Текст книги "Аристократия духа (СИ)"
Автор книги: Ольга Михайлова
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
–Да, нужно... плетьми бы тебя нужно... – медленно побормотала она и тоскливо процитировала что-то, что он уже слышал, да забыл, где. – "О своих заслугах не нужно помнить, о милости к себе не помнить нельзя, о нанесенных тебе обидах нужно забывать тотчас же, о своих проступках забывать нельзя никогда..." Бедный ты, бедный... – Она горестно покачала головой и вздохнула, заметив больное лицо Энселма. – Ладно, я поговорю с братом. Сам ему ничего не говори. Это убьёт его.
Кейтон кивнул. Да, это он понимал. Тётка подошла к нему вплотную.
–Мне бы хотелось... возможно, я опережаю события, а возможно и просто... мне мерещатся призраки. Но, по мне, лучше распугать призраков, чем...
– Чем...?
–Мне понравилось твоё понимание, что ты не делаешь чести... надеюсь, всё же – пока – нашему роду. Одновременно рада, что ты помнишь, что последний в роду. Не смей глупить. Из дерьма надо вылезать, выкарабкиваться, отмываться и очищаться. Не надо топить себя в нём с пулей в башке. Гробы и без того смердят. Понял?
Он молча кивнул.
–Но что мисс Сомервилл? Ты полагаешь, что... она не простит тебе мерзости или равнодушия? Ты подлинно равнодушен к ней?
Он истерично затряс головой, руки его заходили ходуном, он с трудом смог унять их судорожные движения.
–Если бы я только мог предположить, что хоть на волос интересен ей...
Леди Кейтон вздохнула.
–Ты являешь собой такую дивную смесь ума и глупости, налитую в один бокал, дорогой племянничек, что страшно взболтать...
Энселм не знал, о чём говорила тётка с отцом по его приезде, но не мог не оценить тётушкины дипломатические способности. Милорд Эмброз согласился с тем, чтобы он пребывал в Оксфорде до защиты магистерской диссертации, смотрел на него странным взглядом, столь усталым и робким, что у Энселма сжалось сердце.
Вещи его уже были собраны, и теперь Кейтон пожалел об этом – он потерял последний шанс хоть чем-то занять себя. Он попросил тётку уступить ему футляр для карт, куда бережно сложил, осторожно свернув, рисунок Эбигейл. Это было всё, что оставалось ему от неё, подумал он и снова закусил губу, чтобы не завыть.
Неожиданно в нём поднялось страстное желание бежать к ней, пытаться объяснить, оправдать себя, умолять сжалиться над ним, выслушать и понять, но он тут же и погасил в себе этот безнадежный и глупый порыв. Что он объяснит? Как оправдается? Камэрон говорил с Райсом и мог преподнести всё, что угодно. Да и что возразить на очевидное – именно он сподвиг Райса на это мерзейшее дело. Господи, будь трижды проклят тот день, когда он вообще узнал в Вестминстере этих негодяев!
Оправдаться...
"Великая любовь может пробудиться только великими достоинствами. А если любить нечего – любовь будет ничтожной, чтобы она о себе не думала. Вы не согласны, мистер Кейтон?..." Кейтон был согласен. Теперь он снова был аристократом. Точнее, им сделала его полученная от судьбы оплеуха. Великие достоинства... Он снова едва не завыл, закусив до боли губу.
Выезжая на следующий день на рассвете из Бата, приказал проехать через Палтни-Бридж. У дома Реннов остановил экипаж. Долго украдкой смотрел на окна, занавешенные и сонные, наконец, велел трогать. Теперь, когда он оставлял Бат, поймал себя на том, что совсем не хочет уезжать, покидать то единственное место, где был любим, тот дом, куда вход ему был навсегда заказан.
На полпути зашел перекусить в таверну. Там были лишь двое: бледный пастор в длиннополом рединготе, в мягкой шляпе, шнурованных башмаках, прилизанными волосами и в круглых очках, и субъект с бульдожьим лицом, сизыми щеками и по-бычьи тупым взглядом, сквозь дрёму взиравший на него. Кейтон, заказав портер и ветчину, снова поймал себя на том, что не хочет есть. Но не это было главным. Что-то в нём самом перекашивалось, изламывалось, перегибалось, трескалось и осыпалось. Из него совсем ушла та сила, что последние до рокового понедельника дни переполняла его. Кейтон вдруг поймал на себе обеспокоенный взгляд бледного пастора, спросившего, хорошо ли он себя чувствует? Он себя не чувствовал вообще, но успокоил встревоженного джентльмена и, снова сев в экипаж, велел трогать.
В Мертоне Кейтон оказался ближе к вечеру, колледж был полупустым, до начала занятий оставалось ещё три дня.
Господи, как он стремился сюда ещё несколько дней назад, как тосковал по желто-терракотовым стенам Мертона, по своему столу, конспектам и книгам! И вот он здесь, но эти стены, цвета горчичной охры, лишь усугубили его горечь, а аскетичность обстановки – обострила боль необретённости. При понимании, как близко он был от счастья, сердце сжимало мукой. Кейтон чувствовал себя совсем обессиленным, словно изнуренным изматывающей болезнью, был странно отрешён от своих былых устремлений.
Сразу по приезде Кейтон направился в ботанический сад, до страшной усталости бродил там, вглядываясь в зеленеющую листву, вдыхал аромат цветов, ловя себя на впервые прочувствованном стремлении отрешиться от разума, погрузиться в царство безмыслия, скользить по поверхности ощущений, ибо холодное осмысление сложившегося положения, он понимал это, уничтожит его. Сослагательное наклонение, условность и зыбкость, возможность и вероятность, причудливо тасующаяся карточная колода, мелькающие масти... Никогда ещё он не чувствовал себя таким потерянным, разбитым и бессильным. В глазах у него всё плыло, двоилось, кружилось. Вскоре он утратил чувство расстояния. Деревья, казалось, отодвинулись чуть ли не на милю от него. Он понял, что это галлюцинация. В голове у него возникла боль и волной прошла по всему телу. Он уселся на траву под деревом, и его невидящий взгляд упал на ряды грядок с цветами, но лишь через час увидел их с полной ясностью – перед глазами стоял зеленоватый туман, сквозь который проступали неясные и расплывчатые образы.
Кейтон сумел пережить первую ночь в Мертоне, хотя и проснулся почти на рассвете. За окном моросил дождь, он не хотел вставать, но, скрючившись под одеялом, пытался продлить мутное сновидение, виденное до пробуждения: какие-то верстовые столбы, дорога, бескрайние холмы... Но не получалось, сон ушел, в нём текли все-те же тягостные, неприятные мысли, они повторялись, мучили и терзали, не давая минуты покоя.
Он снова задумался, вспоминал. Вспоминал о том главном, что чёрным шлагбаумом закрыло ему путь к немыслимому для него счастью, отгородило от невообразимой для него любви, уничтожило все возможности считать самого себя человеком. Хотя бы человеком. Ведь он хорошо помнил, как потрясли его слова леди Эмили: "Молодой Райс девицу, невинности лишив, бросил в придорожной гостинице в пяти верстах от Глостера. Там её и нашли сегодня... Понял?..." Он тогда, первым помыслом, ещё чистым, счёл Райса сумасшедшим. Тётка поправила его. "Сошедший с совести и чести, а с умом у него, я полагаю, всё в порядке... "
Правильно. Но ведь сам он ужаснулся, поняв, что вместо шалости несчастной дурочке испортили жизнь!! Он тогда ещё был человеком. Джентльменом. Аристократом – и мыслил аристократически. Он ведь ужаснулся. Но что произошло с ним дальше? Что с ним, все понявшим верно и ужаснувшимся, случилось потом? Он вспомнил... Он заставил себя вспомнить всё, что бесило его в поведении мисс Вейзи, и уже через минуту сказал – поделом. Самооправдание, стремление отодвинуть собственную вину и забыть о том, что случившееся – прямое следствие его воли, и он тут же стал плебеем и мыслил уже плебейски. Да, осуществил мерзость другой, – он лишь заказал её...
Но нет!! Кейтон вскочил, как ужаленный. Он этого не хотел!! Злого умысла не было...
Такого злого умысла... Умысел-то был... Но Ренн прав, вернее, прав не в понимании, но – в своём двойном непонимании: «Ты, что, не знал, кто он? Что иное он мог вытворить?» «И ты... ты просил его свести счеты с несчастной девчонкой, сиротой и дурочкой, которая что-то там о тебе наболтала?»
Ну почему, почему спустя немногие минуты после сообщения тётки, уединившись, он пожалел дурочку, – но тут же и ...возгордился собой, сочтя, что весьма ловко все проделал – и даже подумал, что Райс полакомился всласть и от такого блюда он и сам бы не отказался! Он рассмеялся тогда в темноте... "Да не смутят пустые сны наш дух! Ведь "совесть" – слово, созданное трусом, чтоб сильных напугать и остеречь. Кулак нам совесть, и закон нам – меч..." Откуда это?
Чёрт!... Ричард III... Да, осмыслил Кейтон, вот он – переход от аристократизма духа к ничтожеству помыслов, правда, в его искажённой натуре этот дикий зигзаг был куда страшнее. От высоты духа, от божьего смирения и кротости, от жалости к жертве чужих прихотей и своей мести – он опускался не к ничтожеству помыслов, он сразу взлетал – на вершину низости. Он подлинно носил в себе Ричарда, которого столь бездумно тогда процитировал... Да, это Глостер проступил в нём... Он ведь воистину страшно усилился тогда. Ему казалось – на его голове – корона, в руках – скипетр!
Но почему? Почему, совершив мерзость, он стал сильнее?
Следующим вечером вернулся Ренн. Кейтон видел из-за полуопущенной шторы, как тот торопливо пробежал под зонтом к подъезду, слуги занесли саквояжи, экипаж отъехал от дверей. Энселм ожидал, что Альберт, несмотря на их последнюю встречу в Бате и разрыв отношений, всё же зайдёт, хотя бы поприветствует его, но в коридоре было тихо.
Ренн не зашел ни разу за два дня, а после начала занятий выбрал в аудитории место, если и не максимально далёкое от него, то всё же достаточно отдалённое, чтобы уничтожить всякую возможность общения. Кейтон был огорчён этим. Вернувшаяся бессонница, тяжелые мысли, душевная тягота усугублялись вынужденным одиночеством. Тогда, в Бате, он не воспринял слова Ренна всерьёз, считал, что невиноват в произошедшем, что всё пустяки. Последовавший разговор с мисс Эбигейл был для него ушатом ледяной воды, заставившим его очнуться от обморока подлости, в котором он находился.
Но разве Ренн сказал не то же самое? Теперь то, что Кейтон выслушал тогда от Альберта с высокомерной иронией, било его больнее, чем он думал. Одиночество стало до тошноты тягостным, но было и ещё одно – куда более важное для него обстоятельство. Едва ли Эбигейл, думал Энселм, которая даже от мисс Рейчел скрывала свою любовь к нему, открылась Ренну. Этого быть не могло. А значит, он мог бы хоть изредка, как бы ненароком спрашивать о ней, какие-то сведения получать из приходящих Ренну писем от сестры и кузины. Но Ренн не разговаривал с ним, не утруждал себя даже приветствием, игнорировал его присутствие, где бы они ни сталкивались.
Первые недели занятий Кейтону удалось за счёт наваленных на себя на консультации у Даффина заданий как-то избыть время, он работал на износ, но если раньше мог бы напрягаться для того, чтобы понравиться Даффину и заслужить его одобрение, то сейчас эта мотивация отсутствовала. Огромный объем работы позволял не думать, изжить мысли о потерянном, как-то смириться с существованием. Но всё, что ему удавалось – временами выторговывать себе несколько часов забвения в библиотечных залах Мертона, когда напряженная работа ума была направлена трактовку чужих мыслей.
Теперь он, словно о наковальню, бился об Ренна. В Альберте проступила невесть откуда взявшаяся твердость металла, его серо-голубые глаза обрели цвет стали, и лицо, которое неизменно раньше смягчалось при виде его, теперь каменело в жестком остракизме. Кейтон удивлялся этой проявленной силе, тем более, что ощущал в ней нечто необоримое для себя.
Ренн оказался куда сильнее, чем он мог даже предположить.
Но Эбигейл... Кейтон вздрагивал всякий раз, когда слышал, как лакей приносил Ренну письма. При мысли, что оттуда он мог бы получить хоть какие-то известия о ней, в нём обрушивались в прах последние бастионы самолюбия. На одной из перемен он решился подойти к Ренну сам.
–Такое впечатление, что перестав числить меня среди своих знакомых, ты странно усилился...
Ренн окинул Кейтона долгим взглядом. Смотрел так, словно впервые видел. Наконец ответил.
–Это не сила. Я перестал считаться с тобой, утратил уважение к тебе. Я больше не люблю тебя. Я ослабел. Но верно и обратное... Любой силен, когда нечего терять.
Кейтон поморщился.
–Ты не понимаешь трагедии уродства...
–Ну, почему же? Последние недели в Бате дали мне немало материала для размышления... Ты и в самом деле урод.
Глава 24.
«Мистер Кейтон... не воспользовался моим расположением...»
Душа Эбигейл была беззлобной. Она не умела ни ненавидеть, ни мстить, ни таить обиды. В её понимании дурные помыслы обременяли и калечили душу. Не умея ненавидеть, она не имела и личных врагов, но тех, кто по каким-то причинам не любили её самое – она жалела и всегда стремилась подыскать им оправдания, чем удивляла многих. В ответ на холодный выпад она отвечала мягкой улыбкой, не замечала бестактностей и колкостей. Исключение составляли люди, подобные мистеру Камэрону, но даже с ними мисс Сомервилл старалась быть вежливой.
Подруги искренне не понимали беззлобия и мягкости Эбигейл, но видели, что она неизменно ровна, спокойна и доброжелательна. Столь же мягкой и радушной она была и с мистером Кейтоном, и никто – ни Энн, ни Мелани, ни Рейчел не заметили её увлечения. В итоге мисс Сомервилл сумела оставить весь свет в неведении о своих чувствах и своих печалях. Никто ничего не заподозрил.
Но это мало ей помогало, ибо после отъезда из Бата Энселма для неё настали чёрные дни. Она долгими часами бродила по Садам, тенистым улочкам и Бювету, по Пирпонт-стрит, Ривер-стрит, Бедлгрейв-кресент – всем тем местам, где когда-то встречала мистера Кейтона, при этом настойчиво стараясь избавиться от неуместной и безрассудной склонности к этому человеку. Чаще всего она вспоминала их последний разговор на лестнице. Иногда жалела, что проговорилась, иногда – сокрушалась, что вообще узнала его, иногда – проклинала себя. Иногда была склонна безжалостно судить его.
Да, он совершил непотребное, ужасное дело. Как он мог? Она видела, что его больно задевала бестактность мисс Джоан, но – мстить женщине? И ведь он сделал это не сам... Чтобы подбить на такое – нужно не иметь ни жалости, ни чести. Он к тому же лгал ей, говоря, что не является другом мистера Райса. Но ведь чтобы попросить о подобной услуге, люди должны быть весьма близки. Близки по духу. Мефистофель...
Едва она подумала об этом как, подняв голову, увидела на Бедлгрейв-кресент миссис Летицию Уэверли. Та была одета в дорожное платье, лакей ставил в ландо саквояж. Увидя Эбигейл, Летти просияла.
–Эбби, как я рада тебя видеть!
–Ты уезжаешь?
–Да, но я ненадолго, скоро вернусь. Я не хотела ехать, но ради Элайзы...
–Элайзы?
–Моя подруга Элайза послезавтра выходит замуж за моего брата. Мы породнимся. И это единственное, что меня радует во всем этом...– Летти тяжело вздохнула. – Ты же слышала о последнем скандале Клиффорда?
–Ты о мисс Вейзи?
–Да. Бедная девочка! Но что было делать, Эбби? – глаза Летти налились слезами. – Ведь всех не предостережешь...
–Боюсь, ты судишь брата излишне строго. – Лицо Эбигейл побледнело, она нервно потерла рукой лоб. – По имеющимся у меня сведениям, он просто в этом случае... любезно выполнил просьбу одного из своих друзей.
–Клиффорд? – Летти недоверчиво усмехнулась и покачала головой, – ты не знаешь его, Эбби. Он никогда не сделает ничего, чего не хотел бы сам. А просьбы друзей... Я же тебе говорила – у него их нет.
–Как нам сообщили, мистер Кейтон попросил мистера Райса соблазнить мисс Вейзи.
Миссис Уэверли снова бросила на Эбигейл недоверчивый взгляд, но тут из подъезда появились респектабельный человек средних лет и седовласый мужчина, тяжело опиравшийся на трость. Мисс Сомервилл торопливо распрощалась с Летицией и снова побрела по улице. Через несколько минут она обернулась и заметила, как мужчина уже усадил старика в экипаж, и нежно протянул руку миссис Уэверли. Она подала ему свою и опустила глаза. Мисс Сомервилл подумала, что это – доктор Норман, о котором дважды упомянула Летиция, и неожиданно улыбнулась, предположив по смущенному виду подруги, что именно внимание доктора Нормана помогает подруге побороть свалившееся на неё горе.
Впрочем, это её не касалось, к тому же, Летти недавно исполнилось двадцать три года.
Теперь мысли Эбигейл несколько изменили направление. Бесспорно, то, что Летти тогда сообщила ей о брате, оказалось более чем правдой. Со стороны миссис Уэверли это был благородный и самоотверженный поступок – она готова была пожертвовать честью семьи ради того, чтобы предостеречь её. Эбигейл в предостережении не нуждалась – душа, в которой живет любовь к одному мужчине, неспособна вместить другого. Но Летти же не знала об этом.
Но ведь и она сама... Она ведь предостерегла Джоан на вечере у Беркли! Услышав правду о мистере Райсе, по здравом размышлении Эбигейл решила ничего не говорить ни сестре, ни подругам – пока не заметит опасности. Но Энн была влюблена в Альберта, Рейчел нравился Гордон, а Мелани кокетничала с мистером Роуэном. И тут она заметила, что мистер Райс начал ухаживать за мисс Вейзи... Эбигейл сказала тогда Джоан, что мистер Райс имеет опасную для девиц репутацию, и с ним нужно быть весьма осторожной.
Ну, и чему это помогло? Да, Джоан во многом виновата сама, и Эбигейл могла бы повторить за Рейчел её злые слова, и для неё самой, что лукавить, вся эта история превратилась в кошмар только с той минуты, когда мистер Камэрон рассказал им с мистером Ренном всю подноготную этого соблазнения. Она до конца не поверила, и пошла на то, чего не сделала бы никогда, если бы не боль, разрывающая сердце, и не безумная надежда, что все это ложь. Эбигейл, увидя, как мистер Ренн увёл мистера Кейтона в гостиную, открыла там дверь с другой стороны и замерла у портьеры...
То, что она услышала, убило её.
Мистер Кейтон даже не отрицал свою вину, не проявлял ни малейшего раскаяния, а когда мистер Ренн порвал с ним отношения – нисколько не был огорчен, но почти смеялся. Эбигейл была убита и сама не помнила, как вышла из комнаты и спустилась к себе. Но тут она подумала, что мистер Кейтон мог просто зло шутить с мистером Ренном, которого не называл, она помнила это, своим другом, но неужели он солжет и ей?
Она поднималась по ступеням, и каждая казалась горным уступом. Он спускался легко, и лицо его было спокойно и страшно в запредельном демонизме. Нет, он нисколько не шутил над Альбертом, поняла она. Ему подлинно плевать на всех. Мефистофель не умеет любить. Он умён, талантлив и артистичен. Он поёт серенады и устраивает фейерверки, походя помогает совратить глупых Маргарит и рассуждает о высоком. Но он никого и никогда не полюбит. Он не умеет любить. Зря она искала причин в себе – душа такого человека закрыта для чувств. Мистер Кейтон был искренен с ней и не удостаивал лгать. "Я не умею легко прощать оскорблений, не могу любить в ответ на насмешку, не хочу понимать того, кто причиняет боль. Мне также трудно извинять все, что задевает мое самолюбие..."
Но что теперь делать? Если бы мы выбирали любимого только разумом, любовь не была бы чувством. Но из нескольких лиц выбирается только одно, и выбор этот основывается на невольном предпочтении сердца. Ладно. Она ошиблась, точнее, ошиблось сердце. Сам мистер Кейтон говорил, что любовь часто ошибается, видя в любимом предмете то, чего нет, да и сама она часто замечала, как ошибались весьма многие. Но Эбигейл всё же казалось, что любовь и открывает в человеке нечто, недоступное уму. Никто не может знать по-настоящему другого человека. Можно только угадать, если любишь. Но неужели именно любовь придает видимое благородство тем, кому природа отказала в нём? Он ведь сам сказал, что любовь романтизирует и самое ничтожное...
Подлинно ли он неблагороден?
Как назло, память, вопреки желанию, рисовала перед ней другие эпизоды: его задумчивые и печальные глаза на берегу реки, грустные слова "было бы что портить, мисс Сомервилл...", шутливые экспромты, сыпавшиеся из него, когда он был в духе, горькая канцона о нелюбимом горбуне-паяце, умершем от любви... Невольное признание: "я боюсь любви..."
Но ведь и в этом он не лгал! Это тоже было. Этот странный, изломанный и искажённый человек был на голову выше всех Армстронгов и Прендергастов, ничтожных Камэронов и Райсов – и это тоже было правдой.
Дни Эбигейл проходили пусто и сумрачно. Она пыталась читать – но книга падала из рук, она пробовала рисовать – но рука непроизвольно чертила на листе знакомый резкий профиль. Она бросала карандаш. Часами бродила в Парадных Садах, но и тут ноги сами вели к той скамье, на которой они когда-то сидели. Её постигла, вернее, настигала судьба наивной и несчастной Элоизы. Она тоже полюбила того, кто был недостоин её, кому она просто была не нужна...
Абеляру были куда важнее его книги и лекции...
Было у неё и ещё одно огорчение. Леди Джейн, внимательно и озабоченно наблюдая за племянницей, отвергшей за один сезон трех претендентов, и опасаясь, что та, заимев репутацию особы несговорчивой и высокомерной, может вовсе остаться без жениха, заметила наконец обрадовавшие её признаки явной влюблённости Эбигейл. Выбор её она одобрила. По её мнению, щенок был неглуп, образован, умел себя вести. Со времени смерти старшего брата стал наследником солидного состояния. Правда, красавцем леди Джейн мистера Кейтона не сочла, но недостаток красоты компенсировался возможностью породниться с подругой. Однако почему-то не сложилось.
Разговор с племянницей леди Блэквуд отложила на несколько дней, надеясь в светской болтовне что-нибудь вызнать о молодом Кейтоне. Но никто не проронил ни единого слова. Мистер Камэрон отнюдь не считал нужным разглашать в обществе подробности, сообщенные им мистеру Ренну и мисс Сомервилл. Он, увы, ещё в начале сезона, разглядев утонченную красоту, но не сразу заметил тонкий ум мисс Сомервилл, оказавшийся большой помехой роману. Мисс Эбигейл слишком многое понимала в нём, и понимаемое ей не нравилось, но пока не появился Кейтон, его, по крайней мере, не прогоняли, потом же он для мисс Эбигейл просто перестал существовать. Камэрон, передавая ей и Ренну компрометирующие сведения о Кейтоне, рассчитывал, что после этого тот получит отставку, а его предложение, уже четырежды повторенное, будет принято. При этом он – в отсутствие возможности для мистера Ренна и мисс Сомервилл проверить его сведения, ибо никто из них не мог обратиться к Райсу – изложил их так, чтобы у мисс Сомервилл исчезли даже малейшие сомнения на счёт того, кем в действительности является мистер Кейтон. Джастин хотел испортить реноме соперника в глазах мисс Эбигейл навсегда. И Кейтон действительно на следующий день уехал из Бата.
Но дальше последовало непредсказуемое и непредвиденное: ему самому в присутствии посторонних лиц было сказано, что мисс Сомервилл желательно, чтобы он, близкий друг соблазнителя и мерзавца мистера Райса, больше не затруднял себя посещениями этого дома, и Эбигейл не желала слушать никаких оправданий. Более того, при этом присутствовали не только мистер Ренн, но и леди Блэквуд и мистер Дарлигтон! И эти сведения весьма скоро стали известны в свете. Этого Камэрон никак не ожидал. Он не только потерял девицу, в которую был влюблён, но и сильно подмочил свою репутацию в обществе, и поторопился, проклиная всё на свете, уехать в имение, рассчитывая, что в его отсутствие слухи постепенно стихнут.
Между тем, как-то вечером, спустя неделю после отъезда мистера Кейтона, тётка всё же, после долгих размышлений, задала племяннице искомый вопрос:
– Как я понимаю, моя девочка, твоё сердце слегка разбито? Мистер Кейтон не оценил твоих достоинств?
Мисс Эбигейл знала тётку, и не сочла нужным оспаривать её суждение, но и посвящать её в детали произошедшего тоже не хотела. Она вздохнула.
– Мистер Кейтон вернулся в Оксфорд.
– И тебя это огорчает?
– Мистер Кейтон и мой кузен приезжали на вакации. Почему меня должен огорчать их отъезд?
– Потому что мне показалось, что мистер Кейтон пользуется твоим расположением.
– Это неправда.
– Ты пытаешься обмануть меня, моя девочка?
– Нет, леди Джейн. Мистер Кейтон... не воспользовался моим расположением.
– Ах, вот как? – Лицо леди Джейн помрачнело. – Но факт расположения ты не отрицаешь?
Мисс Эбигейл поняла, что должна объяснить свое отношение к мистеру Кейтону так, чтобы у тётки не осталось сомнений.
– Обстоятельства сложились таким образом, тётя, – неохотно пояснила она, – что этот факт, даже если допустить, что он имел место, сегодня не имеет ничего – ни места, ни значения... – Эбигейл казалось, что она абсолютно правдива. Понятие лжи связано с намеренной ложью, но можно солгать, будучи вполне уверенным в истинности сказанного, ведь главное препятствие познания истины есть не ложь, а подобие истины.
–Ты разочарована в нём?
– Я не говорила, что была очарована.
– Он пренебрёг тобой?
– Едва ли мистер Кейтон понимал, что может это сделать.
– Стало быть, вы не объяснялись, и он покинул Бат, даже не зная, что ты...
– Я не говорила, что была очарована, – повторила Эбигейл.
– Стало быть, он ни о чём не догадался?
Разговор становился мучительным для Эбигейл.
– Нет, тётя. Он знает. Но едва ли это что-то меняет.
Леди Джейн нахмурилась. Ей показалось, что она или ничего не поняла, или – поняла слишком много.
Глава 25.
"Где страсть, там нет места любви. Искорените прежде эти злые древа страстей –
и на месте их произрастет древо, дающее плод любви. Древо же это – Он, Бог-Любовь..."
... Да, он и в самом деле урод. Диагноз Ренна был правильным.
Кейтон чувствовал, что заболевает. Спустя месяц после отъезда из Бата в нём поселилась тихая саднящая боль и сонная пустота. Иногда они перемежались, иногда он словно забывал себя. Его сковывало странное отчаяние – знак согласия с навалившейся бедой, это был постоянно возвращающийся кошмар несбыточной надежды. Лишиться надежды ещё не значит отчаяться. Отчаяние не есть отрицание надежды. Отчаяние – не безнадежность, пустота...
Работал он до изнеможения, просто чтобы уйти от горестных сожалений. Но не получалось, они то и дело наплывали, Энселм совсем истерзал себя. Он уже не делал попыток заговорить с Ренном, что-то объяснить, ибо всё понял сам. Спокойно назвав себя выродком, столь же спокойно вынес себе приговор. Краденый поросёнок в ушах визжит. Guilty conscience needs no accuser ... Но тётка, умная бестия, предусмотрела возможность этих путей и пресекла их ему. Да он и сам понимал, что пуля исключалась.
Это убило бы отца. Нельзя.
Роуэн был прав. "Все, что нам доводится испытывать в этой жизни – это или кара за наши же грехи и глупости, коей надо смиренно покоряться, или же испытание, кое надо выдерживать с честью. В тебе мало смирения и мало выдержки..." Да, это было верно. А значит, оставался только один путь. Он поднялся в гордыне бесовской на вершину низости. Предстояло спуститься вниз – к подножьям, низинам вершин духа – и оттуда ползти вверх – к самоуважению, к аристократии духа. Раньше его всегда пленяло запутанное зло, влекла неясность и мутность, нарушение всех границ, он чувствовал странный искус бездны, при бессонных просветлениях понимал, что терял свою личность, но надеялся обрести наслаждение, самоутвердиться, усилиться. И что же? Плебейство духа стоило ему потери любви, но обретений на этом пути не было.
Некоторое время Кейтон ненавидел себя, но потом заметил, что ненависть исчезла. На смену ей пришли вялое презрение к себе, апатичное пренебрежение своими нуждами и сонная летаргия. Его лакей Эмерсон заметил, что господин почти ничего не ест и ходит в одном и том же пуловере неделями. Он зримо похудел и походил на призрак.
Потом пришло новое искушение – мерзейшее и томящее. Едва он забывался сном – перед ним вставал образ Эбигейл. Её обнаженное тело согревалось в его объятьях, он целовал её грудь, касался губами запястий, трепетал от неги, сливался с ней, был счастлив и безмятежен, тих и странно умиротворен, всегда молчал, смущение сковывало его, но в этом смущенном молчании было всё красноречие любви. Это были совсем не те блудные отроческие сновидения, что томили его в Вестминстере, искажали и перекашивали душу, открывая неведомую ранее область чувств сладких и запретных, и не те похотливые дьявольские сны, что пришли им на смену позже, когда он перешагнул через стыд и отвращение, разменял чистоту на связи, заставлявшие его брезгливо морщиться. Но странная чистота и юношеская забытая уже робость, проступавшие в этих новых снах, трепет почти поэтический, die selige Sehensucht, – только болезненно усугубляли и растравляли горечь иболь потери, скорбь от собственной безумной слепоты и глупости, пробуждали тщетные сожаления о содеянном. Просыпаясь, он выл, содрогаясь всем телом, рвал наволочки, до крови кусая губы, чтобы не закричать. Что за дьявол глумился над ним? Теперь он боялся сновидений едва ли не больше бессонных ночей. Те сводили его один на один с самим собой, но эти сны убивали.
Кейтон часто смотрел на свой портрет, нарисованный её рукой. Накатывала тоска и воспоминания, ничем не радовавшие, но раздиравшие душу новыми сожалениями. При этом постепенно он осмыслил ещё одну странность. Энселм понял главную причину своей слепоты, осмыслил причину беды: он не замечал проявлений её внимания и любви, ибо в нём самом не было любви. Теперь, когда все было кончено, он, подлинно, по-настоящему боявшийся безнадежной любви к женщине, а иной не мог себе и представить, он полюбил. Полюбил безнадежно и страстно, именно так, как всегда боялся полюбить. Это была горестная зависимость от фантома, очарованность образом, подневольность тем волшебным словам о любви, немыслимым и сладостным, что убили его тогда на мраморном лестничном пролёте.
Но почему его полюбили? Только потому, что она не видела его уродства – иначе Кейтон не мог себе это объяснить. Но почему не видела? Страннее всего было то, что он был с ней – подлинно собой: не веря в возможность любви женщины, он не старался понравиться, не утруждал себя притворством, лицемерием, попытками выглядеть в её глазах лучше. И он понравился! Таким, какой есть. Его полюбили... Почему? За что? Девица, которая несколько раз повторила, что великая любовь может пробудиться только великими достоинствами, полюбила его. Сам-то он просмотрел в ней великие достоинства. Но, стало быть, она их в нём увидела? В нём...великие достоинства?
Кейтон закусил губу, горестно уставившись в пустоту. Он так старался быть не хуже других, быть равным, что не имел ни повода, ни основания задуматься о своём превосходстве. Но она увидела в нём достоинства. Какие? Он вяло задумался.
