Текст книги "«Девочка, катящая серсо...»"
Автор книги: Ольга Гильдебрандт-Арбенина
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Была на «Крейсер Варяг». Мне нравится, я люблю море, шаги на палубе, морскую форму, старые ордена… Зражевский, как всегда, очень хорош (какого мужа выбрала себе хорошего Лида Трей!) – Ливанов актерничает немного, но очень уж внешне хорош. <…>
Вчера по Би-би-си о том, что Сталин дает прощальный банкет конференции, а в Кингстауне дают прощальный банкет королевской семье.
Иден произнес речь в шекспировскую годовщину. «Где-то», «что-то», – в «мipe» – там – далеко! <…>
30 апреля. Среда. Вечер.
Эти дни погода была, как в Ашхабаде. Но как плохо мне… У нас очень холодно, и Ваня смотрит недовольно, как я ем. И правда, я не вру, это так и есть. <нрзб> все время голодный, и вечно разговоры, что ему надо всего больше, а ведь у меня нет карточек уже давно. <…>
Голод, одиночество, скука. Вот все, что может быть, а ведь я была терпелива. Я всю жизнь ждала чуда. Если я не всегда верила в Бога, я верила крепко в счастливую свою звезду. Но какая может быть будущность у женщины, которая уже не молода, у художницы, которая уже не рисует, у человека, не имеющего дома, не имеющего профессии, не имеющего никаких друзей?
А ведь это все так. На всем свете единственная Катя{338}меня жалеет, но Катя сама еще старше и несчастнее меня. И ведь она тоже решительно не может мне помочь.
<…> А то, что я стала думать о другом человеке – но ведь у меня нет другого утешения, и эти глупые фантазии помогают мне немного нести свой крест, не плакать дни и ночи. А о Юрочке я уже не смею думать, как о живом.
…Во сне вчера шумела Литва – как высокое поле с колосящейся рожью – людей не было видно – потом Литве дали какой-то приз за полевые работы – я, Лина Ивановна и Сталин ели суп из литовских зерен и овощей, – я думала: и что-то Юрочка? Как помочь ему?.. А потом было, как конец повести или роман, – и героиня этой повести встретила близкого человека, он взял ее на руки, понес – м<ожет> б<ыть>, это была повесть обо мне. Сегодня под утро уж другой человек подошел ко мне, я клала в коробочку рассыпанный бисер от бисерных бус. Скоро день рожд<ени>я мамы, ей было бы 78 лет.
Господи! Пожалей меня! Помоги мне!..
Каменск. 1947 г. Май.
<…> 4 мая <1947>. Воскресенье.
День рождения мамы. В воде березки и зеленые ветки молодого тополя. Письмо от Всеволода Ник<олаевича>. Ек<атерина> К<онстантиновна> и Ольга Ник. в Рыбинске. О моих вещах он ничего не пишет (их нет, конечно!).
Вернулся Зиновий. Ко мне не зашел, хотя был в театре. Я с ним не желаю встречаться. Но это пустяки. Смысл не в этом. Он вроде мухи. «Вернее» всех злоязычный Полонский. Во сне были: <нрзб>, здешние люди; Радловы и Корнилий{339}, Лина Ив<ановна>; Анна бранила своих мужей за то, что они не купили вовремя сахар по дешевой цене.
В жизни: болеет Куся. Вчера ему было 4 года, но он температурил и ничего не ест. Как мне все и всё надоело! Всеволод пишет, что Ек<атерина> К<онстантиновна> все такая же (в августе прошлого года была прелестной и веселой). Она уже давно уехала с Урала. Проклятый Урал – ставший маминой могилой, он меня погребает заживо. Я всегда ненавидела Урал, никогда мне не хотелось даже видеть ни Урала, ни Сибири. Зачем меня загнала сюда судьба?.. И мне не вырваться! Не вырваться! <…>
8 мая. Ночь. Четверг.
Вчера во сне опять был Сталин; Лина Ивановна; я старалась объяснить Сталину про мои картины, про Юру, про всё. Вчера был и долго сидел Полонский. Поговорили о Мгеброве с Комиссаржевской (он в чтении обратил внимание на некоторые занятные детали), – перед уходом стал говорить о любви и всяких уклонах и причудах, – и, вроде как по Шекспиру, иносказательно, объяснился в любви.
Конечно, он мне после снился.
Сегодня пошла на «Каменный цветок»{340}. Перед тем была хроника – похороны Вахрушева – и там был он. Высокий, почти как Де Голль, постаревший, некрасивый. Но я будто вижу первый пирамидальный тополь по дороге к югу, – или куст роз весь в цвету, – или небо, полное самых сверкающих звезд… у меня сердце прыгает и – падает. А мне скоро полвека. Мои подруги в гимназии говорили, что я буду всю жизнь Психеей, ищущей своего Эрота…
Отчего я не такая, как Катя из «Каменного цветка» или из «Двух капитанов» – Катя?.. Я люблю Юру, но я не могу быть верной. И нет мне счастья… <…>
20 мая. Вечер. Вторник.
Был дождь. Плохо слышно радио (история английской муз<ыки>). Сны забываю. Самое страшное то, что у меня сохранилась душа (и все связанные с ней мечты) 15-<летн>ей девочки; и когда я смотрюсь в зеркало, я пугаюсь. Это что-то страшное; с прошлого лета. Скоро год. Я не смею, я не должна мечтать о чем-то хорошем в этой жизни. Если бы я умела все эти глупости претворять в искусстве, это имело бы смысл и цель (для других, для будущего века – не для меня самой). Но сейчас бессмысленно так жить, терпеть унижения и мешать другим. Правда, почему другие должны недоедать хлеб и картошку, чтобы отдавать их мне? Понятно, что они часто сердятся. Но что мне делать?
* * *
Я боюсь, боюсь, боюсь Ленинграда – встречи с самым большим горем – известием о смерти Юры. Тогда уж совсем все пропало. У меня еще надежды, – пока он жив – что что-то спасется из нашей жизни – что он сможет, сумеет – что-то сделать, – я говорю о прошлом, о творчестве, о посмертной памяти нашей… если он меня не увидит, он будет вспоминать во мне большую свою любовь.
21 мая. Среда.
<…>
…Смотрю на Юрочкин (мой) портрет в черно-белом пальто с темными волосами{341}. Если бы у меня были деньги, я бы выкрасилась в черный цвет, как бабушка Михаила Алексеевича (после 40 лет). Она еще перешла из католичества в православие (надоела исповедь).
Смешная кулинарная книга <18>64 г. у Вали Пономаревой. Невозможные рецепты! Горы яиц и все варят в вине… <…>
24 мая. Суббота. Ночь.
Во сне (под пятницу) – я была чем-то вроде полководца – а до того, под четверг – любовно говорила с каким-то интересным директором, сидя в чудном «европейском» кресле. Сегодня – какая-то толпа (женская); потом слухи, что Берэ сшила себе очень дорогое коричн<евое> платье, а потом, что она же покончила с собой.
Смотрела (вчера) «Солистку балета». Приятно видеть невскую воду и окна нашей школы, но картина плохая; хотя Наташа{342} мила, несмотря на некрасивость, – очень хорошо и естественно говорит.
Опять встретила (днем) Полонского, посплетничали.
По Би-би-си – о лейбористских дебатах. Как отнеслись бы Мих<аил> Ал<ексеевич> и Юра к гениальной (по-моему) балетной музыке Хачатуряна? <…>
Пропал Черный. Очень я любила этого пса. Пожалуй, больше всех здесь.
27 мая.
<…>
Все смотрю Юрины и мои рисунки. «Перед смертью»… смерть стала уже конкретностью; а жизнь отхлынула совсем…
28 мая.
Сегодня во сне мама, ленинградские друзья, весело улыбающийся Алексей Алексеевич{343} с большим букетом, еще какой-то незнакомый, любящий меня человек; а после Черный, кот<орый> бросается ко мне, и я его глажу и обнимаю, хотя у него шерсть в пыли.
Черного нашли зарезанным во дворе Горсовета. Он уже разлагался, а шкуру забрала какая-то сторожиха. Вероятно, его убили в ту же ночь, когда обокрали 21 магазин. Это была его территория. Никогда больше не увижу милую собаку, которая так громко и радостно лаяла, видя меня на улице, и мчалась навстречу… <…> Я ее очень любила. Да, все погибли: Женя, Гвидон, Бемби и Черный. Бедные мои звери…
Очень холодно. Вчера был 31 год моей первой встречи с Гумилёвым. Би-би-си описывает лейбористские конференции и выставки цветов.
29 мая.
Все еще стоит и киснет еда для Черного. Я не сержусь на других собак за то, что они живы и бегают; я их жалею; но внутри что-то оторвалось, большая брешь… еще недавно Черный лежал на земле, у крыльца, на солнце, вытянув свои лапы. Смерть останется тайной. Юра сказал после похорон Блока: «Теперь началась легенда…» Легенда… Илиада… Брехня?!
В журналах о смерти Ив<ана> Ив<ановича> Соллертинского (уже давно), – но я не знала.
Мих<аил> Ал<ексеевич> осуждал меня за пристрастие к Солл<ертинскому> и Мовшензону. Он говорил, что это люди, которые всегда хотят быть в курсе всего, и им лестно поддерживать хвалебные разговоры знающих людей о ком угодно и потом передавать комплименты.
Но я была очень довольна слышать похвалы от авторитетов и сохранила благодарную память о людях, сделавших мне удовольствие. Мне и во сне приснился Солл<ертинский>, а еще – я забыла – но что-то интересное!
Странно, что Ал<ексей> Ал<ексеевич> мне снился часто (и снится) одновременно с собаками. Он был настоящим другом. Если бы «не перебил» дороги некрасивый Б<ахрушин>{344}, может быть, я бы влюбилась в Ал<ексея> Ал<ексеевича>.
Куда девался его силуэт с меня{345}? Я была очень мила на силуэте, похожа на мою любимую прусскую королеву Луизу. Ал<ексей> Ал<ексеевич> тоже никогда не сказал ни одного слова, не сделал ни одного жеста или поступка, хоть слегка неприятного мне. Как я помню его скользяще-размашистые движения навстречу, его громадный букет гладиолусов (я люблю эти цветы без запаха), его всегда интересный разговор.
Пожалуй, я немного «заделась» его насмешками над Рыбаковым, но, с др<угой> стороны, и не обиделась, п<отому> ч<то> усмотрела в насмешках оттенок ревности.
Очень стало холодно. Вчера купили водки к обеду; но денег совсем нет. Маруся все снимает с книжки.
Да, в музык<альном> журнале (за <19>46 г.) упоминается фамилия Б<ахрушина>, на каком-то обсуждении. Значит, жив. Как будто и его я видала во сне сегодня.
Очень хорошая статья Сергея Прокофьева, умная и веселая. И сам он мил чрезвычайно, хотя стал совсем старым и некрасивым. А у гения – Хачатуряна очень незначительное лицо на карточках.
…Что, я умерла уже? И это сейчас и есть «весна после смерти»?..
31 мая. Суббота.
Вчера во сне было что-то неинтересное, здешние люди… <…> – было и хорошее, – «нездешнее». Я держала на руках мал<енькую> собачку с волнистой шерстью. Поезда, вечера, платформы… Разные времена года – как в музыкальных картинках. И он – мой любимый. Он взял меня на руки, поднял высоко… Так меня в юности носили всегда на руках любившие меня – да и не любившие, а просто так; я была легкая. В школе на мне мальчики учились носить.
…Все прошлое. Счастья не было, но были радости. Теперь нет ничего, и не будет ничего.
Завтра Троицын День. Вот и кончается Весна. Погода ужасная: холодно и проливной дождь.
Я чего-то вспомнила свои стихи. Почти ничего не помню…
«Мы как толпа на сборе винограда —
Наш древний зной…»
«И тополей стройные пальмы,
Такой красивый, узкий ряд…
Орнаменты на башнях Альмы
О Вас, далеком, говорят.
Где сны Эллады и Востока,
Чаруя всех, переплелись,
Мечты о Вас, по воле рока,
В душе, как птицы, пронеслись» (о Никсе).
«Играли на рояли
Хоралы надменные старого Баха».
«И что-то в этот миг как будто раскололось,
И новая зажглась и взволновала тема…
„Приду“ ответила на вкрадчивый я голос,
На голос бархатный – его – <нрзб>»
(о Лёне{346}).
«Все повторяется на свете,
Я очень радостно отмечу:
Я вновь услышу о поэте,
А м<ожет> б<ыть>, его я встречу…
Ведь надо следовать примеру
Богов и вечно-юных граций?
Играю резвую Неэру{347},
И вы мой пламенный Гораций»
(о Гумилёве).
«…Не жизнь, а странствие по сказке.
Китай, Неаполь и Версаль.
А на лицо надеты маски:
То страсть, то ревность, то печаль».
«Словно в заросли малинника,
Я в любовь твою вошла…»
«Его любила я в серебряном апреле,
И вспоминаю я в червонном сентябре…»
(о Коле{348})
«В столице северной свирепствовал январь,
Помощник яростный бушующих ветров.
И я, как некогда бездомная Агарь,
Беззвучно таяла…»
«Она войдет в твою палатку, Авраам —
Открылась Библия на пагубных словах».
Это Гумилёв гадал обо мне по Библии, и такая вышла фраза. И после он сжег мое единственное злое письмо. Это было в Вогезах{349}.
«Имя одно при крещеньи
Им нарекли; золотое,
Твердое —? имя —
Мне на вечерней молитве,
Как <нрзб>, поминать…»
«Вернутся тогда корабли
Из дальних, весенних стран.
И ты из чужой земли
Вернешься в родимый стан.
Ты путь свой направишь к ней…
О, радость нежданных встреч!
А мне – весь остаток дней
Тоску по тебе беречь».
«Лишь смуглый юноша, чья прелесть ядовита…»{350}
Все очень давно.
<…>
2 июня. Понедельник.
Духов день. Вчера видела во сне Березарка – но у него было не его <лицо> (м. б., довольно красивое, но обрюзгшее и дегенеративное лицо, а хорошее и некрасивое лицо Щукина, на кот<орого> он немного похож). Сегодня – Радловых, Анну и Сергея, за столом; после Анна давала мне объяснения по поводу моих книг, бывших у нее, – они не пропали, а где-то замурованы; она мне показала фотографию с коридорами, вроде публичной би<блиоте>ки, где они должны быть. <…>
6 июня. Пятница.
Письмо от Ек<атерины> Конст<антиновны>. Вчера во сне улица, вроде Саперного, но проще и «дачнее», дом; вдали консерватория; толпы женщин… <…>
Ходили с Мар<усей> на «Золушку»{351}. В хронике Монтгомери. Оч<ень> мил принц. Декорация Акимова, текст Евг<ения> Шварца – Антон говорил, что я ему очень нравилась когда-то. Увы! Он нагадал мне счастливую жизнь!
Ек<атерина> К<онстантиновна> пишет о Радловых: они живы, хотя Анна очень плоха{352}. Их видала Ольга (?). Марина{353} жива! Маленькая моя! Она нашла свою мать. Как дика жизнь! Эта мать бросила ребенка – Маришу и теперь подбирает взрослую женщину.
<…>
Е<катерина> К<онстантиновна> советует мне вернуться. Она была в Л<енингра>де. Видела Ахматову, Глебову, Люшу{354}. У Ек<атерины> были романы. Еще в прошлом году… И преданность Всеволода безгранична.
Ек<атерина> плачет о молодости. Господи! Это главное в жизни – молодость, которую гадили, коверкали, отравляли. И которой больше нет…
…Ночь. Дождь идет. Ольга Агеева оказалась мерзавкой. Вал. Мол. умирает. Голлербах исчез с лица земли{355}. А Лев Льв<ович> «в чинах»{356}.
<…>
15 июня. Воскресенье.
<…>
Когда доходит до ссор, особенно чувствуешь свое одиночество. Получит ли Е<катерина> Н<иколаевна>{357} мое письмо? Хотя она немного старше меня, у нее есть связи с жизнью – из-за Алексея – а у меня никакой. Впрочем, это как раз наименее меня печалит (отсутствие детей). Я не вижу ни счастья, ни даже утешения в детях – мне в другое существо не переключиться, это не «моя судьба». Из всех знакомых людей на земле самая непонятная и чуждая мне бестужевская Воронова.
16 июня. Понедельник.
Переписываю рецепты оладьев. По Би-би-си о голубых диких гиацинтах на пути к Оксфорду и смешные описания девиц из Рус<ского> Клуба.
У нас жизнь тяжелая, как у шахтеров в петровские времена. <…>
24 июня.
<…> Письмо от Екатерины Николаевны. Бедная! Ея судьба ужасна!{358} Почти все мои работы погибли безвозвратно, но я хоть рада, что она оказалась не дурной. <…>
25 июня. Ночь.
Пришла с вечера Антона Шварца. Моя маленькая Марина{359} в Париже! А Серг<ей> Эрн<естович> не в Москве, а в лагере{360}, Ольга стала работать администратором, а Евгения{361} перевели на немецкий и ставят в Германии. У Володи Ч. умерла жена. И про бедного Введенского верно{362}.
…Антон был со мной очень ласков и почтителен, наговорил комплиментов и великолепно читал «Шампанское» Чехова, «Незнакомку» и «Королеву Британии» (это мой заказ). Но З. вел себя по-дурацки, я пришла в ужас.
А Полонский по дороге устроил мне сцену при всех. Это очень нелепо тоже, разве он не понимает, что З. мне только мешал? Юрочка мой! Вот, судьба Марины как из мелодрамы, а у меня – серость дыма…
1947 г. Свердловск. Каменск.
29 м<арта> <1947>.
Завтра день именин Ал<ексея> Ал<ексеевича>{363}. «Алексей – с гор вода»{364}. Всегда вспоминаю. Ночь. Суббота. Стала нездорова с 27 на 28. Под пятн<ицу> снов не помню.
Ходила смотреть «Dir Frau meine traume»[148]148
«Женщина моих грез» (1944) – «трофейный» немецкий фильм Георга Якоби с Марикой Рокк (Рёкк), любимой актрисой Гитлера, в главной роли; в советском прокате – «Девушка моей мечты». – Прим. Н. П.
[Закрыть], где играет вовсе не Ева Браун, а Марика Рокк. Сенсация! Мне лично безумно нравится испанский танец. Ругают Пастернака. <…>. Тает. «И только madame никак не может вспомнить свою собственную смерть»… <…>
30 марта. Воскресенье. Вечер.
Да! «Никак не может вспомнить…» М<ихаил> Ал<ексеевич> заплакал, когда я прочла ему записанный сон: и Всеволод Петров тоже. Говорят, на Украине большой голод. В Англии всякие ужасы после наводнений, хотя все на месте – и дерби
У Над<ежды> Павлович в стихах весьма нелестные строчки о Гумилёве… но, как ни странно, напечатано все же – ведь его фамилия одна должна нагонять страх. А какие чудесные строки его памяти у Багрицкого!{365} Я за них полюбила Багрицкого. <…>
4 апреля. Пятница.
<…>
Это плохо, что я так умею мечтать, что это по силе заменяет гашиш, эфир, опиум. Если бы я это претворила в искусстве, как в дни моего рисования! – есть ли связь с мертвыми? Или я не стою, чтобы мне помогли?
А с живыми? Юра, верно, перестал меня любить, если он жив. Я не чувствую его помощи, его руководящей и спасительной силы. Верно, он отрекся от меня после моего романа с Зинкой. Стоило падать так низко! И я ведь что-то переживала – как-то его и любила. Но это такой ужас – одиночество – цепляешься за соломинку – ведь бедный Зинка – именно соломинка – глупый и слабый, самовлюбленный и беззащитный. Я его не кляну – это моя собственная вина, моя глупая слабость. Я удерживалась от Володи{366}, от Бахрушина – а тут не сумела. Если бы Юра знал все точно, он бы простил. Это гораздо меньше, чем Этот. Этого я люблю, как любят счастье. А по Би-би-си об очередной речи Де Голля, к которому во Франции относятся так почтительно.
13 апр. Пасха.
Живите, Юрочка мой! А я…
Стало очень холодно. В четверг, «алым ударит в ставни»{367}, было теплым-тепло, весеннее солнце. В пятницу стала портиться погода. Едва набрали денег на Пасху. Маруся купила «Чудо», а печь нечего. <…>
Пишет мне Маврина – а из Лен<инграда> ничего! У меня нет конверта, и я не могу ответить. Снов не помню.
<…>
Сдуру купила белое блюдечко – вместо моркови – за 7 руб.
Читаю Мгеброва{368} – чепушисто, как он сам, – и о Комиссаржевской просто бред. Он выставляет ее симулянткой, как Австрийская Елизавета, – мама говорила, что она была очень простой и приятной, хотя испорченной (или, вернее, хитрой). Вспоминаю Мейерхольда и Колю{369}, Евреинова и Анну{370}. Живы ли они?
Господи! Что-то могила мамы? И где-то умру я?
18 сент<ября> <1947>. Четверг. Ночь. Каменск.
Во вторник был день рождения моего Юрочки. Мне удалось съездить на кладбище и зайти в церковь – зажечь за упокой и за здравие. Выехали в Каменск. Приехали ночью под проливным дождем. В дороге говорила с новым актером Корсунским, который видел в Париже Иду Рубинштейн, Карсавину в жемчугах и мумию Кшесинской в панбархате и бриллиантах. Он учился с Чабукиани, был женат на Людмиле <нрзб>сковой, в Москве встречался с Юрием Б<ахрушиным> (с бородой), знает Пантелеймонову… Что еще?
<…> Вчера вечером была с Марусей на картине «Побег с каторги»{371}. Печальный конец… «Ты будешь писать?» – «Нет». Шел дождь – очень темно на улицах.
Нет ни писем, ни выигрышей. Я забыла написать, что в Св<ердловске> была на выставке. Понравилась мне только одна картина (Корнев или Руднев?..) – «Свердловск строится». <…>
Сегодня во сне была большая ива. Я сказала, что из всех цветов (красок) на свете больше всего люблю цвет ивы – серебристо-светло-зеленый. А потом прибавила, что еще больше люблю еще один – розовато-чайный, блестящий – цвет веселого заката в апреле в Ленинграде – Авроры, Спящей Красавицы… <…>
Господи! Помоги моему Юрочке! Послезавтра девять лет, как его увезли. И может быть, конечно, его уже давно нет на земле…
…Да, еще забыла написать, что я покрасилась; самый темный цвет, какой только можно, – как на некоторых Юрочкиных портретах – «полу»-моих… <…>
Нас опять сильно обворовали без нас. У меня украли ремень от Юрочкиного термоза, кот<оры>й Митя принял за собачий намордник.
20 сент.
Вот и девять лет, как увезли моего Юрочку – а может быть, и убили. <…>
21 сент.
Кузнецов уехал. У меня и Маруси повыш<енная> температура, не могли проводить. Я пожалела даже. Когда мы приехали с мамой в Тагил, он и Вера были очень приветливы, он даже немного ухаживал – за спиной у Зиновия. Дня через два едут Полонский и Тольский с Чайкой.
У нас перегорели все спирали, едва готовим на чужих плитках, а что еще хуже – испортился приемник! Чинить его очень дорого и трудно.
Во сне огромная корзина цветов, черная мануфактура, Зиновий. Этот приходил, объяснял про свою ненавистную жену и пр. Полонский правильно про него сказал, что он «страшный» человек, – Юра даже говорил, что безответственные и пустые люди опаснее и хуже всяких негодяев.
…Заходили Чагины, мои вечерние разговоры с Полонским менее интересны, чем всегда, – (он ночует в Марусиной комнате) – он устал и нервничает, я с температурой, даже трудно поверить.
Воскресенье, 12 ч. ночи.
Жив ли Юрочка? О чем думает?..
Как Боря здесь расшатал весь коллектив, медленно «взорвал» его, так кто-то злобный и хитрый изгадил всю нашу жизнь. Мы бесправные рабы – и солнце для нас не светит и весна не сияет. Не смерть страшна, грустно от того, что жизнь такая тихая.
23 сент.
Вчера у меня новое горе, которого я не ожидала. Полонский, сидя у меня ночью (у меня температура) и долго говоря на разные темы, сказал мне ужасную вещь – будто прибил, или еще хуже. Будто бы Алексеева{372} на моем месте сумела бы узнать адрес Юры и поехала за ним… Я скорее позвала Марусю, заговорила на другие темы, будто это не главное, – иначе я бы заплакала и закричала на весь дом.
Он извинился. Но сегодня как ни в чем, – завтра он уезжает. Мне безумно больно. <…>
Господи, как все плохо… Ходила в магазин за черносливом.
(Ночь).
П<олонский> мрачен, не извиняется, даже, кажется, на меня обижен. Сидит у Веры, которая за ним безумно ухаживает, – после его хамства в отношении ея… Но это ея дело. Ходили с Марусей на «Зигмунд Колоссовский»{373}. Ужасно плохой звук. Почти ничего не понять. Главный исполнитель хороший актер, мне вообще нравится. В хронике очень красивые меховые шубки – у нас в Ленинграде. В «Огоньке» портрет Луи Арагона и Эльзы Триоле – моей почти знаменитой сверстницы…
(позже) Во сне было многоярусное здание – вроде громадной гостиницы, построенной как театр – с очень сложной системой переходов; такой сон снится мне очень часто. <…>
Как мне настроиться на похоронный лад – окончательно, бесповоротно отрешиться от всяких мыслей и фантазий, понять всем существом, что я уже не молода и что чудес на свете не бывает.
Как мне желать не только умом, а сердцем тоже – смерти, и только смерти?
Господи, помоги мне!..
24 сент.
Во сне был Гумилёв. Был и Юрочка – но Г. был очень ясно. То насмешливый, то ласковый – как во время наших ссор… Я летела по комнатам, по верандам – какие-то помпейские краски…
«Твое крылатое, слепое, неудержимое»{374}…
Моя молодость! Счастье мое…
25 сент. Четверг.
Все ушли на Трубный. Одна. Сон красивый: я была женой грузинского царя. Он меня любил и баловал. Огромная прямая боскетная аллея вела от дворца в бесконечность. Ежедневно по утрам искали змей в парке, чтобы я могла валяться на траве на любой лужайке, – пионы и розы росли, как в <нрзб>, на этих лужайках среди слегка подкошенной травы…
…Желтые листья. Осень. Паучки… (здесь пауков бесконечно много). Тяжесть на душе. Денег никаких. Никаких перемен… Господи Боже!
20 окт<ября>. Понедельник. Ночь.
Стала нездорова. Я боюсь даже верить – так мне этого хочется!.. Вчера была премьера «Младшей сестры». Как все-таки противно ставить и играть такие скверныя пьесы! Сегодня ходила на картину «Подвиг разведчика»{375}, – восторг детей. Починила приемник. Опять кусочек <нрзб> и дорогая Оффенбаховская баркарола… Во сне (на днях) Лина Ив<ановна> давала мне на прощание лимонные шелковые кусочки для цветов, но она была высокая и худая, как помреж Грачева.
У Ханжонковой великолепно сверкают бриллианты на руке и в ушах, и очень модные платья. Я слегка завидую. Мне хотелось всегда носить бриллианты – очень стыдно – но это мой любимый камень.
Сегодня во сне остановка трамвая на Марсовом поле (или вроде) – теплый ветер – легкая бурность весны или осенней оттепели… Прощаюсь – будто бы и с Юрочкой – мельком он, но живой.
Стоят теплые дни, только к ночи холодно. Но я все эти дни все по хозяйству. Писем нет. Что совершенно прелестно – это оттенок неба вечером, который бывает иногда и здесь: перламутрово-серый и очень светло-лимонный, – с легким блеском, – и арабеском тонких черных веточек…
23 окт<ября>. Четверг. Ночь.
Заходил тут Корсунский и звал очень к себе: «свой» человек – говорит о Юрьеве и о Блоке, о Тиме и <нрзб> – но у него неприятная суетливость и нервность, все перекашивает… Писем нет. Снов не запоминаю. Сама не пишу. Порю пальто Марусе, рынок, дома, магазин.
Погода была хорошая. Очень поздно. Октябрь – счастливый для меня месяц (по гороскопу Бахрушина). Но счастья нет. И разве есть счастье для старых женщин?..{376}
Мне – в удел: только смерть, утраты и слезы…
24 окт. Пятница. День.
Во сне (или между снов) – Ливанов – мы играем – я в костюме Шамаханской царицы… Л<иванов> мне нравится лицом и особенно фигурой и голосом. Говорят, он глупый. Ничего не успеваю. Писем нет.
25 окт. Суб. Ночь.
Писем нет. Нездоровится. Стало холоднее. Пожалуй, мне (если бы я стала богатой) надо сделаться эфироманкой или курить опиум – я никогда не хотела этого – но ведь реальные радости мне уже недоступны, а я такая же фантазерка, какой была в 14 лет…
…И вдруг реально, до слез вспоминаются детали прошлой жизни – стекла американского папиного шкафа, золотые полоски на маминых венчальных свечах из киота, баночка из-под варенья М<ихаила> Ал<ексеевича>, которую я взяла под цветы (белую с синим), бахрушинская фарфоровая собачка, которая несколько лет подряд, как живая, берегла мой сон…
29 окт. Ночь. Среда.
<…> Я, как считала, считаю раскаяние пороком… Я не люблю вспоминать – или вернее, всякое воспоминание для меня трамплин, прыжок в будущее… Увы! Только в мечте!..
Но ведь теперь «действовать» уже нельзя. Уже ни к чему. Я все не привыкну… Господи!.. Как это я не привыкну – реально думать о смерти, готовиться к ней, – как Кира Кизеветтер готовилась к самоубийству… У меня все глупости на уме, пустота, – как тогда, когда я была маленькой девочкой и радовалась комплиментам, говоримым мне на Невском назойливыми прохожими… Эгоцентризм? Вероятно. Юрочка говорил, что если я буду ему верна, я дождусь времени, когда влюблюсь в себя сама: буду с восхищением смотреться в зеркало. Но я была верна – но этого не будет никогда… Я всегда была не так одета, и у меня не было счастливой гордости – ведь я даже не была замужем… А теперь я состарилась. <…>
13 ноября. Четверг.
Ужасный свет. Болят глаза. Переписываю роли.<…> Вот, мои крашеные волосы кончились: седина пробилась опять. <…> Только мудрости. Мыслей о смерти. «О душе». Не делать зла… Успокаивать себя. Не мстить (в мыслях). Не мечтать… Вот, опять это простое, умное и надменное лицо…
Возможно, он бы мне абсолютно не понравился – как Александр Блок. Не мой тип. И все. Может быть, даже рассмешил… И хорошо бы! Говорят, у Серовой вроде брака с Рокоссовск<им>{377} (говорит Корсунский – но, м<ожет> б<ыть>, у него застарелые сведения).
Самое ужасное, самое страшное – это старость. Ведь смерть страшит только потому, что плохо жила. «Не использовала» всех радостей и прелестей дорогой моей зеленой Земли…
Может быть, я зря не верила Гумилёву и не спасла его – не спаслась сама – не уехала с ним. М<ожет> б<ыть>, я зря пожалела Юрочку и не обвенчалась с Бахрушиным. Но вот и все мои «шансы»… Сердечные. Ведь по расчету я не поступила бы, живи вторично. Не умею. Не умею. О Козл<инском> и о Леб<едеве> я не жалею. Бедные они оба – Володи – хоть и заслуженные, – но этого мало, конечно.
Господи!.. Вся моя жизнь была отравлена моим позором. Я верила в любовь Юрочки, он меня понимал, и я стала рисовать, и все восхищались мной. Но его прошлое и его положение не давали мне покою. Никогда я не была счастливой… По-настоящему! Ни на лужайках Павловска, полных цветов, ни в наших комнатах, усеянных фанерками и листками, – несмотря на настоящее Искусство и настоящую Любовь…
А теперь поздно, поздно, поздно. Его нет, он погиб, все сроки кончились. И на что ему я – такая? <…>
15 ноября. Суббота. Ночь.
<…> Ношу воду. Ношу тяжести с рынка. <…>
21 ноября.
День имени Михаила Алексеевича. Погиб ли бесповоротно его дневник{378}? Исчезла ли с лица земли его могила?
…Опять скользко, мокро и грязно. А во сне… Я нарисовала картинку (среди пропавших была похожая по колориту, с зажженными ранним вечером фонарями за Невой – «стеклянная» акварель). На заднем плане были фабрики, мрачные высокие дома – за рекой – даль такая – но в прозрачной дымке – а на этом берегу реки, вблизи, экзотическая райская рощица. <…>
…В газетах возрасты кандидатов. Все наши градоправители моложе меня; 1905, 1906, 1908 г. и т. д. Как скучно жить в такой «нетрадиционной» стране – и в то же время без творческих фантазий! Вчера по американскому> радио Николай Набоков фатовато говорил о необходимости свободы творчества. <…>
(ночь) <…> И разве правда, что все зависит от себя самой? Я научилась готовить, но я разучилась рисовать. К кому обратиться? Кто меня пожалеет?
1948 2 дек. Вторник.
Опять катастрофа – не отоваривают <нрзб>, и говорят, не принимают денег: девальвация. Неожиданно, как и все. Я в ужасе, у меня 400 руб. маминых денег – подарок Юре – священные деньги, я притрагивалась к ним осторожно и нарушала только ввиду крайности.
Всем нам жутко не везет. Но перед Юрой я просто преступница. Я обязана бы была в курсе всего – не спать. Но я так затуркана и несчастна, что боюсь даже говорить о чем-то важном, – будто несчастья посыпались на меня со всех сторон – только задам вопрос, не только сделаю шаг. Господи! Мам, помоги мне!.. Даже если я преступная дрянь, даже если мне нет прощения!..
4 дек.
Я взволновалась из-за денег, вчера разменяла мамины четыре сотни, пустила их на долг Марусе, бегала весь день, отоваривалась – наши опять из-за скупости прошляпили <нрзб>, но все это померкло, когда по радио ночью услышала о смерти Дмитриева{379}.
Бедный В. В.!.. И вспомнила его балетные увлечения. <…> Достоевщина, покаянные исповеди, карьеризм, м. б., нехороший – и чудесный талант, с русской лиричностью и детской мешковатостью подчас… Бедный В. В., трижды лауреат!..
«…М<ожет> б<ыть>, через живопись О<льга> Н<иколаевна> покажет, что она за Личность!» И в театре, когда они пришли ко мне в уборную с К. Державиным, я кому-то сказала: «В. В. нашел меня хорошенькой». Он, довольно грубо: «Я сказал: красивая». Я была в траурном наряде, с букетом белых лилий и в светлых локонах. Молодость моя!..
Я очень плачу о Дмитриеве, хотя я сто лет его не видала, и он вряд ли бы пожалел теперь обо мне.
Мих<аил> Ал<ексеевич> написал о нем много стихов.
Далекая зима… тоже очень холодная. Алек Скрыдлов, Мадлэна, Борис Эрбштейн с сапфировыми глазами. Молодость моя! Бедный В. В., где вы теперь?..
![Книга Ladie's Night [=Только для женщин] автора Антони МакКартен](http://itexts.net/files/books/110/oblozhka-knigi-ladie39s-night-tolko-dlya-zhenschin-172984.jpg)
