Текст книги "Уксус и крокодилы"

Автор книги: Ольга Лукас

Соавторы: Линор Горалик,Н. Крайнер,Александра Тайц,Андрей Сен-Сеньков,Виктория Райхер,Дмитрий Дейч,Анна Ривелотэ,Лена Элтанг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Александр Шуйский
GENIUS LOCI

Жара стояла такая, что осы, лениво залетая в комнату, ястребами пикировали на виноград на столе, впивались в ягоды и так замирали, и тогда Денис брал их, одурелых, двумя пальцами за крылья и выкидывал вон.

Он сторожил виноград, а Наталья ходила из комнаты в комнату, потрошила шкафы и полки, вываливая все грудами на пол. Из развалин она выуживала то одну вещь, то другую, какую-то тряпку, какую-то книжку. Избранники летели в бегемотовы пасти двух чемоданов, недостойные оставались на полу.

Пойми, говорил Денис, вынимая из винограда очередную осу, она слабо цеплялась жвалами за мякоть, рвала хоть кусочек напоследок, пойми, я не могу отказываться от призвания. Если бы у меня был выбор, но ведь и выбора-то никакого нет, если я это могу, я должен это делать, такой дар не дается в растрату, это же не просто так.

Его голос разносился по маленькой квартире, был отчетливо слышен в каждой комнате и в кухне, он даже не поворачивал головы вслед ее перемещениям. Она не отвечала, только с грохотом обрушивала вещи.

Я же не предлагаю им решать, говорил он, я все беру на себя, и, главное, ничего сам с этого не имею, ты же знаешь. Это очень важно, что я ничего с этого не имею, тогда у меня, наверное, был бы выбор, а так его нет и не было, с того самого первого чернильного пятна – не было никакого выбора.

Чернильное пятно он посадил на Лидкино белое платье. Оно лежало на кресле, раскинувшись обморочной барышней, сама Лидка наводила последний глянец на ногти, а Денис с Наташкой надписывали гостевые карточки вишневой затейливой вязью – серебряная свадьба родителей, снятый зал в ресторане при казино, не то что бы пыль в глаза, так, золотая пыльца. Чернила не шли, Денис царапнул глянцевую поверхность, тряхнул ручкой под столом – и огромная, цвета вишневой крови капля шлепнулась и расплылась на кисейной барышне в кресле, прямо на лифе, как выстрел в сердце. Платье было убито. Лидка глянула и тихо завыла. Денис так и замер с пером в руке, а Наташка быстро сказала: «Наденешь мое выпускное». Наташкино выпускное было таково, что вой немедленно перешел в визг, о мертвой белой барышне больше никто и не вспомнил. Лидка укатила на бал, а вернулась с принцем – проиграла в рулетку свою сотню баксов и выиграла пять штук чужих. Владелец выигрыша, не то нефтяной магнат, не то хозяин сети точек канцтоваров, честно выделил ей десять процентов, а через три дня они выкроили минутку между двумя ставками и поженились.

Наташка с Денисом посмеялись и рассказали эту историю Денисовой тетке, вздорной больной старухе, у которой они ежемесячно отбывали повинность визита. Обычно эти визиты сопровождало неловкое молчание между короткими репликами, а тут случилась свежая сплетня, веселая и безобидная. Рассказывали бойко, перебивая друг друга, Денис взялся показывать, как он убил платье, – и смахнул со стола теткину чашку, последнюю из дворцового сервиза, предмет вожделения двух музеев и пяти антикваров. Следующую ежемесячную повинность Наталья отбывала одна. А вернувшись, с загадочным видом сказала: «Она тебе эту чашку до сих пор поминает, я еле до врача досидела, но надо же было знать. Так вот, старый гриб говорит, что это чудо и что он видит такое впервые в жизни».

После чашки в ящике рабочего стола появилась тетрадка, обычная зеленая тетрадка в клеточку, исписанная каллиграфическим Денисовым почерком. Записи в тетрадке выглядели четверостишиями некой поэмы: первая строка – число; с новой строки – имя или описание внешности; с новой строки – тот больший или меньший ущерб, который был причинен; с новой строки – тот эффект, который последовал за причиненным ущербом.

Досады были невелики: украденный кошелек, разбитое стекло в машине, три часа в застрявшем лифте. Взамен люди получали немного житейского счастья, того самого, которого желают за столом, когда не знают, за что поднять тост, – денег и здоровья.

Очень скоро выяснилось: чем ближе к сердцу лежала потеря, тем больше бывала награда, сама же потеря могла быть сущей мелочью. Воздействовать на любого человека разрешалось лишь однажды, дальше попытки улучшить судьбу выходили пустышками. Удивительно было то, что злодея ни разу не поймали на месте преступления, он словно превращался в невидимку, привидение, морок. Веселясь от души, он заходил вместе с людьми в квартиры, бил пыльные вазы, прятал вещи, резал одежду в шкафу – словом, играл в полтергейст.

Однажды он даже прикупил баллончик краски, чтобы написать где-нибудь на зеркале: «С приветом, Гнум», но постеснялся и истратил краску на старом кладбище недалеко от дома. В том же месяце центральный проспект оброс тротуарами из гранитной плитки и новыми фонарями. Город отозвался с такой охотой, будто только того и ждал.

Он перебил все окна в первом этаже бело-голубого собора на круглой площади, – в подвале этого собора тут же нашли черную от множества слоев лака икону, под лаком и записью оказался чуть ли не Рублев.

Он разорил самую красивую клумбу в Ботаническом саду – и так и не понял, какое из городских улучшений стало ответом на его вандализм, потому что последовал целый залп. Денис начал много ходить пешком, отмечая на карте города новые точки приложения своего странного таланта. Город хорошел на глазах.

В одной из таких пеших прогулок он увидел мальчика в инвалидном кресле. Мальчик сидел в сквере с книгой, вокруг носился беззаботный, золотой на солнце кокер-спаниель. Денис смотрел на них и отчетливо видел одну мертвую собаку и одного здорового мальчика. У него и раньше бывало некое предчувствие, что-то вроде видений тех перемен, которые принесет его вмешательство, но никогда ему не давали понять так внятно, что именно будет наградой. Он маялся несколько дней, а потом изловил собаку, доверчивый пес сам пошел на имя. Через неделю мальчик снова сидел на скамейке в том же сквере, но уже без кресла. На коленях у него лежал поводок. Он сидел, засунув руки в карманы курточки, а потом встал и пошел, лишь слегка загребая ногами. В тетради добавилась новая запись. А спаниеля Денис закопал под кустом сирени у себя под окнами, – что еще можно сделать с мертвой собакой? Потом он приходил несколько раз смотреть на мальчика. Мальчик держался все увереннее. В начале лета Денис увидел его со щенком лабрадора на руках и больше в тот сквер не ходил: надобности не стало.

После этого в тетрадь были занесены несколько котов, породистых и беспородных, потом морская свинка, потом две собаки и еще один кот. Денис бродил по городу, вдыхал запах цветущих лип, болтал с голубями и только что не пел. А потом на город навалилась жара, и могильник под сиренью нашла стая бродячих псов. Они подрыли сирень и растаскали кости и клочья шерсти по всему двору. Денис подбросил им отравы, и псы пропали, а на одной из городских площадей появился фонтан с музыкой и подсветкой. Но тут Наташка сказала: всё, я так больше не могу.

Они и раньше ссорились из-за его ночных вылазок: какой жене понравится, что муж по ночам топчет клумбы и бьет стекла. Она затевала ссоры, даже пару раз не ночевала дома. Денис сначала отвирался, потом уговаривал, сколько мог, а когда уговоры действовать перестали, показал тетрадку. Наталья долго листала страницы, а потом спросила, почему он не допускает мысли о совпадении. Почти сотня совпадений? удивился Денис. А как-нибудь иначе ты действовать не можешь? спросила она. Как тут иначе действовать, пожал плечами Денис, я же уже вижу: сделаю так – получу одно, сделаю иначе – получу другое. Только и остается, что выбирать из двух зол меньшее. Иногда, конечно, приходится делать наугад. Но это же несерьезно все, подумаешь, клумба, ее снова высадили. А я уже не могу иначе, я два мира вижу, понимаешь? Тот, который до вмешательства, и тот, который после. Когда четко, когда не очень. И пока не выберу, они не срастаются, так, знаешь, и свихнуться недолго. А ты не боишься? сказала Наташка неожиданно тихо. Чего? спросил Денис. Ну, что растратишься на все это. Сотрешься. Это же все чего-то стоит, сказала Наташка, на каждый выбор мира уходит кусок тебя. Денис рассмеялся, нет, он не боялся, что сотрется. Если он чего и боялся, то внезапной отмены своего дара. Ну ладно, сказала Наташка, посмотрим, что будет дальше. Дальше случилось сиреневое кладбище домашних животных, Наташка споткнулась у подъезда о растерзанную тушку, и ее стошнило на месте. Дома она первым делом открыла тетрадь – и ее тошнило без перерыва еще два дня.

– У меня не было выбора с самого начала, понимаешь?

Наталья дважды жжикнула молнией на чемоданах, распрямилась и наконец посмотрела в его сторону.

– Выбор есть всегда, – сказала она. – Ты мог перестать вмешиваться. Мог притормозить, а не тратить себя каждый день. Мог хотя бы попытаться делать не гадости, а что-нибудь хорошее. Почему ты не спросил этих людей, хотят ли они быть здоровыми и богатыми ценой жизни своего кота?

– Да они моментально все забывают! – заорал Денис, досадуя, что она все-таки вывела его из себя. – Всех своих котов и собак! Они заводят новых и живут дальше как ни в чем не бывало!

Она отрицательно покачала головой.

– Дело не в них. Дело в тебе. Сегодня собаки и кошки. А кто будет завтра? Нищий на углу? Старуха-процентщица?

Денис подошел к ней вплотную. В пальцах у него были зажаты осиные крылья, оса вяло извивалась.

– Я могу наставить на тебя палец, сказать «б-бах!» – и ты упадешь замертво, – сказал он. Рот дергался и кривился набок, словно он был насекомое, чьи крылья зажаты Денисовыми зубами.

– Идиот, – тихо сказала Наташка. – Питекантроп с пулеметом. Нельзя убивать. Никогда нельзя убивать. Будешь убивать – начнешь убывать, да не так, как сейчас, а по-настоящему. Выворачиваться наизнанку. Вывернешься наизнанку – заблудишься навсегда.

Ее зловещий тон показался Денису настолько театральным, что он шаркнул ножкой и описал в воздухе дугу осой.

– Всю жизнь мечтал заблудиться навсегда! – заявил он, дурачась.

– А я – нет, – отрезала Наталья. – Так что я ухожу.

Под окном резко просигналила машина.

– Это Костик, – сказала она. – Не провожай меня.

И ушла, подпрыгивая колесиками чемоданов.

Денис дождался, пока машина уедет со двора, и только после этого вышел на балкон выпустить осу. Внизу по асфальтовой дорожке бежал по своим делам черно-белый кот. Денис наставил на него палец и тихо сказал: «Б-бах». Кот повалился на бок, заскреб лапами по асфальту, но Денис уже ушел с балкона.

В середине осени в дверях пустой квартиры повернулся ключ, и в дом вошла молодая женщина. Она прошлась по комнатам, заглянула в кухню и на кухонном столе нашла тетрадь с записями, похожими на четверостишия. Кое-где строфы перемежались отдельными строчками.

убивать могу иногда просто пальцем, по-прежнему никто не видит

Именно после этой записи ее тошнило летом два дня, и она решила: надо уходить, пока не поздно, ничего она здесь не добьется, только сгинет вместе с ним, и очень скоро. Даже сейчас, когда все уже кончилось, она почувствовала собственный желудок у самого горла: ведь едва не прошляпила, еще и радовалась, что похудела.

наташка права, во дворе нехорошо, буду отвозить на свалку, или тогда нужно учиться испепелять на месте

Потом еще несколько десятков записей, уже в две строки – дата и жертва вмешательства: люди, звери, снова люди, городские бродяжки всех мастей, припозднившиеся прохожие. Записи о результатах отсутствовали – либо их не было, либо они перестали интересовать Дениса. Четкий почерк превратился в едва различимые каракули, еще одна строчка это объясняла:

вижу собственные кости сквозь пальцы, скоро не смогу писать, ручка тонет в руках

И под всеми записями, крупными буквами, напоследок:

призрак могу все наташка ты дура

Молодая женщина издала звук, который мог быть смехом, а мог им и не быть. Закрыла тетрадь, пометила угол обложки номером 21, поставила черточку, за нею надписала имя «Денис», а ниже – сегодняшнее число, месяц и год. Отодвинула тумбочку рядом с кроватью, ощупала паркетные щиты. Нашла нужную доску, подцепила и сдвинула в сторону. Из образовавшейся щели вынула целую стопку тетрадок и сразу стала похожа на учительницу начальных классов с контрольными в руках. Присоединила к стопке тетрадь с кухонного стола, закрыла тайник и вышла из квартиры.

Дома ее встретил Костик, он курил и размахивал руками.

– Ты представляешь, нет, ты представляешь! – кричал он. – Я третьего дня Толяну по темноте дверь на его «шахе» обтер, ну, такая серая «шестерка» у него, помнишь? Вроде разошлись, я тебе и говорить не стал. А сегодня встречаю его: цветет мужик, прям сияет весь. Они трехкомнатную квартиру выиграли в лотерею, утром был розыгрыш по телику. Нет, ну ты представляешь, а? Вот нет чтоб нам бы кто так машину помял, а, Ташка?

Наташка поставила сумку с тетрадями и сказала:

– Давай-ка заведем собаку.

– Я не очень люблю собак, – неловко ответил Костя.

– Тогда тем более заведем.

Лора Белоиван
Я СОГЛАСНА

Сегодня особый день, хотя, конечно, меня снова не отпустили домой. Новый доктор утром зашел в палату, членом машет в разные стороны, деловой такой. За ним целая куча народу – девки, сиськи торчком, манды курчавые, жопы вжик-вжик, вверх-вниз. Студентки, что ли? Странно, вообще-то к нам не водят, хотя это, конечно, не та страшная больница, что была у меня вначале. Здесь тоже есть решетки, но зато есть и простыни на матрасах. За студентками еще двое докторов, один – с утра у нас прохладно – замерз совсем, хуишко махонький, мошонка сморщенная, идет, плечи к ушам подтянул… Мне его так жалко стало, я забылась, одеяло ему протянула, говорю – накиньте. Он посмотрел на меня как на чокнутую, конечно. А новый доктор меня поблагодарил, говорит, ничего. А у третьего на спине шрам, как от аппендицита. Никогда не видела, чтобы от аппендицита – на спине.

Старый доктор привык, что я всех вижу раздетыми, а новый еще нет. Я бы и сама хотела никого не видеть, да как? Подарочки – не отдарочки. Женщины еще куда ни шло, особенно молодые, хотя вот волосатые манды наружу – это не то чтоб неэстетично, а так, глупо как-то. Без волос же – еще глупее; вот и из сегодняшних одна была с голой щелкой. Я, конечно, таких модниц уже много повидала, а все равно неловко. Как копилки.

Я хочу домой. У меня дома – Монтень. У него из ушей пахнет носками. Я его обожаю.

Нам на обед сегодня давали вермишель. Такое смешное слово – «вермишель». Санитарка баба Зоя, с татуировкой на правой сисе, говорит это слово с мягким знаком после «р»: «Верь-мишель». Мишель, ты не веришь?! Верь, Мишель, а ну-ка, кому сказано! У бабы Зои – сдохнуть можно! – выколоты щит и меч. Конечно ж, наколка делалась на молодой, упругой сисечке глупой Зойки. Сейчас щит поблек и вытянулся в издевательскую длину. Честно говоря, я даже не сразу догадалась, что это такое, думала – может, рыба какая-то. Очки у меня здесь сразу забрали, так что все подробности я вижу только вблизи.

А за решетками сегодня тихий осенний денек. Кажется, что даже сквозь стекла пахнет дымом. Это дворник сжигает под окнами кучки листьев. Если бы я сейчас была на воле, я б взяла Моньку, и мы бы поехали с ним на дачу. Очень там здорово. Питтон не дурак: он поселился там в двадцатых числах августа. Время выбрал такое, как раз все созрело. Я сразу поняла, что на даче кто-то бывает: то одно не так лежит, то другое. Это он переставлял предметы, у меня хорошая зрительная память: посмотрю – как сфотографирую. Поэтому, если уж занавеска была задернута, а на следующий раз сдвинута в угол, ясно же: кто-то был. Он потом говорил, что делал так специально – мол, хотел, чтобы я привыкла к его присутствию, прежде чем он проявится.

Но, если честно, я бы и так не испугалась. Питтон был прекрасен и светел, как принц крови. И чертовски остроумен. Мне всегда не хватало в людях чувства юмора, зато, если скажет удачно, бери меня голыми руками. Питтон же никогда не был скучным, в придачу еще и красоты неземной. Да, Питтон был изумительно хорош. Когда я вспоминаю о нем, у меня начинает саднить внутри. И мне иногда даже жаль, что я его убила.

…Что там такое? Ага, это Юльку зовут на укол. Потом, значит, и мне идти. Сейчас мне колют только снотворное. Кстати, вот тоже забавная штука: все дефилируют с голыми жопами, но перед уколом делают виды, кто на какие горазд. Вот из нашей палаты, Светлана Наумовна например, та как будто прикидывается, что задирает юбку и приспускает трусы. Юлька, семнадцатилетняя поблядушка, ничего не задирает, но делает руками, как будто снимает треники до середины задницы. Конечно, я еще в той больнице сразу поняла, что все вокруг в одежде и я – тоже в одежде, как же не понять-то, но, даже очутившись здесь, в первое время часто забывала и, задумавшись иной раз, подставлялась под шприц без всяких выкрутасов. Но медсестры психовали, и я старалась всегда помнить и запомнила окончательно, когда сука Ира, медсестра с рыжей мандой, заорала: «Снимай портки, ебанушка ёбаная!» – да-да, именно так она и выразилась, тавтология, грубая тавтология. Вдобавок ударила меня по спине. И я ничего не сказала ей в ответ, я просто сделала как надо и делаю так всегда. Но до сих пор иногда еще смешно смотреть, как кто-нибудь снимает штаны, которых нет, и очень трудно сохранять при этом зрелище серьезное выражение лица; пожалуй, не смеяться – это самое трудное. Но смеяться нельзя. Они могут подумать, что это над ними, и отомстят. Поэтому, когда мне надо туда идти, я сперва прошу себя, чтобы мне не стало смешно.

Питтона я убивала долго, а он все никак не умирал, глядел мне в глаза своими глазами. Они у него были золотистые, сверкающие, но не как монетки, а скорее как огоньки свечи вдалеке – красивые, одуряющие глаза. Я поняла, что он не умирает, потому что его жизнь – в глазах. И ткнула ржавой арматуриной под соболиную бровь. Крови не было. Ни капли. Он просто исчез. Вот только что лежал у моих ног связанный, и – нет его. Ни его, ни пояска от халата, ни ржавой арматурины, выдранной накануне из виноградной шпалеры. Верь, Мишель. На ужин то же, что и в обед. А от Светланы Наумовны сегодня очень даже явственно несет ссаками.

Как же я хочу домой.

В нашей палате нас пятеро. Пять разноцветных бород, пять задниц, десять сисек. За всей этой амуницией я раньше бы смогла различить цвет живой души. Сейчас – не могу, и это замечательно. Ради эксперимента я пытаюсь представить, какая душа у Светланы Наумовны, стараюсь изо всех сил, напрягаюсь так, что чувствую шевеление волосков на спине, но вижу только обтянутый кожей сколиозный хребет. Впрочем, ее душа вполне может бродить где-нибудь далеко-далеко, а может, что и поблизости. А вот и Юля-поблядушка. Нажралась бабкиных таблеток от давления и попала к нам прямо из токсикологии. Я ей говорю: дура, дура, дура, Юля, клофелин – плохое лекарство, вот и тебе оно тоже не помогло, тебя поймали за ногу, промыли твои кишки и кровь и привезли сюда промывать мозги, и ты помогаешь им, бегаешь к санитарам, чьи сперматозоиды уже заполнили все твои извилины, и думаешь их спермой, что, когда тебя выпишут, у тебя все будет ништяк. Смеется.

Во время принятия в пищу макаронных изделий Светлана Наумовна цепляет их пальцами и вставляет каждую в рот, сделанный трубочкой. Вставит – всосет, вставит – всосет. Получается быстро, но все же недостаточно быстро для того, чтобы успеть всосать с тарелки все. Поэтому из столовой она уходит голодная, да еще и тумаков получит от санитарки – за то, что насвинячила и не хочет уходить, цепляется за привинченный к полу стул. Вообще, с макаронами у нас тут целая эпопея. Если, к примеру, дают крупнокалиберные, то обязательно найдется какая-нибудь придурочная, которая приставит штуку к губам и начнет плеваться через дырку, а кто-нибудь возьмет с тарелки две трубочки и зырит в них, как в бинокль. Я сначала довольно долго не могла есть, потому что эти идиотки портят весь аппетит. А потом поняла, что есть надо, иначе можно сдохнуть с голоду, а меня дома ждет Монтень, Монечка мой любимый. И я ем и пытаюсь представить, какая душа у Светланы Наумовны. Кстати, одежду я перестала видеть тогда же, когда перестала видеть души, и случилось это сразу после убийства Питтона. Интересно, показалось мне сегодня или нет? Хотя чего я спрашиваю. Все само станет ясно, чего уж там.

…Так. Это был обед или ужин? «Верь, Мишель» – раз, «верь, Мишель» – два. Конечно ужин. И позади укол, от которого хочется спать. Сестра была незнакомая, пожилая, они здесь меняются, как мыло в хорошей гостинице: не успеешь намочить одно, глядь – уж новое лежит. Медсестры, конечно, меняются по другим причинам, вряд ли их кто-то смыливает или замыливает на память, но я в смысл их исчезновений не очень углубляюсь, мне это не нужно. Привыкать к медперсоналу и охране глупо, вообще привязанности – за исключением привязанности к собаке – параша чистой воды. Питтон был исключением. Я помню, как он хохотал: «Подарочки – не отдарочки!» – и как до меня наконец дошло.

Конечно, я любила Питтона.

В тот день мы гуляли с ним в лесу и трепались, вот именно что трепались, ведь с Питтоном ни один разговор не мог быть серьезным, а мы говорили про то, что считать плохим, а что хорошим. И у меня уже щеки болели от смеха, потому что все, что говорил Питтон, было, как всегда, страшно остроумно. И когда он вдруг начал декламировать: «И спросила кроха, что такое хорошо и что такое плохо», ну так уморительно, так уместно у него это все получилось, что он и сам засмеялся, глядя, как я умираю со смеху.

Потом мы шли дальше, отмахиваясь от комаров ветками клена, но в голове засело это дурацкое «что такое хорошо», так бывает, когда прицепится песенка, слышанная утром по радио. А тут Маяковский, дернул же его черт на детскую философию. И я шла, размахивая кленовым букетом, а в ушах звучал голос Питтона: «Что такое хорошо, что такое плохо, что такое хорошо, что такое плохо». И надо же, вырвалось у меня вслух, да, видимо, и не один раз, а несколько, потому что несколько раз Питтон – а он впереди шел – на меня оборачивался. Мы как раз выбрались на какую-то поляну, я никогда на ней не была, это точно, потому что я до этого и не знала, что в нашем лесу растут яблони-дички; там, на поляне, как раз и оказалась такое – все в красных ранетках. «Интересно, – говорю, – кислятина, наверное?» А Питтон уже сорвал парочку и одно мне протягивает: «Попробуй, – говорит, – чтобы узнать, надо попробовать». Слишком серьезно сказал, у меня даже рука в воздухе остановилась, но он уже улыбался, и в глазах его сияли далекие свечки. Я взяла яблоко и надкусила, оно оказалось кисло-сладким, жестковатым, но очень сочным.

Я съела эту ранетку вместе с косточками, всегда так яблоки ем – один хвостик остается.

«Что ты чувствуешь?» – спросил он меня тогда, а свечки в его глазах то отдалялись, то приближались. А у меня вдруг пропало все настроение, куда что девалось, я развернулась и пошла обратно, и он пошел следом, и мы шли молча до самой дачи. А когда подошли, «посмотри влево» сказал он мне, и я скосила глаза и увидела соседа по даче дядю Сергея, до краев наполненного желто-коричневым говном. Он шел по своему участку и нес накрытое крышкой ведро, а вокруг ведра широкая черная кайма трепетала по краям, сгущаясь в середине до полной непрозрачности.

– Котяток потопили? – спросила я, и дядя Сергей проговорил что-то вроде: «А куда их, на хер, девать», и говно в нем, колыхнувшись, на секунду залило глаза изнутри. Я ухватилась за руку Питтона, помню, какой она была сухой и горячей, а он, сияя красотой, смотрел на меня золотыми глазами и улыбался: «Подарочки – не отдарочки!» – и потом перевел взгляд куда-то на середину моего туловища. Я проследила и увидела диво, но оно меня почему-то не потрясло и не изумило, как будто так и должно было быть. Я просто смотрела и видела, как внутри меня переливаются кровавые полосы. Что-то было во мне и серебристо-серое, и золотистое, что мне понравилось бы, если б не алые прослойки, коих имелось довольно много, до черта, прямо скажем, этих непрозрачных алых прослоек, испакостивших и серебро моей души, и ее золото; и что-то такое нежно-фиолетовое, мерцающее в своей собственной глубине белыми искрами, но и оно было пронизано вертикальными красными стрелами. Я отвела взгляд от себя и посмотрела на Питтона, но он оставался непроницаемым: джинсы, рубашка, расстегнутая на три пуговицы, безволосая грудь видна – и всё. Он откинул голову и захохотал. В тот момент я еще не знала, что убью его, но красное вскипело, разом повзрослев от аленького цветочка до ошпаренного утюгом пионерского галстука. Питтон сделал вид, что ничего не заметил.

Я помню, как ехала домой, сидя с закрытыми глазами в вагоне электрички. Но даже сквозь стиснутые веки в мои глаза лезли черные, красные и коричневые блики, отбрасываемые людьми, сидевшими и стоявшими рядом, напротив, сзади и над. Лишь у самой конечной я огляделась – впереди мрачно зеленела окантованная кармином старуха, а справа, через проход, сидела обнявшаяся парочка, совсем юные щенята, но если она еще лучилась, то он был почти полностью заполнен коричневым вперемешку с аленькими цветочками. Я шла домой и всю дорогу шарахалась от прохожих. А за дверью квартиры скулил почуявший меня Монтень, не взятый на дачу по причине вчерашней прививки, и когда я вошла, сиренево-серебристое, на три метра искрящееся золотым и белым огнями чудо поставило лапы на мои плечи и лизнуло меня в ухо.

Я просто хочу его обнять. Вот и все, чего я вообще еще хочу.

Светлана Наумовна сидит на кровати и смотрит в лампочку. Света хочет света. Бедная Света. Юлька с нетерпением дожидается отбоя, размышляет о чем-то мозгами, подпорченными клофелином и непомерным либидо, царапает коленку ногтем. Баба Катя, ее кровать у двери, снова пытается содрать с постели простыню. Санитарки ее за эти штучки постоянно лупят, но баба Катя все тут же забывает и принимается за свое, желая непременно спать на голом матрасе в пятнах то ли крови, то ли ржавчины. А тут как раз и санитарка баба Зоя с рыбой-щитом на оттянутой сисе подоспела: нюх у нее на Бабкатины проделки; материализовалась и сочно врезала «хуляганке аххуевшей» кружкой Эсмарха куда придется, а пришлось в этот раз по желтой старушечьей заднице. Нина, чья кровать у меня в ногах, в ладоши захлопала, запрыгала, радостная, – ей хлеба не надо, зрелищ подавай, – но той же кружкой схлопотала прям по своей дурацкой роже, и поделом ей, злобной твари. Баба Зоя на меня строго посмотрела, потом на Юльку (што, блять, тоже хочешь?), на Светлану Наумовну, которой после ее специального укола всё по барабану, кроме лампочки, еще раз звездякнула – просто так, заключительным аккордом, – Нину по морде, ловко заправила Бабкатину постель и турнула ее под одеяло. Как только дверь за нашей щитоноской закрылась, побитая Нина завыла в голос, а баба Катя, скуля и приговаривая непонятное, стала сползать с кровати, стаскивая попутно и простыню. Концерт.

Убила я Питтона потому, что больше не могла видеть все, а он поставил условие. К тому же его как будто подменили. Он сделался настоящим деспотом; чем больше узнавала я, тем самоувереннее становился он. С каждым днем. В конце концов он мне прямо сказал, что теперь у меня не осталось никакого выбора. Но я-то знала, что выбор еще есть. И когда он понял, что я знаю, он просто вышел из себя. Но мне удалось его обмануть, усыпить его бдительность. Это было очень трудно, ведь он видел меня насквозь так же, как я – всех остальных. Поэтому я «поверила», что выбора нет, и сказала ему, что, мол, ладно. До назначенного часа еще оставалось время, и он лег и спокойно уснул, но, когда я подкралась и занесла над его головой железный прут, открыл глаза.

Он даже не пытался защищаться, он просто смотрел на меня, и мне даже померещилось, что в его глазах – удовлетворение, а потом он протянул мне руки и сказал: «Хочешь – свяжи». И я помню, как зачем-то стягивала его запястья пояском от халата, и меня трясло, и я ревела белугой, потому что, как ни крути, очень больно убивать свою любовь, пусть и воплотилась она в сущего дьявола. И если бы он тогда сказал: «Ну ладно, хватит, чего ты, в самом деле», я бы, конечно, ничего ему не сделала. Но он просто наблюдал, как я его убиваю, как раз за разом поднимаю над ним арматурину, и не умирал до тех пор, пока я не догадалась воткнуть прут ему в глаз.

Я здесь уже двадцать семь лет. Я ведь хорошо помню, сколько раз жгли листья. И про Монтеня я специально для себя притворяюсь, хотя знаю, что его давно нет, потому что я в каком-то другом городе, а он остался в том, в запертой квартире. Первое время я каждую минуту просила, чтобы он не сидел молча, не ждал бы тихо-тихо, как он обычно меня ждал, а поднял бы лай, и какие-нибудь добрые люди взломали бы дверь и забрали бы моего пса к себе. Но это было бы чудом, а чудес не бывает, потому что пришли за ним как раз те, которые с говном в глазах, как у дяди Сергея, несшего в ведре мертвых котят. Я убивала таких по пять-шесть человек в день, на больше у меня не хватало сил и времени, а Питтон смеялся над моими пустыми потугами истребить цвет, который мне так не нравился.

А сегодня я узнала одну вещь и гадаю с утра: показалось мне или не показалось? Хотя, истины ради сказать, все эти мои гадания и сомнения – такая же игра, как и игра в живого Монтеня. Монтеня усыпили двадцать семь лет назад – это такая же правда, как и тот факт, что Питтон здесь. Сегодня я видела его в конце коридора. Ошибиться я не могла, хоть и была, как всегда, без очков. Питтона невозможно ни с кем перепутать. Я абсолютно точно знаю, что он пришел, а значит, будет снова делать мне свое предложение. И я даже знаю, что взамен он пообещает вернуть меня в тот город и в тот август. И вернет. А за это я согласна ему душу отдать: он ведь не хуже меня знает, как мне хочется обнять свою собаку.