Текст книги "Уксус и крокодилы"

Автор книги: Ольга Лукас

Соавторы: Линор Горалик,Н. Крайнер,Александра Тайц,Андрей Сен-Сеньков,Виктория Райхер,Дмитрий Дейч,Анна Ривелотэ,Лена Элтанг
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Юлия Зонис
ПРИДЕТ СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧОК

Анна Мария Патриция Мэй шла из школы домой. На подъездной дорожке ее ожидал урод. У урода были тонкие пепельные губы, и глаза прятались под морщинистыми веками. У урода были грязные ботинки и дырявые брюки. Еще у урода была детская погремушка, которой он непрерывно бренчал.

– Пода-айте!

Анна Мария Патриция Мэй (для простоты я буду звать ее Анной) брезгливо обошла урода. Ей не нравились грязные ботинки. У нее самой ботинки всегда были начищены до блеска Правда, чистила их служанка Марта, но это было неважно. Дело в принципе.

– Пода-айте!

Анна брезгливо обошла урода и распахнула калитку. Папа сегодня не заехал за ней, и она намеревалась дать ему хорошую взбучку. Закатить скандал – так, кажется, это называется у взрослых. Когда Анна ступила на крыльцо, сзади к ней подкрался усик душистого горошка и пощекотал за лодыжку. Девочка досадливо оттолкнула горошек и вошла в дом.

Мама сидела в кресле в гостиной и крепилась. Анна сразу поняла, что мама крепится, потому что та сжимала платок. Изредка она подносила платок к глазам. Глаза у мамы были красные, а ресницы слипшиеся и мокрые.

Анна бросила сумку на пол и спросила;

– Ма, ужин готов? Я ужасно проголодалась.

И повторила, с удовольствием растягивая слово, как тетя Бет:

– Ужа-а-асно.

Мама промокнула глаза и вскочила.

– Конечно, деточка. Все готово. Мой руки и садись за стол.

Анна удовлетворенно улыбнулась и пошла в ванную. Ей нравилось, что у нее такая послушная мама.

Из окна ванной открывался вид на подъездную дорожку, и – вот незадача – урод был все еще там. Он звенел погремушкой и голосил:

– Пода-айте!

Заметив Анну в окне, он перескочил калитку, пробежал через сад и прижался к стеклу лицом. Губы у него вывернулись, а черные глаза засверкали, как у волка.

– Фи, – сморщила хорошенький носик Анна, – как невоспитанно.

Она аккуратно промокнула руки полотенцем и направилась в столовую. А урод все так и стоял, прижавшись лицом к стеклу.

Служанка Марта принесла суп в большой фаянсовой супнице. Мама уже сидела на стуле и крепилась. Платок стал совсем мокрым и напоминал тряпочку.

– Мама, – сказала Анна, – а как же папа и тетя Бет? Разве они не придут?

Тут мама перестала крепиться, вскочила со стула и убежала наверх, в спальню. Платок она уронила на пол и даже, кажется, наступила на него.

Анна помешала суп в тарелке. Есть ей уже не хотелось. Она встала из-за стола, аккуратно расправила юбку и решила пойти погулять. Стояла дивная погода. Ди-ив-ная. Если верить тете Бет. На самом деле небо хмурилось, и над садом неслись облака, убегая к морю. Анна распахнула стеклянную дверь, ведущую в сад, и подставила ветру лицо. Прическа мгновенно растрепалась, но это было не-су-щест-вен-но. Анна шмыгнула носом. До этого она никогда не шмыгала носом. Неприли-ично, как сказала бы тетя Бет. Но тети Бет не было больше, и Анна снова шмыгнула носом – просто чтобы убедиться, в самом ли деле это так приятно. Это было приятно. Анна соскочила с крыльца, подмигнула душистому горошку и побежала к калитке.

У калитки поджидал урод.

– Девочка, – заныл он, – девочка-девочка, дай пять центов. А я тебе сказку расскажу.

У Анны был неожиданный день. Ей так понравилось шмыгать носом и быть вежливой с душистым горошком, что она решила быть вежливой и со всеми остальными, даже если они и уроды.

– Вы маори? – спросила она. – Мы проходили маори в школе. Учительница сказала, что мы вас угнетали и поэтому вы вымерли. Скажите, это очень больно – вымирать?

Маори, кажется, удивился. Он склонил клочковатую голову к плечу и брякнул погремушкой. Погремушка ответила нежно и жалобно.

– Пошли к маяку, – сказала погремушка.

И они пошли к маяку. Маяк стоял на скале, и ветер тут был такой, что Анне пришлось изо всех сил прижимать к ногам свою клетчатую юбку, чтобы она не раздувалась колоколом. Это было неприлично. Неприли-ич-но. Анна подумала и отпустила юбку, и стала похожа на красный, растущий из скалы цветок. Под ногами бурлило море, кидалось на скалы и кусало их, но никак не могло откусить достаточно.

– Много лет назад, – сказала погремушка, – здесь жил один народ. Женщины варили желтые клубни и пряли пряжу, а мужчины охотились. Полгода они были вместе, но осенью мужчины превращались в больших серых птиц и улетали в далекие края. Никто не знает куда. Все зиму женщины жили одни, а весной разжигали маяк на скале, чтобы мужчины-птицы смогли найти дорогу обратно. Но однажды зимой с материка приплыли длинные лодки. Сидящие в них схватили женщин и увезли с собой, а тех, кто не захотел уплывать, – убили. И некому стало разжигать маяк на скале. Мужчины-птицы не сумели найти обратный путь. Часть из них разбилась о камни и утонула в море, а часть улетела. Но каждую весну они возвращаются сюда, в самую длинную весеннюю ночь, и кружат, и кружат над волнами, и кричат, надеясь увидеть свет маяка. Ну как, хорошая сказка?

Анна захлопала в ладоши, и ветер захлопал ее юбкой. Анне очень хотелось подарить погремушке пять центов, но у нее был только доллар. А ведь доллар и пять центов – это совсем не одно и то же.

Дома мама не крепилась. Мама бегала из угла в угол с черной телефонной трубкой. Черная трубка, как птица, сидела на мамином плече и говорила голосом тети Бет:

– Ну не расстраивайся, дорогуша. Все будет о-ке-ей.

Мама топтала платок. Анна пошла в свою комнату и села у окна, положив локти на стол. Учительница задала проспрягать два глагола, но Анна не могла этого сделать, потому что глаголы были тоже очень похожи на черных птиц. Они расселись на ветках персикового дерева и кричали: «Карр-карр». Анна подумала, не начать ли ей крепиться вместо мамы, но вместо этого достала краски и нарисовала электрического угря. Служанка Марта позвала ужинать. Когда Анна спустилась в столовую, мамы не было дома. Наверное, она ушла в церковь. После того как переставали крепиться, всегда ходили в церковь и пели что-то очень жалобное и протя-яжное.

Ночью ветер стучал в окно, как большая черная птица. Он бил и бил крепким клювом, будто хотел разбить стекло. Для ветра Анна была лакомым орешком, и скорлупа дома не могла его надолго остановить. Анна решила, что не хочет быть выковырянной из скорлупы насильно, и открыла окно.

– У-у, – завопил ветер и бросил в лицо Анне пригоршню соленых брызг.

Анна облизнула губы и довольно улыбнулась. Она знала, что делать.

Канистру с бензином Анна взяла в гараже. Папина машина стояла там, как большой доисторический ящер. Это было грустное зрелище, потому что доисторические ящеры давно вымерли. Анна лишь понадеялась, что им не больно было вымирать. Тащить канистру было вовсе не тяжело, только уже в конце пути, на искрошившейся маячной лестнице, Анна подвернула ногу. Она села на ступеньку и поразмыслила, не стоит ли заплакать. Ей было очень жаль новенькие красные гольфы, которые мама только позавчера купила в супермаркете.

На верхней площадке ветер наконец-то добрался до Анны и клюнул так, что из глаз брызнули слезы. Она отвинтила крышечку канистры и вспомнила, что забыла взять спички.

– Добрый боженька, – прошептала Анна, сложив руки перед грудью, – дай мне, пожалуйста, коробку спичек.

Она закрыла глаза и сунула руку в карман. Спички нашлись. Если вежливо попросить, тебе никогда не откажут.

Анна сложила очень красивый костер, совершенно такой же, как их учили складывать в летнем лагере. Правда, дров у нее не нашлось, поэтому вместо них Анна положила в костер папу, и маму, и тетю Бет, и служанку Марту, и урода-маори с говорящей погремушкой, и даже душистый горошек с подъездной дорожки. На самый верх костра (ведь это самое важное, что у костра наверху) Анна поставила себя, очень тщательно облила все бензином и чиркнула спичкой. Сквозь рокот пламени она еще успела услышать летящий над маяком птичий крик и прошептала, в точности как тетя Бет:

– Всё будет о-ке-ей.

Линор Горалик
ПЛОХАЯ ДЕВОЧКА

Вокруг скакали дети, какая-то девочка в инвалидной коляске подкатывалась ко всем по очереди и говорила: «А у меня новые ботинки!» – и к ней тоже подкатилась, уже раза два или три, но она не слышала. Ей все время казалось, что плюшевый дельфин становится меньше: она сжимала его так сильно, что он все уминался и уминался. В игровой комнате, как всегда, пахло средствами для мытья ковров: на эти ковры вечно рвало кого-нибудь из детей, идущих на поправку. Уже приходил кто-то из врачей, пытался взять ее за руку – она вырвала руку и разревелась, забившись в угол, от нее отстали. От сидения на полу у нее разболелась попа, но она не могла ни сдвинуться, ни открыть глаза, только тискала дельфина и раскачивалась. Медсестра попыталась уговорить ее уйти из игровой комнаты (ничего не вышло), потом ушла сама, потом вернулась и попыталась заставить ее проглотить таблетку (ничего не вышло), потом ушла снова, и вместо нее вернулась старшая сестра. «Маргарита Львовна, – строго сказала она, присев на корточки. – Уже вызвали главврача, он в пути, он назначит комиссию, вам надо там быть. При назначении комиссии вам надо присутствовать, нехорошо. Давайте вставайте». Тогда она позволила поднять себя с полу и переодеть из залитого кровью зеленого хирургического халата в чистый, белый.

Фекла Дюссельдорф
РАЙ ДЛЯ ДЕВОЧЕК

«…а потом я умру – понарошку, на время – и попаду в рай для хороших девочек. В раю будут рыжие немецкие куклы, говорящие „Мама!“, конфеты „Мишка на севере“ с серебринкой под фантиком, сырые сосиски, молоко без пенки, мороженое по двадцать две копейки, и чтобы бесплатно, и сколько захочешь, и не заболело горло – зачем нужно больное горло, если никакой школы тоже нет?» Будут летние платья с оборками; большие некусучие собаки, которые не хотят есть и не писают дома; голубые гибкие пластинки из журнала «Колобок», синие гольфы с помпонами, духи «Красная Москва», потыренные у мамы, мандарины без диатеза внутри, зубная паста с вишневым вкусом, мультики (только не с кукольными уродцами!) по телевизору и бусы из цветного стекла.

Не будет взрослых. Не будет взрослых – кричащих, запрещающих, ругающих. Только папа и мама. Ну, еще бабушки и дедушки. Но только добрые, и чтобы никто не умирал. Только уезжали в санаторий на время, когда уж сильно надоедят. Не будет посторонних дяденек. Вообще никаких дядек, пожалуйста. Мальчишек, впрочем, тоже не будет. Ну, может, парочку только – отличников там или еще кого. Не будет будильника в семь утра и прочего детского сада – по хмурым зимним улицам, в шарфе и шапке. О зиме надо, конечно, вообще подумать. Может быть, ее там сократят. Оставить только Новый год – без стихов на стуле! – санки и коньки.

Если я буду себя хорошо вести, то меня со временем переведут в следующий класс. Где школы тоже не будет – только танцы под «Белые розы». Вот там мальчишек, конечно, придется добавить, но выборочно. Не будет уроков физкультуры, чтобы через козла и по канату. Не будет шитья уродливых фартуков и собирания на резинки головоруконогих пластмассовых пупсов с бантиком на макушке. Не будет расти грудь, делая тесными под мышками все платья. Будут хорошие книжки про любовь и фильмы про мушкетеров целыми сутками. Про Констанцию – в особенности.

В следующем классе будет кассетный магнитофон «Москва», окно на втором этаже с видом на цветущий урюк, кто-то под окном – абстрактный, но жутко симпатичный, полный сборник фантастики, нет сессии, есть сейшны (на экскурсию, на чуть-чуть и в виде исключения), есть джинсовые юбки, есть какая-то музыка, где поют «Boys, boys, boys» и итальянцы. Есть стрижки-«итальянки» и крутые кудри без ночей на железных бигудях.

В следующем классе, для самых одаренных, должен появиться «муж» и «работа». Работа должна быть изящная и необременительная, как, впрочем, и муж; причем работа – по желанию, а муж – обязательный для всех. Дети тоже возможны – но желательно, чтобы сразу очаровательные пупсы около трех лет и чтобы, как собаки, – не гадили дома. Возможны гости, выезды на юга рая и даже за границу. Отсутствие морщин и соперниц и наличие пары блеклых подруг.

Как поступить со старостью, тоже не совсем понятно. Вероятно, без нее можно обойтись – не райское это дело.

А потом я умру и попаду в рай для хороших девочек. В раю будут глупые немецкие куклы, говорящие «Мама!», бесконечные конфеты и, наверное, муж. Это будет очень долгим, очень справедливым наказанием за прогулки по трамвайным рельсам…

Мария Станкевич
ЛЕНКА

– Мама! Что?! – Услышавшая еще из-за порога плач матери Лариса влетает в комнату, опрокинув по дороге тумбочку и подставку для зонтиков.

Мать отвечает нервным всхлипом и жужжанием телефонного диска. У окна сидит Антон и мрачно грызет ногти. Все понятно, вопросы излишни.

– Опять, – утвердительно стекает на забытую посреди комнаты табуретку Лариса.

– Опять, – оборачиваясь, кивает Антон.

Белым пальцем мама снова и снова пытается попасть в нужную дырочку, щурясь от слез и настольной лампы, которую никто не догадывается отвернуть от нее.

– Чертова девчонка, – зло шепчет Лариса.

– Не смей! – вскрикивает мать, вывернув наконец очередную нужную цифру.

– Что – не смей?! – взрывается Лариса. – Ты на себя посмотри! Сколько можно?!

– Ларка! – предостерегающе шепчет Антон, делая страшные глаза.

– Что – Ларка? Эта мерзавка будет бегать, а мать будет изводиться каждый раз? – Антон не отвечает, и Лариса снова обращается к матери: – Всё, мама, хватит. Давай думать, куда ее пристроить. Есть множество интернатов для таких, как она. Ей там будет хорошо.

Лариса как будто забыла, что подобные разговоры ничем не заканчиваются уже много лет. Мать тут же ей об этом напоминает.

– Только через мой труп, – холодным, словно и не она только что всхлипывала и тряслась, голосом говорит мать.

– Очень хорошо, – шипит Лариса. – Я так понимаю, недолго ждать осталось.

– Ларка! – Антон заходится кашлем. Такого сестра еще себе не позволяла.

Тяжелым взглядом заставив младшего брата замолчать, Лариса поднимается с табуретки и, резко впечатываясь в пол, уходит к себе в комнату. Через минуту оттуда доносится:

– Ради этой дебильной аутички ты не только себя, ты нас на тот свет сведешь! Еще мать называется! Дрянь ты, а не мать.

– Ларка… – шепчет Антон. Ему жалко всех: маму, обеих сестер – здоровую и больную – и самого себя. Он не любит скандалы, ему хочется, чтобы все было спокойно, чтобы Ларка угомонилась, Ленка нашлась, а мать перестала плакать.

– Двух нормальных детей на одну сумасшедшую променяла! – продолжает бушевать Лариса. – Леночка то, Леночка се, а Леночка плевать на тебя хотела!

Лариса вдруг вылетает из комнаты, нависает над матерью и кричит ей в склоненную голову, в подрагивающие пальцы, в сжатые губы:

– Ты понимаешь, что твоя Леночка всем нам… всем троим жизнь поломала? Антон, здоровый парень, сиделкой работает, ты ж ему всю плешь проела: следи за ней да следи за ней. Сама изводишься без конца А я?.. – Лариса вдруг всхлипывает. – А обо мне ты подумала?

От меня все мужики бегут, думают, что раз у меня сеструха такая…

Она дергает ладонью в сантиметре от материнского плеча, резко останавливает ее и убегает к себе, громко хлопнув дверью. Антон испуганно смотрит на мать, ожидая какой угодно реакции. Но в этот момент телефонная трубка начинает шелестеть голосами, и мать начинает вслушиваться и отвечать, совершенно забыв про старших детей и их проблемы.

– Я замерзла, – говорит Лу. – Я замерзла, пошли домой.

– Погоди, – мычит Ленка сквозь зажатый в зубах карандаш. В руках у нее кисточка, которой она старательно проводит по зеленому листу клена оранжевую полоску.

– Мне хооолодно, – ноет Лу, пытаясь подсунуть все четыре лапы и куцый хвостик под пузо.

– Щас. – Ленка доводит полоску до конца, выплевывает карандаш в ладонь и спрыгивает с забора. Садится на корточки перед Лу.

– Неужели правда замерзла? – подмигивает Ленка, затем кидает кисти и краски на траву, снимает с себя рубашку и обматывает дрожащую собаку в несколько слоев.

– Теплее?

– Угу.

Лу выглядит ужасно смешно: с одной стороны из рубашки торчит нос, с другой – хвост, снизу – самые кончики лап. Ленка начинает хихикать, сначала тихо, потом – не в силах сдерживаться – все громче и громче, а затем и вовсе валится навзничь, хохоча во весь голос, задирая ноги и хлопая ладонью о землю. Обидчивая Лу в ответ вцепляется зубами в Ленкину штанину и рычит, мотая головой из стороны в сторону.

– Лу, Лу, прекращай, – смеется Ленка, чувствуя, что джинсовая ткань сейчас треснет. – Это Антоновы штаны, жалко же!

Лу прекращать не желает, поэтому Ленке приходится применять силовые методы – подхватывать клетчатый сверток на руки и легонько его трясти, чтобы успокоить разыгравшееся содержимое.

– Лушка-подружка, не злись. – Собакиному носу достается смачный поцелуй. – Я не над тобой смеюсь.

– Ну да, – сварливо замечает Лу. – Интересно, над кем тогда.

– Ну… – Ленка задумывается. – Хорошо, над тобой. Но не обидно. Ты бы правда, ну, видела себя со стороны. Такая булочка с сосиской. Хи…

Дохихикнуть она не успевает – Лу делает зверское выражение лица и пытается цапнуть Ленку за нос.

– Ай, Лушка, – отдергивается Ленка. – Злюка и вредина, вот ты кто.

Она отпускает Лу, вскакивает и начинает собирать карандаши, кисточки и банки с краской. Через пятнадцать секунд ей надоедает это занятие, и она вспоминает, что еще не оценила получившийся результат. Кисточки снова разлетаются в разные стороны, а Ленка отбегает на несколько метров от клена и, склонив голову к левому плечу, критически разглядывает оранжево-красное дерево. Через минуту к ней присоединилась успокоившаяся Лу.

– А ничего получилось, да? – довольным голосом спрашивает Ленка.

– Ничего, – соглашается Лу. – Только все же, по-моему, рановато. Сентябрь толком начаться не успел, а ты уже все деревья покрасила.

– Нормально, – отмахивается Ленка. – Мне до чертиков надоело лето и все зеленое. Пусть в этом году будет ранняя-ранняя осень.

– Пусть будет, – покладисто отзывается Лу. – Обратно все равно уже не перекрасишь.

Ленка хватает Лу на руки и снова громко чмокает ее в нос.

– Вот за что я тебя люблю, Лушка, так это за то, что ты ужасно умная. Конечно не перекрасишь.

Собака возвращается на землю, а Ленка начинает танцевать. У нее выходит нечто среднее между вальсом и гопаком.

– Завтра все проснутся, а в городе – осень! – вопит она, не думая о том. что если издавать такие звуки, то «все» проснутся уже сегодня. – Осень-осень-осень! До обеда будет идти дождь, а после обеда – пусть светит солнце. Это будет ужасно красиво

– Угу, а может, не надо каждый день-то дождей? – бурчит Лу.

– Может, и не надо, – с легкостью соглашается Ленка, продолжая кружиться и подпрыгивать. – Зато обязательно надо, чтобы ночью – звездное небо! И листопад! И дворники чтобы потом эти листья жгли! И был запах такооой!..

Она втягивает носом будущий запах.

– Будет пахнуть дымом! медом! и сыростью! – Ленка резко останавливается, думает с полсекунды и опять кричит: – Сыростью, Лу!!! Без дождей никак нельзя. Понимаешь, Лу? Никак! нельзя! без! дождей!

Ленка так увлеклась танцем об осени, что совершенно ничего не видит и не слышит вокруг себя. А внимательная и осторожная Лу вдруг вспомнила, что там, куда упрыгивает любимая Ленка, – яма. Черт знает кем и когда выкопанная и очень глубокая.

– Ленк, – зовет она. – Ленка! Остановись!

Куда там! Машет руками Ленка, танцует, вопит восторженно.

– Ленка!! – Лу ковыляет за подружкой, но ее короткие лапки не успевают за длинными Ленкиными ногами. – Лееееен!

– Они будут мокрые! И небо будет серое! И все будут грустить! А потом радоваться, потому что после обеда – солнце!! – Ленка уже доскакала до ямы и, остановившись на самом краю, разводит руки в разные стороны: – Вот такое солнце, Лушкааа!

– Осторо!.. – кричит Лу, понимая, что уже, кажется, поздно. И точно: в последний раз взмахнув ладошками, Ленка обрушивается под землю. – …жней… – вякает Лу и обмирает. Потом несется к яме и начинает отчаянно вслушиваться и вглядываться. Темно и тихо. Тихо и темно. Проходит минута, две или целый час – у собак нет чувства времени, – после чего она задирает мордочку вверх и начинает горестно подвывать.

Еще через час, или два, или вовсе неделю Лу умолкает, потому что у нее перехватило горло. А из ямы – из ямы! – вдруг доносится томный Ленкин голос:

– Луууу…

Лу радостно взвизгивает и начинает метаться по краю ямы, ссыпая вниз камешки.

– Ленка! Ленкаленкаленка! Как ты? Как ты? Как-тыкактыкакты?

– Скажи мне, Лу… – Ленка лежит на спине и шепеляво отплевывается. – Почему я не вижу Скорпиона? Куда он делся?

– Какого скорпиона? – возмущенно тявкает Лу. – Ты цела?

– Моего любимого. – На очевидные вопросы Ленка отвечать не любит. – Почему я его не вижу?

– Потому что его отсюда не видно. – Поняв, о чем речь, Лу бросает быстрый взгляд на небо. – Он в другом полушарии.

– Правда? – из-под земли слышится неподдельное удивление. – Я же его вроде сюда вешала, нет?

– Так это когда было? – говорит Лу. – Уже давно перевесила.

– Хм. – Ленка энергично выплевывает очередной камешек. – Жалость какая. Завтра надо будет обратно вернуть. Я по нему соскучилась.

– Завтра ты ничего никуда не вернешь. И послезавтра тоже. Тебя теперь недели полторы караулить будут.

– Да, точно, – Ленка немного сникает. – Ну, значит, потом как-нибудь.

– Потом как-нибудь… – Лу все еще ворчит, но уже больше для порядка. – Ты лучше скажи, ты там до самого утра сидеть будешь или уже наружу полезешь?

– Полезу, – откликается Ленка.

Следующие десять минут из ямы слышится пыхтенье, сопенье, шебуршенье и топотанье.

– Луууу… – На одиннадцатой минуте Ленка бросает прыгать и удрученно вздыхает: – Знаешь, Лу, а я не могуууу.

– Понятно. – Лу тоже вздыхает. – Иду за подмогой.

– Ага, – хихикает Ленка. – Я буду ждать тебя на этом самом месте. Честное слово, никуда не уйду.

Лу фыркает, разворачивается в сторону дома и начинает довольно резво перебирать лапками. По предварительным подсчетам, думает Лу, я доберусь минут через сорок.

По предварительным подсчетам, думает Ленка, Лу доберется часа через полтора. Она снова ложится на спину и начинает мысленно подыскивать место Скорпиону. Интересно, думает Ленка, если я подсуну его ко Льву, они снова поругаются или в этот раз обойдется?