Текст книги "Вирус самоубийства"

Автор книги: Ольга Игомонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Глава 9. Несчастный случай

Тем временем ситуация в стране резко изменилась. Финансовый кризис 1998 года основательно подкосил российский ювелирный бизнес, и приличные доходы матери кончились. Вероника, которая с каждым годом проявляла все больше интереса к крепким напиткам, начала пить уже серьезно. Теперь вместо мужчин в приличных автомобилях в квартире стали появляться дурно пахнущие личности сомнительного вида, на смену дорогому спиртному пришла дешевая водка, а закуски, как и прочая еда, появлялись на столе только от случая к случаю. Если бы не школьные обеды, то выжить девочке в такой ситуации было бы очень проблематично. Из квартиры постепенно стали исчезать ценные вещи, мать перестала давать Тонюсеньке карманные деньги и предупредила, что языковых школ больше не будет.

Жизнь становилась невыносимой, и девочка все больше замыкалась в себе. Вероника уже не сдерживала своей ненависти к дочери. Она нещадно ругала ее по малейшему поводу и порой в сердцах отпускала ей звонкие пощечины. По вечерам, когда громкие и бессмысленные разговоры взрослых на кухне перерастали в пьяную ругань, Тонюсенька боялась даже выходить из своей комнаты, чтобы случайно не попасть под горячую руку невменяемой матери или ее очередного сожителя, тоже залившего разум зеленым змием.

Но запоями матери несчастья девочки не ограничились. В конце зимы она заболела гриппом и слегла с высокой температурой. Но даже болезнь дочери не могла остановить Веронику от свидания с очередной бутылкой. Оставив дочь, в полузабытьи разметавшуюся в постели, самостоятельно бороться с вирусом и жаром, мать основательно разогрелась спиртным, поскандалила на кухне со своим случайным собутыльником и, как всегда, отключилась. Среди ночи Тонюсенька вдруг почувствовала на себе смердящее перегаром дыхание и грубые мужские руки, бесцеремонно лапающие ее хрупкое тело. Девочка начала кричать и отчаянно сопротивляться, но в борьбе с огромным пьяным бугаем шансов у нее, ослабевшей от недоедания и болезни, практически не было. И только случай не позволил пьяному гостю довести задуманное до конца и окончательно растоптать девичью жизнь.

В тот момент, когда Тонюсенька поняла, что сделать уже ничего нельзя и сопротивление бесполезно, когда разгоряченное алкоголем и дрожащее от возбуждения тело весом в полтора центнера намертво пригвоздило ее к матрасу, а огромные волосатые руки медвежьей хваткой зажали ее маленький рот, когда обидчик уже спустил штаны, обнажив то, что обычно не выставляют напоказ, и приготовился сделать последнее, решительное действие, а девочку начало тошнить от терпкого запаха давно не мытого мужского тела, в этот страшный момент случилось невероятное. Внезапно боевая готовность насильника сошла на «нет», и его мертвая хватка резко ослабела. Лицо мужчины исказила страшная гримаса, пальцы его рук неестественно скрючились, а тело изогнулось. Нападавший отпустил Тонюсеньку, упал на пол, закатив глаз, и забился в конвульсиях. Изо рта мужчины пошла белая пена, он подергался еще немного и вскоре затих. Боясь пошевелиться и не веря, что наступила передышка, девочка с ужасом смотрела на белесые испражнения, которые медленно изрыгал на пол перекошенный в судорогах рот насильника.

Когда мужчина неподвижно застыл на полу, Тонюсеньке показалось, что время остановилось. Мать очнулась от пьяного ступора, явилась на шум и уволокла своего любвеобильного сожителя. Дрожавшая от испуга, высокой температуры и нервного потрясения Тоня наконец-то заперлась на ключ (эта мера предосторожности давно уже стала неотъемлемой частью ее жизни), забралась в кровать, свернулась калачиком и до утра лежала без сна, не смыкая глаз и закусив одеяло, чтобы не слышать дробный стук своих зубов.

Глава 10. Похмелье

На следующее утро Тонюсенька из комнаты не вышла. Все попытки матери уговорить ее открыть дверь упирались в гробовое молчание. Испугавшись, что последствия ночного разгула могут быть непредсказуемыми, мать не только выставила своего приятеля из квартиры, но даже сходила в магазин и купила дочери молока и кое-каких продуктов. Но дверь в Тонину комнату оставалась запертой весь день. Вечером, предчувствуя беду, Вероника обратилась за помощью к соседу, и он при помощи ножа и стамески помог открыть хлипкий замок.

Тонюсенька лежала на кровати, отвернувшись к стене, вцепившись зубами в одеяло и уставившись в пространство немигающими глазами. На вошедших в комнату людей девочка никак не отреагировала. Она была невероятно бледна и дрожала так, что мать, окончательно протрезвев, поспешила вызвать скорую помощь.

Приехавшего на вызов доктора в подробности ночной оргии посвящать не стали. Он сделал девочке укол, выписал лекарства от гриппа и посоветовал горячее питье и постельный режим.

Глава 11. Последствия

Но ни горячее питье, ни постельный режим не помогли залечить глубокую психологическую травму, которую получила беззащитная девочка. На протяжении недели Тонюсенька не проронила ни слова. Она безучастно глотала таблетки от гриппа, которые давала ей мать, но почти ничего не ела. Целыми днями девочка лежала на кровати, отвернувшись к стене и не включая света даже в темное время суток. Перепуганная Вероника перестала приглашать своих случайных знакомых, притормозила с выпивкой (совсем завязать с ней она уже не могла), сделала в квартире генеральную уборку и даже сварила дочери куриный суп. Но девочка упорно продолжала молчать и отворачиваться от матери.

В этот короткий период Вероника, пожалуй, первый раз в жизни ухаживала за дочерью, как настоящая мать – с трогательным вниманием и полным самоотречением. Она покупала Тонюсеньке апельсины, варила бульоны, давала лекарства и ежедневно меняла постельное белье. Вероника каждый вечер перед сном желала девочке спокойной ночи, чего никогда раньше не случалось, и даже навещала ее ночью: трогала лоб и поправляла одеяло. Никаких собутыльников и ночных гостей в квартире больше не было, а сама Вероника старалась двигаться как можно тише, чтобы не беспокоить дочь. Трудно сказать, что тогда заставило эту бесчувственную, эгоистичную и ограниченную женщину проявить такую заботу: может быть, это было запоздалое пробуждение материнского инстинкта, а может быть, просто страх потерять это почти бессловесное, но единственное близкое существо, которое, хотела она этого или нет, уже стало привычной и неотъемлемой частью ее беспорядочной жизни.

На второй неделе игры в молчанку девочка уже окончательно оправилась от простуды, но разговаривать с матерью отказывалась наотрез. На все вопросы, уговоры и угрозы Тонюсенька отвечала безразличным взглядом и упрямым молчанием. К концу второй недели нервы Вероники, изрядно расшатанные злоупотреблением алкоголя, не выдержали, и она сорвалась.

Произошло это на кухне. Вероника кричала на дочь почти истерично, не особенно выбирая выражения и не обращая внимания на то, что лицо девочки, все еще бледное от болезни и пережитого потрясения, начало покрываться красными пятнами. В этом раздраженном материнском крике было все: ненависть к дочери, которую она испытывала с момента ее рождения, разочарование от собственной неудавшейся жизни, бессилие перед сложившейся ситуацией, страх перед будущим, злость на своего похотливого собутыльника, который по глупости испортил ее и без того непростые отношения с девочкой. Но не было в этом крике ни оправдания, ни раскаяния – Вероника ни на минуту не считала себя хоть в чем-то виноватой перед своей обделенной любовью дочерью.

Тонюсенька, не имея возможности скрыться, как обычно, в своей комнате, все больше сжималась в комок и молча, не проронив ни слова, слушала нескончаемый поток брани и несправедливых обвинений в свой адрес. Внезапно девочка начала дрожать, и глаза ее налились слезами. Она обхватила голову руками и уткнулась лицом в колени. Дрожь ее перешла в импульсные судороги, но вместо рыданий из глубины ее горла вдруг вырвался дикий, почти звериный вопль, низкий и протяжный, который не умолкал так долго, что опешившая Вероника прекратила свой надрывный монолог и в изумлении уставилась на дочь. Через несколько секунд вопль перешел в истерический плач, и всегда тихая и робкая Тонюсенька бросилась на мать с кулаками:

– Это ты, ты, ты во всем виновата! Я тебя ненавижу! Зачем ты меня родила, если я тебе не нужна? Я никому не нужна! Я не хочу жить с тобой! Я вообще не хочу жить! Оставь меня, убери руки! Не трогай меня!!! Ты алкоголичка!!!

Ослепленная яростью, Тонюсенька размахивала своими маленькими кулачками, пытаясь ударить мать как можно больнее, но это у нее не получалось – ее слабые удары больше походили на легкие толчки. Захлебываясь от рыданий, обиды и бессилия, девочка стала бросать на пол все, что попадалось ей под руку, проклиная свою непутевую мать и ее многочисленных сожителей, а больше всего свою несчастную судьбу.

Вскоре рыдания сменили громкие стоны, дыхание девочки стало сбивчивым, лицо покраснело. Тонюсенька начала судорожно хватать ртом воздух. Ей казалось, что накал этой ссоры выжег из атмосферы весь кислород, и дышать стало невозможно. В глазах у девочки помутилось, и где-то в глубине сознания мелькнула странная мысль о том, как хорошо, что она может вот так, здесь и сейчас, умереть от недостатка кислорода. Тогда все ее мучения закончатся раз и навсегда. Эта глупая мысль о собственной смерти настолько развеселила Тонюсеньку, что она залилась громким, всхлипывающим, истерическим смехом. Болезненный смех накатывал и накатывал на нее новыми волнами, и казалось, что он не прекратится никогда.

В этот момент оторопевшая Вероника пришла в себя и влепила дочери две звонкие, щедрые, окончательные пощечины. Тонюсенька замолчала и рухнула на пол. Воцарилась тишина.

Глава 12. Апогей

Сколько времени продолжался ее обморок, неизвестно. В обрывочных всплесках сознания Тонюсеньки осталось пятно облупившейся краски на кухонном потолке, заплаканное лицо матери с растекшейся под глазами тушью, склонившееся над ней серьезное лицо врача скорой помощи. Воспоминания об ощущениях тоже были непоследовательными: щека на прохладном кафельном полу, покрытом осколками разбитой посуды, холодное мокрое полотенце на лбу, сухие теплые руки, профессионально проверяющие пульс на запястье, внутривенный укол. Тонюсенька видела, как шевелились губы людей, которые говорили ей что-то прямо в лицо, но звуков не слышала. Ей казалось, что она находится в каком-то странном аквариуме, и огромная толща воды отделяет ее от всего происходящего и поглощает все звуки. Но эта тишина не была умиротворяющей, а движения людей воспринимались, как в сильно замедленной съемке. Возможно, это был всего лишь кошмарный сон: внезапно протрезвевшая мать, прижимающая ко рту носовой платок, люди в белых халатах, медленно движущиеся в какой-то странной, зловещей пантомиме, жесткие, но удобные носилки, на которых кто-то вынес ее из дома…

Тонюсенька воспринимала происходящее как будто со стороны. Ей казалось, что все это происходит не с ней, а с кем-то еще, и что это не ее, а совершенно другого человека проглатывает вместе с носилками ненасытная утроба машины скорой помощи. Что именно произошло в тот момент, точно сказать нельзя: сознание девочки как бы раскололось надвое. Она уже не чувствовала себя единым целым с неподвижным телом, лежащим на санитарных носилках: одна часть ее сознания отчаянно цеплялась за жизнь, которая еще теплилась в теле юной пациентки в машине скорой помощи, а другая часть ее сознания безучастно парила над этим телом, не проявляя интереса к тому, что будет дальше. Возможно, душа у людей все-таки существует, иначе что же еще могло отделиться в тот момент от измученного девичьего тела?

Последним смутным воспоминанием Тонюсеньки об этом страшном дне было тревожное лицо врача, подключающего к ней какие-то приборы. Дальше в сознании был полный провал.

Глава 13. Перелом

Очнулась Тонюсенька в просторной комнате с большими окнами, в которой стояло несколько кроватей. За окном было темно, но в комнате горел свет, и по каким-то неуловимым признакам девочка почувствовала, что сейчас раннее утро. Одна кровать была свободна, на остальных лежали девочки разного возраста. Было понятно, что это больничная палата, но как и почему она здесь оказалась, девочка не помнила.

Тоня приподняла голову и огляделась. Рядом с ее кроватью стояла незнакомая пожилая женщина в белом халате с термометром в руках. Волосы у нее были седые, а глаза добрые. Женщина смотрела на девочку и улыбалась.

– Проснулась, дочка? Вот и славненько. Доктор придет позже, а сейчас мы измерим температуру и будем завтракать. Ты хочешь кушать?

Женщина мягким движением сунула девочке подмышку градусник. Тоня молчала.

– Конечно, ты хочешь кушать! – ответила сама себе женщина, не дождавшись от юной пациентки никакой реакции. – Все с утра хотят кушать, особенно те, кто хочет быстрее поправиться. Ты хочешь поправиться?

Тоня молчала.

– Я знаю, что хочешь. Сегодня у нас каша – вку-у-сная! И яичко – све-е-жее! Сливочное масло и даже булочка с повидлом! – Женщина говорила нараспев, стараясь как можно аппетитнее описать незамысловатый больничный завтрак. – А чай я тебе другой заварю, свой, из пакетика, а то казенный чай здесь бледный и безвкусный. Так что завтрак будет почти такой же, как у мамы – ты и не отличишь! Так что вставай и иди умываться, а еду я тебе принесу сюда, в палату. Но это первый и последний раз – дальше будешь кушать в столовой!

Женщина забрала у Тони градусник, посмотрела на него, удовлетворенно кивнула головой и исчезла. Тоня не двигалась. Такое апатичное состояние ее вполне устраивало: шевелиться не хотелось, да и голода она не чувствовала. Более того – даже мысль о завтраке казалась ей почти тошнотворной. Девочка безучастно отвернулась к стене.

Вскоре приветливая женщина снова вошла в палату, теперь уже с подносом в руках.

– Как, мы еще не встали? И не умылись? Кто же завтракает, не умывшись? Поднимайся, я тебя провожу. Давай-давай, не ленись!

У Тони по-прежнему не было желания двигаться, но обижать добродушную женщину не хотелось, к тому же ей все равно было очень нужно в туалет, и девочка вяло подчинилась.

Женщина мягко обняла ее за плечи:

– Какая ты худая! Тебе обязательно нужно больше кушать! Вообще-то здесь кормят не очень – ты лучше скажи своей маме, чтобы она тебе что-нибудь приносила: бульон или суп какой-нибудь домашний. Или лучше я сама ей скажу.

При упоминании матери Тонюсенька напряглась, как струна, но продолжала молчать.

– А как тебя зовут? Что-то ты все время молчишь. Расскажи мне о себе: где ты живешь, как ты учишься, что ты любишь.

Тоня молчала.

– Ну ладно, – добродушно смирилась женщина. – Захочешь – расскажешь. Меня все зовут тетя Таня, и ты меня так называй. Если что нужно, просто спроси, где тетя Таня, и тебе все скажут. Вообще-то мы работаем по сменам, но персонала не хватает, поэтому я работаю каждый день до позднего вечера.

Женщина продолжала щебетать, но Тоня ее уже не слышала и все так же упорно молчала. Девочка с трудом проглотила несколько кусочков безвкусной больничной жвачки, которую подали на завтрак, но не потому, что еда была настолько плохой. Раньше дома она была бы рада и такому завтраку, но сейчас аппетит у нее полностью отсутствовал, во рту было сухо и противно, а жевательные движения челюстей казались тяжелой, почти непосильной работой. Допив «эксклюзивный» чай из пакетика, которым с ней заботливо поделилась санитарка, Тоня молча отставила поднос, легла на кровать и снова отвернулась к стене.

Позже приходил врач, потом еще один. Они осматривали девочку, задавали вопросы, стучали по коленкам и локтям резиновым молоточком. Тонюсенька покорно, но медленно открывала рот, сгибала колени и показывала язык. При этом девочка продолжала молчать, не реагируя ни на вопросы, ни на уговоры. Вероника приходила навестить дочь, но та отказалась даже взглянуть на мать.

На протяжении последующих трех суток девочка так и не проронила ни слова. За это время все попытки медперсонала разговорить ее окончились неудачей. После того как слишком настойчивые вопросы главного врача довели Тонюсеньку до слез, но так и не вынудили издать ни единого звука, девочку оставили в покое. На четвертый день ее перевели в психотерапевтическое отделение, так как пациентам с тяжелой формой депрессии там было самое подходящее место.

Глава 14. Психотерапия

Палата в психотерапевтическом отделении была небольшой, двухместной. Соседкой Тонюсеньки по палате оказалась девушка лет двадцати, которая при появлении новой пациентки очень оживилась и даже обрадовалась. Когда сопровождавшая ее медсестра ушла, Тоня сразу же отвернулась к стене, давая понять, что не желает никакого контакта. Но ее соседку это не остановило: девушка тут же начала болтать, посвящая новую пациентку в подробности местного распорядка и особенности лечебного процесса. Но это была не просто болтовня – это был тяжелый и безостановочный словесный понос, на какой могут быть способны только психически неуравновешенные люди. За несколько минут бесконечного потока слов, который изрыгал миловидный рот девушки, Тоня не проронила ни слова и даже не повернулась к собеседнице, но ту, похоже, это нисколько не смущало. Она все говорила и говорила, как будто боялась, что по каким-то неведомым причинам может не успеть выложить своей молчаливой слушательнице все мельчайшие подробности своей короткой и небогатой событиями жизни. Возможно, девушку даже устраивало упрямое безмолвие новой пациентки, которое резко контрастировало с ее собственным возбуждением и невозможностью замолчать хотя бы на минуту. Изливая свою юную, но уже израненную душу случайной слушательнице, девушка говорила возбужденно, громко и страстно, но при этом хронология и причинно-следственная связь событий были основательно запутаны, и ее бессвязный рассказ казался бредом.

У Тони не было абсолютно никакого желания выслушивать всю эту болтовню, но она даже не пыталась остановить девушку. Единственными чувствами, которые Тоня испытывала на протяжении последних дней, были апатия и глубокое безразличие ко всему происходящему – если, конечно, можно назвать чувствами полное отсутствие каких-либо эмоций.

Из невероятно длинного и сбивчивого монолога соседки Тоня поняла, что девушку зовут Юля, ей семнадцать лет, и она лечится в этом отделении уже второй раз, после очередной неудавшейся попытки самоубийства. На самом деле покончить счеты с жизнью Юля пыталась уже трижды, но в самый первый раз никто, кроме нее самой, так и не узнал, что это была именно попытка суицида, а не банальный несчастный случай. В то время Юльке было пятнадцать лет, и она решила, что самый надежный способ умереть – это вскрыть себе вены бритвой. Так всегда поступают героини в иностранных фильмах, если хотят совершить самоубийство. Юльке казалось, что это будет даже романтично, как в кино, но она тогда и подумать не могла, что от вида и запаха собственной крови можно упасть в обморок. А произошло именно это: как только она коснулась безопасной бритвой своего левого запястья и из-под лезвия выступила первая робкая капелька крови, сознание девочки помутилось, тело обмякло, и она без чувств упала на пол, с грохотом опрокинув табурет, который стоял рядом (дело было ночью на кухне). На шум прибежала мать, и девочку быстро привели в сознание. Но никто так и не понял, что же именно произошло, а сама Юля тогда никому не призналась. Позже девочке влетело за неосторожное обращение с бритвой, но на этом все дело и кончилось.

– Я же тогда была молодая и глупая, и я не знала, что для самоубийства такой способ вообще не подходит. Он ненадежен: умереть от него не умрешь – все равно откачают, это мне потом врачи сказали. Это только в кино умирают, порезав вены безопасной бритвой, а в настоящей жизни от этого умереть невозможно. Так что если ты по-настоящему решишь покончить с жизнью, то надо выбирать другой, надежный способ, – со знанием дела поясняла Юля своей безразличной соседке. – Может, потому такую бритву и называют безопасной, что она не представляет опасности для жизни? – наивно рассуждала она.

Примерно через год после этого Юлька снова попыталась покончить с собой, но резать вены уже не стала. Ко второй попытке самоубийства девочка подготовилась уже основательно: в течение длительного времени она потихоньку таскала у матери таблетки снотворного, и когда их набралось, как ей казалось, достаточно много, проглотила их все сразу.

– В тот раз у меня почти получилось, – с гордостью поясняла девушка. – Я даже отключилась и почти умерла, но почему-то очнулась в больнице. Меня потом долго рвало, мне промывали желудок, делали какие-то уколы и даже пристегнули ремнями к кровати. Странные они, эти врачи – представляешь, они, наверное, думали, что если меня не пристегнуть, то я убегу. Но после того, что они со мной сделали, я не только убежать, я даже пошевелиться не могла, просто лежала на кровати, как бревно, а через иголку, приклеенную к моей руке, в меня капала какая-то жидкость.

Несмотря на трагичность событий, о которых так возбужденно рассказывала Юлька, ее соседку эта история совершенно не трогала. Тонюсенька слушала сбивчивое повествование безучастно и молча, отвернувшись к стене. Но Юлька не умолкала:

– Потом, через несколько дней, мне сказали, что кризис миновал, и перевели сюда, в это отделение. Это не больница – это такое специальное место, типа санатория, где можно просто отдохнуть, ничего не делая, и набраться сил. Так говорит Роман Яковлевич – он здесь главный врач, и его все слушаются. Они называют это реабилитацией, и Роман Яковлевич говорит, что психотерапия – это и есть реабилитация. А еще он говорит, что он мой друг, и ему можно обо всем рассказать. Я сначала думала, что он врет, а на самом деле он такой же, как все взрослые – вечно им что-то от нас нужно. Но теперь я точно знаю, что он другой. Он такой же, как мы с тобой, только очень-очень умный. Он всегда разговаривает со мной, никогда не смеется надо мной и не называет меня маленькой и глупой. А еще его можно обо всем спросить, и он никогда не скажет, что мне еще рано об этом знать или что-то типа «когда вырастешь – сама узнаешь».

Рассказывая о своей короткой и невеселой жизни, Юля без всякой хронологии перескакивала с одного события на другое, но ни разу даже не намекнула на причину, послужившую мотивом к ее настойчивым, пусть и неудачным, попыткам суицида.

– В прошлый раз я пробыла здесь почти три месяца. Я была даже рада, что у меня не получилось умереть: со мной все так хорошо обращались! Никто не заставлял меня ходить в школу и делать уроки, никто не ругал за двойки, никто не смеялся над моим неопрятным видом. Мама приносила мне конфеты и апельсины, мне разрешали гулять и даже смотреть телевизор в холле. Когда меня выписали, я даже не хотела отсюда уходить! Но Роман Яковлевич сказал, что у меня теперь и так все будет хорошо, а я, если захочу, всегда смогу прийти к нему поговорить.

Тоня молчала, а девушка продолжала:

– Я к Роману Яковлевичу потом и в самом деле приходила один раз – ну перед тем, как… сама понимаешь… Но меня к нему не пустили. Эта мегера в очках, которая все время сидит на входе в отделение, сказала, что он занят с другими пациентами и принять меня не сможет. Она сказала, что если я хочу прийти к нему на консультацию, то должна записываться на прием заранее, по телефону, и приходить с родителями. Я ей пыталась объяснить, что он сам разрешил мне прийти, но она так и не пустила меня к нему! И не сказала ему, что я хотела его видеть! Вот гадина!

Тоня продолжала молчать, отвернувшись к стене и не проявляя никакого интереса ни к самой рассказчице, ни к ее грустной истории. Казалось, что все это ей было абсолютно безразлично, потому что на протяжении всей этой нескончаемой болтовни Тонюсенька так и не проронила ни слова.

Потом приходила приветливая пожилая женщина в белом халате с подносом еды и порцией каких-то таблеток, которые она почему-то назвала витаминами. Женщина так настойчиво пыталась накормить Тоню, что та даже проглотила пару ложек безвкусного больничного супа – только для того, чтобы ее поскорее оставили в покое. Разговорчивая соседка ненадолго уходила в столовую, но наслаждаться наступившей тишиной Тоне пришлось недолго: вернувшись, девушка продолжила свое бесконечное повествование.

А Тоня продолжала молчать.