Текст книги "Бегущая в зеркалах"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Теперь, сидя в удобном кресле перед огромным трюмо, позволяющим менять ракурсы, Алиса видела застывшего за спиной с расческой наготове мастера и медлила с решением.
– Что пожелает мадмуазель? – наконец поинтересовался "маэстро", похожий скорее на мечтательного скрипача, чем на шельмоватого Фигаро.
– Мадмуазель желает стать молодой и привлекательной. Ну знаете "искристой"! – сформулировала задачу Алиса. – Алиса вытащила шпильки и тряхнула головой – шелковистые волны охотно расспылаись, закрыв ее до пояса.
Мастер отступил на шаг и замер, задумчиво изучая материал.
– Нет, Твигги мы из Вас делать не будем. Знаете – ведь у вас редкая индивидуальность – этакая солнечная, женственная классика. Итальянский ренессанс. Причем вы не "мальчик-паж" Караваджо, а скорее "Весна" Ботичелли.
Алиса рассмеялась:
– Похоже, мне никак не вырватся из круга художественных ассоциаций в наше реальное современное пространство. Парикмахер сделал несколько пассов, перемещая над головой Алисы золотистые пряди и подвел итог:
– Мы немного подппортим вашу деловую репутацию: уберем святость и подбавим задорного легкомыслия. И уж, конечно, – оставим Вам основной "капитал". Такие волосы нынче редкость.
Алиса опустила веки, слыша как порхают над ее головой щелкающие ножницы, чувствуя прикосновения расчески, поглаживания щетки и, наконец, теплое дуновение фена.
– Новый портрет готов. Я бы назвал его "Бриджитт Бордо позирует Ботичелли". – Мастер сдернул с плеч Алисы накидку и отступил, предостави клиентке полный обзор в зеркале.
То, что увидела Алиса, ей очень понравилось: эта юная Луккавая кокетка, по-видимому, не прибегала к искусственным ухищрениям, волосы выглядели абсолютно естественно, густая растрепанная челка неровными прядями падала до бровей, а масса косматых завитков, будто взъерошенная ветром, опустилась на плечи и спину, достигая лопаток.
– Мадмуазель совсем не надо заботиться о такой прическе. Волосы вьются от природы, а специальная стрижка сохранит это впечатление растрепанности. Если же Вам понадобиться выглядеть торжественно – поднимите все пряди высоко на затылок. Пусть будет коса, валик или "хвост" и капризный взгляд из-под челки. – Любовался полученным эффектом мастер.
– Отлично! Это мне как раз подходит. Теперь к новому "парику" надо делать другое лицо, – задумалась Алиса.
– Сегодня "лицо" – это прежде всего глаза и губы. Вы можете воспользоваться услугами нашего дизайнера= – предложил мастер, но увидев отрицательную реакцию Алисы, добавил: – Женщина со вкусом, конечном, лучше знает себя и сумеет найти грим. Я рекомендую вам как можно темнее у глаз, и светлее губы.
... Алиса воспользовалась советом маэстро и, сидя дома перед туалетным столиком, покрыла губы помадой светлого тона и почти гротескно увеличила серыми тенями глаза. Она вопросительно вглядывалась в незнакомое лицо, улыбающееся ей из зеркала – "Кто ты, Лиса? Что-то ждет тебя d'oro bambina?"
Алиса не могла скрыть перемен, происшедших с ней и не хотела Золушка превратилась в Принцессу, а Лиса, лихо закинув ногу на ногу, так что узкая "мини" вздернулась, плюхнулась в кресло перед Александрой Сергеевной и заявила:
– Бабуля, я влюбилась! Конечно же, он всех на свете...
Александра Сергеевна оторопела, она так ждала и так боялась этих слов. Облик внучки приводил в смятение – бабушка слышала позывные, предвещающие приближение нового противника. Неужели ее бедную девочку ждет еще одно потрясение?
Алиса же, уже другая, оживленно-приподнятая, будто танцующая, ждала звонка из Пармы. День, два, три. Через неделю она почувствовала, что новая внешность ее тяготи: раздражают пряди, падающие на лоб, помада, а кружевные колготки вызывают брезгливую неприязнь, словно от чужого белья.
"Спектакль окончен, уважаемая публика", – Алиса с трудом зачесала назад выстриженные пряди и сколола на затылке пучок. Облачившись в привычный костюм-джерси цвета маренго и темное твидовое пальто – новая леопардовая шубка была слишком вызывающей-, выскочила на улицу. И тут же за ее спиной взвизнули тормоза. Она в испуге оглянулась – сквозь моросящий снежный дождик, подхватив дорожную сумку, к ней мчался Лукка.
У себя в гостиной, разжав, наконец объятия и включив полный свет, Алиса увидела, как он изменился: глаза ввалились, нос заострился, а на смешливлые морщинки лег пыльный налет усталости. Это был человек, прошедший через трудности и что-то переживший.
– Все, все, Лиса! Не надо так смотрет! Не пугайся, милая, самое страшное уже позади. Я хотел стать героем для тебя. Не вышло – получил по носу. Но никаких сожалений – открой сумку: с этой минуты у нас с тобой праздник и долгая-долгая весна!
В темном глубине сумки Алиса обнаружила залежи фиалок, смявшихся и поникших. Она расставила их во все имеющиеся в доме вазы, бокалы, салатницы, наполнила лиловыми нежными цветами ведерко для бумаг и даже хозяйственный таз. Цветы воспряли, подняв тяжелые головки и разлив по комнатам свое легкое, радостное дыхание.
"Весна" длилась целых пять дней и ровно столько дышали фиалки. А когда Лукка ушел, запретив Алисе проводить его, она собрала поблекшие, умирающие цветы в пластиковый пакет и вынесла его на лестницу, да так и осталась стоять, прижавшись спиной к захлопнувшейся, что-то оторвавшей, что-то отделившей двери. Опять надо было начинать жизнь заново.
Все это время с Лукой она была Лисой, игривой и манящей, перемерив новые одежды, изрисовав пол-альбома "портретами" Луки и фиалок. Им было хорошо в этом логове, где в смятых простынях валялись обломки темперы и шуршали обрывки ватмана, а на ковре среди стильных шмуток – блайзеров и мини, – сохли остатки бутербродов и апельсиновая кожура. Им было весело, когда ветер с Сены завывал л окнах, затянутых серой сеткой дождя, а в камине потрескивали поленья, в которых грелся медный кувшин с винным коктейлем – потому что именно так, по уверению Луки, готовится настоящий грог.
Она хотела показать ему свой Париж, но лишь раз "молодожены" вышли из дома с удивлением обнаружив фигурки рыбаков, скорчившиеся у холодной воды, и группу веселых туристов, фотографирующих собор на противоположном берегу. Город жил, а им неудержимо хотелось вернуться в теплое логово. Переглянувшись, заговорщики опрометью кинулись к себе, переведя дух только после того, как оказались дома и накрепко заперли за собой дверь.
– Для рыбаков и туристов мы слишком страстны, а для любовников слишком много путешествуем – уже двадцать минут потеряли, – проворчал Лукка, стягивая с Алисы мокрые туфли.
Он ничего не рассказал о том, что же произошло с ним в эти дни.
– Италия – особая страна, mia d'oro bambino. Дело мужчины и дело женщины там четко разделено. И мужчина всегда молчит о своем деле, не потому что считает женщину ниже себя. Он боится за нее, особенно, если любит... – Лукка был необычно серьезен, вороша в камине покрывающиеся серым пеплом угли. Тающие огоньки вспыхивали, с треском разгорались, отбрасывая на его лицо отсвет далекого пожара. – А фиалки – наше семейное хобби. Их выращивают в специальных теплицах уже более века круглый год, а это очень непросто. Мой отец, гордившийся своим утонченным пристрастием, расширил и усовершенствовал оранжереи и даже начал "фиалковый бизнес", поставляя цветы в лучшие магазины Европы. После его смерти, вот уже семь лет я поддерживаю жизнь этого хозяйства, но не знаю, что будет дальше. Моих мальчиков больше интересует спорт. Когда-нибудь, наверное, Винченце или его дети, сделают на месте фиалковых лужаек футбольное поле или что-нибудь еще, более материальное и полезное.
Лукка грустил и Алиса, сидя на ковре с поджатыми по-турецки ногами, быстро чиркала углем по листу, пытаясь поймать это необычное для него настроение.
– Природа уступает место цивилзации – это, увы, не только итальянская история. У руссих символ гибели старого патриархального, очаровательного в своей бескорыстности и непрактичности мира – срубленный вишневый сад. Вишни в цвету – это волнует не только японцев, а пармские фиалки – не только иальянцев. – старательно наигрывала веселость Алиса. Но растормошить Лукку в последний вечер их "весны" никак не удавалось. Он отмалчивался, сидя на ковре у камина, а когда Алиса, обняв за шею, повалила его на пол с намерением "защекотать поцелуями", Лукка сумел выдавить лишь кривую улыбку. Его лучистые глаза смотрели серьезно:
– Прости. Я не умею весело расставаться с тем, что люблю.
6
Он звонил то по нескольку раз на день, то пропадал, не предупредив. В рождественскую неделю, после короткого обязательного домашнего торжества, Лукка обещал приехать в Париж. Алиса волновалась, планируя познакомить возлюбленного с родными. Вопрос их брака решало время, как скорбно сообщил Лукке врач Арманды. Его жена была обречена и дни ее сочтены – такие опухоли, как правило, не слишком церемонятся с жертвами. Влюбленные ждали естественного конца, никогда не касаясь этой темы и боясь проявить заинтересованное нетерпение.
Но двадцать пятого декабря – в Рождество – произошло то, о чем Алиса думала меньше всего, считая своего добродушного, подвижного отца, неуязвимым долгожителем. А этот хорохорящийся бодрячок был далеко не молод и к тому же, как оказалось, – нездоров.
Грави умер, не приходя в сознание, на третий день после того, как у себя в кабинете после вечернего чая, удивленно вскрикнул "Лиз!", схватился рукой за грудь и рухнул на стол. Крышка бронзовой чернильницы рассекла его лоб и тонкая ссадина, уже подживающая, на его мертвом лицле, поразила Алису: организм хлопотал, залечивая поверждение, стягивал кожу в то время как в груди затихало, устав сопротивляться ослабевшее сердце.
Елизавета Григорьевна слегла сразу же после похорон и две недели находилась между жизнью и смертью с двухсторонней пневмонией. Все это время Алиса не отходила от матери. В конце января больная начала подниматься, а в феврале Александру Сергеевну с дочерью проводили в швейцарскую лечебницу, успешно справлявшуюся с ослабевшими легкими.
Алиса осталась одна. Она заперла опустевшую квартиру на рю Коперник, отпустила прислугу и вернулась к себе, где каждая вещь теперь напоминала Лукку: забытый бритвенный прибор, починенные им часы, темперные наброски, прикнопленные к стенам, пуговица от рубашки и медный кувшин, так и погибший в огне в процессе приготовления грога. Лукка все время звонил, быстро и жарко твердя слова любви и сострадация и клятвенно обещал встречу – шестого марта в десять утра, в маленьком аэропорту Рима у трапа парижского самолета. Эта дата, просвечивая сквозь череду однообразных, ненужных дней, манила Алису весь сумрачный февраль.
Она работала над дизайном новых духов, основным компанентом которых был весенне-фиалковый аромат. Но привычный механизм настройки образного восприятия не срабатывал: Алиса видела Луку с его насмешливой мальчишеской улыбкой, а к нежному дыханию фиалок примешивался запах бензина и пота – тот запах любви и счастья, который она жадно впитывала, бросаясь в объятия своего возлюбленного. Это был образ ожидания и встречи– через расстояние, через долгую гонку автобанов, через тяжелое пустое одиночество.
Работая в паре с оранжировщиком ароматов, Алиса задумала создать мужской одеколон "Встреча", но тревога мешала сосредоточиться. Чем ближе подходил день назначенного свидания, тем ясней становилось Алисе, что оно не состоится. Горький опыт "обманок", предостерегающе помигивал красным глазом – "осторожно – опасность!"
Поэтому, когда поздно вечером пятого марта Лукка сказал: "До завтрашней встречи у трапа, mia cara!", Алиса еще долго держала в руке телефонную трубку, соображая, с какой стороны ждать беды.
Набрав номер швейцарских аппартаментов матери, она с колотящимся сердцем ждала, что чужой голос в трубке сообщит ей нечто ужасное. "Алиса, ты? – обрадовалась Александра Сергеевна. – Мы здесь с мамой молодцы. Сегодня утром поднимались на площадку в горах – такая красота вокруг!.."
Алиса машинально перекрестилась, запирая утром квартиру и обреченно спустилась к ожидавшему ее такси. Но аварии не сулчилось и уже сидя в самолете, летящем в Рим, она громко охнула, услышав веселый голос стюардессы в микрофоне: "Наш самолет проходит грозовой фронт, просьба пристегнуться". "Вот оно – конец!" – Алиса не знала кому и о чем молиться, скорчившись в дрожащий клубок.
Все еще не веря, что находится на этом свете, нервная пассажирка ступила на трап и чуть не потеряла сознание, увидев протянутые к ней руки. Алиса рухнула в объятия Луки и никак не могла отпустить его, всхлипывая:
– Я так сильно боялась, держи меня крепче, милый!
– Давай-ка лучше высморкаемся в платок, а не в мое пальто – я же сегодня надел новое. Специально для тебя. Стиль "денди", – Лукка заботливо вытер ее покрасневший нос. – Ах ты, маленькая моя трусишка, mia piccolo bambino^ mia grande cortina (моя маленькая детка, мое большое счастье)..."
...Два дня отчаянных гонок по проселочным дорогам Лации и Ломбардии все северней и северней от Рима – к побережью, к Венеции, к сумасшедшему карнавалу; пять дней в маленькой гостинице "Alla" с окнами, глядящими прямо в черную воду канала и – снова бросок к югу, где на каменных склонах Калобрии уже вовсю цвели заросли мимозы и дрока.
С невызывающей сомнения уверенностью Алиса знала, что проживает сейчас минуту за минутой, час за часом, день за днем
– лучшее время своей жизни. И бережно собирала каждую мелочь, каждую крупицу счастья для долгого хранения в памяти. Наверное, никогда еще она не была так близка к Богу, не чувствовала с такой полнотой и ясностью радость бытия, радость любви ко всему миру, обостренную слезной, щемящей скорбью о его, этого мира, бренности. Никогда еще она не была так благодарна дару жизни и любви, отпущенному ей свыше.
С какой-то новой, пронзительной жалостью и восторгом Алиса любила рвущиеся к жизни, начинающие зеленеть и зацеветать поля, кусты, деревья, людей, проживающих в трудах и забытых здесь, совсем рядом с ней, свою особую, отдельную жизнь. Она любила старуху-крестьянку, тянущую за веревку худую облезлую козу, любила глупо подшучивающего и подмигивающего им хозяина маленькой придорожной тратории, коротконогого и толстобрюхого, считающего себя, наверняка, юморным свойским парнем, любила монашек в белых крылатых "шляпах", стайкой летящих куда-то на своих утильных велосипедах, их ноги в шерстяных самовязанных носках, крутящих повизгивающие педали под "занавесом" подколотой бельевой прищепкой рясы, – и совсем отчаянно – до слез, до желания орать от нежности и жалости, любила этого человека, косящего на нее голубым лучистым глазом.
Сидя в машине рядом с Лукой, Алиса не могла оторвать взгляд от его цепких пальцев, ухвативших руль, от бесконечно милого профиля, летящего над зелено-голубой весенней землей в открытом окошке автомобиля.
В эти дни, за каждый из которых она готова была отдать всю, причитающуюся ей еще жизнь, Алиса поняла насколько дорог и близок стал ей Лукка. А когда наступило расставание, оно оказалось больнее, чем смерть.
Солнечный день радовался, пассажиры парижского рейса весело-озабочены, таможенники белозубы, автокар, забравший людей, чтобы провезти их по взлетному полю прямо к трапу самолета – сверкающе нов. Ничто не напоминало преисподнюю. И все же – это была именно она – бездна страха и муки, поглотившая тех, кто должен был расцепить объятия.
Алиса стояла у окна, с ужасом смертника наблюдая, как увеличивается полоска асфальта между автобусом и мужчиной в потертых джинсах. Он растерянно замер, словно примирившись с неизбежностью, но вдруг спохватился и, перемахнув через турникет, ринулся за медлительным вагончиком. Вот он уже догнал его и прямо под окном Алисы машет руками и что-то кричит... Но вот отстал, поник, смирился – одинокая фигурка на взлетной полосе и служитель в синей униформе с красным флажком в руке, бегущий к ней от здания вокзала.
Эту картину Алиса увезла с собой, обливая горючими слезами, как урну с дорогим пеплом.
Они расстались тогда всего на две недели – но разве это важно, когда и минуты дышать друг без друга было трудно.
...Куда же делось все это? Как произошло, что через два года от захлеба чувств, переполняющих душу, сводящих с ума, остались привязанность и жалость, а от острой боли обнаженного нерва – тупое нытье застарелой раны?
Они продолжали встречаться – сначала часто, жадно, с непримиримостью к расставанию, затем все более свыкаясь с ним и с увеличивающимися разлуками. Арманда продолжала цепляться за жизнь, а Лукка, мучимый виной своего краденого счастья, делал все возможное, чтобы эту жизнь продлить и украсить. Он исправно проводил дома все многочисленные семейные праздники, был хорошим отцом – он жил показной фальшивой, ненужной ему жизнью, как стало ненужно ему все, что не касалось Алисы. Но постепенно свыкался, втягивался, с удивлением отмечая, что научился заново есть, пить, спать, работать и даже смеяться, то есть – выжил. Выжил без нее.
Выжила и Алиса. В один прекрасный день, она заметила, что лжет, лжет самой себе.
Их встречи становившиеся все более редкими, сопровождал неизбежный рефрен: "Мы придумаем что-нибудь, мы обязательно придумаем!" – убеждали они друг друга, прежде чем разомкнуть прощальные объятия. Считая себя изгоями судьбы, гонимыми одиночками, они не понимали, что эти слова твердили и твердят все влюбленные через бездну невозможности, все бунтующие и в конце-концов, смиряющиеся. Они строили планы, один нереальней другого и ждали. И однажды Алиса поняла, что никогда ничего они уже не придумают. Что самое прекрасное и ценное, оставшееся у них, – это прошлое, а мечты о совместном будущем – лишь худосочные, бледнеющие на свету реальности иллюзии.
Они расставались в Милане в канун Рождества. Лукка уезжал к себе в Парму, где ждала его к празднику семья. Алиса – в Париж, в одночество. Они мало говорили, но испытывающе заглядывали друг другу в глаза, пытаясь понять – что же творится там на самом деле, в душе самого близкого и нужного человека, что происходит за напускным спокойствием и защитной броней равнодушия?
Рейс задерживался и Алиса отпустила своего любимого – чужого мужа, торопящегося вернутся домой. Но Лукка медлил. Он ненавидел теперь вокзалы и проводы, затянувшиеся расставания, будто обязывающие договорить что-то важное, решить нерешенное. Он мучительно любил эту женщину в светлом плаще, отороченном золотистым мехом – и ненавидел – ненавидел за свое бессилие, за невозможность дать ей счастье. И поэтому, когда она тихо сказала: "Ступай же, ступай" – он смиренно кивнул и обещал: "Я позвоню сегодня вечером. Будь умницей, Лиса". И ушел, затерявшись в толпе.
...Ожидание затягивалось. Алиса измучилась, запертая в бетонной коробке аэровокзала, как в клетке, она явственно представляла, как в эти минуты красный "альфа-ромео" несется в потоке машин по мокрому, матово лоснящемуся в свете фар шоссе, удаляясь все дальше и дальше от нее, в другую, чужую, неведомую жизнь.
Алиса обрадовалась, когда у багажного отделения появился сержант с ищейкой – собака ей нравилась, а парень явно гордился своей питомицей, украдкой зыркая из-под козырька в поисках восторженных лиц.
"Кто он, откуда? Как зовут эту умницу, с влажным кожаным носом и легким запахом псины от густой шерсти?" – гадала Алиса и, встретившись взглядом с черноглазым полицейским – дружески кивнула ему.
...И это было единственным, что она потом могла о себе вспомнить.
7
Поздно ночью в кабинете средиземноморского дома Брауна зазвонил телефон. Он только что вернулся на остров после длительной поездки в Азию, о чем практически еще никто не знал. К тому же, номер настойчиво трезвонившего телефона был известен очень немногим.
Женский голос назвал его по имени и тут же послышались всхлипывания. Женщина пыталась что-то сказать, но никак не могла взять себя в руки рыдания мешали ей объясниться.
Остин не сразу узнал Александру Сергеевну. Старушка, неизменно проявлявшая выдержку и волю, была в крайнем смятении. Наконец, по обрывкам фраз он понял, что произошло нечто ужасное. В катастрофе в Миланском аэропорту, где неделю назад от взрыва погибли люди, пострадала Алиса. Теперь опасность миновала, она останется жить, но нужен хороший врач, вернее, волшебник, потому что только чудо может спасти ее от уродства.
"Алиса? Опять Алиса!" – Остин хорошо помнил трагическую историю с Азхаром Бонисандрой, зная ее основную подоплеку: ситуация в Афганистане серьезно изучалась ИО. Потом попытка самоубийства, трудное возвращение к жизни, долгая несчастная любовь и теперь опять – нелепость, чудовищная случайность и жертва ее – Алиса. Но причем здесь она? Остин понимал, что Александра Сергеевна ждет не слов сочувствия, а помощи, и потому, уже на следующий день специальным рейсом Алиса была доставлена в Канны, а оттуда в клинику Леже.
Профессор имел накануне длинный разговор с Миланским доктором, выведшим мадмуазель Грави из шока и сделавшим надлежащее обследование. Обсудив все pro и contro, они решили, что больная не нуждается в помощи нейрохирурга – к счастью, мозговая травма была не очень серьезна.
Обследования, сделанные в клинике Леже, подтвердили данные итальянских медиков: небольшая гематома в височной области мозга не увеличивалась, а открытые повреждения тканей лица требовали специального хирургического вмешательства.
В этом страшном невезении Алисе, в сущности, немного повезло. Она отвернулась в сторону (кивок сержанту полиции) в тот момент, когда произошел взрыв. Обломок чего-то тяжелого, по-видимому, мраморной облицовки панели, ударил ее чуть ниже левого виска, свернув челюстной сустав, повредив носовой хрящ и по касательной задев гразницу. Мягкая ткань кожи щеки, подбородка и носа была разорвана и обожжена, мышцы повреждены. Кроме того, приходилось опасаться за глаз: все зависело от того, как пойдет восстановительный процесс в мозговой ткани и степени повреждения лицевого нерва.
В консультационном кабинете Леже проводил обсуждение состояния новой больной со своими коллегами, демонстрируя рентгенограммы, томаграммы мозга, данные специальных исследований. Консилиум пришел к выводу, что больной необходим месяц общего лечения и наблюдений, а в случае благоприятной ситуации – отсутствия осложнений и негативных процессов – можно приступить к осуществлению лицевой пластики.
Лишь в начале февраля, обстоятельно ознакомившись с динамикой выздоровления больной, Леже решил, что настала пора действовать. В его кабинете плакала худенькая старушка, на сей раз от радости: она знала, что внучка будет жить и верила в маленького доктора, рассчитывавшего ликвидировать в той или иной степени внешние последствия травмы.
Александра Сергеевна теперь часто плакала – слезы появлялись сами собой от всего, что как-то было связано с внучкой – от ее музыки, книжек, качелей и яблок, от ажурных колготок на прохожей девчушке, от одеколона "Встреча", появившегося в магазинах и присланного от Маргариты Ланвен, от тревожного голоса итальянца, звонившего чуть не каждый день.
Стаканчик с валерианой, протянутый высоким помощником профессора, задрожал в ее руке и старушка бурно разрыдалась, уронив на колени сумочку с тем, что она берегла и теперь принесла показать всем. На ковер веером легли Алисины фотографии: Алиса-девочка с прямой спиной, восседающая на новом велосипеде, Алиса-девушка с мольбертом, в тирольской шапочке где-то на живописном альпийском склоне, Алиса в Венеции на площади Синьории со стайкой наглых голубей, слетающихся к пакетику с кормом. Один из них сидел на протянутой алисиной руке, а другой, застыв в кадре с размазанными штрихами крыльев, собирался, видимо, присесть прямо на ее взъерошенную ветром макушку.
Йохим стал собирать листочки и, машинально взглянув на один из них, застыл – неожиданность открытия буквально парализовала его. Он быстро тассовал фото, таращил глаза, расплываясь в радостной улыбке: "Я... я, кажется, знаю... Нет! Я точно узнаю это лицо!" Йохим протянул большой любительский снимок Леже. Алиса-подросток была запечатлена в летний день, в тот момент, когда оторвавшись от группы сверстников, смутно обозначенных в пестро-лиственной глубине кадра, ринулась за мячом, запущенным, по-видимому, каким-то шалуном прямо в объектив аппарата. Это его округлый бок закрыл всю верхнюю правую часть кадра и его ожидаемое столкновение с фотографирающим распирало Алису вот-вот взорвущимся смехом. Ее вспыхнувшее лицо с солнечной пыльцой на высоких скулах, с сюрпризным сиянием в прозрачной глубине крыжовинных глаз, было озарено тем особым светом резвящейся, распахнутой в предвкушении счастья души, которое бывает у детей за секунду до чуда. Йохим узнал припухшую нижнюю губу, закушенную двумя крупными верхними зубами и паутинки волос, светящиеся ореолом вокруг единственного, всегда живущего в его памяти лица.
"Да, это Она..." Йохим рухнул на стул, оглядывая окружающих растерянно и жалобно, как человек, которому объявили, что он обречен.
На следующий день Леже пригласил ассистента Динстлера в свой кабинет.
– Присаживайтесь, коллега, я заметил, что у вас не слишком крепкие колени. Они легко подкашиваются – а я собираюсь вас удивить. Речь идет о нашей пациентке мадмуазель Грави. Вчера я понял, что Вам удалось вытащить крупный козырь. Изучите все материалы, продумайте ход операции и доложите мне. Вести эту больную будете Вы.
8
Вот и случилось. То, что казалось ненужным ответвлением судьбы, дурацким аппендиксом, бредом, порождением худосочной фантазии и весеннего юношеского безумия, обрелом весомую реальность факта. Тонкая ниточка смутных намеков, тянущаяся от калитки соседнего дома к августовскому вечеру у реки и прервавшаяся у черного могильного гранита, объявилась вновь, заставляя Йохима снова и снова мысленно проделывать путь от появления девочки с обручем на плече к вчерашнему вечеру, когда Она вернулась, смеясь на дрожащем в его руке листочке картона.
Вот и случилось. Значит – все неспроста. Не зря томили детскую душу поиски неведомого – мандариновое зазеркалье граненого стекла, всякие там звенящие цветы и танцующие свечи. Значит, со смыслом, а не в приступе подростковой дури, повергали в сметение закаты и зори, звуки и краски. И не канула в небытие яростная клятва на могиле чужой, незнакомой девочки... А Ванда, а Вернер, а потоки крови и искромсанного мяса, обмороки и рвотные спазмы, аппатие и пустота? – Неспроста.
Очевидная осмысленность сюжета его недолгой жизни бросала Йохима в дрожь. Он понял, что должен совершить нечто, для чего был послан в этот мир кем-то нелепый "собиратель красоты". Воинственный азарт ответственности, смешанный с ликованием причастности к Высшей тайне, гоняли Йохима из угла в угол его потемневшей, давящей ночной темнотой комнаты, заставляли метаться и вскакивать на измятой постели, не давая заснуть ни на минуту.
На рассвете, когда вся клиника еще пребывала в предутреннем сне, Йохим стоял у двери палаты мадмуазель Грави. Он медлил, не решаясь ни постучать, ни отворить двери, лишь слушая, как тяжело, со значением, ухает в груди сердце. Вот сейчас он увидит ее – сломанного человека, изувеченную женщину, молящую о помощи, чужую, жалкую, незнакомую. Сейчас он станет врачом, послав к чертям все игры своего больного воображения. Сейчас... Он тихо постучал и не дождавшись ответа, осторожно отворил дверь.
Очевидно она спала – на подушке белела округлая бинтовая глыба. Серенький жидкий рассвет за спущенной кремовой шторой нехотя освещал комнату. Йохим бесшумно подошел к кровати. Белая голова повернулась и в окошечке повязки на левой стороне лица открылся серьезный, будто не спавший глаз. Йохим понял сразу, что приговор провозглашен и обжалованию не подлежит: на него смотрел именно тот глаз, не узнать который было невозможно.
В белоснежном обрамлении бинтов он сиял редкой драгоценностью, некой звездой сокровищницы, оберегаемой бдительными стражами и системами мудреной сигнализации. Светлая, нежная зелень радужки, кристаллически-крапчатая в глубине, была обведена черной каймой, отчетливой и яркой, что придавало расширенному зрачку манящую притягательность бездны. Этот одинокий, и потому, особенно значительный глаз в оправе золотых пушистых ресниц казался Йохиму необыкновенно большим и до мелочи, до ювелирной выделки радужки, век – знакомым. Он констатировал это со спокойствием очевидного факта и ничуть не удивился его выражению: абсолютного холодного безразличия, без тени тревоги и печали.
– Доктор Динстлер, – представился Йохим, зная, что поврежденная челюсть не позволяет больной говорить. – Я ассистент профессора Леже и уже несколько месяцев имею в этой клинике самостоятельную хирургическую практику. Профессор нашел целесообразным передать ваше лечение мне. Я должен осведомиться о вашем согласии. Но прежде – хочу предупредить: мне редко везло, я не всегда умел идти до конца. Но вы... вы это совсем другое. В вашем случае я буду сражаться до последнего. -Йохим приблизил свое лицо к этому немигающему равнодушному глазу. – Я смогу очень многое, поверьте... Если вы согласны, подайте знак. – Веко дрогнуло и слегка опустилось, голова отвернулась. – Значит, да? Вот и хорошо. Через два часа я осмотрю вас. А пока отдыхайте, еще слишком рано. И слишком мало оснований для доверия мне. – Он слегка сжал ее вырисовывающуюся под простыней неподвижную руку.
...В хирургическом кабинете, куда была доставлена большая, Йохим следил за медсестрой, снимающей повязки. Пальцы сестры работали ловко и быстро, порхая над белым коконом, но ему это процедура казалась бесконечной. Уже были размотаны кипы бинтов, а маска оставалась и Йохим начал сомневаться, окажется ли под ней лицо, которое он так ждал: в детстве его потрясли кадры английского фильма, в котором человек-невидимка, освободившись от бинтов, попросту исчез. Чтобы успокоиться он отошел в сторону, изучая хирургические инструменты, разложенные в эмалированном лотке. "Готово, доктор", – раздался за спиной голос медсестры. Йохим обернулся и на мгновение, как тогда, в самом начале медицинского поприща его случайный гость и мученик – зажмурил глаза и впился ногтями в ладони, стараясь собраться с духом.
Через минуту, вооруженный пинцетом с зеркальцем, он был только доктором Динстлером, изучающим рабочий материал, а буря эмоций, всколыхнувшаяся поначалу, была поспешно подавлена и спрятана в дальний ящик сознания – до последующего разбирательства.
Поверхностные повреждения лица мадмуазель Грави затягивались, покрывая, как травка в поле, оставленные боем воронки и рытвины. Волосы, сбритые от правого уха до темени, уже торчали мягким ежиком, открывая лиловато-зеленую гематому, залившую скулу и рассеченную большим вспяченным рубцом до самого глаза. Изуродованный нос, подбородок с рваным швом, стянутым скобками, заплывший= неоткрывающийся глаз и верхняя губа искривленного, нехотя усмехающегося рта вопили о жесточайшем насилии, совершенном слепой варварской силой.
