Текст книги "Бегущая в зеркалах"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
– Да я и не сомневаюсь в этом: все гораздо сложнее, чем кажется, особенно на этой – видимой, удобной "поверхности". – Алиса огляделась вокруг. – Здесь, пока, правда, не очень удобно, скорее – загадочно. Хозяйка предупредила, что квартира не обставлена. Но даже тут даже люстра отсутствует. Но это же как раз здорово! До закрытия магазинов остается целых два часа – вполне достаточно, чтобы обставить целый дом. Мы будем ужинать уже в нашей квартире – тем более, что я уже точно знаю, что здесь должно быть.
– Только не говори, что "видела", как должна выглядеть эта квартира, – нерешительно заявил Йохим.
– Не видела. Просто знаю. Всякий нормальный человек знает, как хочет жить и что иметь при себе. Это только для олухов нужна реклама-поводырь: "выбирайте вместе с нами!" Мы то не так просты – сами знаем, что нам надо. Вот ты, я вижу, одеваешься совсем не во что попало – своеобразно и очень стильно. Все эти вещи, будто слегка того... ну, будто выросли вместе с тобой, давно приручены, как собачонка. Они создают ощущение прочности, обжитости. Ну, знаешь, бывает – так уютно на душе, когда вдруг чувствуешь так было, так есть, так будет всегда!
– Да, это уж точно. Как-то Дани сделал попытку превратить меня во вполне респектабельного господина. Не вышло – я этот куртец никому не уступлю, – Йохим погладил потертую замшу на груди своего шерстяного пуловера.
Они стремглав скатились с лестницы и уселись в "ситроен" Йохима.
– И машина твоя – точно старая п ривязчивая такса...
– С добрыми подслеповатыми глазами, – добавил Йохим, тщетно пытаясь включить фары.
Сумерки наступили быстро, яркими призывными огнями светились сквозь мелкую снежную кисею праздничные витрины, заманивали базарчики последними предпраздничными распродажами. Продавец елок, держащий наготове баллончики с краской – серебристой, голубой, белой, в последней надежде привлечь покупателейл, опрыскивал свой нереализованный товар, превращая живое хвойное дерево в нарядную игрушку.
"Ситроен" торопился на окраину города, где высился единственный здесь многоэтажный современный супермаркет.
– Мы явно не успеваем на аукционы антиквариата в этом году, притворно вздохнула Алиса. – Но мы и не хотим...
– Мы хотим успеть в супермаркет, потому что нам нужна еда. Я хочу есть. Я еле удерживаю руль.
– А я хочу люстру и занавески, и вазы, и... Боже, нам понадобится грузовик! – сообразила Алиса.
Они стремительно взлетели на четвертый этаж магазина, изнывая от медлительности экскалатора, и Алиса сразу же ухватила две тележки.
– Давай, давай, шевелись – ты обходишь слевал, я – справа, распорядилась она, направляясь в отдел светильников.
Огромные шары из гофрированной бумаги, складывающиеся в лепешку, могли служить абажуром, торшером, люстрой.
– Это как раз для нас, – обрадовалась Алиса. Вслед за абажурами в тележку последовали клетчатые сине-зеленые пледы, такой же расцветки шторы из шерстяной рогожки, подушки – зеленая и алая, полотенца, коврики, какие-то туалетные мелочи. Затем Алиса обнаружила тяжелый керамический сервиз темно-кофейного цвета на шесть персон и три огромные глиняные вазы гладенькие, вытянутые, с темной пористой "скорлупкой" внизу. – Эти гулливерские желуди придется нести в руках – моя "такса" не выдержит, решил Йохим, рассовывая вещи в машине. Но все улеглось, а две объемистые коробки с закусками и корзинку со свежей клубникой Алиса в обнимку держала на коленях.
– Ой, не тормози так резко. Я здесь как в Помпеях – эти вазы меня раздавят! – жалобно просила она.
Ажиотаж сумбурных покупок, веселость резвящихся школьников – все это было немного чересчур, немного не всерьез, как будто они, оказавшись вдвоем, боялись остановиться, подумать и решить что-то важное, неизбежное, боялись обнаружить под хмельной радостью внезапного сближения сомнения и неловкость.
Им очень хотелось быть как все, как те счастливые пары, которые спешили приобрести последние покупки и запереться в теплых домах со своими домочадцами, пуделями и попугаями, в своей обычной, такой простой и недосягаемо-прекрасной человеческой жизни, почему-то не сложившейся ни у одного из них. Им очень хотелось быть обыкновенными, но оба, не сговариваясь и не признаваясь себе чувствовали, что как раз в этом-то им кем-то отказано.
Понадобилось около часа, чтобы расставить по комнатам покупки, развесить светильники, найти место для ковриков. Колец для штор не оказалось, пришлось прицепить их к карнизу кое-как, бельевыми прищепками, найденными в ванной. Вдумчиво расставив вазы, Алиса ахнула:
– Забыли самое главное – елку! Придется принять дар у этого замороженного рыцаря. Там их слишком много для одного. Беги скорее – на площади совсем пусто!
Алиса наблюдала из окна, как Йохим, перемахнув через ограду фонтана, торопливо надергал еловые ветки из арочных гирлянд, и, пугливо озираясь, кинулся в подъезд.
– Умница, умница! Чудесно пахнут, – она расставила ветки в вазы. Вот теперь чувствуется, что Новый год. Осталось всего двадцать минут. Я уже кое-что здесь приготовила, жаль поленьев нет, камин совсем холодный.
– Подожди-ка минутку. Я только что впервые украл, причем муниципальную собственность, и теперь не могу остановиться – собираюсь посягнуть на частную, – Йохим выскочил на лестницу. Через пару минут он вернулся с охапкой поленьев. Алиса крикнула из ванной.
– Минутку! Я сейчас.
Поленья "занятые" у хозяйки Йохимом разгорались, и, когда в комнату вышла Алиса, слово "сюрприз" они выдохнули хором. Он – показывая на горящий огонь в камине, она – на свое праздничное платье из тонкого серебрянного трикотажа с большим, мягким, как у свитера= воротником.
И тут на церковных часах пробил первый удар.
"Бом-м-м!" – металлически гулкая упругая волна разлилась в воздухе. "Бом-м-м!"
– Быстро за стол, шампанское! Свечи! – Алиса чиркнула спичками поджигая свечу в медной розетке, украсившую центр накрытого стола. Хлопнула пробка, зашипели пенные шапки в высоких бокалах.
– С Новым годом, Алиса!
– С Новым годом, Йохим!
Этот Новый год, оповестивший о своем приходе звоном колокола маленькой церкви, был самым странным в их жизни, самым непонятным. Кто сидел сейчас друг против друга за праздничным столом в наскоро принаряженных чужих комнатах? Влюбленные? Брат и сестра? Родственные души, нашедшие друг друга волей судьбы? Сумасшедшие, одурманившие себя иллюзией некой общности? Справедливы были все определения, если подумать. Если бы подумать! Но никогда они еще не были так далеки от разумности, никогда еще ни для одного из них воздух не был так густо насыщен Любовью, той, что прежде всего – Состадание и Нежность.
Они протянули друг другу руки через стол, да так и сидели молча, сцепив пальцы и глядя в глаза друг другу, пока плясал, то покачиваясь, то стрункой вытягиваясь вверх бледный огонь свечи. И не сказав ни слова поняли и решили про себя все.
А потом сидели рядышком на диване, в перекрестье тени, падающей из окна от уличного фонаря.
– Я знаю, единственная моя, что где-то в другой жизни я был твоим братом, отцом или мужем. Мы стояли с тобой у алтаря, любили друг друга, растили детей... Я рубил лес или сидел с нарукавниками в маленькой конторе, а вечером торопился в наш дом, где уже дымилось на столе мое любимое свиное рагу... Мы спали с тобой в одной кровати до глубокой старости и умерли в одночасье. Я бесконечно люблю тебя – всей своей душой, всей своей кровью. Но я знаю, как знаешь и ты – мы сейчас не муж и жена. Мы – нечто большее... – Йохим обнял Алису, прижавшуюся к его груди и тихо укачивал ее, как качают детей, легко похлопывая по спине. – Спи, бесценная моя, единственная...
6
Весь январь Алиса и Йохим жили вместе, расставаясь лишь на то время, когда доктору надо было находиться в клинике. В эти недели Динстлер был на взлете – Леже уже не сомневался, что нашел клад и удвоил ему жалованье. Но чем большего добивался Йохим как хирург, тем меньше был доволен достигнутым. В феврале он трижды "поправлял" лицо Алисы, пытаясь довести его до совершенства, но, увы, вмешательство человека все же было заметно. Здоровая, неповрежденная часть лица Алисы – эталонный образец – была упреком Йохиму, вызовом, казнью.
– Не могу! Ни душой своей, переполненной силой любви, ни руками, так старающимися совершить чудо – не могу! – сокрушался он.
– Оставь ты это, Ехи. Все очень здорово – никто не смог бы добиться большего, – успокаивала его Алиса.
Алиса отказалась от дальнейших экспериментов и они основа поселились на "площади Рыцаря", чувствуя, что становятся патологически неразлучны. Они были беспредельно счастливы, а для этого счастья было необходимо лишь одно – ощущать присутствие друг друга. Они много говорили. Теперь стало ясно, что все, накопленное за жизнь – все впечатления, мелочи, размышления – все боли и радости – прятались и береглись в душе для этого момента – их совместного обсуждения и обдумывания. Йохим снова рос и взрослел, блуждал и терялся на жизненных тропах – но вместе с Алисой, вместе с той половиной своей души, недостачу которой он так мучительно ощущал. И Алиса – вся-вся целиком, с тем, что боялась мысленно касаться сама, со своими ранами, сомнениями, болью и радостями, явилась Йохиму, чтобы уже никогда не быть растерянной, покинутой – не быть одинокой.
Странно, а ведь всего несколько месяцев назад она покидала санаторий и Йохима, не предполагая когда-либо вернуться. Она отправилась в путешествие с тем, кого любила и продолжала любить.
– Мы с Луккой были хорошей парой. Нам надо было выждать год и мы назначили свадьбу на май. Май нынешнего года. Почти месяц Лукка возил меня по курортам, где только солнце и море, где я загорела почти как мулатка и научилась заправски плясать румбу и самбо. Ему удалось вытянуть меня из притягательной бездны безумия, куда я начинала, наверное, потихоньку спускаться. Ни видений, ни страхов нне было – я выздоравливала. И каково же было мое удивление, когда в чудесных напоенных ароматами сумерках, полулежа в плетеном кресле на белой веранде отеля, я услышала мужской голос, раздающийся рядом. Мужчина говорил по-итальянски, а я понимала отлично, хотя и не думала, что настолько знаю этот язык. Оборачиваюсь – никого, только машет зеленым "крылом" банановая пальма. Закрываю глаза и вижу: такая же веранда, сумерки, беседуют двое – мой Лукка и очень пожилой крючконосый господин в черном костюме и прилизанными на косой пробор седыми прядями.
– Я выслушал тебя, Лукка. Ты рассказал мне все это, чтобы получить "добро" или восстать в случае моего отказа.
– Восстать, в случае отказа", – отвечал ему Лукка.
– Я не могу одобрить твой брак. Она – не наша. Тебя ждет другая невеста... Подумай и послушай меня, сынок: спрячь подальше свой "вессон", чтобы рука не чесалась.
Вечером спрашиваю осторожно у Лукки, кто и что – он пугается, путается, впадает в панику и, наконец, раскалывается. И вот что я узнаю. Отец Луки, потомок старинного аристократического рода – человек холодный, утонченный, беспомощный в делах, но с притензиями на оригинальность, выращивающий в качестве оригинального пристрастия фиалки, попадает под влияние мафиозной "семьи". Шантажируя, его заставляют "не обращать внимания" на то, что в рифрежераторах с его цветами по всей Европе путешествует какая-то контрабанда. Граф брезгливо зажимает нос платком от такой грязи, но начинает получать проценты от бизнеса. Вначале отказывается, а потом – принимает: дела-то с его фамильным имением были совсем плохи, жил он на широкую ногу, жена – сопрано, сын – спортсмен.
Когда отец умер, к Луке пришли мафиози и тоже "нажали"= пообещав золотые горы. Он сам – мальчишка, а уже женат, имеет двоих сыновей – в чем дело – не слишком вникал – согласился. После нашей встречи Лукка воспрял духом и решил развязаться с "семьей". Я ждала его в Париже и не подозревала, что в это время мой веселый герой сидит на цепи в каком-то подвале и ждет приговора, который "отцы" выносят всем отступникам. Ему удается сбежать, пристукнув охранявшего его парня и оказаться возле моего парижского дома с сумкой фиалок, которые он, на этот раз, купил в магазине на Елисейских полях.. Мы были счастливы целых пять дней и Лукка уехал, чтобы продолжить бой. Он думал тогда что оставляет меня навсегда... Дальше следует длинная история сражения одиночки против могучей силы, ставшая уже почти классической. Ему удалось отвоевать особый "пограничный" статус: он не с ними, но и не против них. И вот после смерти жены и визита Лукки ко мне в клинику, вызывал глава "семьи" и сказал то, что я уже "слышала". Мафия не разрешила ему жениться на мне. Но Лукка бросил вызов, увезя меня на Гавайи. Я только тогда узнала, как боялся он весь наш райский месяц, как мерещились ему шаги за спиной и тени, шныряющие за нашими окнами...
Йохим слушал Алису, не перебивая, но его сокойствия хватило ненадолго.
– Что же теперь? Оказывается, я не так уж бескорыстен и не нахожу в себе сил по-братски благословить вас, Алиса. Я ревную, как молодой супруг, и... и я желаю Лукке беды! – схватился за голову Йохим.
– А я так спокойно рассказываю тебе и о Филиппе и о Лукке, потому что все они – в тебе! А главное – я сама в тебе. Я люблю свое отражение в твоей любви, хотя всегда относилась к себе довольно прохладно.
...Они убеждали себя, что не должны портить огромности и бесконечности их единства мимолетностью плотской привязанности и все же боялись искушения. Они ни разу не поцеловались и спали в разных комнатах Алиса в комнате, выходящей в церковный скверик, Йохим – на диване "у Рыцаря". Так сложилось само собой по той, новогодней, не высказанной вслух, договоренности.
В самом конце февраля, в воскресенье, проснувшись рано утром от звона колоколов, Йохим как всегда направился к Алисе, чтобы еще час-другой охранять ее сон, витая в возвышенных мыслях. Он знал теперь, что захватывающая дух нежность – от ее вздоха, от губ и ресниц, от бугорков позвонка, проступающих под золотистой кожей, когда откидывала копну волос, россыпая их по подушке, – что тягучая, обволакивающая расслабленность покоя, охватывающая его рядом с ней – и есть любовь. Он ценил эти тихие минуты бдения – молитвы ли, присяги ли, – возвышенные и умиротворяющие, как великие полотна, стихи, музыка – как все то, что дает человеку понять: ты бессмертен, ты прекрасен, ты – вечен.
Но ее кровать была пуста. Алисы не было ни в кухне, ни в ванной. Мечущийся, затравленный отчаянием Йохим, наконец, заметил то, что уже невидя пробегал глазами несколько раз – листок бумаги, пригвожденный шляпной булавкой к центру стола. Рубиновая букашка капелькой крови застыла на золотой игле.
"Мой Единственный, Самый Главный. Ты главнее всего на свете – меня самой и моего счастья. Ты знаешь – мне дано прозрение. Поверь, я знаю, что должна уйти. Ради тебя, ради нас, ради того, о чем знаем только мы. Не ищи. Прислушайся к себе – все кончилось. Кто-то, где-то отключил свет..."
Йохим опустился в кресло, в темноту, в хаос. "Этого не может быть. Да это просто показалось, примерещилось, – он разжал ладонь – скомканный листок ласточкой выпорхнул к его ногам. – Я слушаю, слушаю тебя, Алиса. Почему ты молчишь. дай знак – и я умру". Пустая тишина звенела в ушах. И в ней ровно и мирно забил колокол. Раз, два, три... – восемь раз. "Знаю. Теперь знаю. Именем Господа нашего и всех сил, управляющих нами, заклинаю появись!" – Йохим встал на колени перед окном, за которым тускло золотился церковный крест, закрыл глаза и торжественно произнес: "Сейчас я буду считать до трех. Я отдаю свою бессмертную душу за Алису. Я продаю ее. Берите. Но только после счета "три", когда я открою глаза, пусть она будет здесь. А если это невозможно – пусть она будет где Вам угодно, только жива! Раз... два..." – Йохим ощутил чье-то присутствие, тень пробежала по его закрытым века. – "Три!" – он открыл глаза. На форточке, любопытно заглядывая в комнату, сидела ворона.
"Значит, моя душа никому не нужна. Уцененный товар. Значит вообще все не так!" Йохим без сил опустился на кровать и даже не понял, что мгновенно погрузился в сон. На самое его темное дно...
7
...Автомобиль несся по мокрому шоссе, унося Алису прочь от города. Она убегала, с силой сдерживая руль, стараясь не думать, не чувствовать, стараясь быть мертвой.
Она проснулась на рассвете от странной тревоги и едва касаясь босыми ступнями холодного, лоснящегося жирной мастикой пола, кинулась в комнату Йохима. Посапывающий на диване клетчатый холмик источал сладкую сонную негу.
Алису всегда забавляло, казавшееся ей необычайно трогательным обстоятельство, как этому нескладному, изобилующему острыми углами телу, удавалось достичь невозможной компактности, укладываясь спать. Освобожденное от неусыпного надзора дисциплинирующего разума, подчиняясь простому инстинкту сбережения тепла, тело обретало гармонию округлости и покоя.
Вот и сейчас, худое плечо, торчащее из-под одеяла, крупное ухо, сквозящее розовым, были вписаны в такой завиток беззащитной доверчивости, что рука сама потянулась к поглаживанию, как тянется ребенок к свернувшемуся в лукошке щенку.
Алиса отдернула ладонь, да так и не прикоснувшись, так и держа ее слепо тянущейся, попятилась, не в силах оторвать взгляд от этого плеча, обороняющего приткнувшуюся к самым коленям ушастую голову. В поясницу Алисы, будто взяв ее на мушку, предостерегающе уперся угол мраморной каминной плиты. Чувствуя, как стены сдвигаются, наваливаясь со всех сторон, она закрыла лицо руками и ясно увидела ЭТО: пестрая коровья морда с жадно прильнувшим к бледной веснушчатой ноздре серым оводом опускается в густую росистую траву, раздвигает ее, любопытно пофыркивая. Шершавый язык лижет что-то розовеющее в веселой россыпи бестолково глазеющих желтых лютиков. Ухо! Алиса увидела висок, лоб, локоть, кисть руки, дирижерски чуткую, длиннопалую, далеко высунувшуюся из шелкового манжета. А затем – и все вольно раскинувшееся на зеленом ковре тело, с еще витающим над ним азартным ветерком – спутником стремительного полета. Правая рука, заломлена высоко за голову, салютуя кому-то незримому, зовущему, подбородок гордо вздернут, очерчивая на светлой ткани рукава барельеф носатого профиля. В уголке улыбающегося рта тонкая алая струйка, проворно сбегающая куда-то в весеннюю зелень.
"Боже! Откуда это? Зачем? Почему Ты показал мне это? Это что – опять моя смерть? Из-за меня?" Алиса оцепенела, мгновенно прозрев свою неизбавимую обреченность. Филипп, возможно Лукка, теперь Йохим. Ей суждено убивать любимых. Предупреждение, тревожный гонг бреда.
"Нет, на этот раз меня не провести. Я купила себе знание, заплатив за него очень дорого. Я должна спасти его и теперь – не струшу!" – прижимаясь к леденящему мрамору, крупно дрожа под тонкой рубашкой, она чувствовала как яростно сжимаются челюсти и наливаются тяжелой злой силой свинцовые кулаки.
"Силы небесные, земные – всякие – оставьте его! Он не со мной. Вы же знаете – мы чужие! Я сама, я одна – я не люблю его. Слышите? Он не нужен мне!.." – заклинала она кого-то в вышине, за стенами и потолком, за сереньким небосоводом, тронутым мутным рассветом.
Алиса выскочила из дома, не замечая затихшего было и вновь припустившего как из ведра холодного, подстегиваемого порывами ветра дождя. "Он не нужен мне, не нужен, не нужен, – твердила она, расплачиваясь за прокат "вольво". – Как я оказалась здесь? Откуда это сумка, деньги? Куда я еду? Подальше. Подальше. Мы чужие. Быстрее, быстрее – вниз, к морю , на край света, да хоть за край..."
Свинцовое море затаилась далеко внизу в узком просвете ущелья. И камни – глыбы, стены, отроги, скаты, завалы – холодные, мертвые, сошедшиеся вдруг с дождем в глумливой дурной вакханалии – окружали, теснили ее. Женский голос в репродукторе пел о роковой любви.
"Откуда столько камней и воды? О чем она поет? совно прощается... Почему апплодисменты? Кого же там радует смерть?"
В обступившем ее безумии все были сообщниками и врагами – голоса, несущиеся из репродуктора, потоки дождя, яростно набрасывающиеся на изнемогающие от натуги дворники и фары, мчащиеся навстречу. Сговор, травля, погоня. Алиса резко затормозила, но было поздно. Отчаянно взвизгнув тормозами "вольво" развернулся поперек дороги и юзом, с панической стремительностью беглеца, ринулся к обрыву. И тогда встречный автомобиль ловким маневром дорогого футболиста, поддел крыло "вольво" бампером, оттолкнув от гибельного края.
Визг скользнувшей по асфальту резины, рваный скрежет металла, стеклянные брызги разлетевшихся фар – и тишина.
Мотор заглох, переднее правое колесо продолжало медленно вращаться над обрывом, мерно сыпал по крыше угомонившийся вдруг дождь.
"Вы слушали "Травиату", записанную по трансляции из Метрополитен опера. Сейчас в Париже восемь часов утра. Передаем сигналы точного времени," – трижды пискнуло радио.
– Уже восемь, а я все еще жива, – с ощущением тайной победы прошептала Алиса.
– И на этот раз, кажется, невредима. Кто-то там, за тебя, видать сильно молился, – раздался знакомый голос и над Алисой, осторожно приокрыв дверцу, склонился мужчина. Смуглое лицо улыбалось множеством веселых, разбегающихся морщинок, в глубину огромных, расширенных критическим выбросом адреналина зрачков, медленно и нехотя, как в темный коридор бесконечности, отступал страх.
ГЛАВА 6. ЙОХИМ ГОТТЛИБ
1
Йохим Динстлер спал уже одиннадцатый день. Его обнаружила хозяйка квартиры и поскольку жилец никак не хотел просыпаться ни к вечеру, ни на следующее утро, позвонила по телефону, указанному на персональной карточке доктора. Теперь он находился в отдельной палате клиники и консилиум специалистов, приглашенных Леже, пришел к единодушному мнению.
– Несомненно, один из видов летаргии, явления, увы, мало изученного. Нервное перенапряжение, сильный стресс, а может – и вовсе ничего подобного. Вы же знаете, коллеги, бывает и так: домохозяйка варит суп и засыпает с ложкой в руке как сказочная красавица, года, эдак, на три, – подвел итоги дискуссии доктор Бланк. – Помните тот случай в Марселе в конце 40-х? Человек приехал навестить стариков-родителей в голодный послевоенный город, прилег отдохнуть, а проснулся двадцать лет спустя, одиноким и богатым – его близкие переселились в мир иной, а мизерный счет в банке превратился в целое состояние. Что касается доктора Динстлера... Предпринять здесь, увы, ничего не возможно. Мы можем лишь наблюдать и поддерживать жизнедеятельность организма.
Так и поступили – наблюдали и ждали. Вся клиника – медперсонал и пациенты потихоньку бегали смотреть, как безмятежно, разгладив озабоченные морщинки на лбу, спал доктор с ритмическим сердцебиением, контролируемым приборами, и небывалым румянцем на посвежевших щеках.
– Молодцы, молодцы, девочки, – хвалил Леже опекающих спящего медсестер.
"Этак мы, в самом деле, откроем новую область медицины, – размышлял профессор, вглядываясь в лицо Динстлера. – Что-то я не замечал раньше этой горбинки на его носу и брови явно загустели... А упрямая складка губ? прямо Наполеон!... Ну не придумываю же я в самом деле все это? Сколько раз разглядывал эти невнятные черты и думал: Эх, взяться бы за тебя, парень! Здесь подправить, там убавить... Как удивительно повлиял на него сон! "Гипнотерапия и красота" – надо об этом поразмыслить... Если он проспит этак "продуктивно" год, то хоть в Голливуд. Будем фиксировать процесс внешних изменений на фотопленку – интереснейшие данные!"
Но Йохим не успел подтвердить гипотезу Леже, проснувшись на тринадцатые сутки. Сел, огляделся, застегнул верхнюю пуговицу казенной пижамы.
– Здравствуйте, коллега Зендель, мы, кажется, сегодня еще не виделись, – поздоровался он с оторопевшей медсестрой. – Как я здесь оказался? Со мной что-то не ладно? Почему раздет? Медсестра замялась и попятилась к двери:
– Я лучше позову профессора!
– И принесите, пожалуйста, мои вещи! – крикнул Динстлер ей вслед. Что-то невероятное творится в этой клинике.
Леже пулей влетел в палату, тряс Динстлера за плечи, считал пульс, распорядился немедля измерить давление и сделать электрокардиограмму.
– Срочно – полное обследование! Черт! Фу ты, черт! Вот это сюрприз! не мог успокоится старик, разглядывая пробудившегося.
– Во-первых, профессор, перестаньте чертыхаться. Это... нехорошо. А во-вторых, объясните, что значит весь этот спектакль? Мы что – лишились своих пациентов и перешли на самообслуживание? – Динстлер сдернул с руки перевязь тонометра, закрепленного медсестрой. – Я абсолютно здоров. А вот что с вами, профессор? Боюсь, вам необходимо серьезно заняться нервами.
Леже насторожился. "Что-то не так, – думал он. – Этот голос, вернее, интонация, это лицо – ведь другое лицо! Меня не проведешь, я на этом деле собаку съел." И Леже конфиденциально обратился в частное сыскное агентство, начав расследование. Он подозревал бог весть что и на всякий случай держался с человеком, проснувшимся у него в палате, как ни в чем не бывало. А это требовало выдержки, ведь профессор уже почти не сомневался, что мужчина с властной складкой у рта был самозванцем.
Но результат расследования разочаровал Леже – в идентичности данных дактилоскопии его служащего Динстлера и проснувшегося пациента сомневаться не приходилось. Зато детективы выяснили, что доктор снимал квартиру на "Площади Рыцаря" в Сен-Антуане с некой мадмуазель Грави, уехавшей из городка на взятой в прокате автомашине и разбившей ее на трассе М-6, ведущей в Канны. В аварии никто не пострадал. Ущерб оплачен владельцу гаража неким господином, пожелавшим остаться неизвестным. Копия чека прилагается.
"Ага, значит это все же он, но в сильном любовном шоке. Я всегда знал, что пациентки влюбляются в своих докторов. Ай да Динстлер! Вот это ход!.. Пережитое нервное потрясение, по-видимому, и обусловило личностные изменения, а от этого – и внешние перемены. Ведь известны случаи, когда великие актеры перевоплощались в своих персонажей настолько убедительно, что были неузнаваемы даже без грима. Во всяком случае, история интересная, далеко не завершившаяся, и надо быть на чеку, – решил бдительный профессор.
Когда Динстлер попросил у Леже недельный отпуск для делового визита на родину, профессор не колеблясь отпустил его с полной выплатой зарплаты, не надеясь на возвращение. Однако, в означенный день тот появился в его кабинете в сопровождении молодой женщины и попросил часовую аудиенцию при закрытых дверях.
– Ванда – моя жена, – представил Динстлер профессору свою спутницу. – Мы с супругой имеем к вам серьезное предложение, господин Леже.
Пока посетитель обстоятельно и четко излагал профессору свои соображения, тот ерзал в кресле, испытывая смутное томление – что-то здесь все же было не так, а вот что? "Да просто я не могу смириться с мыслью, что слабак и романтик, проспав две недели, превратился в крепкого мужика с бульдожьей хваткой. Не могу признать, что раньше была всего лишь масочка "бескорыстный Дон Кихот", "влюбленный Пьерро" – пудра и глицериновые слезы! Сейчас-то он настоящий и не случайно это дама рядом – не простая дама", наблюдал исподлобья визитеров Леже.
Статная блондинка в строгом деловом костюме держалась очень корректно. Ее голубые, прямо смотрящие глаза, лучились любезностью и уважительным внимание, а высоко открытые узкой юбкой изящно скрещенные ноги в модных тупоносых лаковых туфлях приводили к мысли, что "коллеге Леденц" не чужды земные радости.
План Динстлера заключался в следующем. Профессор должен признать, что возглавляемое им направление лицевой пластики доведено до совершенства. До тупикового совершенства – nec nlus ultra. Дальше в этом направлении идти некуда. У него, у доктора Динстлера есть свои соображения и своя методика принципиально нового подхода к коррекции физического статуса, требующая серьезной экспериментальной отработки. Его жена – доктор Леденц дипломированный фармецевт, прошедший хорошую школу на одном из закрытых химических предприятий Калифорнии. Ей предстоит возглавить поиск медикаментозной базы нового направления, суть которого пока должна сохраняться в строгой тайне: ведь речь идет о сенсационном научном открытии.
– Мне необходима маленькая, хорошо оборудованная лаборатория в стороне от любопытных глаз, небольшой надежный персонал и основательный кредит... Я не склонен к фантазиям, профессор, и отдаю себе отчет, что баснями сыт не будешь. И хотя абсолютно уверен в плодотворности своего эксперимента, набросал вкратце практическую программу финансового обеспечения долгосрочных поисков. Здесь в горах, недалеко от санатория я открываю небольшой собственный филиал вашей клиники. Нет, нет, профессор я не позволю прорваться воплю возмущения: естественно, иметь конкурента под боком вам вовсе нет резона, а вы еще не доросли до альтруизма. Я и не требую вас собственноручно накинуть себе петлю на шею. Мой филиал будет до поры до времени лишь работать в комплексе с этим санаторием. Я предусмотрел для него следующие направления: релаксационные процедуры– грязелечение, массаж, гипнотерапия и так далее и главное – различные методы корректировки фигуры от хирургических до терапевтических. Иногда, и лишь в тех случаях, когда вы сами направите к нам клиента, мы будем заниматься пластикой лица, преимущественно возрастных изменений и хорошо оплачиваемых "травм". Подчеркиваю еще раз, что моя клиника будет очень небольшой на 5-6 пациентов, с условием полной конфиденциальности и высокого класса работы. Вся эта временная возня мне необходима лишь до тех пор, пока я не смогу пустить в ход отработанный, абсолютно сенсационный, профессор, можете не сомневаться, метод. И вот тогда-то мы с вами, господин Леже, выходим на совершенно иной уровень – уровень старателя, сидящего на золотой жиле...
– Или на пороховой бочке, – хмуро заметил Леже. – Судя по всему, предполагаемое "открытие" должно наделать много шума и много денег. А это, как известно, весьма чревато... Но это так – попутная ремарка. Я все же не пойму, уважаемый коллега, почему вы так уверены, что я должен охотно содействовать вашему начинанию? Из слепой жадности к каким-то весьма абстрактным будущим доходам? Из научного интереса или дружеского расположения? А может быть, я произвожу впечатление добродушного Санта Клауса?
– Увы, профессор, ничто из перечисленного вами мне не приходило в голову. Я просто знаю, что вы – именно тот человек, который станет моим деловым партнером, внеся 40% необходимой для открытия клиники суммы. 50% я рассчитываю получить от Брауна. Мы с супругой, взвалив на себя основную часть предстоящей работы по налаживанию новой методики – – назовем ее условно "Пигмалион"-, к сожалению, располагаем на сегодняшней день небольшой суммой. Подумайте, уважаемый профессор, – вы меня знаете. Я редко ошибаюсь, даже когда вам кажется, что я делаю глупости. Вернее – именно тогда, – Динстлер простодушно улыбнулся. – Ответ жду завтра вечером. И думаю, что вас не нужно убеждать, что этот разговор – сугубо между нами.
