Текст книги "Бегущая в зеркалах"
Автор книги: Ольга Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Ему понадобится еще четверть века, чтобы посчитать себя вправе подвести итоги трудного поиска. Все это время она, никогда больше не встреченная в реальности, будет жить в сокровищнице его памяти неким талисманом, алхимической формулой, требующей экспериментального доказательства.
Довольно долго он думал, что эта девочка, девушка – живет где-то в нежном шопеновском мире, где вечерний ветерок колеблет прозрачные занавеси в распахнутом сводчатом окне, а на белой крышке рояля благоухает букет никогда не вянущего жасмина. И уж наверняка это она, а не грузная дама касается клавиш быстрыми пальцами.
Ловя обрывки залетавших сквозь заросли сада мелодий, Йохим пытался представить ее повзрослевшую, с прямой спиной сидящую у рояля, когда уже студентом посетил родительский дом с печальной миссией – по случаю похорон преподобного Франциска, своего деда.
Церемония прощания состоялась на старом кладбище. Лето только началось, белые шатры черемухи, роняющей скорбную метель крошечных лепестков навевали образы райских кущ, а шестеро мальчиков из церковного хора в черных сюртучках выводили мелодию с таким нежным, звонким старанием, что казалось, сонмы ангелов уже подхватили голубоватое облачко – душу почившего падре.
На локте Йохима повисла Корнелия, растолстевшая и, казалось, уменьшившаяся в росте. Черный сетчатой вуальке, спущенной с полей шляпки, которую он помнил еще по далекому посещению Зальцбурга, не удавалось скрыть всей бедственной немощи опухшего рыхло-бедного лица. Рядом с осанкой королевы или классной дамы стояла Изабелла – кузина Йохма из Линца, переполненная сознания торжественности происходящего и собственного очевидного превосходства.
Когда гроб опустили и комья влажной земли застучали по высокой полированной крышке, Йохим, скрываясь за скорбно поникшими спинами, шагнул в боковую узкую аллею – ему как воздух требовалось одиночество. Кладбищенский вернисаж выглядел почти весело – надгробья и могильные плиты утопали в цветах, еще сохранивших блестящую свежесть росы. Йохим шел наугад, не глядя по сторонам, стараясь утихомирить смятенный рой мыслей. Лишь сейчас он впервые задумался над тем, что почти чужой старик, навсегда ушедший сейчас из его жизни, был его родным дедом. Что же такое – родство? И что это вообще было такое – детство, неуклюжее отрочество?
Только раз Йохим поднял глаза, чтобы увидеть вертикально стоящее надгробье, будто нарочно преградившее ему дорогу. К полированному черному камню, светящемуся изнутри перламутровыми сине-лиловыми блестками, нежно прильнул куст, усыпанный мелкими желтыми розами. С фарфорового овальчика в центре плиты насмешливо смотрело то самое лицо, которое он бережно хранил в своей памяти. Только волнистые волосы строго зачесаны назад, к шее прильнуло кружево воротничка, а смеющийся рот почти сомкнут, стараясь скрыть великоватые передние зубы. "Юлия Шнайдер 5.05.1945 г. Попала под грузовик в сентябре 1958 года, катаясь на велосипеде".
Он замер, сжав ладоням виски, морщась, как от раны. Потом долго сидел на скамеечке рядом, унимая головокружение и тошноту. Наконец, мысли обрели ясную, текучую определенность, будто слезы. И в них прорывались острые всхлипы – боль несправедливого, не поддающегося осмыслению удара.
"Значит, ее давно уже не было на свете, она была здесь в темноте, и музыка из светящихся окон ее дома продолжала звучать, продолжал цвести только ей принадлежащий жасмин, радовалось и согревало землю солнце так преданно, так восторженно оглаживавшее когда-то это живое лицо..."
Йохим еще и еще раз перечитывал короткую надпись, будто пытаясь найти разгадку в чередовании цифр, понять смысл страшной ошибки или (о вдруг?) санкционированной кем-то свыше сознательной акции, погубившей обожествленную им драгоценность.
Впервые Йохим понял, что есть нечто беспощадное в своей слепоте, более могущественное, чем Красота. С этого момента он стал жить по-другому – с ощущением брошенного ему вызова...
3
Гимназия была для Йохима тем временем, когда ортопедическими усилиями коллективного воспитания и программного гимназического обучения удалось почти выправить не стандартную от рождения и достаточно пострадавшую от вмешательства ближних личность Йохима. В занятиях он не отличался ни особыми успехами, ни очевидной небрежностью. Ученик-середняк уделял им ровно столько времени, чтобы не раздражать учителей и оставить достаточно времени для собственных нужд. Он запоем перечитывал городскую библиотеку, отличая внимание тех авторов, кто умел почувствовать и запечатлеть присутствие прекрасного, гулял, созерцая природу по ближним окрестностям, отсиживался дождливыми вечерами в чердачной комнатке, принадлежавшей только ему.
В начальных классах он мало общался со сверстниками, имел лишь одного, раболепно ему преданного приятеля. У толстяка, вразвалку носившего на икс-образных ногах рыхлое, дрожащее под форменным сукном тело, были мягкие влажные ладошки и бисеринки пота на пуговке носа, зажатого румяными, сдобными щеками. Страдающий неутомимой страстью к съестному, захлебывающийся одышкой при разговоре или ходьбе, парень часто во время уроков портил воздух, испуганно оглядываясь по сторонам, за что и получил прозвище Пердикль. Подшутить над Пердиклем стало делом чести классных остряков. Его бутерброды, заботливо уложенные матерью в специальный, задергивающийся веревочкой холщовый мешочек, подменялись собачьими какашками, упакованными в нарядную бамбаньерку; на сидении парты, в то время, пока Пердикль потел у доски, подкладывались кнопки или наливалась вода. Печальный опыт ни чему не учил толстяка, в сотый раз не глядя рухающего на свое место и тут же с визгом вскакивающего, держась за зад под гогот всего класса.
Процесс обучения Пердикля выживанию в социуме сверстников не ладился. Вместе с чувством затравленности, он все больше привязывался к Йохиму, не принимавшему участия в издевательствах, а так же, в какой-то степени, разделявшим с ним репутацию физически отсталого ученика. Они часто оказывались на скамье штрафников на спортивно площадке, которую абонировали изначально, и толстяк даже сделал попытку занять пустующее место за партой рядом с молчаливым, замкнутым Йохимом. Но был решительно отстранен: привязанность потливого Пердикля тяготила Йохима. Эстет старавшегося разжечь в себе чувство сострадания к нелепому сотоварищу, но чаще всего над усердно взлелеянной жалостью торжествовало озлобленное отвращение.
Много лет спустя Йохим понял жестокую закономерность, заставлявшую сообщество юных и здоровых изводить вонючего толстяка. Страдавший врожденным пороком сердца, обжора умер, немного недотянув до выпускного класса. Он так и не усвоил за свою недолгую жизнь, что кроме еды, ниспосланной ему в качестве утешения, на этом свете есть еще что-то стоящее. Во всяком случае, понятие Добра, о котором твердил на уроках закона Божьего отец Бартоломей, воплотилось для него в образе теплой марципановой булочки с толстым слоем тающего сливочного масла.
Жестокость детей, мучавших толстяка, вдохновляла не злоба, а инстинктивное ощущение превосходства здоровой полноценности над ущербностью и безобразием. Желеобразный, брызгающий слюной Пердикль действовал совсем уж оскорбительно на эстетическое чувство Йохима, когда в классе появился новичок, сразу же ставший звездой школы, любимчиком преподавательского состава обоего пола и всех девочек от нескладех младшеклашек до женственных выпускниц.
Отец Даниила – немец по происхождению, занял место ведущего инженера на молочной ферме, перебравшись с женой-француженкой и сыном в фешенебельный район города. Тот, где над старинными домами с островерхимы крышами вздымался позеленевший купол старинной кирхи. Несмотря на фамилию Штеллер и подлинную национальность, отца Дани называли "французом", рассказывая о нем немало игривых историй, чем он, скорее всего, был обязан лихо закрученным маленьким усикам и бледной немощи жены, пребывающей в постоянной, попахивающей анекдотом хвори. Глядя на упитанное лицо, лысоватый череп и брюшко г-на Штеллера, трудно было поверить как в приписываемые ему грешки, так и в столь блистательное отцовство.
Дани и впрямь был великолепен. Какие бы романтические герои не сходили в соответствии с литературной программой в классы гимназии, для подавляющего большинства учениц они приобретали облик Штеллер-Дюваля. Казалось, именно о нем писали Расин, Стендаль, Томас Манн и даже Ремарк, когда хотели изобразить нечто из ряда вон выходящее, вырывающееся из обыденности, всепокоряющее. Крошечное фото Дани, запечатленного во время баскетбольного матча, тайно тиражировалось и заняло почетное место в девических альбомах, конкурируя с недосягаемыми героями экрана. Уже если бы поклонницы Дани подбирали ему подходящую семью, то в качестве старшего брата непременно был бы приглашен Жерар Филипп – фамильное сходство было очевидно. Вот только светло-русые, отпущенные до плеч по скандальной моде 60-х, отличали Дани от кинозвезды, не только не умаляя достоинств всеобщего любимца, но давая ему фору. Достаточно было понаблюдать как Дюваль носился по баскетбольной площадке, вытягивался в броске у кольца, а светлая гривка металась вокруг его пылающего лица, чтобы навсегда сохранить этот образ в девичьем сердце.
Йохим был сражен и покорен новичком сразу, как только тот появился в классе, будучи представлен преподавателем географии с помощью указки, направленной прямо в грудь прибывшего, где на голубой футболке распластался пикассовский голубь мира. Класс рассматривал новичка в нависшей тишине, ведь обомлеть при виде Дани было невозможно. Его застиранные, потертые джинсы выглядели столь непривычно и шикарно, что всем, кто до сего момента щеголял заутюженными стрелками на шерстяных брюках, захотелось поджать ноги под парту. Ярко-голубые глаза в оправе смоляных девических ресниц, лучащиеся доброжелательностью и весельем, окинули класс. Секунду поколебавшись, Дани направился прямо к последней парте, где в гордом одиночестве ссутулился Йохим.
– Можно к тебе? – бросил он и, не дожидаясь ответа, сунул свой ранец в ящик.
С этого дня все и началось: Дани и Йохим стали неразлучны. Оказалось, что они жили почти рядом, и дом Штеллеров-Дювалей, почти всегда пустовавший (мать большую часть года лечилась на курортах Франции и Швейцарии, а отец возвращался после работы лишь вечером) превратили в постоянное прибежище друзей-заговорщиков. Да, заговорщиков, ибо их союз с самого начала основывался на тайном противостоянии всему обыденному, общепринятому, скучному. Эта пара многих удивляла, а Дани, внимание которого старались завоевать многие, казалось, и не замечал мезальянса, не понимал, что дружбу водят принц и вассал. А этого-то, как раз, между ними и не было. Незаметный, невыразительный Йохим будто ждал момента, чтобы широким жестом креза бросить к ногам достойного сотоварища накопленные им богатства.
В обществе Дани он был открыт, весел и остроумен. Он очень хотел нравиться Дани и несомненно нравился ему. Охотно открывая другу свои помыслы, мечты, весь, накопленный им в сосредоточенном уединении опыт мальчишеской души, Йохим как бы перевоплощался в обаятельного ясноглазого везунчика, заряжался его энергией и примеривал его шкуру, подталкивая к авантюрам, на которые в одиночку никогда не решился бы.
После рождественских каникул в школе появился новый учитель лепки и рисования – г-н Крюгер. Это был одинокий фанатик, неудавшийся Маттис, отдававший работе все свое время и нашедший в лице Дани и Йохима поддержку своим крылатым идеям. Друзья с головой ушли в подготовку выставки, где сюжеты из учебника истории должны были быть представлены разными видами изящных искусств. Под руководством учителя мальчики копали в овраге глину, строили печь для обжига, подготовив целый ряд фигур из средневековой истории. Особенно удался тевтонский рыцарь на коне в полном боевом облачении. Скульптура, хотя и снабженная проволочным каркасом, развалилась еще до обжига, что и спасло ее от окончательной гибели в огне. Куски были склеены, латы и вооружение изготовлены из тонкой жести, грива и хвост коня воспроизведены из натурального конского волоса.
Выставка прошла успешно, ее экспонаты – череп неандертальца, разбитые амфоры, глиняная утварь ацтеков и упомянутый уже рыцарь долго еще хранились в застекленных шкафах директорского кабинета. Они продолжали привлекать внимание младшеклассников и гостей гимназии, когда уже и учитель Крюгер и друзья-заговорщики, да и сама память о выставке давно покинули эти места.
Был и еще один случай, прославивший инициативную группу историко-изобразительного клуба.
К урокам истории Древнего мира решено было подготовить специальное действо. Ученики младших и средних классов, собранные в зале с затемненными окнами, увидели вначале цветные диапозитивы, изображавшие античные скульптуры, развалины Коллизея, виды Рима и бои гладиаторов. А затем в свете софита, направленного к лекторскому столу, взорам присутствующих предстало нечто необычное.
В торжественной тишине голос учителя Крюгера зловеще подвывая объявил, что сейчас на специально подготовленном макете, с соблюдением историко-географической точности будет воспроизведено извержение Везувия, послужившее причиной трагической гибели Помпей и Геркуланума.
Потянуло запахом серы, огромная конусообразная глиняная глыба, искусно уложенная камнями вверху у кратера и обсаженная веточками пихты, изображающими леса у подножия, содрогнулась. Из кратера повалил густой едкий дым, что-то зашипело, заискрилось бенгальским огнем, глина треснула, посыпались камни и из расщелин побежала огненная лава. Затем внутри глыбы громко рвануло, но шумовой эффект потонул в шквале визга рванувшихся к дверям учеников.
Это был триумф Йохима и Дани, который не мог омрачить даже визит в кабинет директора и снижение оценки по поведению за срыв исторической лекции, а также попытку поджога гимназического помещения. Они стали любимыми героями младших учеников, робко выспрашивающих секреты вулканической деятельности у опытных извергателей. Но тема была засекречена – педагоги опасались инициативы последователей.
Проводя большую часть времени с Йохимом, Дани, однако, имел и свою, недоступную другу жизнь. Он успевал заполучать спортивные грамоты, участвовать в выступлениях школьного хора, совершать походы в Альпы и встречаться с наиболее привлекательными поклонницами. Он легко менял интересы, наклонности, настроения, как бы примеряя разные роли, и во всех амплуа выглядел отлично, ничем не увлекаясь всерьез. Йохим был надолго разлучен с другом, когда тот, абсолютно лишенный музыкального слуха, вдруг начал активно посещать занятия хора, готовившегося к вечеру памяти Шуберта. Предстоял показ концерта в соседних городах, а так же участие в телевизионной программе. Учитывая все это, никак нельзя было допустить, чтобы солист хора, обладавший чудесным звонким дискантом Робертино Лоретти, выглядел таким, как его создала небрежная природа. Курт был мал ростом, лопоух и кос, так что казался постоянно гримасничающим и рассматривающим свою переносицу сразу с двух сторон. Прием, к которому прибегнул руководитель хора, был стар как мир. Курта подменил дублер, а несчастный сладкоголосый солист заливался соловьем, стоя прямо за спиной красавчика. Йохим был до слез тронут шубертовской серенадой, вдохновенно исполненной Дани, так прозрачно, так чисто взлетал ввысь чудный голос, а синие глаза лучились печалью: "Песнь моя летит с мольбою... Тихо в час ночной" запевал Дани и многоярусный хор, расположившийся позади него гулко выводил: "Ти-и-хо в ч-а–а-с ночной..." Это было дно из самых ярких впечатлений, полученных когда-либо от музыки Йохимом...
4
Йохим редко вспоминал о родителях, воспринимая их отсутствие как изначальную данность. Наличие молодых матерей и отцов у сверстников казалось ему даже чем-то странным. Случился и некий эпизод, надолго отбивший у юного Динстлера интерес к своему происхождению.
Корнелия не дружила со своей старшей сестрой, проживающей в Линце. В основе антипатии лежала какая-то давняя взаимная распря, в результате которой отношения сестер ограничивались ритуалом семейного протокола обменом поздравлениями по поводу праздников и юбилеев, настолько формально-слащавыми и однообразными, что не заподозрить иронического подтекста было просто невозможно. Лишь однажды дистанция была нарушена. Семидесятилетний юбилей преподобного Франциска, имел большой общественный резонанс в городе, так что в местной газете он был назван "светлым воином Духа, стоящим на страже Добродетели". На празднество из Линца была командирована кузина Йохима Изабелла.
Она оказалась 26-летней девицей того типа, для которого церковно-религиозные убеждения становятся подлинным смыслом жизни, предметом вдохновения и призвания.
Разница в десять лет не позволила Йохиму сблизиться с кузиной, маловероятно так же, что они нашли бы общий язык, будучи сверстниками. Изабелла была подчеркнуто внимательна к двоюродному брату, но не скрывала очевидного чувства превосходства, проявлявшегося в каждом ее слове. Как человек, знающий цену христианскому всепрощению и питающий отвращение к плотским слабостям, Изабелла росла в собственных глазах от сознания совершаемого духовного подвига – доброго общения с мальчиком, имевшим столь постыдное происхождение.
– Иза, скажи, ты когда-нибудь видела моих родителей? Кто они? осторожно подступил Йохим к запретной теме. Девушка многозначительно улыбнулась, давая понять, что уж она-то, конечно, знает, но будет молчать.
– Дети не несут ответственности за грехи родителей, – тоном смиренного всепрощения продекламировала она и смерила брата критическим взглядом. – Могу лишь заверить, что по крайней мере внешне, ты не похож на Луизу. Она была куколкой и не отличалась особой серьезностью. Да простит Господь падших...
Йохим понял, что дальнейшие расспросы безнадежны и что за его рождением скрыта какая-то постыдная тайна, к которой лучше не подступаться.
– У тебя вообще нет никакого фамильного сходства с нашим родом, констатировала Изабелла, окончательно отмежевавшись. Глянув на Изу, Йохим не мог не согласиться, хотя окружающие как раз находили, что они имели весьма много общего. Изабелла была не просто дурнушкой, а дурнушкой по призванию. Она никак не пыталась приукрасить себя, находя тайное удовлетворение в нарочитом отсутствии земной привлекательности, что, конечно же, подразумевало наличие в скорбном теле особого внутреннего превосходства. С первого взгляда на девицу, создавалось впечатление какой-то общей тусклости, запыленности. Казалось, что в люстре разом перегорела половина лампочек – так холодно смотрели ее глубоко посаженные глаза, так сухо обтягивала костяк блеклая кожа, имевшая землистый оттенок, сгущавшийся в глазницах и около рта. Именно эта вялая гамма и беспомощная лепка лица, сделанного наобум, без интереса к деталям, роднили ее с двоюродным братом. К тому же – замкнутость Йохима и отрешенность Изабеллы ставила их в тот разряд рода человеческого, добродетели которого начинаются с "не" – непривлекательных, неинтересных, незлых, неумных, не глупых никаких.
5
Летние каникулы 1956 года друзья провели в разлуке: Дани отправился с матерью к бабушке, имеющей небольшую усадьбу и собственное дело в курортном местечке французской Ривьеры. Оставшись один, Йохим вначале утратил всякий интерес к окружающему, а потом придумав себе дело. Во-первых, он начал вести дневник, в котором копил для друга свои наблюдения и размышления, в основном окрашенные разочарованием и тоской. Во-вторых, серьезно занялся французским, намереваясь потрясти Дани свободным потоком его родной речи. Дома с родителями Дани говорил по-французски, увлекая звучанием языка Йохима. Теперь, уже не уроки гимназической программы, а французский, как язык свободного общения, стоял на повестке дня немецкоязычного австрийца. Правда, Йохим знал звучание и даже мог произнести несколько фраз на словацком – с детства у него сидела в голове короткая молитва, нашептываемая над его кроваткой Корнелией: "Свята Марья, матка Божия, про за нас грешних..." слышал мальчик сквозь горячечную дрему, ощущая на лбу желанную прохладу бабушкиной ладони.
Занятия языком шли не слишком успешно, зато в августе дневник Йохима растолстел за один день почти вдвое – это было описание вечернего Чуда на берегу, казалось пробивавшегося даже сквозь листы бумаги золотистым сиянием заходящего солнца. Совершенство явилось ему с нитью алого шиповника на замусоленной нити! А значит... значит – Бог есть и имя ему Красота! С ощущением припасенного сюрприза Йохим поджидал друга. Как только он увидел Дани, выскочившего из большого таксомотора, забитого багажом, то сразу понял жалкую тщетность своих усилий. Легко и просто, совсем не задаваясь этой целью Даниил переплюнул друга: он покинул город четырнадцатилетним прелестным, но достаточно инфантильным симпатягой-сорванцом, а вернулся возмужавшим юношей, исполненным особого, взрослого шарма. В июне Дани исполнилось пятнадцать, он вытянулся, сильно загорел, коротко остриг романтические кудри и накачал бицепсы, заметно игравшие под тонким трикотажем тенниски. Можно было сразу догадаться также, что этим летом он получил свой первый мужской опыт, расширил сферу спортивных достижений (освоил, как и намеревался, лаут-теннис и серфинг), а так же постиг азы светского общения (при встрече с Корнелией, Дюваль поцеловал ей руку и почтительно склонил голову).
Впрочем, друг оставался по-прежнему милым, внимательным, чутким и даже с интересом выслушал прозвучавший сумбурно рассказ стушевавшегося Йохима: в присутствии Дани с его новым авантюрным багажом впечатлений, вся эта возня с красотами девичьей головки и раздумьями о законах мироздания показалась ему сентиментальным подростковым бредом.
А в сентябре в гимназии было объявлено, что телестудия Линца ищет учеников старших классов для ведения новой юношеской программы. Будет проведен серьезный конкурс, в результате которого комиссия отберет достойных.
Все сразу поняли, что командирован на конкурс будет Дани. Йохим же не сомневался, что его друг победит.
– Они сразу сказали, что мои пробы прошли! Что меня "любит камера"! доложил, вернувшись героем, сияющий Дани. – Теперь, Ехи, у меня пойдет совсем другая жизнь. Нагрузка жуткая – репетиции, съемки, эфир...
Он даже весьма натурально вздохнул, искоса поглядывая на себя в зеркало. Йохим встретился глазами с отражением синеглазого любимца камеры и еще сильнее ссутулился, ощущая свое уродство.
В феврале Йохиму исполнилось пятнадцать. Он был не по возрасту высок, вернее – непомерно длинен и переживал это обстоятельство, не ведая, что немного опередил время, возглавив генерацию акселератов, которой предстояло в ближайшие годы значительно обогнать его жалкие 185 см. Пока же он был самым высоким в гимназии, всегда возвышаясь над другими, в то время как хотелось совсем обратного – свернуться, спрятаться, убрать с глаз долой эту вислоносую, ушастую голову.
Бледное, нетронутое загаром тело, извлеченное из спасительной кожуры одежд, выглядело нелепо и жалко. Плечи не так чтобы узкие, но опущенные вперед, выставляли напоказ круглую спину с оттопыренными лопатками. Руки с красноватыми крупными маслами на локтях и запястьях болтались чуть ли не до колен, а бедренные кости, хотя и анатомически обезжиренные, казались все же слишком громоздкими.
Все это тело, будто состряпанное бестолковым поденщиком впопыхах из отходов от работы более вдумчивых мастеров, вызывало ощущение, блеклости, вынуждающие посторонний взгляд поспешно убегать к более достойны объектам. Этот фанат физического совершенства был не просто некрасив – он изображал уродство и делал это талантливо. Ссутуленная спина являлась печальным знаком капитуляции, крупная голова, втянута в плечи так, что взгляд, всегда направленный исподлобья, казался тяжелым, а на лоб постоянно падали пряди тонких, абсолютно прямых темных волос, не поддающихся никакому парикмахерскому воздействию. Чтобы ни делали эти руки и ноги, особенно в присутствии посторонних, они казались какими-то болезненно вывихнутыми, непослушными, так что приходилось опасаться за любую бьющуюся вещь, находящуюся поблизости.
Много позже Йохим узнает, что можно "сыграть" красоту так же, как можно изобразить достоинство, величие, власть, то есть можно заставить окружающих поверить в фикцию, блеф. Но тогда он не мог предположить, что никого не отвращает своим внешним видом, а сам великолепный Дани находит своего друга весьма симпатичным и даже любуется его ловкими длинными пальцами, занятиями лепкой или рисованием, его ироничностью, придающей какой-то блеск изящества его неуклюжести, его свободной фантазией, заманивающей и подчиняющей.
"Йохим – собиратель красоты" – так прозвал Дани Йохима, пометив этим определением некий образ сказочного ученого, доброго андерсеновского чудака, не ведающего о своем могуществе.
Дани уехал в Линц – к занятиям в драматической школе и телевизионным успехам. Йохим осиротел. Он особенно остро почувствовал свою ненужность, потерянность и к выбору профессии не проявлял никакого интереса. Выпускные экзамены и планы на дальнейшее обучение, выстроенные для него стариками, он воспринял совершенно спокойно, так, будто наблюдал за всем со стороны. Ему было ничуть не стыдно, когда на экзамене по математике он перепутал какие-то простые и очевидные вещи и совсем не интересно выслушивать Корнелию, расписывающую ему преимущество профессии, заполучить которую он должен был стараться в течении ближайших шести-семи лет. Даже думать об этом было скучно и противно, ибо протекающая помимо Йохима-Готтлиба жизнь готовила ему явно неподходящее, как с чужого плеча поприще: все шло к тому, что "Йохим – собиратель красоты" должен стать врачом.
6
Ощущение того, что магистральная линия его судьбы затерялась в тумане и ему предстоит блуждать обходными тропками в темноте, без особой надежды выйти на главный, единственно верный путь, принесло Йохиму даже некоторое облечение. С него свалилась ответственность, окрылявшая, но и тяготившая душу, та навязанная идея реализации призвания, которая требует полной отдачи всех сил, максимальной собранности и постоянного контроля на собственное соответствие идеалу.
Само собой сложилось так, что в спектакле своей жизни он стал второстепенным лицом, предоставив сцену другим персонажам. Они думали за него, принимали решения, действовали, двигая кое-как вяло текущий сюжет. Корнелия отправила внука в Грац к сестре Полине, где юноша должен был оплатить свой гражданский долг на поприще ziwiel dienst – гражданской службы (ГС), заменяющей воинскую повинность.
Дочь Полины двадцативосьмилетняя Иза состояла в церковной общине "сестер Марии", опекающих дом престарелых. Окончив специальные курсы сиделок Иза проводила дни и ночи в курируемом приюте св. Прасковеи, где преисполненная смирения и терпимости выхаживала беспомощных инвалидов, облегчая физические страдания немощных и покинутых, и подготавливая их души к переходу в иной мир.
В крохотном городке, состоящем из двух корпусов, проживало около сотни стариков различного возраста и степени износа. Часть наиболее дееспособных бодрячков организовывала различные клубы и кружки, занимавшиеся рукоделием, огородными работами, хоровыми спевками. Здесь даже случались короткие романы, ограниченные не мгновенностью чувств, а наступлением жизненного финала. Дом св.Прасковеи был тем местом, где понятие "любовь до гроба" имело свое прямое значение, хотя и не превышало зачастую сроки мимолетного гимназического флирта.
Большая же часть обитателей Дома пребывала в затянувшейся усилиями святых сестер переходной стадии, так называемом местными циниками "полуупаковочном состоянии", занеся одну ногу в приделы иного, таинственного бытия.
Опекуном девяносто трехлетнего г-на Майера, находившегося уже несколько месяцев на границе жизни и смерти, оказался восемнадцатилетний длинновязый юноша Йохим Динстлер. Его можно было видеть возящим своего в кресле-каталке по аллеям парка в те дни, когда на дворе пригревало солнышко и голова г-на Майера "возвращалась на место". Но это бывало редко. Чаще всего, голова этого почтенного старца, занимавшего отдельный бокс с балконом где-то путешествовала, что врачи называли прогрессирующим склерозом с рецидивирующей амнизией.
Тогда Йохиму, облаченному в светло-салатовый халат с макаронообразными завязками на спине и резиновый фартук приходилось менять под стариком замаранную клеенку, обмывать мыльной губкой тщедушный, покрытый серой с морщенной кожей задик, тонкие, по-детски невесомые ноги с узлами синих, вздувшихся вен. Брезгливый от природы юноша очень страдал поначалу, содрогаясь от подступающей рвоты и упрекая себя за неумение абстрагироваться от происходящего, переключаясь, как советовали более опытные "на автомат". Потому он научился перебивать тягостные ощущения другими, еще более мучительными эмоциями, вызывая в памяти те минуты, которые заставляли его содрагаться от злости и отвращения к себе. Эпизоды неудавшегося актерства и особенно, декламаторские старания перед комиссией действовали на Йохима подобно нашатырному спирту.
Но и удручающие воспоминания и эмоции, вызываемые тошнотворными запахами рвоты и человеческих испражнений, подчинялись то му же закону, что и самые чудесные драгоценные впечатления – они выветривались, бледнели от прикосновения времени.
Когда голова г-на Майера "возвращалась на место", он вел себя вполне разумно в отношениях гигиены, приема пищи и на протяжении длительных бесед, которыми становился просто одержим после долгих странствий в подсознании. Его единственный постоянный собеседник, одновременно исполнявший роли исповедника и судьи высшей научной квалификации, должен был помочь г-ну Майеру перейти в мир иной с облегченной совеостью и в ладу с самим собой. Восемнадцатилетнему Йохиму предоставлялась редкая возможность решить сложнейшую философскую проблему ответственности ученого перед человечеством и цивилизацией, определить допустимые соотношения нравственных норм и пределов научного познания на материале конкретного, предложенного его внимаю случая – случая "эффекта М", открытого молодым Майером более полувека назад.
Однако он ею не воспользовался, отложив для себя решение этих проблем на полтора десятилетия. Нынешний же санитар-служащий ГС не имел ни малейшей предрасположенности к подобным дискуссиям, приобретающим зачастую характер абсолютно маразматических мемуаров. Несмотря на минимальный интерес к откровениям доктора Майера, в воображении Йохима засели образы Бонни и Клайда – щенков добермана, превращенных молодым ученым в ходе удачного эксперимента в неких обезьяноподобных монстров, которых ему удалось выдать за детенышей вымершего вида человекообразных обезьян Эти уродки были очень привязаны к хозяину и временами разделяли с ним застолье, сидя на высоких детских стульчиках.
