Текст книги "Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги"
Автор книги: Олег Юлис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)
Суббота.
У девочки иногда опять выступает на лице душа, которая два года назад была совершенно обнажена и пугала. Теперь бывает редко, как беглый отблеск. Но и то светит ясным, особенным умом, обещанием пробуждения.
Рембрандт возбуждает ностальгию воспоминаний не тонкостью приемов, не возвышенностью взгляда на вещи, а крайним сгущением, напряжением жизненности. Бог знает, как это удается ему даже в карандашном рисунке. Только не бывает и в живой жизни такой густоты бытия, напряжения, ударяющего по нервам. После часа на маленькой выставке рисунков болит спина и душа изнемогает от тяжести.
Мучительно после двух-трех дней глухоты заново слушать музыку. Ужасно мгновение начала, страшно отдаваться радости.
Андре Жид
По веревочке бежит.
Более пустого, бездушно-ласкового чтения не создавала даже гораздая на бездушие литература Франции («Фальшивомонетчики»).
Ночью нет сна печальнее, чем увидеть во сне свое смирение.
Воскресенье.
Тесно и душно во сне, еще не проснувшись, знаю, что вижу чужой сон. Я к себе даже словом не прикоснусь пока, в суеверной страсти выжить. Дожить до весны. Кажется, я бы впервые отчаялась, если бы отняли счастье ежеутренне видеть деревья. Душой, глазами, всей кожей и кровью – мне нужны деревья. Я выживу и начну понимать.
Я живу! Я – жива. У меня весна. У меня радость сегодняшнего дня. Я в завтрашней весне – изнываю от инфантильного ожидания писем, внезапно открывающихся дверей и роковых появлений. И подарков: бус, колец, платьев.
Ничто не просто из того, что дается душе; и душа никогда не дается ничему как нечто простое.
Имя этого счастья – музыка.
Благополучно покончено с Андре Жидом после полуторамесячных проволочек. Со святыми упокой, Господи, мелкую душу убогого гомосексуалиста. Ни иллюзии, ни надежды, ни веры. Инстинкту оплодотворения и бессмертия отвратителен гомосексуализм как самое гнусное извращение.
Низкими Пушкин называл слова, которые подлым образом выражают обыкновенные понятия: «нализался» вместо «напился пьяным».
Вторник.
Минимум, без которого нельзя: дом, не слишком трудный хлеб – и чтобы не приставали хамы. От этого минимума в умном человеке начинается независимость; без остального умный человек умеет обходиться, потому что от минимума (дальше) только сам человек и все важное – в нем. Без – всякий загнан, нельзя говорить о душе. Ужасная, ужасная тоска и беспомощность бесприютного.
Выпал снег. В морозном небе висит маленькое красное солнце. Пахнет сыростью и железом.
О, если бы. Мечта бездомного нищего интеллигента. Мы: ничто не защищает нас от жизни. У нас нет дома. У нас нет ни семьи, ни родового прошлого. Наше детство измучено грубостью и одиночеством. Наш опыт: отрицание абсолютное опыта родителей. Наши традиции: отвращение абсолютное к привычкам родителей. Мы порвали все кровные связи. Мы не принадлежим ни к какому клану, ни одному кругу, ни одному цеху. Мы – единомышленники? Какая хрупкая связь. (Единомышленники – в чем? Свобода и человечность.)
Как в русской сказке царевич, летящий на птице, собой птицу кормит, чтобы долететь, так я терзаю свои ночи, скармливаю себя времени: дожить, дождаться. Чего?
Вчера еще раз – 14 симфония Шостаковича. Через 200 лет скажут «Великие композиторы прошлого – Бах, Бетховен, Шостакович». А рабская, безысходная эта пора канет в ничто.
Человек! Через тысячу лет тоскую о тебе! Умираю о тебе! Завтра утром – снова живая, неуничтожимая, радостная, бессмертная. Это огромное – кому по силам? Отдаю равному. Только смерть меня вместит.
Суббота.
Не оставляю следов. Меня нигде нет – ни там, ни здесь, ни в чьих пустых воспоминаниях. Зато – я вне сравнений.
Сегодня потеплело. Стекла стали влажны. На улицах месили серую снеговую кашу. К ночи выпал снег и мягко белил город. Не спавший человек бродил в парке, не было звуков, кроме его шагов.
Слишком поздно и долго темнеет. Слишком рано светает. Просыпаюсь и вижу светлое окно и дальше бесконечно раздвигающиеся безутешные пространства. (Ночь истаивает по углам.)
Две недели назад думала: февраль – звук ломающегося снежного наста. Сегодня: взрывает предчувствие весны. Зверь и душа во мне предчувствуют и томятся. (Зверь – начало природное, младенческое, детское. В раннем детстве обоняние безошибочно предсказывало первую оттепель и последние заморозки. Звериное – кровь.)
Ильинское. Холмы под снегом. Легкое, легкое – беспечное небо. Взгляд к небу, мысль: «Это – бессмертие». Беспечное, бессмертное небо.
Сон. Единственная возможность быть наедине с собой. Мария. Что она уже знает? Усталость. Неизбежность. Смирение. Бегство. Я и лист бумаги: сосредоточенность, взгляд в себя, след о проходящем.
«Доктор Живаго» – ролланизм (?). Мысль путается во многих бесцветных речениях, словах без ритма и силы живой мысли. Фразы вялые и расползаются. А в стихах? Та же описательность выстраивает особое (только пастернаковское, кажется) линейное развертывание образности.
Взгляд вглубь. Душа глубокая, бездонная, сквозная: сквозь душу видится божественный замысел. (Мироздания?) О, какие сны мне снятся. Моря, острова, набережные, горы, дом и зеленая лампа. Все возвращение к небывалому, небывшему прошлому. (Прошлое – все, что не сегодняшний день. Будущее – осуществление небывшего прошлого.)
Ночные мысли. Сон стрекочет в ухе. Приснись, Свобода.
Воскресенье.
Усталость. Устала так, что ощущаю свою смертность. Тяжело отходит зима. Серые, скучные метели. Может быть, вера – только защитное свойство слабого духа, не умеющего вынести правды. Уловка слабого разума. Вот я вижу эту неопровержимую правду, мир оголяется, никакой преграды между мной и миром, никакой защиты; целую ночь – пробуждение – падение камнем, неподвижно – правда без преград – страх – незащищенность – неправедно постаревшее лицо – призраки; к утру изнеможение – растворение в тоске, пустыня. И снова – вера. Вера – только бессилие жить с истиной?
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Безмолвно утопать в восторгах умиленья —
Вот счастье! Вот права…
Преступление против отдельного человека должно ощущаться как преступление всей нации, преступление всех. Вся Россия – и до сих пор – должна бы нести бремя вины за убийство Пушкина. Это не искупленная вина, но усугубленная сотней других убийств (сотней тысяч).
Моцарт, Гармония света. Воспоминания небывшего отрочества. Дыхание солнечных бликов сквозь листву утренних деревьев; это – гобой, флейта, валторна и милый фагот. Фортепиано – мелодия простая и светло загадочная, как рожденный тобою ребенок. Финал: пробуждение к радостному действию, ликование.
Метель. Солнечный день.
Киниск. Совершенство, или, что то же, – отсутствие случайного, непобедимая юность, чистота и есть вечность, бессмертие. В восхищении им – тайное сладострастие (наверное): красота Афродиты никогда не откроется так, как красота Киниска. Я знаю, что тело увядает и смертно, и поэтому люблю, чтобы (вопреки!) его представили совершенным и недоступным разрушению (это греки). Представить Христа молодым – как и было – не что иное, как тело его распинают на кресте. Это тело Киниска бессмертное.
Среди многих слов и воспоминаний помнится и приснится (и уже снится) то, что не начало быть. Что погибло не будучи:
О Господи! Как совершенны
Дела Твои, – думал больной…
День в постели, без движения и свободы. Лежала. Разбросанное чтение многих книг, медлительность. Погружаюсь в себя. Кажется, ни разу не смотрела в окно. Но помню, что скоро весна. Один день, нагнетая потребность простора и выхода – на тысячу вольных лет. Завтра – уйду. О, как волнуюсь, как бьется сердце. Умру, если не выйду. Уйти. Уходить. Всегда уходить.
Вторник.
Опять в комнате. Боже мой! На волю. Бродяжить. Проснуться раньше всех и уйти.
Невинность есть незнание страха. Я была невинна и бесстрашна. Теперь страх не дает забыть о несвободе.
Для чего дано мне это знание, и сны, и тайны, и глубокая радость, и много ли буду жить. Неужели все – только для моей радости, и никого не накормить (и хочу ли).
Никого нет в мире, кроме Тебя (меня) и моего ребенка. С утра – яркое солнце. Весь день солнце.
В голове ни одной трезвой ноты. Девочка, я рада, что ты мое дитя. Я бы никому не открыла двери, если бы не ждала, что вы постучите.
Рассуждение о свободе: ускользая от всякой завершенности – в профессии, устроенности, в семье, в квартире; от всякой законченности – в самосознании и в представлении других о себе; всегда ускользая, уходя, меняясь, ты (все же) не обманешь своей несвободы. Никакие ухищрения мозга не заменяют движения и пространства; свобода – вольная прихоть, я пренебрегаю необходимостью, если мне угодно.
Одиночество есть необходимый атрибут совершенства.
Офелия, нимфа, иди в монастырь.
Тянет в скит: это тоска по совершенству – Сольвейг.
В церкви душно, но когда распахиваются царские врата, я жду того, что никогда не случается.
Четверг.
Пятна сухого асфальта – это первые. Сводит с ума запах просыхающей земли.
Если бы дерево заговорило, то не поверили бы: не так говорят деревья. А после бы привыкли, слушали, забыли, что ложь, что дереву нельзя говорить.
Освободиться и обрести можно только посредством веры.
Достоевский.
Киркегор.
Существование – неадекватный способ осуществления духа.
Молчание как выражение истины.
Я и Киркегор. Забавные совпадения.
Киркегор не пришел к вере и не обрел радости, как Авраам обрел Исаака через веру.
Вера есть возвращение в стихию. Женщина есть стихия. Мужчина есть стихия?
У меня нет ума, есть способность мыслить. (Путь.) По отношению к уму я глупа. (По отношению к красоте некрасива и без отношения к красоте некрасива.)
Владыко дней моих!
Дух праздности унылой,
Любоначалия – змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей…
На паутине самой скромной надежды повисла моя будущая жизнь. Будет ли свобода? Лес, трава, деревья, поле, птицы (чибис, над полем – жаворонок). Господи, все в воле Твоей.
Прости меня,
Мое несовершенство,
Мою печаль,
И то, что я состарюсь,
И то, что ты состаришься
(О, это мне невыносимо думать.
Пусть я умру. Ты не состаришься,
Забудь меня, не помни.)
О, как верно: забвение есть способ никогда не состариться. Воспоминания у старящихся: не только есть, но и были.
Суббота.
Проснулась рано и видела в окно, как ветер несет тучи прямо на меня, в лицо.
Вот наказание: мой мир сократился до пределов этой жалкой комнаты, этого постылого дома. Совестно думать, как долго живу, 26 лет уже – это опыт (скверное слово).
В феврале просыпаешься вместе со светом. В марте будет всегда поздно. Какая утрата! Уже все жило и наслучалось – и ты не успел войти в еще незаслеженный мир.
Письменно и устно отрекаюсь от страдания. (Но.) Если изжить страдание, что остается нам (Тебе и мне)?
Жизнь пуста, безумна и бездонна…
Быть может, радость это есть подготовление себя и готовность к великому, бездонному уже страданию. Начало чего – эта весна? Конец чего? (Не конец, нет! только начало.) Все потерять с тайной мыслью сберечь единственное.
С концерта «Искусство фуги Баха». 14-я фуга не оконченная. Боялась, что, когда оборвется на 139-м такте, не выдержу напряжения и внезапности, закричу. Случилось мягко и тихо, угаснув на длинной ноте гобоя. Невероятная, величественная музыка.
Должно быть, никто не живет так сознательно радостно, как я. Но страх боже мой, вечный призрак, вечная опасность лагерей, гетто, насилий, невыносимой несправедливости. Господи, помилуй нас. Господи, помилуй всех!
Что за день: скорей забыть его глупую тревогу. А в воздухе была весна (ненависть к многоточиям). Просить прощения у тополей в том саду за то, что их грубо, бессмысленно, безжалостно казнили, когда почки уже были готовы жить. Слепые без ветвей и почек стволы, немые обрубки. Ветки, должно быть, сожгут.
О, какой легкий, легчайший человек. Никогда, ничего у него не было: ни вещей, ни дома. Терять ему больно только прекрасное, просить у него не тягостно. Условное, ничтожное не связывает его. Никогда он не лжет. Как во сне легкий, никто о нем не знает. Это – правда и вера.
Воскресенье.
Впечатления обоняния много сильнее впечатлений цвета. В памяти тысячи запахов – почувствовать и узнать дом, людей, одежды, слово, состояние – все, бывшее едва ли не до памяти (сознания). Цвет, ни сочетание цветов ключа не дает. Запах действует на чувственность. Восприятие цвета духовнее и безразличнее. Скверный запах может вызвать рвоту, а одежду тошнотворных тонов носят безболезненно. Абстрактная живопись – попытка выделить чистый цвет, отослать к цветовым ассоциациям. Но у кого они есть? Возможно, что цветовое зрение находится в примитивном состоянии и абстрактная живопись – искусство невероятного будущего.
Обступают, гонятся призраки мира вещей. Скука грядущих хлопот. Пережить скучную полосу и устроиться, чтобы без хлопот и мелочей.
Выставка Сомова. Изысканный, изящный, циничный. Тончайшее мастерство имеет вовсе не значение честной преданности ремеслу. Здесь, напротив, насмешка, бесстыдство, иезуитский выверт. Даже под масло берет картон, на котором возможно достигнуть большей, чем на холсте (живом), замкнутости, глухости цвета, нереальности. Очаровательный декаданс. Симпатичное разложение. Разложение высшей, до неживого разложившейся культуры, без которой грустно.
К кому пойти, чтобы нарисовал: к Сомову или Серову? Конечно, к Сомову. У него на портретах лица, таинственные и имеющие внутреннюю жизнь. У Серова – безразличные, так себе, лица, ни про что.
Выспаться, дождаться. Растаяло, слякотно, грязь. Дождаться надо.
Суббота.
Итак, посреди зимы наступает разрыв, влага. Вечером по дороге обнадеживающий ветер в лицо – а вдруг тепло… и весна? Но нельзя и преступно торопить время. Всякую минуту изжить неторопливо, глубоко. О если бы не торопиться, и помнить, и спать.
Наконец, снег. Ощущение: слишком много, тяжело надето. Снять, сбросить все, тогда станет возможно жить. Что еще про снег? Что тяжелый, сырой, сгребают широкими лопатами, про грязь забыто.
Все перепуталось в голове и в животе: зима, весна, лето, осень. Бог Отец, Бог Сын, Богоматерь и Святой Дух.
Пленяет: в нем нет условного.
Письма Цветаевой к Тесковой. Это будет вторая лучшая моя книга. (Первая – Блок, где на каждой странице отражение себя.) Заранее дрожу потерять.
Отражение – не сходство и не подобие. Зеркало чудесно отражает меня, не имея со мной никакого сходства. Не подхожу вам: слишком хочу, а вы – не слишком. Тороплюсь, вам становится тяжело, вы устаете, хотите спать, а я никогда не устаю, могу вовсе не спать.
Женская поэзия. Поэт осознает (вообще женское, не только женско-поэтическое) в самолюбовании, в упоении собой – красотой, душой, судьбой, трагедией, погодой; все через себя (я «вижу себя в смерти»). «Я прекрасна в ощущении дождя» – взгляд на себя. Поэт-мужчина – взгляд вовне из себя, поэтому большая универсальность. В мужской поэзии достижим катарсис. Женщина взвинчивает чувство и остается в себе без разрешения. Она влюблена во влюбленность в себя, потому что ею заняты, в нее влюблены. В остальном – разделение: мужчина – женщина (кроме большого эгоцентризма женщины): вздор, недоумение.
В сказанном слове – ложь. В написанном есть молчание.
Настоящее чувство уюта и безопасности бывает только зимой. Идет на убыль последняя зимняя луна. Ночью стоит страшная в окне. Утром свет уже ранний, тихий. Утешение Метерлинка: покамест в суете, уничтожении – душа витает в высоких сферах и слышит музыку. День не пропадает для души.
Я бы не поняла, как, написав хорошую книгу, можно печалиться или заботиться об успехе. Разве это не мелочная забота? Меня лихорадит от желания спать. Спите.
Воскресенье.
Уходит февраль. Словно теряю от тела. Каждый месяц уходит – больно… Это время, моя кровь. Но будет новый. А новый месяц – страшно и чудно. Заново отдавать себя, заново в себя вонзаешь. Писательство – призвание к воспоминанию. Будущее отдавать прошлому. А снегу нападало в один день больше, чем за всю нелепую эту зиму.
Безответственный снег: земля простояла голая, озимые вымерзли – теперь уже не нужно. Кому не нужно? Мне нужно.
«О Господи, как совершенны дела твои», – думал больной, и дальше:
Мне сладостно в свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и твой жребий подарком
Бесценным твоим называть.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь как перстень в футляр.
Это – лучшая философия жизни с включением всех вечных категорий Я – Бог – Жизнь – Смерть – Любовь.
Бог положил нам целью нас самих. Так разгадывается наша конечность и наш смысл в мире. К чему искать оправдание в деятельности? Это развлечение для бедных. (Деятельность – неизбежный продукт трения между мной и миром.) Призвание богатого – быть никем (редкостное, недостижимое). Быть никем, божьим странником, ничьим, странствовать и ежеминутно познавать, любить себя. О Господи, кто твой избранник.
И жить торопится, и чувствовать спешит.
Уснуть и знать, что возвращаешься к себе
(к нему).
А у иных не так: мир – колыбель, и могила – мир.
Оставить ребенку дом.
Четверг.
Абсолютный закон: ни один человек не способен произвести более одной идеи. Мудрый знает: всю жизнь – об одном. Остальное возникает из столкновения с чуткой идеей. Богатство сознания зависит от плодотворности и подвижности идеи. Изживет за день и отчается или достанет на жизнь.
Процесс мышления: не достаешь одну за другой, как вещи из гардероба, а пускаешь в движение. Из движения – мысль. Остановиться – увидеть пустоту. Опустошенный – тот, кто остановился. Остановиться – увидеть пустоту, тревогу, из последних сил тащить себя за волосы к жизни.
Пятница.
Фрейд открыл и сказал вслух: корень всех побуждений – сексуальность… Открыли, сказали вслух: цель всех явлений – рынок. В результате все на рынке. И кино боится отстать, не продать сексуальность. Неполноценность кино, кроме прочего: возникают и уходят, мелькают тысячи эпизодов, не внушая догадки о зачатии и смерти.
Правда – в единственности, а границы зачатия и смерти совпадают с безграничностью Вселенной.
Суббота.
Возьмите у меня кровь, она лишняя. Но времени не отдам. Блок. Вы не слышите волшебства поэта, застревая в ходульной оболочке его слова. Поэтому у вас в руках Цветаева, риторическая, торжественная на замкнутом смыслом и звуком слове, а Блок – мимо рук. Блок искусно построен на банальностях, на устоявшемся слове, пропускающем насквозь смысл и звук к чистому переживанию. Только через банальное, молчащее слово (более способное к выражению бездонного) возникает зыбкая, бесконечная цепь связей. Колдующие, открывающие, отражающие вас ассоциации. Без всякой учености, они загадочно-вместительны. Возможно, больше и нельзя сказать о душе. Все: существующее и прямое, выдуманное и прямое. И что нужды говорить, если любое его стихотворение убивает меня сейчас весной, тоской, неволей.
О свободе, только о свободе.
Воскресенье.
Романтики недостаточно романтичны, потому что их противопоставления недостаточно абсурдны. Крошечность конфликта «я – общество» – погубило их: крошечное противоречие. Только противопоставление «я – мироздание» – достаточно романтично, так как достаточно абсурдно. Конфликт непомерно любимого Я с малым миром был бы неисчерпаем. И все люди (слишком надо в мире людей) моей жажды не наполнят.
Заповеди. Не проси. Не прощай. Не признавайся. Упорствуй. Не поминай всуе. Не старей. Веруй. Радуйся. Продолжай. Ты – бессмертен. Итого, десять заповедей игры.
И чем самоубийственней игра,
Тем завтра так же как вчера.
Сколько моей самоубийственной выдумки ради преображения вас из скучных гробов повапленных в игру и радость, а вы все на прежних путях сомнения и нелюбви.
Желание жить: утреннее, вечернее, дневное, ночное. Напряженное, безвыходное. (Выход – смерть?) Каждый день отпускаю с отчаяньем: ушел, возлюбленный. Видом смиряюсь. Только видом.
Господи, позволь мне жить. Не надо случайного. Со всеми страстями, волшебством моего насыщенного времени я помещаюсь в одном – Боге. Я не живу Богом. Он – мне не цель, не содержание. Он – желание и условие жизни.
Вторник.
Великое дело – систематизация. Необозримое литературное и философское наследие двух с половиной тысячелетий поместится в несколько списков «самого важного».
Человек – существо из плоти и времени. Чтобы молчание стало ощутимым, надо сказать несколько слов. Молчание не существует без слов.
Четверг.
Лицо из тех, что не нравятся людям, бессознательно раздражает и вызывает злобу. Лицо подвижное, неустойчивое, вы сказали – зыбкое. Получаешь лицо при рождении – судьбу. Лицо будет формировать душу – поверхность души, которой она соприкасается с миром. Лицо устойчивое сразу сливается с миром, не принуждая душу к усилиям. Зыбкое же может вызвать в душе такую работу преодоления, что все заданные природой начала встанут с ног на голову. Так получится странный человек.
Надо быть целым миром отвергнутым, чтобы быть страстно принятым одной душой.
Если я забочусь об одежде и вещах, то не потому что их хочу. Это обществу нужно, оно не может, чтобы у меня не было вещей и одежды. И я даю согласие, но хочу, чтобы обошлось без груза хлопот и суеты.
Приснился сон о Чаплине. Старый, седой, смущенно улыбался. Почему это стыдное воспоминание? Потому, что был настолько прекрасен, что я целовала ему руку и плакала.
Суббота.
Всякая теория пола (борьба полов и брака) имеет в основании ущербный личный опыт. Всякая теория полов ложна, потому что воздвигает фальшивую проблему.
Разочарование слишком напоминает отречение под пыткой. Почему и как выносят свое разочарование – отречение? Почему могут жить после?
Чем больше нагнетается мелочность, суетливость, безвкусица вокруг, тем больше терпимости, снисходительности, величия! Так проявляется крайнее высокомерие упрямца.
От всех людей и от каждого предмета исходит свой призыв, на который отзывается моя природа, моя животная, неустойчивая, уязвимая природа. Я меняюсь от каждого дуновения ветра, колеблюсь. Ясная, видящая или полусонная, вольно или невольно – я воспринимаю каждый призыв. Почти всегда это призыв к равнодушию.
Сегодня на ясном, почти безоблачном небе не было солнца. Кто тосковал от этого воздуха и видел, что дороги бледнеют за деревьями? «Я ничего не видел, ни о чем не тосковал», – отвечает обманщик, скрывая свою злобу, коварство и тоску.
Воскресенье.
Когда птицы клевали печень Прометея, он страдал, как животное на бойне.
Юность и избыток жизненной силы неразделимо связаны не только со страхом смерти, но и с желанием смерти. Отчего в счастье думать о смерти? Предчувствие ранней смерти или печать одиночества?
Темный лес и холодные поля под серым небом – словно Бог со мной беседует и меня ласкает, не нарушая одиночества. Одиночество становится мучительно, невыносимо прекрасным. «О Господи, я один, и никто меня не знает».
Ничего не слушать, кроме увертюры к «Эгмонту». В финале – о счастье и радости – говорить себе: «Да, это правда».
Любимое и совершенное – единственное. Сравнить значит унизить. Любимое вне ряда, выбранное мной из ряда. Так хотят все вещи, которым больно от сравнений. Но если вы поймете их единственность, им уже спокойно и они уже разрешают себя сравнивать. «Не поминай всуе». Молчание искупит. «Я буду о тебе молчать, как никто другой».
Второй день стоит сказочный яркий мороз. Ночью звездно, луна убывает спокойно, с неторопливым величием. Я в отчаянье, что надо повернуться спиной к этим единственным соблазнам.
Бегло, во имя будущего продолжения отмечаю: роковые стечения обстоятельств, взаимоуничтожившись, не вывели жизнь из прежней безысходности неразделенной любви к себе и беззаконного слияния с погодой.
Перед сном вижу, как растаивают дымом несказанные слова, и в бреду смертельной усталости плачу, рыдаю от желания жизни. Озаряюсь разгадкой: нет более неисполнимого желания и более безысходной страсти.
Вторник.
Чем отметить долгожданное торжество: новая тетрадь и начало всегда новой жизни? В этом месте памяти моей я с прежней надеждой поставлю: заоблачно вольная, ни к чему не привязанная, чуждая всем привычкам – но есть одна умонепостижимая странность жизни, ставшая привычкой, – то, как кружит, играет концами и началами, превращает твердое знание в неожиданность, а ничегонезнание обращается в правду, а правда – в ложь.
Сегодня снова мороз, но без надсадности зимних холодов. Веселые дни под запретом. Деревья в инее, я прохожу мимо, мимо всего, сквозь слезный ужас от необходимости показывать свое лицо.
Ну, а ежели бы не молчать? Не лгать молчанием?
Среда.
Опять сбиваюсь на горячечное бормотание. Это – завещание я делаю себе, счастливо зная, что опять последний день жизни. Своим сомнамбулическим движениям придаю видимость целесообразности и уже окончательно не отличаю сна от реальности.
Мария на вздох: «Господи, помилуй!» – «Ты сама себя помилуй».
Утром на небе примесь влаги, на закате райские росчерки розовых перьев, брошенные с немыслимой беспечностью. Спать, чтобы дождаться всего-всего. Что обещано рождением: весны, счастья, разрешающего пробуждения.
Пятница.
С жалостью и удивлением на никчемную плодовитость тела. Осталось нечто однострунное, симфония на одной струне. Коротко, кратко: надо догнать себя. Я иссякаю физически. Не по карману эти желания, не по времени. Безвременье! Биться об себя, как головой о стену. Низвергаясь в Мальстрем, некий человек делает любопытные наблюдения, между прочим: жизнь есть падение, а не вознесение, и вот доказательство: чем дальше, тем стремительнее, неразборчивее. Точно так падают, в великом беспорядке, камни с горы. Другое дело вознесение. Все возносящееся замедляет свое движение. Возразит же ему антипод, обитатель потусторонних правил: «Я падал, возносясь».
Проба пера, но знаю, что ни единого вздоха сделать начерно. Уже пора.
Я вам оставляю на вечную память мое изображение в зеркале.
Суббота.
Говоря о людях плохо, он очищает свое отношение к ним. И в результате остается полон доброжелательности. Коварные не произносят своей злобы, и, перегорая, она обращается в злопамятство, презрение и высокомерие. И все, вообще, слишком ленивы, чтобы давать себе труд говорить плохо. Получается, что он всех добрее, и вы это чувствуете.
Сырой мороз, к вечеру суше. Небо светлое. Чуть открываю глаза, и в утреннем свете жизнь, вещи, деревья ясны и загадочны, как в смертельной болезни. Не сожалею о темном, не жалею о ночи впервые в жизни. Только одним способом может разрешиться жизнь – чудом. Чудо – это исполнение желания. Желание исполнения.
«Я» – одновременно Бог и творение, созданное по образу и подобию Его. Я мыслю, следовательно, и существую. Я существую, следовательно, мыслю. Двуначальность доказательства моего бытия доказывает одновременно наличие Бога, познаваемого через себя – творение. Бог и творение, враждующие и взаимопроникающие в бесконечной игре взаимосотворения. Со смертью приходит конец игре сотворений и уподоблений. Но из двоих умирает Бог, а бессмертным остается творение. Оно увековечивается в том образе, который сотворило себе при жизни. Вот почему самоубийство – смертный грех. Оно – убийство Бога. А всякая смерть? И всякая смерть.
Понедельник.
Выпавший из истории жизни день, словно синяя прорубь во льду. Прошел под синим небом, ни единого облака. Спокойные заботы, какие-то самозарождающиеся хлопоты, и так беспечно спалось наяву. Вечером спохватилась, увидела с изумлением: душа возвратилась из путешествия и чувствуется музыка уже начавшихся, пока еще тайных событий.
Вторник.
Сущее рождает отчаянье потому, что оно – движение в бесконечности. Какое-то самооткровение, самовысказывание бытия. Отчаяние успокаивается при возвращении в меня. Во мне сущее обретает конечность, то есть единственность. Я – это и есть невысказанное слово. Надо посмотреть на жизнь человека в ханже. Здесь обнаруживается Бог. Если бы три года живого времени, можно придумать чудеса. Увидеть человека в языке, почувствовать взаимосотворение тьмы и света, ничто (слова) и сущего (высказывания), и понять, что нет фатальной неизбежности отчаяния, к которой приходит вся система мировосприятия.
Среда.
Верно ли, что этот год високосный? Мне 26 лет. О милая, кто сказал, что надо умирать? Какая стремительная весна. Я не успеваю уловить своего лица. Лицо себя не успевает уловить. Кто обгонит: время или я. Какая-то убийственная, непроизносимая гордыня не позволяет мне защищаться. Очередь дураков за копеечкой. «А у меня только гривенник, мельче нет». «Гривенник мне не надо, я могу только копеечку».
Почему так сложилось убийственно, что не устроила несколько вариантов жизни («с собой», «с тобой», «с ними», «с ним»), чтобы, убив один, остаться жить в других (убив один для удобства других).
О, если бы однажды, хотя бы смертью испытать раздвоение, приобщиться к круговой поруке сложности!
Четверг.
Неотвязно из всех редко посещаемых закоулков сознания: надо умирать, пока не поздно. И безумная надежда: а может быть, не надо. Бешеное, безрассудное желание жить сведет меня в могилу.
«Мы взирали на европейский энтузиазм, как трезвый смотрит на пьяного». Баратынский.
Жить, жить, жить! Сегодня первые пятна земли, по-летнему сухой, по-зимнему не пахнущей. Утром большие вороньи гнезда на млечной вуали берез, как темные, запавшие от бессонницы глаза. Вечером покойно и жутко. За 50 километров Москва, а сердце здесь бьется от той пустой московской сутолоки, весеннего бреда. Ах, каким безумием пахнет сейчас на Садовом кольце. Или еще не просох асфальт?
Ну все. Конец. (Один: не заметил, что жил. Другой: не заметил, что умер.) Знаю, что не лгала. Не питала злобы. Не предавала. Не знала: безверия, разочарования. Не постигала: нелюбви, несовершенства. Не хотела: защищаться. Но какая обреченность – одиночеству? безумию? тайному счастью? будущему счастью? самоубийству? В чернейшей муке абсурдно знала, что нет непонимания, невозможно предательство, и вся я принята и избрана Богом. «Бог готов ежечасно, но мы не очень готовы». Я готова. Как вслед за выдохом готова сделать вдох. Только назначение наше темно и несовершенно. Аминь. Рассыпься, говорю.
Пятница.
Я все могу, но от всего отказываюсь в угоду таинственной гордыне, в результате – я не могу ничего. Ночью лихое убийственное бесслезное переживание своей совершенной потерянности: кренится окаянное ложе в сторону головы, раскручивается, нет никакой возможности жить. Меняя местами ноги и голову, – где голова, где ноги? Как сделать, чтобы жить?
Ах-ах: по ночам я решаю загадку моей жизни, точно умственную головоломку. Брезжит какое-то счастливое решение. Мечта визионерши и двоечницы. Перепутанный узел распадается на незавязанную веревочку, которая приведет меня в мой праздный рай незаходяшей ясности и неподкупной беспечности.
