Текст книги "Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги"

Автор книги: Олег Юлис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

– Бог о Вас думает? Когда последний раз Вы ощутили, что вот – Бог Вам помог?

– У меня был совершенно страшный автомобильный инцидент… Спасения не было – но остались живы и мы с женой, и цела машина, как это случилось – я не знаю. Гололед, скорость 100 км, и нас несло на другую машину…

– Вы Даниила Андреева читали «Розу мира» – всю или частично?

– Не всю. Скучновато.

– Вы разделяете мнение Андреева, что помимо Бога-творца, есть еще и дьявол – тоже творец?

– Дьявола человек создает себе сам.

– Случай не управляет ли Вашей жизнью?

– Еще как, вмешивается, когда его не ждешь – и с плюсом, и с минусом…

Владимир Стеклов
ТОЛЬКО ИЗРЕДКА НАМ ДАЮТСЯ ОТРЕЗКИ НАСТОЯЩЕЙ ЖИЗНИ

– Разве Вы не замечали, когда Вы один, Вы умнее, стереоскопичнее? И тем не менее Вы любите разговаривать с другими. Отчего?

– Мне не хочется разглядывать только свою цветную душу бесконечно. С некоторых пор я стал избегать внутренних монологов. Я постоянно среди людей и наверное, я бывал неадекватен в своих поступках для окружающих. А виной тому были внутренние монологи с самим собой, моделирование различных ситуаций. Я критичен к себе и считаюсь с мнением окружающих. Я закомплексованный человек и болезненно реагирую на оценки со стороны не только в профессии, но и в жизни, в быту. Более того, это даже острее и больнее воспринимается, чем профессиональные оценки.

– А что такое любовь?

– То, что происходит между мужчиной и женщиной, это не в области разума, а в области чувств. В области разума нет никаких объяснений, доказательств.

– Вам было бы приятно, если бы в случае Вашей смерти, о Вас вспоминали и жалели так, как жалеют о Евстигнееве, Леонове?

– Не знаю, но думаю, что там другая система координат, шкала ценностей. Совсем другие мерки. Там я очень изменюсь.

– Слова «я есть – смерти нет, меня нет – смерть есть» неточны. Многое думают, что смерть – еще прижизненное событие.

– Не знаю, поверите Вы мне или нет, но я думаю это меня до сей поры не занимало и не занимает.

– Не любите говорить о смерти?

– Нет, не о смерти, а об оценках, которые я получу или не получу.

– Вы помните, сколько человек думают о Вас, что Вы самый родной, самые необходимый, лучший собеседник?

– Слишком мало. В лучшем случае пятеро.

– Кто из них думает о Вас, что Вы, прежде всего, умны, что Вы интеллектуал?

– Я думаю, что они в первую очередь станут оценивать не мои интеллектуальные и даже не профессиональные способности. Будут думать и вспоминать как о родном человеке, и конечно, в превосходных степенях, потому что для всех нас близкие люди это все.

– Вы юноша были другой? Ведь Вам 47, это пора зрелости.

– С трудом могу вычленить свое «я» – оттого, что занимаюсь оборотническим делом. «Профессией» это занятие я называю с опаской. У меня есть совершенно твердая уверенность, что я мутировал, как личность. В зависимости от среды, литературы, общества, и особенно моей профессии происходит изменение. Со мной это произошло. Я вступаю в очень близкие и непростые отношения с теми существами – не скажу «персонажами», – которых мне приходится играть. Они в меня входят – и в моих словах нет позерства.

– Вы хорошо говорите, легко. Хотели бы Вы, чтобы Вам слова давались с усилием?

– Я думал много над вопросами, которые Вы мне задаете.

– Многие – и обыватели, и мудрецы – полагают, что актеры – люди второго сорта, пожертвовавшие жизнью, обезличивающиеся. Проклятая профессия, как дело проститутки… Они смертельно измучены, уставшие. Вы признаетесь в этом? У Вас были приступы отвращения к работе?

– Что значит, были? Они постоянно присутствуют. Существа, которых играешь, моделируют в чем-то твои поступки. Я постоянно занимаюсь заимствованием. И многое актеры часто говорят цитатами из ролей. Я знаю, что это проституитивная профессия. Но я пытаюсь, работая на профессиональной сцене, показать, что это прекрасная профессия. Хоть и жестокая, и беспощадная.

– Вы гениально сыграли в «Поминальной молитве» еврея, не будучи евреем. Как Вам удалось сделать то, что не предполагали ни Шолом-Алейхем, ни Захаров… Вы не ощущали, что Вы играете один, играете лучше остальных?

– Нет, у меня нет комплекса полноценности. Это не совсем мой спектакль. Я вошел в уже готовый спектакль вместо ушедшего Евгения Павловича. «Поминальная молитва» делалась специально на него. И я ощущал себя неким кожзаменителем.

– Примеривали ли Вы какую-нибудь другую профессию?

– Если для хлеба насущного, то можно найти дело. Я могу профессионально водить машину, заниматься мелким ремонтом – в быту мне это доставляет удовольствие. Но всерьез… Я не могу сказать, чем бы стал заниматься, потому что, даже не занимаясь своей работой, я в любую минуту в этом. Случись что, я ничего бы, наверное, не делал. Лучше бы я паразитировал на ком-то. Моя профессия не просто дает мне хлеб насущный, я этим живу.

– Предположим, у Вас есть большое состояние. И не захотите Вы на сцену. Чтобы Вы делали? Рыбу бы ловили?

– Да. В карты бы шлепал.

– Покажите мне меня, как я допрашиваю Вас…

– Я не умею. Это особая школа, особое воспитание. Не оттого, что не хочу. Я, наверное, никогда бы не смог держать куда-нибудь экзамен или показываться кому-то.

– Вы были развратным человеком в юности?

– Почему – был? Я не думаю, что все, что связано с чувственной стороной, все прекрасно.

– Значит, было что-то, чего Вы стыдились после? Групповой секс, или что-нибудь в этом роде?

– Каждый человек что-то держит за душой, какие-то тайные желания… Когда есть любимый человек рядом, то все хорошо – между любящими все позволено. Тут можно до бесконечности придумывать, что мы с женой и делаем. Вот если рядом нет такого человека, то начинаются и фантазии, и ложь…

– Что Вы больше любите – женщину или работу?

– Работу.

– А что остается еще, помимо любви к работе и к женщине?

– Хорошо бы себя полюбить.

– Кого Вам больше жалко? Себя или людей?

– Я не могу рассуждать о вселенной вообще. Жалко близких. Не могу я достаточно серьезно относиться к человечеству, мол, «пойми и прости».

– Можете показать, как Ваша жена ведет себя на кухне, что говорит?

– (Показывает). Она старается угадать, что мне хочется. Мне больно говорить об этом, потому что жена далеко. Она довольно известный врач, и сейчас уехала на практику в Вашингтон. На целый месяц. Поэтому мы только перезваниваемся.

– Вы хотели бы поумнеть? Страдали ли Вы, что недостаточно умны?

– Да, страдал.

– Какой самый умный человек, которого Вы встречали?

– Не самый умный, но умница. Он живет сейчас в Израиле, режиссер Портнов.

– Расскажите о своем отношении к зрителям.

– Раньше меня беспокоила обратная связь. Прошел спектакль, аплодисменты – и разошлись, каждый сам по себе. А как бы понять, что и как. И являлись люди странной профессии – критики, которые все объясняли. А сейчас меня это не занимает. Не то, чтобы я с удовольствием играл бы в пустом зале. Но меня перестало занимать, нравлюсь я или нет. Я знаю, чтó надо.

– Это о Вашей жене сказано: «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться»?

– Мы накануне отъезда очень сильно поругались. Когда я услышал, как хлопнула дверь лифта – мне показалось, что какая-то крышка хлопнула. Я подумал, столько времени ее не будет! Мне хватило несколько секунд осознать, что надо сделать… Я напялил на себя, что успел, выскочил – но увидел только хвост уехавшей машины. Было воскресенье, машин мало, водители избалованные, все отказываются. Остановилась, наконец, машина – водитель спрашивает: сколько? Я – сколько скажешь… Погнали в Шереметьево-2. Погода ужасная, дорога скользкая. Приехал гораздо раньше, ходил два часа сорок минут, искал ее, беседовал с таможенниками раза два. Передумал все – что-то с машиной случилось, или еще что-то. Молил Бога и дьявола, чтобы только прояснилось бы, что случилось. Так и не нашел. Потерянный поехал домой. Я не спал, считал часы, минуты, спрашивал по телефону, сколько летит самолет… В восемь утра был звонок из Вашингтона. И когда я услышал ее голос, я подумал, что это самое замечательное, что вообще случается. Мне казалось в зале аэровокзала, что, если я не выматерюсь, не затопаю ногами, у меня внутренности лопнут… Сейчас мне кажется, что это эмоциональная подпитка, зарядка. Думаю, для чего-то это нужно. Даже не понимаю, отчего я это рассказал… Но тогда я жил, а сейчас проживаю. Жизнь была – вот тогда. Только изредка нам даются короткие отрезки настоящей жизни.

Владимир Солоухин
ПОСЛЕ БЕСЕДЫ СО МНОЙ ВЫ ВЕДЬ НЕ СТАЛИ КО МНЕ ХУЖЕ ОТНОСИТЬСЯ?

– Владимир Алексеевич, такая страшная средневековая тюремная решетка вделана в вашу дверь, я уже 10 минут в себя не приду…

– Эта решетка плод воображения моей жены. Я не виноват. Вы звонили, я ведь тут же Вас позвал. Вот чаем угощаю. Хотя у меня все качества характера сливаются тоже хаотически: от материнского наследства до всякого мусора. Это только в деревне – цельные натуры. Да и то всякие попадаются.

– Ладно, я моська, никому не известный, начинающий журналист, мечтающий прославиться… Но Довлатову зачем понадобилось над Вами издеваться?

– У Довлатова спросил, и он ответил, что мол это апокриф. Ну, апокриф, так апокриф. А в действительности было совсем не так. Проходили мимо нашего строя в кремлевском полку Сталин и Черчиль всего навсего. Оба маленькие. Иосиф Виссарионович ухмыльнулся. А книги у меня стали выходить только через несколько лет.

– Что отчетливее властвовало, управляло Вашей жизнью – судьба иди случай?

– Ну мне трудно решить. Давайте я Вам помогу, а Вы разберетесь сами.

Я демобилизовался. Саша Соколовский увидел меня с вещмешком. Мы вспрыснули. «Пойдем, я тебя устрою». Если бы на 15 минут позже я его встретил, то трудился бы всю жизнь на заводе. С одной стороны это был случай, но с другой стороны меня уже знали и ценили Луговской и Антокольский. К господу я обращаюсь только со словом благодарности. Я издал семьдесят книг, во многих странах мира побывал. Пришвин не перешел к следующей стадии: «Я – и деревня». Также он не писал остро политических книг. А я написал о Ленине, о революции, о религии.

– Может, Бог о Вас заботится?

– У Эдит Пиаф есть выражение «Меня всегда в критические минуты выносило на нужную дорогу». Я был в литературном объединении задолго до «появления в моей жизни» Сталина. Туда приходили Сельвинский, Кирсанов – я был всегда в форме, а мое имя было у всех на устах.

Вижу Ваше удивленное лицо, ну вот Вам причина моей везучести: пошел в «Огонек» – там написал «Владимирские проселки», а после меня взяли в «Новый мир». Меня как бы несло по оптимальному руслу. А вначале не было у меня ни кола, ни двора, но работа дала мне какую-то материальную основу. Хотя тут не совсем везенье, что-то видимо было в книжке.

– А Ваше лицо знаете какое теперь? Нет, лучше расскажите о самом популярном выражении Вашего лица?

– Я никогда не думаю, как выгляжу. У меня есть дурная привычка закрывать глаза. Я не фотогеничен. У меня не было масок. Я никогда не делал карьеры. Вот недавно приглашали в Политехнический. Мной интересовался сам Лужков, хотел меня видеть на столетии Есенина.

– Какие у Вас взаимоотношения с зеркалом? Только функциональные?

– Только в глазах человека, которому я не понравился, я вижу зеркало. Никаких зеркал я не знаю.

– А почему женщин столь магнетически влечет к себе зеркало?

– Женщины очень зависят от мужчин. Правда, бывают и мужчины, которые холят свой усики. У них тоже присутствует элемент кокетства, видимо те и другие устроены одинаково. Женщина слишком сложное существо, чтобы я толком ответил. Женщина – инструмент. Но есть и другие инструменты – красота природы, религия, дальше – искусство.

– Хотя бы предрассудку какому-нибудь подвержен праведник Солоухин?

– Предрассудок… Это суеверие, секты. Выдти на улицу и бить всех в морду. Посмотрим в словаре, как толкуется слово «предрассудок». Презерватив есть, а предрассудка пока не вижу… Вот, наконец-то: «Предрассудок – мнение, предшествующее рассудку, мнение не освоенное критически».

Никаких национальных предрассудков у меня не было. Костя Ваншенкин – еврей, Поженян – армянин, а большие мои друзья. Только негодник пьяница оскорбляет мои национальные достоинства. Ни с немцами, ни с неграми ничего подобного у меня не было. Здесь у меня заглушка.

– Вы сказали, что к Богу обращались с благодарностью, а для людей какие-нибудь слова накопились, или опять заглушка?

– Обращение зреет. Что-нибудь похожее на обращение Фучика.

– Как Вы относитесь к религиозным чудесам?

– Митрополит Виталий мне показывал мироточащую ветку, но я отнесся к этому смутно. Об иконах – это книга об искусстве, а не о прославлении чудес.

– Вообразите сказочную страну, куда Вы приехали и с изумлением обнаружили, что люди с запасом времени выходят на улицу, чтобы удовлетворить свое и чужое любопытство, вообразите, что в этой стране принято разговаривать с незнакомыми…

– Если не называют своего горя, я односторонне участвовал бы в этом процессе. И если бы не заглядывали в мой кошелек.

– Уже несколько недель пресса, телевидение успокаивает публику, мол, не волнуйтесь, коммунисты власть не захватят, все у Вас будет хорошо. Но вдруг станет хуже, чем даже в старые, страшные времена, а визу недовольным пришлют домой и проезд оплатят в любую страну, Вы уедете?

– Все равно не уеду. Это равноценно тому, как колхозных поросят выпустить в лес. У него (поросенка) уже атрофирован инстинкт борьбы за существование. Сейчас всех выпускают из свинарника и у людей началась ностальгия по нему. Я окажусь беспомощным. Я не смогу на Западе устроиться, как устроился здесь.

– А что такое «устроенный» человек? Или лучше другое спрошу. Скажите, с чего для Вас начинается человек?

– Скорее с ума.

– А если Вы идете по тротуару, торопитесь домой, жена суп уже разливает, и вдруг грохот, скрежет тормозов, кровь, все в двух шагах от вас. Как Вы поступите?

– При катастрофе не знаю. Но допускаю, что если мафиози стреляют, я не брошусь загородить собой кого-то.

– На прощанье, задайте мне вопрос, вместив в него все свое любопытство к моей особе.

– Вот мы с Вами, Олег Ильич, разных национальностей, но после беседы со мной Вы ведь не стали ко мне хуже относиться?

Игорь Кваша
ПРО УДОВОЛЬСТВИЕ НЕ ЗНАЮ

– Начну ни к селу, ни к городу. Я вчера был на концерте Розенбаума. Он Вам симпатичен?

– Симпатичен. Но я не очень понимаю его увлечения воинственной темой некоторого романтизирования войны. Может, я ошибаюсь, потому что у него есть очень страшные песни, которые мне нравятся. Песни Высоцкого нравятся мне больше. А Вам, что, больше нравятся песни Розенбаума?

– Я люблю одних великих поэтов: Мандельштама, Георгия Иванова или Ходасевича…

– А почему Вы о Розенбауме заговорили?

– Потому что он гениальный артист. Я не мог слушать его песни по магнитофону, читать сборники его, а когда попал на концерт – то увидел, что он гениальный артист. Всякий артист – в Костромской ли провинции, выпускник ли училища – все они по определению гениальные люди. Это жертвующие собой существа, несбывающиеся, не реализующиеся. Как преступники, проститутки, чиновники, военные – все мученики… Вот разболтался. Вы мне лучше не задавайте вопросов. Скажите, могли бы Вы придумать пять-шесть вопросов и задать себе самому?

– Нет…

– Почему Вам это сложно? Неудобно, скучно? Объясните, почему для Вас это невозможно?

– Что?

– Придумать самому себе вопросы и ответить на них в моем присутствии.

– Потому что себе задаешь самые сокровенные вопросы. А в Вашем присутствии надо учитывать интересы Вашей газеты, которых я не знаю.

– А в рубрику «Разговоры о сокровенном» не хотите?

– А Вы верите в сокровенный разговор в газете? Вы, вот такой напористый, энергичный?

– Да, я верю, что люди будут когда-нибудь говорить о сокровенном, не стесняясь. Чтобы газеты изменились – не пошлость, не глупость, не злобу дня печатали. Через сколько лет – через двадцать или сто – не знаю.

– Давайте договоримся, что, поскольку я очень плохо себя чувствую и сегодня первый день без приступов таких, которые нам не давали бы говорить. Хотя всю ночь я промаялся до шести утра, – но полчаса, сорок минут с Вами поговорю. Так Вы считаете, что получасовой разговор может быть сокровенным? Как Вы это себе представляете?

– Если Вы мне расскажите вот о чем… В стихотворении Пастернака кто-то умирает и говорит, обращаясь к Богу: «Кончаясь в больничной постели // Я чувствую рук твоих жар // Ты держишь меня как изделье // И прячешь как перстень в футляр». Пожалуйста, об этом стихотворении, об этих четырех строчках…

– Здесь проще говорить о Пастернаке, чем об этом стихотворении. Мне кажется, что поэзия не просто словоговорение, словосложение в особом порядке, это же нечто особенное, вообще поэзия… И поэтому мне кажется, что поэты – настоящие поэты – они все-таки явление от Бога, как вообще все искусство, но поэзия – в каком-то таком суммированном проявлении.

– У Вас есть ребенок?

– Есть.

– Сколько лет?

– У меня уже взрослый ребенок, у меня уже внуки!

– Кто у Вас в мире есть еще кроме жены, внуков?

– У меня в мире – друзья.

– Почему Вы друзей в этот ряд ставите, как это получилось?

– Ну потому, что они мне очень много давали в жизни. Это на чувственном уровне меньше, чем жена, дети. Да, конечно, меньше. Я не могу променять внуков и ребенка на друзей. Но это очень много.

– Сколько их наберется? Десяток? Пять человек друзей? Самых-самых… Друзья часто меняются, текучесть большая, как в кадрах… Из теперь живущих?

– Теперь у меня трагический период. Они все почти за границей.

– Звоните кому-нибудь?

– Ну, естественно. Я звоню.

– Сколько их? Три, четыре, пять?

– Ну, наверное, три. Вы как будто не слышите, что я говорю. Потому что я говорю, что друзья – не на животном, чуственном уровне. Это хотя сопоставимо, но не идентично. Потому что некий ряд этого, совершенно животного ощущения, когда – это мой ребенок, наверное, то, что дано человеку, как продолжение рода, как моя рука. Откуда это появляется, почему ребенок похож, почему у него родинка в том же месте, почему у него походка такая же, это же…

– Я так ничего и не понял. Какой траур скорее сведет Вас в могилу – потеря жены, ребенка или друга?

– Я про это и говорю. Конечно, близкие даны тебе на божественном уровне. Неразделимые с тобой. А с друзьями мы можем поссориться и разойтись, это будет болезненно, это будет трагично, иногда это обеднит жизнь, но…

– Игорь, поздравляю, все другие знаменитости умничали и говорили: «Конечно, друзья, что такое жена и родственники…»

– Я говорю наоборот.

– Поэтому гордитесь. Мне это ближе. Хотя им я говорил, что мне ближе то, что они говорят. Я провокатор, я лгун, я мерзавец.

– Как потеря ребенка может с чем-нибудь сравниться?

– Вот такое выражение: «Во всякой личности создается космос, что творят все художники мира вместе». Ложится на душу, верите Вы в это? Преувеличение, по-моему.

– Нет, не верю. Чего стоит один Пастернак. Я действительно считаю, что поэзия и музыка – более высокие виды искусства, чем театр. Его не отношу к такому высокому проявлению. Это тоже божественное проявление, но не такое высокое, как поэзия и музыка.

– Гениальные актеры, по-вашему, были, будут, есть в театре? Во все века?

– Да, будут. Но больше поэтов и композиторов. Театр вторичен.

– Назовите известных Вам.

– Вы знаете, в чем дело… В последнее время на каждой презентации, которые у нас проходят, все говорят это слово, оно сейчас затаскалось. Я не знаю, кто из современников гениальный, а кто не гениальный. Я видел проявления гениальности у Смоктуновского в «Идиоте». В БДТ. Вот это было гениальное исполнение, я это видел.

– Вы хотите ограничиться этим? Давайте ограничимся.

– Вот и я хочу…

– Сколько раз Вы говорили себе, как Пушкин, подпрыгивая: «Ай, да сукин сын! Ай, да молодец». Вы себя называли гениальным?

– Никогда. Мне очень приятно, когда так говорят, но я очень скептично к этому отношусь. Я не очень верю. Поэтому когда Вы, например, мне это говорите, внутренне я улыбаюсь.

– А если я докажу, что я солгал, Вы будете мне благодарны? Привыкли за брань, за критику благодарить? Или не умеете этого?

– Нет, почему, мне она всегда интересна. Не знаю только, почему я должен благодарить.

– Ну, Бога благодарят за болезни. Вы знаете, что некоторые религии…

– Ну, я до такого совершенства еще не дошел.

– Хорошо, тогда о другой благодарности. Игорь, Вы считаете, что Вам небо подарило Вашу жену Таню?

– Да.

– Если бы Вы думали по-другому, Вы, конечно, соврали бы в диктофон?

– Ну не знаю. Но этот ответ был искренен.

– На прощание спрошу, Вы не скучали, говорили с удовольствием?

– Про удовольствие не знаю, но не скучал.