Текст книги "Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги"
Автор книги: Олег Юлис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Семен Липкин
ЧТОБЫ ПРОЖИТЬ ЕЩЕ ГОД Я СОГЛАСЕН
– Вам жалко, что оборвалось пение?
– Мне жалко, что я уже забыл, пока слушал Вашего кантора, зачем Вы пришли.
– Позвольте мне, как фокуснику, второй вопрос вытащить из стихотворения Ходасевича: «Входя ко мне, неси мечту // Иль дьявольскую красоту, // Иль Бога // Если сам ты Божий. // А маленькую доброту, // Как шляпу, оставляй в прихожей». Чем Вас может обрадовать гость? Я, например?
– Я не подготовлен к таким ответам. Вы хотите поговорить о Ходасевиче? Но у меня нет материалов. Вообще мне не нравится такая манера разговора: «Вам говорит Ходасевич…» Если Вам интересно мое мнение о Ходасевиче, так и спрашивайте.
– Любое стихотворение Ходасевича не увлечет Вас? Давайте я прочту другое стихотворение…
– Мне это не интересно.
– Давайте тогда пересчитаем Ваших баранов… Вы были знакомы с Мандельштамом, с его женой, с Ахматовой, с Цветаевой?
– Да.
– Вы столько раз рассказывали об этом в газетах, друзьям и так далее. Осталось ли что-нибудь, что Вы не выскребли?
– Я все написал.
– Кого еще из фантастических людей Вы можете вспомнить?
– Я немного был знаком с Волошиным, был у него в гостях. Знаком был с Андреем Белым. Но с этими общался очень мало.
– А кого-нибудь не из знаменитых, но гениальных людей Вы знали?
– Гениальных больше не знал. И, кстати, у нас обесценено понятие «гений» и «великий». Мы называем начало века «Серебряный век» потому, что начиная с последних лет XX века по 21 год, до смерти Блока и расстрела Гумилева – в это время у нас было несколько великих поэтов. Почему же «Серебряный»? Гении остались в XX веке, в Золотом веке – Пушкин, Лермонтов, Тютчев. Гениев в XX веке не было. Но были великие, в том числе Ходасевич.
– Но у Вас нет материалов, чтобы беседовать о нем…
– Вы знаете, какую роль сыграл его дед?
– В чем?
– В антисемитизме. Отец Ходасевича был художник-фотограф.
– А Вам не скучно рассказывать?
– Нет, я готов Вам рассказать. Хотя меня уже не интересует наша беседа, но Вы ко мне пришли – значит Вам что-то от меня нужно. Вы пришли ко мне с такой стороны, что я согласился с Вами говорить.
– У Вас высокомерие прямо Набоковское. Вы что-нибудь знаете о надменности Набокова?
– Давайте не тратить времени. Слушайте и записывайте. Я расскажу интересное еврейской аудитории. Отец Ходасевича был поляк, мать – еврейка. Отец его матери, Брафман, опубликовал книгу «Вильнюсский кагал». С этого момента началось литературное антисемитское движение в нашей прессе. Но сам Ходасевич, наоборот, был юдофил. Он изумительно перевел классиков еврейской поэзии. Иврита он не знал, переводил по хорошо сделанным подстрочникам. Он переводил великих еврейских поэтов – Бялика, Черняховского, Шнеура. Особенно ему удался Саул Черняховский. Я видел в Израиле улицы, названные именами этих поэтов. Расскажу немного о Черняховском. Он родился и жил в Херсонской губернии, где жили евреи-земледельцы. Поэтому вся его поэзия еврейского земледельчества. Это очень оригинально.
– Скажите, об этом нет в Еврейской энциклопедии? Или еще где-то?
– Давайте прекратим этот разговор, если Вам неинтересно.
– Просто я подумал, что можно было бы сделать сноску для читателя газеты. Лучше скажите мне, Вы ведь помните у Фета: «Не жизнь жаль, а жаль того огня…», – что Вам жаль оставить на земле, уходя?
– Я не готов ответить на этот вопрос.
– Кто из перечисленных Вами великих поэтов относился к Вам всего нежнее?
– Ахматова.
– Как именно выражалась эта нежность? Можно подробнее…
– Я так понял Ваш вопрос, что Вас интересует, кто был ко мне добрее. С Цветаевой я провел один день и больше ее не видел. К Осипу Эмильевичу я пришел в восемнадцать лет. Был знаком с ним долго, вплоть до его ареста и после его возвращения. Но я был очень молод. Не все понимал, что он говорил. С Ахматовой я познакомился поздно, мне было уже лет сорок. Хотя она снисходительно относилась к моей работе, хвалила ее, но ее отношение было отношением к взрослому человеку, отцу детей.
– Вы смотрите телевизор?
– Да.
– Вы, наверное, ловили себя на том, что Вам трудно вспомнить, что Вы видели вчера? А, может, воспоминания о великих поэтах такие же затуманенные?
– Нет. Я иногда мысленно с ними беседую.
– Есть ли среди теперешних Ваших знакомых не менее достойные собеседники?
– Я очень болен и мало бываю на людях. Есть поэты, которых я ценю. Некоторые из них являются моими собеседниками. У нас есть двадцать-двадцать пять одаренных поэтов. Особенно ценю Чухонцева, Кублановского и Рейна. С ними беседовать мне очень приятно. Еще есть здесь, в Переделкине, замечательный мой знакомый огромных разнообразных знаний. Ученый, лингвист, поэт. Это Вячеслав Иванов. Я знаю его с детства. Его называют Кома.
– Жена его также Вам симпатична?
– Да, я хорошо знал ее маму – Орлову.
– Это все старые знакомые. А допускаете Вы, что завтра с кем-то впервые увидитесь и почувствуете, что человек Вам сделался дорог или интересен.
– Да.
– Если бы на Вас свалились, предположим, двадцать тысяч долларов, вы бы разделили их между двадцатью известными Вам поэтами?
– Я разделил бы между детьми.
– Поэты не стоят того или дети дороже?
– Не стоят.
– Какими удовольствиями Вы дорожите? Вот Вы просыпаетесь – деревья солнце, ничего не болит – продолжите этот ряд…
– Самое большое удовольствие, когда я что-то напишу.
– И когда Вы последний раз что-то написали?
– Месяц назад.
– Можете пересказать, о чем Ваше последнее стихотворение?
– Могу назвать тему. Я задумался о Каине. Что за существо это было и постарался в стихах передать это. Человек-братоубийца. Бывает, убивают матерей. В нашей уголовной хронике то и дело рассказывается, как пьяная женщина убивает мать или детей… Я писал как бы и об этом.
– Существование добродетелей обусловлено наличием пороков, по мнению Толстого. Вы можете это подтвердить на примере Ахматовой, Цветаевой я Мандельштама?
– Мне трудно ответить потому, что я перед ними преклонялся. Я был мальчик когда с ними познакомился. И слишком понимал и понимаю, что мои стихи по сравнению с их творчеством – ничто.
– Но Вашим теперешним местом в русской поэзии Вы довольны?
– Нет, я не сумел сделать всего, что хотел.
– Вы в себе ощущали силы, которые не реализовали?
– Понимаете, я об этом не думал. Я думал о другом. Что я не выразил всего того, что чувствовал в разные годы своей жизни. В детстве, во время войны.
– Кто себя выразил полнее – Набоков или Пушкин?
– Пушкин-гений, а Набоков – великий писатель. Сравнить кого-либо с Пушкиным невозможно.
– А с кем можно его сравнить из западных поэтов, писателей?
– Шекспир, Гете.
– А из англичан?
– Шекспир – англичанин!
– Вспомните еще удовольствия теперешнего Вашего положения.
– Хорошая погода, сердце не болит, жена чувствует себя прилично, хорошую книгу прочел.
– Скажите, пожалуйста, самоубийство – грех? И что еще Вас отталкивает в этом поступке?
– Мне жаль самоубийц. Самому уйти из жизни добровольно… Жизнь – счастье, даже в гетто. Дал Бог жизнь – живи. Я не осуждаю, но мне жаль такого человека.
– А наслаждения Вам тоже известны?
– Чтение.
– Давно умерший писатель, книгу которого Вы держите в руках, не кажется ли Вам более живым для Вас, чем окружающие Вас в доме творчества люди, не похожи они на привидения?
– Это люди, рожденные отцом и матерью, они заслуживают уважения. Они не привидения.
– Но Вам интереснее читать книгу?
– Среди писателей, живущих здесь, разные люди есть – молодые и старые, талантливые и нет, глупые и умные.
– Если бы судьба поставила Вас перед выбором – спасти жизнь человека или музейные ценности, картинную галерею…
– Если бы такая проблема стояла передо мной, когда я был молод, силен и действительно мог кого-то спасти, я, конечно, спас бы человека.
– Самое большое удовольствие Вы испытываете от чтения какого прозаика?
– Я могу назвать нескольких, одного мне трудно выделить. Прежде всего, очень люблю прозу Пушкина и Лермонтова. Сам я написал две книги прозы и ориентировался на эту прозу. Очень люблю Гоголя, Толстого, Достоевского, Тургенева, Чехова.
– В XX столетии никто из прозаиков не приносит Вам такого удовольствия?
– Я люблю нескольких писателей XX века.
– У Вас много детей?
– Четверо.
– Вы кого-нибудь любите из них больше, чем других?
– Да.
– Можете рассказать, как получилось, что Ваш любимый ребенок более любим, чем другие?
– Я не хотел бы на этом останавливаться.
– Вы согласны, что дети нас не любят, даже когда хотят, не умеют любить родителей?
– Не согласен.
– Ваш любимый ребенок отвечает Вам взаимностью?
– Да.
– Как Вы заслужили эту любовь, Вы знаете, почему он Вас любит?
– Ко мне все дети относятся хорошо, я на них не в обиде. У нас с женой хорошие отношения с детьми. Со старшей дочерью были трудности, потому что я развелся с ее матерью и женился на другой. Один из сыновей мне наиболее близок.
– Как Вам необходима музыка? Вы не чувствуете, что умрете через несколько дней, если не будете слушать музыку?
– У меня порок – я не очень хорошо слушаю музыку. Только ту, которая навеяна детством. Люблю русский романс, еврейские народные песни, которые пела в детстве мне бабушка. У меня примитивный музыкальный вкус. Я очень люблю живопись и немного понимаю в ней.
– Последний вопрос. Чего Вам всегда недоставало в жизни?
– Моя жизнь, литературная жизнь, сложилась трудно. Я из Одессы приехал в Москву в 1929 году. Печататься было трудно, потому что были очень высокие требования. И вот меня, в мои семнадцать-восемнадцать лет сразу напечатали толстые журналы!
– Простите, я Вас перебью. Умоляю, ни в коем случае никакой биографии! Так чего Вам недоставало?
– В 1932 году, в год коллективизации меня перестали печатать и двадцать пять лет не печатали.
– То есть, если бы печатали, Вы бы обладали всем, что желаете?
– Не знаю, чего бы мне недоставало, если бы меня печатали…
– В чем причина Вашего жизнелюбия? Из какого источника Вы пьете?
– Сейчас, как раньше пели комсомольские песни, часто стихотворцы упоминают слово «Бог». Я с детства религиозен. Мой отец был социал-демократ, меньшевик и в Бога не верил. Я поступил в хедер против его воли. С детства был верующим неизвестно почему. Вера в Бога – вот мой источник.
– Какое я на Вас впечатление произвел? Дайте мне характеристику.
– Впечатление необразованного человека.
– Постараюсь подучиться, а Вы будете здоровый, такой же веселый и умный – тогда снова поговорим через год?
– Ради того, чтобы прожить еще один год, согласен.
Виталий Вульф
ВЫ ГОВОРИТЕ ГЛУПОСТИ
– Для громкого начала, скажите, Вы сами себе еще не надоели?
– Нет.
– Вы не будете возражать, если какой-нибудь великий поэт моими устами будет задавать вопросы?
– Как он мне может задавать вопросы?
– Сейчас объясню. Вот стихотворение «Гостю»: «Входя ко мне, неси мечту // Иль дьявольскую красоту // Иль Бога, если сам ты Божий, // А маленькую доброту, // Как шляпу, оставляй в прихожей. // Здесь, на горошине Земли // Будь или ангел, или демон, // А человек? Иль не затем он, чтобы забыть могли»… Здесь с десяток вопросов…
– Я не увидел ни одного.
– Когда к Вам кто-то приходит, что Вы хотите, чтобы он принес с собой?
– Никогда не задаю себе такого вопроса.
– Может, чтобы он был естественным?
– Человек всегда должен быть естественным.
– Когда Вы к кому-то приходите, Вы что несете с собой, кроме естественности?
– Я только естественный. Никогда не занимаюсь таким расщеплением поступков, сознания. Не общаюсь с тем, кто мне неинтересен.
– А кто Вам интересен?
– Минуточку. Это просто прием, а не вопрос. Прием, не очень плодотворный для серьезной беседы. Человек должен быть естественным, хотя это самое трудное. По роду моих занятий мне приходится иметь дело с большим количеством людей, но мало людей приходит ко мне в дом. Я не очень подпускаю к себе. Я избирателен, наверное, кроме того, мне просто некогда…
– Кроме Вашего дома, что-нибудь объединяет людей, которых Вы пускаете к себе?
– Это просто круг близких друзей, с которыми я соединен много лет.
– Вы можете и теперь еще подружиться с кем-то?
– Да, почему бы и нет.
– Благодаря каким-то качествам человека?
– Это никогда нельзя определить. Контакты, которые возникают между людьми, невидимы миру. Возникают в силу самых разных ситуаций и условий. Бывают короткие дружбы, которые возникают и исчезают.
– Самая длительная дружба у Вас с кем? Или это слишком интимно, как религия?
– Нет, почему же. Есть люди, с которыми я дружу более тридцати лет. Галя Волчек, мой близкий друг. Леня Эрдман, директор театра «Современник».
– У них есть общие черты характера?
– Нет, в характерах ничего общего. Но есть общий круг интересов. Они занимаются искусством, живут в мире театра, и театр составляет средоточие их интересов. Поэтому мы как-то проходили вместе все эти годы.
– Осмелитесь Вы назвать имя человека, если он есть, который популярен, умен, весьма достойный, а Вы его не переносите? Дружбы которого Вы не искали?
– Надо прямо сказать, я вообще не искал чьей-то дружбы. Вопрос не вполне понятен. Среди моих друзей не может быть людей, мне несимпатичных. А среди людей, которые, также как и я занимаются искусством, но мне несимпатичны, такие, разумеется, есть.
– Представьтесь, кто Вы. Расскажите о себе.
– Не люблю говорить. Как-то очень трудно… Я театральный переводчик, эссеист, литератор, ведущий телевизионных программ, доктор наук, профессор…
– Искусствоведения?
– Нет, я доктор исторических наук. Много перевел в своей жизни пьес, более двадцати. В этом сезоне, наверное, в Москве идет пьес девять в моем переводе. Я написал довольно много больших книг, четыре крупные работы. Очень много статей за жизнь. Работаю на телевидении пять с половиной лет.
– А какой у Вас характер?
– Сложный.
– Кроме Волчек и Эрдмана – еще кто-нибудь Вам близок?
– Таких близких, как они, наверное, нет. Еще Наташа Завальнюк.
– Вы не знаете, что думает о Вас Волчек? Каким Вас видит?
– Никогда не спрашивал. Главное не то, что я думаю о них или что они обо мне думают. Главное, что я их люблю и они любят меня.
– Давайте попробуем катаньем, когда мытьем не получается. Что есть такого в Волчек, чего нет в Наташе?
– Нет, я не могу отвечать на такие вопросы. Они слишком абстрактные. Все люди разные, разные по характеру. Что я буду спрашивать: «Как ты ко мне относишься?» Если бы плохо относился, не дружил бы. Или наоборот. Я могу сказать одно, что такая постановка вопроса неточна и неверна.
– А я заключаю, что Вы очень скрытный человек. Ничем другим я не могу объяснить, что Вы, имея трех необыкновенных друзей, не умеете самому себе и мне заодно сказать, чем они отличаются?
– С какой стати, давая Вам интервью, я должен давать характеристики трем людям, которых Вы не знаете? Я их люблю очень, и этого достаточно.
– Почти убедили, но объясните вот что. Недавно я слышал, как Вы по телевидению прекрасно рассказывали о балерине Нине Тимофеевой.
– Об этом – пожалуйста. Я специально ездил в Израиль и делал передачу о ней. Я помню, как она танцевала. Я был большим поклонником ее таланта. Она – человек трагической судьбы. В 90 году она уехала – не в эмиграцию, а по контракту.
– Ваш рассказ будет напечатан?
– Нет. Книга – это совсем другой жанр.
– Вы записываете все то, что рассказываете?
– Нет, никогда. Потому что я, во-первых, написал. И потом устный жанр и письменный – разные вещи. Если человек выступает по телевидению и рисует чей-то портрет, то это устный рассказ, подчиненный законам устного жанра. А когда я буду писать, например, о Нине Тимофеевой, то это литературный портрет, который будет совершенно не похож на устный.
– А учиться мастерству нужно одинаково долго – и устного рассказа и письменного?
– Вопрос о мастерстве – тема совершенно другая.
– Вам не хочется тратить время на то, чтобы понять нечто Вам неизвестное?
– Я делаю то, что умею и достаточно много умею. Но также я учусь новому как каждый человек, который профессионально занимается каким-то делом.
– Мне казалось, что это так легко, все артисты написали свои воспоминания.
– Это не значит, что они написали хорошо. Воспоминания – не всегда литературные произведения.
– Вы в ужас приходили от каких-нибудь воспоминаний? Ширвиндта или Гурченко?
– Ширвиндта не читал, а «Аплодисменты…» Гурченко очень хорошая книга.
– Значит, есть и хорошие, несмотря на то, что они берутся не за свое дело… Может, за них кто-то пишет?
– Я не знаю. Не уверен. Что касается Гурченко, то уверен, что нет. Я знаю Гурченко, и ее голос очень слышен в этих воспоминаних. Сейчас прочел замечательные воспоминания Козакова о его жизни в Израиле, напечатанные в «Знамени». Воспоминания называются «Третий звонок». Замечательно написано.
– А о своих книгах Вы то же самое можете сказать?
– Вы пришли ко мне, понятия не имея о моих книгах. Поэтому задаете мне такой бестактный вопрос.
– Простите. Вы пишете не о том же, о чем рассказываете?
– Нет. Вы должны понять эту разницу, объясняю ее Вам еще раз. Это удивительно, я беседую с человеком, который не знает ничего из моих литературных занятий. Прежде, чем придти ко мне, Вам нужно было прочитать хотя бы последнюю мою книгу – «Идолы, звезды, люди». Она вышла в издательстве «Искусство» в 1995 году. Тогда бы Вы не задавали мне такого вопроса. Эта книга – эссеистские портреты людей искусства – западных и наших. О половине из них я рассказывал на телевидении, но с литературным рассказом это не имеет ничего общего. Потому что на телевидении важна интонация, пластика, манера. Все – как ты сидишь, как смотришь, голосовая модуляция. А когда ты садишься за письменный стол, твои очерк подчинен другим законам.
– Каким законам сидения за столом Вы подчиняетесь?
– Законам литературного мастерства. Когда ты строишь литературный портрет человеческий, в котором ни твоя звуковая модуляция, ни заразительность какая-то не играет роли. Только слова…
– А в каком по счету браке, по-вашему мнению, супругам гарантирован успех. Сколько раз Вы были в браке?
– Один. Давно разведен, и жизнь моя довольно сложная в этом плане. Все зависит от понимания друг друга. И от внимания каждую данную секунду. Нельзя рассчитывать на то, что хорошо сегодня, значит, хорошо будет и завтра. Внимательность иссякает незаметно. Иногда не иссякает.
– Послушайте стихи: «Грубой жизнью оглушенный, // Нестерпимо уязвленный, // Опускаю веки я. И дремлю. // Чтоб легче минул, // Чтобы, как отлив отхлынул, // Шум земного бытия. // Лучше спать, чем слушать речи // Злобной жизни человечьей, // Малых правд пустую прю. // Все я знаю, все я вижу, // Лучше сном к себе приближу // Неизвестную зарю. // А уж если сны приснятся// То пускай в них повторятся // Детства давние года. // Снег на дворике московском, // И в Петровско-Разумовском // Пар над зеркалом пруда.» Неизбежно Вы сталкиваетесь не только с талантливыми людьми. Они вторгаются в Вашу жизнь. Куда, ведь не в сон, Вы прячетесь от них? От меня, например?
– Я ни от кого не прячусь.
– То есть, Вас люди не мучат?
– А кто они?
– Люди, которых Вы видите на улице, в метро?
– Я не езжу в метро.
– Вы что, на самом деле совсем не видите обычных людей, не догадываетесь, что они злые, обездоленные, пьяные, несчастные?
– Почему Вы так решили? Откуда Вы знаете, кто обездолен, кто счастлив? Толпа очень разнообразна в любом городе, в любой стране.
– Опять спрошу, Вас никогда не отталкивали люди?
– Мало ли что бывало в жизни. Вы же спрашиваете про сегодняшний день. Я очень занят, и могу сказать одно – моя работа и сложившаяся жизнь привели к тому, что я достаточно независимый человек…
– Когда-то это называлось «башня из слоновой кости»…
– Причем здесь башня из слоновой кости? Это реальность. Я не завишу ни от кого и занимаюсь тем, чем хочу. И меня никто не заставляет ничего делать.
– То есть, других людей, кроме нескольких друзей, как бы и нет? Все остальные – это призраки, привидения, снующие вокруг?
– Олег, очень странный разговор… Почему призраки? Я отношусь к людям с добром…
– Но Вы же слишком заняты?
– Хорошо, каких людей Вы имеете в виду?
– Ну вот мимо Вас в грязных ботинках идет обездоленный человек…
– Да почему он обездоленный? Откуда Вы знаете? Неужели грязные ботинки – признак обездоленности? Что за бред?
– Да, Вы правы, ведь в метро Вы не ездите. А там у всех лица замученных людей…
– Да почему же все? В Израиле я видел полно измученных лиц… Ненавижу эти разговоры. Они вызывают только раздражение.
– Может, в самом деле «человек рожден для счастья, как птица для полета»…
– Если Вы хотите, чтобы я давал Вам интервью, задавайте мне конкретные вопросы.
– Вы когда-нибудь держали Ходасевича в руках?
– А Вы как думаете?
– Я думаю, что да. В восторге не были?
– Он очень большой поэт.
– А кто у Вас любимый поэт XX века?
– Марина Цветаева.
– Не вспомните две-три строчки?
– «Тоска по Родине – разоблаченная морока. Мне совершенно все равно, где совершенно одинокой быть…»
– А Вам все равно, где не быть одиноким?
– Нет, я люблю Москву, и больше нигде не хотел бы быть.
– Родина – это город? Слово «Москва» – это всё?
– Я не люблю таких общих вопросов. Я человек, проживший достаточно непростую жизнь перед тем, как пришел к той жизни, которой живу сегодня. Я много поездил по свету, поработал за границей. Довольно долго жил в Америке. Могу сказать, что без Москвы мне жизни нет. Хорошо я чувствую себя только в Москве. Все понимаю, переживаю много сложностей, никогда не было спокойного периода общей ситуации. И тем не менее, люблю Переделкино, этот дом. Это моя культура. мой язык. Хотя я свободно владею иностранным языком. Здесь мне все родное. Я все про это знаю, понимаю эту жизнь.
– Состав крови зависит от языка?
– Нет. Я еврей по национальности, но еврейским языком не владею. Русская культура – моя культура, самая близкая, я в ней вырос. Никогда не думал, какой я национальности, пока об этом не заговорили.
– «Пробочка над крепким йодом // Как ты скоро перепрела, // Так вот и душа незримо жжет и разрушает тело.» Вы ведь себя изучили настолько, чтобы знать – Ваша душа тоже разрушает Ваше тело?
– Я не понимаю вопроса. Что значит себя изучать? Человек реализует себя работе. В деле. Мое счастье заключается в том, что я занимаюсь делом, которое люблю. Я человек достаточно самодостаточный, который реализовал себя в деде. Моя личность в этом. Это моя жизнь. Мою жизнь нельзя оторвать от того, что делаю. Как нельзя оторвать жизнь Гали Волчек от театра «Современник», или жизнь Вали Гафта и Лени Эрдмана от их дела.
– Это стихотворение Вы не понимаете или не принимаете?
– Это стихотворение написано Ходасевичем в 1921 году в сложную, кризисную для него пору…
– Для него или для России?
– Для Ходасевича.
– А может, он добросовестнее себя изучал, чем Вы?
– Это совсем другая жизнь. Почему Вы мне Ходасевича приводите в пример?
– Тогда была революция, сейчас война в Чечне…
– Ну и что? Всегда где-то идет война. Я что, должен идти, принимать участе в этой войне? Что за глупости Вы меня спрашиваете? Я не понимаю этого изучения. Мое изучение в деле. В том, что я пишу, говорю, рассказываю, делаю. Не задавайте мне глупых вопросов, Олег. Я этого не люблю. Это ерунда и я сейчас прекращу отвечать. Мне непонятна вот эта манера стихотворного вопроса. Первый раз я с этим столкнулся и, надеюсь, последний. Думаю, что это непродуктивно – опрокидывать стихи 20-х годов на 1996 год.
