Текст книги "Прозрачные звёзды. Абсурдные диалоги"
Автор книги: Олег Юлис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Иосиф Раскин
СОСТОЯЛСЯ ЛИ ТЫ
– Ты вряд ли помнишь и будешь помнить такой пустяк, отчего стал платить мне ежемесячную стипендию – 200 р.? Мы сидели в ресторане, иностранец платил деньги проститутке, а я сказал: «Лучше дайте мне, я – нищий писатель», И тогда ты закричал: «Не смей попрошайничать! Я буду платить тебе стипендию!» Тебе было за меня стыдно?
– Да, конечно!
– Ты, разумеется, все еще спишь с женщинами, поэтому ум у тебя все еще ясный, и ты легко представишь себе… По метеоусловиям планеты звезды люди могут видеть одни раз в сто лет. Как ты думаешь, для большинства людей нашего поколения звездное небо будет важнейшим событием жизни?
– Думаю, таких людей становится все меньше и меньше, но пока их еще очень много.
– Ты, конечно, среди тех, кого много. Сколько времени ты не спал бы, не пил бы, а любовался этим зрелищем?
– Это будет зависеть оттого, с кем я буду на них смотреть, или оттого, кто меня будет ждать в это время. Например, если меня будет ждать Олег Юлис, никакие звезды я не буду смотреть, или другой гениальный поэт, которого я встретил в Израиле. Не помню только, как его зовут…
– Его зовут Илья Бахштейн. Ты не хочешь ему высылать хотя бы половину того, что платил мне?
– Боюсь, у меня нет такой возможности. Но если ему будет очень надо, я отдам ему последнее.
– Не устал воображать? Потерпи еще немного… Пришли к власти еще живые изуверы, издают чудовищные законы. Вся любимая тобой милиция брошена на то, чтобы штрафовать тех, кто их нарушает, десятикратным размером минимальной зарплаты. Вот тебе пример указов: нельзя разговаривать с близкими, можно лишь с посторонними. Идеологи обещают, что страна через несколько месяцев выйдет на высший в мире уровень благосостояния, и народ, конечно, проголосует за все подобные указы. Ты останешься жить в такой стране? Притом, что визу и билет будут давать бесплатно и высылать на дом…
– Лет двадцать назад я, естественно, уехал бы. Теперь – нет. Теперь я понимаю, что и там херово, и тут херово.
– Иосиф, сколько у тебя долга?
– Миллионов двадцать.
– Всю жизнь у тебя так – расход превышает доход?
– Всю жизнь.
– Заканчивая тебя мучить, спрошу вот что. Что тебе всегда и всего важнее было узнать обо мне?
– Помню, когда-то за несколько дней до своего дня рождения ты ходил по Арбату, приглашал первых встречных к себе отпраздновать это событие и выпрашивая в подарок двадцать пять рублей. Несколько человек таки пришли, и ты выложил на стол буханку черного хлеба и бутылку водки. Еще я всегда помню, что ты писатель от Бога. Большой художник слова, правда, непризнанный. Но также я про тебя знаю, что ты живешь за счет женщин. В связи со всем этим я хочу спросить, у тебя бывает сильное чувство неудовлетворения собой? Ты себя считаешь в обывательском смысле слова порядочным человеком и состоялся ли ты?
– Иосиф, дорогой, ведь человек может заражаться и хорошим, и плохим, не так ля? Я плохим заразился у тебя – любовью к анекдотам… По известному тебе анекдоту, отвечаю: старым стал – говном стал.
– Нет, смысл анекдота в том, что и молодым был – говном был.
КНИГА В КНИГЕ
Лариса Юлис
Темные тетради
О КНИГЕ ЛАРИСЫ ЮЛИС
(Размышления на полях)
Существует жанр лирической прозы, величайшим образцом которой является «Вертер» Гете, в молодости казавшийся мне сентиментальным и наивным, а теперь при каждом новом прочтении открывающий все новые глубины. Можно вспомнить уже в нашем столетии некоторые тексты Сент-Экзюпери, Хемингуэя, Роберта Вальзера. В русской литературе эту цепь свободных лирических фрагментов, не связанных между собой строгим сюжетом, мы отыщем у Лермонтова в «Журнале Печорина» и «Княжне Мери», в миниатюрах Пришвина «Глаза земли» или отрывочной прозе позднего Бунина доведенной до предельной взвешенности каждого слова.
Лариса Юлис – прозаик, к сожалению, никому не известный даже в эмиграции и поэтому сравнивать ее с классиками я не решаюсь. Ее «некрасивая женщина» – из тех людей, жизнь которых в городской буче мало кому заметна. Эта тема человеческой обезличенности чрезвычайно популярна в современной западной литературе, но там «средний» человек по авторскому замыслу, как правило, принижен до уровня безличной пешки в чьей-то игре. Иное дело глубоко обаятельная героиня Юлис, даже исполняющая реквием на одной струне человеческому паноптикуму.
Но речь вовсе не об этом. Хоть мне известно, что в Израиле Лариса живет на нищенское пособие… Пусть критики оценят эту прозу глубоко и основательно, привлекут к ней внимание умного и зоркого читателя, ожиданий которого она не обманет. Я же хочу лишь сказать, что как историк русской и западной литературы, знающий многие образцы классической и современной поэзии и прозы не по наслышке, а в оригинале, я склоняюсь перед Ларисой Юлис, склоняюсь также думать, что она пишет в полном смысле слова оригинальную прозу, богатую мыслями, дивными наблюдениями и проявляет творчекую смелость, которой я не могу не завидовать.
ГРЕЙНЕМ РАТГАУЗ
Член Гетевского общества в Веймаре
(Москва)
Каждый, кто умеет читать, у кого по-набоковски истинным органом читателя является позвоночник, а не голова, очень скоро обнаружит – прозу Ларисы Юлис возможно воспринимать с любой страницы, с любого пассажа подобно тому, как узор ковра не вызывает желания обратиться к истокам его начала.
Лариса каким-то мистическим образом, будто канатоходец, балансирующий над публикой, не рассказывает никакую историю, – она рассказывает Ничто. Это Ничто схоже с рамой и створками окна, которые подвергаются подробному описанию, но глаз человеческий, вопреки воле автора или сообразно ей, видит лежащее за окном, будь то сад или ад. В данном случае автор выбрал ад – давно поборовший мир, ленивый ад.
Можно сравнить ткань, создаваемую Юлис с творениями Монтеня. Оттого столь и удивительно, что она не только сохранила свои образы, но еще и находится на вдохе, и вдох ее глубок – где-то в конце абзаца у нее всегда кроется слово или фраза, взрывающая ад.
ВЛАДИМИР КИРГИЗОВ
ТЕМНЫЕ ТЕТРАДИ
Нынче я больна разлукой с вами. Мне так тяжело, что я могу лишь молчать. Поэтому я пишу вам не письма, а черновики. Перепишите мою жизнь начисто и располагайте ею по своему усмотрению.
Воскресенье.
Однажды вечером, впервые очнувшись от тяжелого многотерпеливого бреда, я произношу слово «жизнь» и чувствую прикосновение этого очаровательного имени. Мне 25 лет. Я хочу жить во что бы то ни стало. Хочу жить вопреки самоубийственному призванию расплатиться за все и за всех собой. В таинстве распятия и воскресения не та же ли гордыня: дать себя на распятие, страдать – и остаться неуязвимым: воскреснуть. О Бог, ты – дьявол гордыни: вся людская злоба тебе ничто, ты после распятия остаешься неуязвимым. Оттого, о Господи, никто не верен тебе, высокомерный идол молчания.
Исчисление возрастом – условность. «Жизнь есть сон» – неожиданный, необъяснимый, как погода. В лесу, на уровне травы и блаженства, понятна ничтожность страдания.
Вторник.
Все растерзано, предано, изолгано, перевернуто. Но я – хитрая фанатичная христианка иудейского происхождения. Удалюсь и соглашусь с клеветой, чтобы тайно лелеять все ту же веру. Что заставляет меня на мороз улыбаться – тепло? Сколько еще времени нагнетаться терпению и молчанию, пока не взорвется? Или так окаменею с нелепой улыбкой? У меня та же тихая уверенность, как у князя Мышкина, что могу прожить лучше, счастливее других, что бывала непереносимо счастлива. Во мне идиотизма, фанатизма, идеализма – от пяток до ушей и нисколько жизненной практики, того, что бывает на самом деле, того, чем живут все без исключения люди.
Ссыльный Мандельштам в плохом стихотворении пишет сокровеннейшую мудрость: «Не сравнивай – живущий не сравним».
Воскресенье.
Тороплю сентябрь, пройди скорее все, что до сентября – морока, неопределенность.
Весь день дождь, дождь, сырость, заботы о ненужном. Сколько лет подлинной жизни? (Той, что складывается из нескольких минут перед сном и немного бывшего точно во сне; остальное – душа – живет тайно, за пределами видимых явлений.) Вспомнить перед засыпанием, как двести километров плыли по реке в большой лодке, однажды тоже шел дождь, было сыро, мы жгли костер на берегу и чудесно уснули, а назавтра проснулись – опять дождь, но мы рады были, пусть, нам не холодно, и везде тихо; а уж потом только было солнце. Может быть, приплыли в деревню, а может, не приплыли, а все в лодке. Какие-то птицы, в горле сладко от сна.
Кажется иногда, что, перестав страдать, перестанешь ощущать себя вообще. Не прав ли тот, кто сказал, что любовь есть страдание (нет, неправ и не должен быть прав). Опять дождь, и слава Богу. Я бы испугалась, увидев утром солнце.
Смерть приходит, когда уже нечего сказать самому себе. И невозможно благодарить Создателя за то, что ты рожден, пока не умрешь. Но каждое утро – за радость бывшую и будущую. Спите, прошу вас.
9 апреля.
В ночь на 10-е родилась Мария.
Среда.
Горечь дней. Это – от утра до темна ехать в поезде с опущенными на окна черными шторами. Стоять в толпе согнанных на площадь для встречи иностранного политика весь день за спинами. Ждать аборта в общей больничной палате. Никакого родства с деревом, цветком. Прямохождение – нелепая условность. Справедливо было бы лить дождю 70 лет без перерыва.
Любимый, хорошие книги не выходят в Голландии и нигде на земле, для того есть далекая тайная другая планета, не знаю где. Прежде – свобода. Потом – что суждено. И столько радости! Только радость.
Они приехали из Архангельского. Рассказывали о просторе, о маленькой церкви на обрыве, о ветре. Жажда пространства. Как хочется пить весной.
Голоса приближаются.
Скрябин.
О, куда мне бежать
От шагов моего божества!
Отчего я так счастлива, рада жить? О хоть бы не кончалось это наслаждение собой и всем, что есть. Все, что есть, – это Бог. То, что весна, – Бог. Что ясно, – Бог. То, что я живу, – Бог. Господи, Господи, любимый.
Застоявшийся запах комнаты – знак этого дня. Но больше – от всего независимая тайна и возможность погасить свет.
Суббота.
Горькие запахи весны. Жгут старые листья. День полный случайного. Уехать, чтобы не быть здесь. Это снится в снах и наяву чудится. Такое самообладание и такая скрытность, что ни один знак из глубины не вырвется в общении. Оттого недоступность. Это еще и нежелание навязать себя и свои состояния, это вежливость, а всего вернее вот что: выйдя из границ самообладания, можно разрушить одиночество и оказаться связанным. Самообладание – состояние внутренней свободы от всех (других). Познать это возможно только усилием за пределами слова – напряжением души всех шестых чувств – через слова, за слова, мимо слов.
Молчание – мой закон.
Смиренное предчувствие испытаний. Не озлобиться, не стариться, страдая, не жить страданием. Умереть радостно. Узенькая, как березовое поленышко, маленькая девочка в полотняной рубашечке лежит в белой постели и горько и смиренно плачет, ах, как горько, светлая моя, что же ты плачешь, сама не знаешь о чем.
В страдании больше пугает не боль, не тягость, а с ним связанное зрелище безобразий, суета, бессмыслие. Страх безобразий сильнее страха смерти во мне.
Пустяк – это маленькая серая птица с острыми крыльями, живущая в скребучем домике из берестяной коры.
Воскресенье.
Первый теплый день, теплый ветер, признаки близящегося зноя. На Старом Арбате торгуют квасом. Пила полную кружку. О лете. К вечеру дождь, сильный, дикий, шумящий. И медленные безошибочные мысли. Ах, как легко забывается – и что еще: наиболее одухотворенные состояния всего больше связаны с телесными переживаниями, а память внедрена в тело: запах, осязательное впечатление, звук, зрительный след движения. Память об эстетическом наслаждении связана с учащенным или замедленным биением пульса, сжатием сердца, ускорением, замедлением таинственных телесных процессов.
Она имеет достаточно доброты и воображения, чтобы видеть меня красивой.
Начало и конец жизни, рождение и смерть есть начало и прекращение памяти. Осознавать – значит помнить. Потому невозможно не верить в бессмертие.
Радостная и в каждом утре новая привычка жить. Привычка спать, надеяться увидеть сон. Привычка ждать радости и свободы. Лучшее и томительное – ждать. Верить. Знать себя и еще одно. Не знать ничего другого, ничего другого не знать. Чудесная привычка невежества. Спокойной ночи. Для немногих счастливых.
А в прошлом году этот лучший день апреля был влажным, прохладным, легким. Сегодня яркое солнце и много непонятного, постороннего. Лучшее стало ясным в сумерках и правит до утра, пока улеглась суета. Не кончайся, ночь светлая. Кончись и отойди после всех сует, уведи чепуху. О воскресении Бога, о новом рождении. О радости. Сегодня Пасха, праздник Воскресения.
Понедельник.
Солнце светит в лицо, в глаза. Никого, ничего не вижу, глаза в глаза с солнцем. Вспомни о будущем лете, когда поплывешь на лодке по дикой реке. Раздеться догола, вздохнуть кожей, жевать травы. Там росли дикие яблоки, и я принесла ежевику в платке. Спали под солнцем, на песке. Ах, чепуха. Короста общения. Спи. Сон: Тосканини в черной шляпе и в черном сюртуке дирижирует, расхаживая по сцене и махая черной лаковой тростью – вместо палочки дирижерской. Иногда сам наигрывает на маленькой пиле, вроде гильотины; остальные тоже пилят, сидя за аккуратными столиками. Получается очень хорошая музыка. На Тосканини высокие черные сапоги.
Вторник.
Как страшно одинок ребенок. Мы не безумеем только потому, что познаем свое положение в мире постепенно. Девочка моя, светлая, Красная Шапочка, единственная.
Глубокое ночное размышление о страдании. В болезни, боли тела нет истинного страдания, мукой убита душа. Истинное страдание познается через успокоение, счастье. Правда ли это? И почему искупление – через страдания распятого Сына Человеческого, то есть муки плоти. Потому что это страдание во имя души. Потому что это – преодоление (смерти). И все же пытка физического страдания отвлекает от души. История души (страданий!) там начинается, где кончена опасность, уязвимость плоти. Душа могучее и способна безгранично страдать. Плоть уязвима, конечна.
Человеческое дитя с безграничной способностью к страданию. О девочке моей. Очиститься через страдание – не значит ли это отдать душу дьяволу (смерти)? Радость есть единственный (?) путь истины и подлинного страдания. Страдание возникает из столкновения бесконечности с конечностью жизни.
Суббота.
Волшебное, чудесной прелести дитя. Светлое и таинственное. Прислушивается к темноте, тихо плачет с дождем. Неведомая душа выступает на лице. Огромные ощущения мира, и своего тела, и своей души (и сны, и первые догадки). Вспоминая о влюбленности и радостной вере в бессмертие, помнить эту буйную торопливую весну, запах молодой тополиной смолы после дождя, а Измайловский лес, сияющий зеленью, повис в воздухе. Безмерный дар любви и восторга.
Каждое явление и слово – чудо. Остальное – несущественно. Разгадка жизни и тревоги – в движении.
Воскресенье.
Холодный солнечный воздух, ветрено. Какие-то радостные сны наяву. Мысли о красоте и легкости молчания. Счастливое представление о совершенном искреннем человеке, которого не тягостно и не стыдно наблюдать наедине с собой (а сам остаешься невидимкой), это один из многих тысяч, прозрачный и легкий, ни в одном его проявлении нет безобразного. В эту пору мая уже соловьи, и цветут яблони, черемуха, много одуванчиков, в лесу лютики и маленькие синие цветы с шершавым листком. Талант есть необходимость выражения некоторой способности в деятельности. Их загадочность – просто постоянное присутствие задней мысли. А это самый незагадочный человек, прозрачный, как ребенок.
В ботаническом саду, Останкино. Сад солнечный и светлый. Неужели в конце всего умирать.
Проклятая ручка.
Неужели в конце всего умирать.
14 мая.
Бог с ними всеми. Начало истинной жизни лежит за пределами возможного. Равенство в равном напряжении души и всех восприятий, без отпусков и разрядок, презрение к расслабленности, отдыхам и пикникам. Уязвимость – абсурдное качество. Чепуха.
15 мая.
Ребенок: у ребенка верное знание времени. Ребенок погружен во время, оно протекает медленно, не быстрее сна, голода, желаний – огромные к началу возвращающиеся сутки. А ты выпал из времени, противопоставил себя ему – этой суетящейся мимо путанице: ни дней, ни вторников, ни суток.
Среда.
Скандинавский фильм «Голод» по роману Гамсуна. Неврастения, ужас и красота. Неврастеническая гордость, красота. Выдумки. Пишет статью на скамье городского парка и разговаривает со своими ботинками. Сверток с одеялом носит под мышкой, прячет в подворотню за бочками. Все спрашивают, не голоден ли он, не нужны ли деньги. Он: нет, не голоден, нет, не нужны.
Четверг.
О ясности и осознании иллюзорности всякой ясности – забвение жизни, ужаса. О том, что в ясности есть веселость и сознание иллюзорности, но оттого – не горько, только радостно: радостное противоречие, движение, бессмертие (ясности). Господи, любимый, помилуй от безобразий. Накануне новой перемены: что буду? Болит несовершенство. Тяжесть и вина общения. Чистота уединения, вожделенная, недосягаемая – обратиться к ясности и познанию. Утверждается угаданное: познание не через боль возможно или страдание, а через тишину только, умиротворение. (Высшая воля: все в воле Твоей.) Необходимость страдания должна следовать лишь как оплата ясности, нет ему другой необходимости. Так же духовность оплачивается в мире Ужаса – причастностью, страхом (страданием). Уязвимость: моя ясность поверх всех страхов, и только дитя определяет мою беззащитность перед жизнью, она во мне уязвима, девочка, дитя, подверженное страданиям, начало и конец возможности жизни. О ясности. О движении. О радости. О девочке моей. Пусть будет урожайный год. Невероятно: помню себя от полутора лет, уже знающей страдание, значит – уже не невинной.
Суббота.
Борюсь с ужасной, необъяснимой тревогой. Не понять – о чем и откуда. Наверное, так собака тоскует перед землетрясением. Книги: Ницше «По ту сторону добра и зла», снова Петров-Водкин, «Житие протопопа Аввакума». Лучшее – ты, прекрасная книга – «Игра в бисер» Г.Гессе.
Уже много дней солнечных и холодных. Зелень темнеет, яблони осыпались, летают пухом одуванчики, а тепла нет.
Знойный день, к вечеру быстрая сильная гроза. А что если… Просто захотелось написать «а что если».
Весь последний месяц – под знаком Малера. Три первые симфонии, «Песни странствующего подмастерья» и «Песни об умерших детях». 3-я симфония. В первой части: тромбоны – воинственные, потом томительно-сладострастные, жуткие бездны (вагнеровские).
Вторая часть – что такое? – немного болезненные, но пленительные игры в красоту. Самое начало 1 части – так хотел бы и не смог Вагнер – становление мощи из хаоса прямо поражает обнаженные нервы, и побочная тема – сентиментальная, чувствительная скрипочка. Томление богов, огромных нибелунговских – тромбоны. От малеровской выразительности, однако, один шаг до распада традиционного языка – к новым: Стравинскому, Шостаковичу. Последний романтик.
Моя девочка. Мария. Дорогая всей мерой жизни и смерти, это – равное безмерной ответственности за рождение, вине рождения (моя вина, искупить, защитить). Она говорит «хочу». Она говорит «не хочу». Она может хотеть и не хотеть, дитя, человек, таинственная душа. 18, 20 лет жизни с нею, во что бы то ни стало, пока она сама не будет в силах защитить право хотеть и не хотеть. О девочке моей.
Тристан и Изольда. Стремление к бесконечному. Безмерное страдание и радость любви есть атрофия инстинкта самосохранения и разрушение личности. Смерть. (Слияние в бесконечном.) Вы правы: любовь есть страдание и смерть, потому что – бесконечное, а конечное – не любовь(?). Рождение ребенка в любви – проявление охранительных инстинктов: любовь принимает конечную форму и теряет свою разрушительную силу. (И перестает быть любовью(?).)
Ветреный день. Много тополиного пуха. Ничего не имею против экзистенциального одиночества, когда речь идет обо мне и других. Я есмь Я (Ты). И более не о чем и не с кем говорить.
Воскресенье.
Сегодня дождь. Марию увезли на дачу. Живу поверх чепухи. Я знаю: это невозможно для жизни, это для смерти. Это Бог и свет, беспокойный, подвижный, зовущий к наслаждению и смерти. В мысли, что вы меня коснетесь, есть ужасный страх и мучение.
Пережить завтрашний день. Господи, помилуй от безобразий. О свободе. О девочке моей:
Конец ли. Начало свободы?
О свободе небывалой
Сладко думать у свечи.
Ницше: о друзьях, которые нас понимают, понимают наши слова, то есть понимают их плоско.
Об искушении. Как я искушаю их доступностью и многословием, и никто из них не выдерживает искуса, они соблазняются и впадают в непочтительность.
Всегда доброжелательно готова принять их, но не ищу их.
С душой, открытой для добра.
Но: они слишком легко впадают в соблазн непочтительности (слишком легко), поэтому я не ищу их. Дурной вкус, – в преувеличении своей роли для других, это всегда умаление своей роли в себе. Не следует много говорить о своих пристрастиях и антипатиях «А я такое-то не люблю», «А мне такое-то нравится», «А вот я иначе», – фразы такого рода – большая пошлость.
Вот чем кончить: всякое общение есть падение.
Вера: вы никогда не лжете. Ищу персонажей, чтобы составить с этим «я» роман – и невозможно: не совпадают измерения, любой персонаж реален, «я» – фантастично. Вещи и явления проявляют свою природу не прямо, а извращенно. Это диалектика. Нигилизм: все события жизни отнести к случайному (то есть к не являющемуся необходимым). Зато одно утвердить необходимым, единственным, ниспосланным. Это крайний демонизм (нахальство) в соединении с религиозностью (смирением).
Вторник.
Девочка, моя вина ужасна, и ничем, ничем не искупить.
Коммуникабельность: я не думаю то, что говорю, и не говорю то, что думаю.
Совершенным дневником совершенного человека должен быть календарь природы (как в начальной школе). Достаточно оставить знак. «Утром солнечно и прохладно. К полудню набежали тучи. Одна имела вид голубя со шлейфом. Собирался дождь, но не было. Возможно, ночью, когда я буду спать, пройдет дождь».
Среда.
Франсиско Сурбаран. Отрочество Марии. Самое прекрасное, апрельское лицо моей девочки. Оно таинственно изменчиво. Она – богоматерь и девочка. Ясная и непостижимая. Мария.
Бодрствовать, после спать, снова день, движение – все прекрасно. Не попасть бы под машину. О, как я рада жить.
Воскресенье.
После Ленинграда. Приснится чудесное белое и голубое здание. Оно давало утоление жажды. В небо и воду оно не вторгалось ничем чуждым и нескромно интересным, сливалось цветом и формой, прекрасной и легкой своей башней. (Это Музей антропологии.)
Трагизм – биологическая неизбежность(?). Тристан и Изольда становятся Филемоном и Бавкидой. Верно ли это? И как опровергнуть? Жаркий длинный день, уже торгуют абрикосами.
Когда живут другие, – есть Человеческое, и сверх того – ничего нового невозможно выдумать.
Всякая мысль – не изобретение, а открытие из области Человеческого. И более изощренный, изысканно субъективный изгиб все же непременно принадлежит не только мне. А еще и другим (неведомым). Мое есть лишь форма. Не более, чем форма. Не менее, чем форма. Но в форме – возможность свободы, искусства, красоты.
Ревность – быть вездесущим, зависть – познать. Зависть к рассвету: проснуться до света, быть в дне от начала до конца, до ночи и сна. Во сне видеть сны.
Вторник.
Из всех человеческих способов выражения музыка ближе всего истине, то есть меньше лжет, потому что ее форма не связана и не ограничена понятием. Музыка родственна молчанию. Метерлинк, говоря о молчании, слишком болтлив. Случай болтливости в музыке: Гайдн (симфонии, «Времена года»), – жаркий торопливый август.
Здесь пахнет под дождем сырой землей и листьями, так было на Урале, 20 или 22 года назад, еще до начала памяти. (Но уже было обоняние и предчувствие тревоги.)
Дождь прекрасен запахом и воспоминанием. Об этом есть: «Песни об умерших детях». О прекрасном и жестоком, печальном, но нельзя плакать.
Сначала слышу только исходящую от музыки молитву и обещание красоты. Потом – усилие, увлекаюсь, верю – и раскрывается.
Четверг.
Точка – изображение настоящего без прошлого и будущего. Смерть наступает, когда забудешь самого себя. Смерть – это забвение.
Один человек всю жизнь страдает от того, что ему не хватает четырех времен года. Он с детства подозревает, что есть пятое время года, возможно, между летом и осенью, – а может быть, между осенью и зимой? Он задается целью найти пятое время года, посвящает всю жизнь этой прекрасной цели. Только перед смертью он понимает, что выбрал неверный путь, – разгадка в том, что времен года нет или, что то же самое, есть пятое время года – ожидание: весной – лета, зимой – весны и всегда – осени. Он умирает веселый и счастливый тем, что нашел себя. (Не был ли он безумцем? – Да, этот человек был безумцем, потому что он ничего не хотел знать и ничего не боялся.) Воля к познанию – мужское начало. Воля к невежеству – женское начало. Чрезмерное стремление к совершенству, которое есть завершенность, – воля к смерти. Погасите свет, у меня устали глаза.
Суббота.
Жалкое и скучное в человеке, от чего чувство скучного снисхождения: думать, что бывшее с ним и в нем не необходимое и не неизбежно. О, какая скучная скука от этого человека. Много случайного, много привычки, много разочарований – гробы повапленные. Если я перестану верить вам, я умру. Потому что после такого падения нельзя жить.
Яблоки поспевают к Яблочному Спасу, к 19 августа. В двадцатых числах августа начинается осень. Ночью зябко. Первые холодные дожди. По скошенному полю пройти к церкви. Последний урожай желтых одуванчиков. Сыплют желтые листья березы и осины. Смиряюсь с мыслью о зиме, однажды вспоминаю о Новом годе, вижу во сне елку. Но все – только призраки, напоминания. Покамест лето! В начале сентября еще будет жарко. Торгуют арбузами. На Ломоносовском проспекте в конце октября снег пах арбузами.
Всякий день и каждую ночь я помню, что не считаю дни и не считаю часы.
Перехватило дыхание.
Воскресенье.
Несмотря на мои усилия, жизнь идет кое-как, и направление ее смутно, загадочно смысл от меня сокрыт. Но случайное не от меня – от мелочных обстоятельств. Как преодолеть мелочность? Как быть, если этот блокнот уродлив, куплен в отчаянье найти хорошую тетрадь?
Постоянно на втором плане сознания плывут видения леса, холмов, поля. Я постоянно одержима потребностью уходить, но свободы еще не было. И куда нам бежать, уедешь ли к морю или уйдешь в лес – все собака на подвижной привязи: все дома, на предназначенном месте, нанятые тащиться от рождения к смерти:
Когда в один из дней, в тоске нечеловеческой,
От суеты устав, под шелест якорей,
Мы входим на корабль, и происходит встреча
Безмерности мечты с предельностью морей.
Друг мой. Как трудно найти друг друга. От детских снов через тоску и случайности долго до первой встречи. Как легко потерять друг друга. Немного неверия, немного бессилия достаточно для предательства. Но можно верить, что нет одиночества и невозможно предательство.
Я не люблю разлюбить – и боюсь разлюбить. Многое я любила увлеченно, а после выросла и теперь не горю. Я боюсь и не люблю этой своей холодности.
В Донском монастыре. Светло и просторно. Говорили с И. о биологическом. Мгновенное узнавание мужчины, даже в темноте (как у меня осенью в театре). Чувственное соответствие, таинственная звериная какая-то искра. Она это знает, и она в такой момент пойдет, если позовут, а я – нет.
Ощущать себя частью вселенской мистерии, таинственнейшей из тайн, и возвращаться к неуклюжему бытию. Но лучшее – блаженное забвение в солнечном зное на берегу реки.
Разочарование этого лета – плен моих недостатков: несдержанность, легкомыслие, мелочность. Главный порок (свойственный также всем, кого я знаю) – придавать значение слову, разговорам. О, как я презираю эту высшую мелочность – найти важность в пустом, принести в жертву пустому дорогое. Ничтожность слова – ничтожность одежды на прекрасном теле. Быть свободной от слова.
Смешно, что я верю в странное: что всякая мысль моя и перемена в душе известны и отозвались Там, в той душе.
Отмечать мысли, чтобы много лет спустя извлечь музыку, которой они звучали во мне. О, если бы найти знак, чтобы и через 10 лет, прикоснувшись, вспомнить.
Писать только по поводу прочитанного. Желание удержать самоощущение – тщетно. Мысли слишком в потоке. Весь – не удержать.
Вторник.
Камю. Вздор, вздор. Недосягаемая мелочность. Читаешь без всякого отношения к себе. У Вагнера так слушаешь траурный марш из «Гибели богов», без скорби – недосягаемая титаничность.
Моя любовь к ребенку. Ее непостижимая прелесть. Выражение хрупкости на лице. Ее глаза и светлое лицо. Сосредоточенность, сдержанность всех проявлений. Ей для радости мало надо. Она на корточках. С серьезным лицом жадно ест пастилу. Ее узкие косточки. Как она пробует губами все вещи. Целует вещи. Лифчик и чулочки на резинках. Застиранное платьице и душа на лице. Хочу плакать, видя эту так обнаженную душу. Эта девочка была у меня в животе, я носила ее, я – причина ее.
Среда.
После концерта 9-й симфонии Бетховена. Как связать величавую безмятежность Адажио с грязью, мелочной неуспокоенностью жизни. Где в жизни поместятся заклинания финала – «все друзья и братья»? И отчего жестокость жизни близка и на глазах, а верится в иное.
В электричке Хаксли. Много справедливого. Животное состояние 9/10 человечества. Ненависть к свободе интеллекта, возведенная в принцип социальной системы.
Четверг.
Когда увижу его, подымается такая безмятежная радость, ликование, словно после него ничего не будет и до – ничего не было.
И Вы, наконец, не оглядывались на прошлое и будущее. Ах, сколько впереди. Только бы не умереть случайно. Как ясно все – и печаль, и страдание, и жизнь. Только жить. Помнить. Не потеряться. Уехать. Всегда уезжать. Просыпаться без муки, в ясности.
Про Марию. Лицо неустойчивое, одухотворенное. Улыбка неловкая. Внешнее устройство может сформировать внутреннее. И печалюсь, что она похожа на меня. Славянские лица прелестнее уверенностью. Скулы и развитый подбородок придают им устойчивость. У Марии нет скул. Но кроткие глаза, серые, золотистая головка. Не будет ли она глупа и покорна?
Детство – это плен. Все годы до 16-ти – утробное томление, страхи, галлюцинации. Юность нагнетает тревогу, мечешься, отчаиваешься вырваться, хочешь смерти. Только в зрелости начинается свобода и путь к ясности. Сколько заблудилось в детстве. Бесформенные, буйные, безнадежные. Страшно за всех, кто родится.
