Текст книги "Лекарство против СПИДа"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Глава 10

В самом мрачном настроении он явился домой и застал своего американского друга на диване, предающимся черной меланхолии в обществе двух больших пластиковых бутылок пива. Настроение обоих приятелей так красноречиво отражалось на их физиономиях, что первые несколько слов были произнесены лишь после трех стаканов. Первым обо всем рассказал Денис.

– …Вот так я едва нашел и тут же снова потерял свою жену, даже не узнав, что с ней произошло! – закончил он.

Затем настала очередь Юрия. Дойдя до того места, когда он получил оплеуху, Юрий заявил следующее:

– И ты знаешь, меня обозвали не просто дураком, а даже подлецом, поскольку подлость – это, оказывается, такая глупость, которая совершается за чужой счет.

– В этом определении есть большая доля истины, – согласился Денис. – Ну и что будем делать?

– Сегодня – пить и разговаривать, а завтра придумаем, – меланхолично отозвался Юрий. – Кстати, ты мне еще ничего так и не рассказал о своей жизни. В последнем твоем письме, которое я получил, ты писал, что закончил институт.

– О, об этом лучше не вспоминать. После окончания института я был откровенным болваном, замороченным классиками марксизма-догматизма. Ну, представь себе, по одной только работе Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» – паршивой, убогой, ругательной работке – я сдавал экзамены не менее пяти раз! И, тем не менее, несмотря на всю свою тогдашнюю правоверность, я так и не смог вступить в партию из-за райкомовских разнарядок на интеллигенцию. Весь ужас создавшейся ситуации я осознал только тогда, когда обошел и обзвонил все семьдесят с лишним московских вузов и свыше 100 техникумов…

– Неужели все?

– Все, представь себе, все! И, надо сказать, это было крайне утомительное и унизительное занятие – приходилось заполнять бесконечное множество анкет и отвечать на одни и те же вопросы, а в конце выслушивать навязшую в ушах фразу: «К сожалению, вы не член партии…» Доведенный до отчаяния, я даже дважды писал на адрес очередного съезда и дважды встречался с одним инструктором отдела науки и вузов МГК КПСС…

– Московский городской комитет… – вспомнил Юрий.

– Этой е…ной партии! – запальчиво закончил Денис. – Впрочем, все свелось к вежливым беседам «в порядке реагирования на сигнал», и на этом все кончилось. Этот горкомовский хмырь – может быть, даже и отец твоей Ларисы – мне посочувствовал и утешил – оказывается, мое положение еще не самое плохое – хуже приходится тем номенклатурным «философам», которые «выпали из обоймы», а теперь, бедные, не знают, как туда вернуться.

Короче, положение становилось без выходным – хоть в грузчики поступай. Денег не было, перспектив тоже, ну и женщин, соответственно, тоже. Знакомиться я боялся, стесняясь своей откровенной нищеты, однажды обжегшись именно на этом. Представляешь, как-то не выдержал и познакомился с великолепной блондинкой, которая была разведена и жила одна с четырехлетней дочерью. Ну и что я ей мог предложить, когда у меня не было денег даже на цветы? Пару раз погуляли по улицам, а затем стало холодно, и она меня послала куда подальше…

Впрочем, через какое-то время я снова не выдержал, и вот с этого-то знакомства все и началось. В тот день мы выпили с Серегой за его счет, а затем я поехал домой и уже в метро увидел замечательную, круто упакованную малышку в красивых ярко-фиолетовых сапогах. Наверное, я бы даже спьяну не решился к ней пристать, если бы она вдруг не уступила место какому-то облезлому старикашке с трясущимися морщинистыми руками, сжимавшими допотопный зонтик, и абсолютно потухшим взглядом. Я вдруг представил, что и сам когда-нибудь достигну такого состояния, когда меня уже не будут волновать даже самые идеальные женские ноги – и как же я тогда вспомню свою бедную и нищую молодость!

Короче, когда она собралась выходить, я выскочил вслед за ней, познакомился и даже сумел произвести некоторое впечатление. А через пару месяцев, слегка под заработав на сочинении какой-то дурацкой рекламы, я купил шампанского и пригласил ее в гости. О, это было великолепно! Мне достаточно было поцеловать ее один раз, и я уже понял, что все остальное не замедлит последовать. Первый раз мы так торопились, что даже не стали раздеваться до конца – она только скинула юбку и уселась на мой письменный стол. До сих пор помню теплую тяжесть ее изящных, немного толстоватых в бедрах ножек, которые она закинула мне на плечи… А эти белые французские чулки на резинках, к которым я (прижимался щекой!

– Ну, кончай порнографию и переходи к дальнейшему оба приятеля усмехнулись, и Денис продолжил:

– Когда я попытался повторить тот вечер, Нинуля совершенно невозмутимо – объяснила мне; что я зря стараюсь – у нее уже есть любовник, солидный и обеспеченный завкафедрой того института, где она училась, и менять его на меня, у которого нет гроша ломаного за душой, она не собирается.

«Ну а как же тот вечер?» – задыхался я.

«Подумаешь, минутный каприз», – пожимала плечами она.

Совершенно потрясенный этим развратным хладнокровием, я стал все больше опускаться, в отчаянной надежде вымолить еще один такой «каприз». Я стерпел даже ту высшую форму издевательства и унижения, которую только женщина сможет придумать для влюбленного в нее мужчины – то есть выслушивал ее рассказы о встречах с любовником и его подарках. Трудно стать большим ничтожеством, чем тогда, когда твои руки отводят со словами: «кто он, а кто ты», а ты это терпишь и не уходишь, хлопнув дверью.

Я потому об этом рассказываю, что все-таки не вытерпел и «хлопнул дверью». Это произошло на ее дне рождения, куда я был приглашен в благодарность за то, что пару дней провел в очередях, закупая выпивку. А чего мне это стоило, можешь представить, если самым популярным анекдотом тех времен был такой: «Объявление в автобусе: «остановка – магазин, следующая остановка – конец очереди».

Там я впервые познакомился с ее любовником – солидный мужик, с эдакой благородной сединой, с обрюзглым, имевшим постоянно холодновато-брезгливое выражение лицом и весьма характерным носом. Особенно любопытна была походка – монотонно-плавное покачивание сознающего свой вес советского, вельможи, никогда и ни в чем не позволяющего себе торопиться, ибо уверен, что ему простят любое опоздание. Эх, хотел бы я посмотреть, как бы он двигался, случись с ним понос! Не знаю, что в нем нашла Нинуля, но даже его рукопожатие было противным – словно держишь в руке дохлую рыбу. Впрочем, я терпел, поскольку он был заведующим кафедрой философии и ему требовался ассистент. Мы с ним уединились и выпивали, а день рождения проходил весьма традиционно – спьяну били бокалы, орали и целовались или танцевали под бешено орущие динамики. Одна пара уже уединилась – в ванной и там предавалась бурным ласкам.

Наверное, один только Серафим Тимофеевич Фролов сохранял спокойствие, ожидая, пока его Нинуля разгонит пьяных гостей и разберет постельку. Когда он уже основательно выпил, раскраснелся и, фамильярно похлопывая меня по плечу, принялся нести какую-то чушь, я не выдержал. Сбежав от него, я нашел Нинулю, высказал ей все, что о ней думаю, и хлопнул дверью. Как ни странно, но после этого поступка она меня, видимо, зауважала, поскольку не стала ничего говорить Фролову. Только этим я и могу объяснить тот факт, что, когда приехал к нему на кафедру, он без лишних слов послал меня оформлять документы.

Каким зловонным омутом была эта кафедра, я понял почти сразу. Впрочем, еще во время своих странствий по различным вузам я достаточно насмотрелся на преподавательский состав кафедр философии и даже подметил, что этот состав на удивление однообразен. Во-первых, обязательно имелось два-три ветерана войны и умственного труда – старые сталинские догматики, иногда откровенно злобные, иногда мнимо добродушные. Один из них, как. правило, являлся бывшим заведующим кафедрой и по состоянию здоровья занятий не проводил, а педагогическую нагрузку набирал за счёт экзаменов, на которых задавал обязательные вопросы по постановлениям любимой партии, дала счет консультаций, на которых пускался в пространные воспоминания о боевом прошлом. Подобные представители закаленного в подлостях сталинского племени до сих пор еще не остыли от того накала классовой борьбы, который всю жизнь согревал их холодную змеиную кровь. Полковничьи пенсии, звания профессоров и доцентов, полученные за диссертации типа «Борьба за демократию и разоружение в странах капитала» – и непроходимая уверенность в праве воспитывать молодежь «на идеалах Великого Октября».

Другое, среднее, поколение составляли догматики брежневского розлива мужики от сорока до шестидесяти, среди которых иногда попадались и не слишком большие ортодоксы. Но в основном это были люди, запуганные парткомами, партвыговорами, партсобраниями, персональными делами и тому подобными вещами. Они умели держать язык за зубами, любили выпить – и выпивали вплоть до того момента, пока не запрещали врачи, а в хорошем настроении охотно заигрывали с молоденькими лаборантками кафедры. Женская половина того же возраста являла собой самое несчастное и неприглядное зрелище – именно благодаря им их же собственные коллеги называли родную кафедру не иначе как «серпентарием».

Это были немолодые, некрасивые, неинтеллигентные и очень неумные женщины, у которых не сложилась личная жизнь и для которых единственным доступным развлечением во всем их беспросветно-безрадостном бытии оставались склоки. В этом отравляющем занятии им не было равных. Перед ветеранами они откровенно лебезили, хотя и не стеснялись потом бегать с доносами в партком, а с мужчинами-ровесниками отношения складывались крайне напряженно, порой перерастая в откровенные и безобразные скандалы. Как правило, это происходило на заседаниях кафедры, к которым тщательно готовились обе стороны. С молодыми же ребятами-ассистентами они расправлялись как гарпии – быстро и безжалостно. Впрочем, и об этой, самой малочисленной, категории так называемых молодых особенно хорошего тоже не скажешь. Умных и толковых ребят я среди них практически не встречал, ибо такие здесь просто не приживались. Ну а те, которым удавалось за-’ крепиться и пройти конкурс, или имели блат, или соответствующий характер – и вскоре они вливали свое звонкое молодое тявканье в общий лай. О молодых женщинах-преподавательницах сказать практически нечего – это случайная и малоинтересная публика, трудолюбиво корпевшая над какой-нибудь диссертабельной темой вроде «Диалектической единство субъект-объектных отношений социально-философского познания».

Мне до сих пор неприятно вспоминать те полтора года, что я проработал под руководством Фролова. Я встречался с ним почти каждый день и сумел досконально его изучить, что было совсем несложно, поскольку это был типичный невежда, хам и дурак, но дурак, обладавший большим жизненным опытом и отменным знанием психологии тех дураков, которые стояли выше его на номенклатурной лестнице, и тех, что стояли ниже. Последних, как своих подчиненных, он считал своей первейшей обязанностью всячески давить и унижать. Как-то, в порыве откровенности, он хвастливо заявил мне, что главное искусство – это умение «вовремя перескочить с одной льдины на другую, прежде чем расстояние между ними станет слишком опасным». Кстати, свою докторскую он защитил в Высшей партийной школе, по «сверхсекретной теме», попросту списав ее с, отчета о работе по выявлению количества верующих в Ростовской области.

Цель его появления на кафедре была проста, как огурец: ему хотелось стать профессором, и как можно быстрее. Для этого он придумал весьма недурственную комбинацию – тут надо отдать должное его конъюнктурной находчивости. Со всех трибун твердили о перестройке, обновлении партии и социализма, новом «мышлении» – с ударением на первом слоге – и в соответствии с этими шаманскими заклинаниями задуманный им проект носил гордое название: «Специализированный комплекс с информационно-справочной системой по углубленному изучению трудов классиков марксизма-ленинизма, документов партии и Советского государства».

Ректорату института эта затея Фролова могла принести определенные политические выгоды, тем более, что там знали о его знакомстве с первым секретарем райкома. И то, что все создание «специализированного комплекса» сводилось лишь к периодической перестановке мебели в кабинете кафедры да обновлению рукописных плакатов на той двери, мимо которой институтское начальство ежедневно ходило обедать, абсолютно никого не волновало.

Действия таких людей, как Фролов, весьма характерны для всей нашей бюрократической системы – затеяв одно дело и не доведя его до конца, ибо этого самого конца они себе и не представляли, они тут же выдвигали новую затею; прежде чем в ней успевало разобраться начальство, на нее плюхалась новая – и так до бесконечности. В итоге все время что-то происходило, а результаты отодвигались и отодвигались.

Спустя полгода кафедра раскололась ровно пополам – на одной стороне были три доцента, которым надоел весь этот бред и был ненавистен сам Фролов; три ассистента – в том числе и я – и одна милая дама – старший преподаватель по имени Наталья, которая была некрасива, но обладала замечательно зрелой фигурой, что называется «в самом соку».

Компанию Фролова составляли два ветерана войны, один из которых, одиозный сталинский полковник, уволенный из НКВД после разоблачения Берии, двадцать лет возглавлял эту самую кафедру, набирая ее нынешний состав по классическому принципу советской бюрократии брать тех, кто глупее тебя. Таковыми были и четыре гарпии, смотревшие в рот любому начальнику и всегда готовые на любую подлость, причем как «за» так и «против». Я тебя не слишком утомил?

– Наоборот, это очень занятно.

Ну тогда слушай дальше. Почти год велась упорная борьба: коллективные письма в горком и министерство; тайные собрания, участники которых расходились поодиночке, как молодогвардейцы, чтобы не обвинили в «групповщине»; сбор компромата и всевозможные проверочные комиссии. «Мы» добивались отставки Фролова, «они» яростно протестовали. Решающий бой произошел на партийном собрании четырех кафедр общественных наук, куда собрались все хромые, полуслепые и полуглухие, дурно одетые и дурно пахнущие пожилые люди – короче, весь цвет преподавателей общественных дисциплин «в свете очередных решений».

В начале этого собрания, на повестке дня которого стоял только один вопрос – «О персональном деле коммуниста Фролова С.Т.», – произошла комическая дискуссия о том, быть ему открытым или закрытым. Весь комизм ситуации состоял в том, что из сорока шести присутствующих беспартийным был один я, и решалась проблема – позволить мне остаться или нет. В итоге все же решили «в духе времени» проводить открытое собрание, «поскольку у коммунистов нет секретов от народа».

Первым взял слово «наш» доцент – неплохой, но очень недалекий мужик лет пятидесяти, невысокий, энергичный, с нестандартной фигурой и узкой головой, покрытой посеребренным ежиком волос.

Женщинам он всегда представлялся: «Володя», опуская отчество, а переход на дружеские отношения символизировался обращением «мать» или «отец». Все его обвинения, составленные вместе о мной, сводились к трем пунктам – бессмысленная имитация Фроловым бурной деятельности не принесла институту ничего, кроме многотысячных убытков, а ведущие технические кафедры годами не получали денег на обновление оборудования и вынуждены учить студентов на приборах еще довоенного выпуска. Вторая группа обвинений относилась к денежным проблемам самого Фролова – и тут я его понимал: Нинуля была девушка дорогая! – которые он решал двумя замечательно простыми способами. Во-первых, брал в долг у своих единоверцев, угрожая им увольнением за профнепригодность; а во-вторых, читая лекции аспирантам, прикрепленным к кафедре для сдачи кандидатского минимума, ухитрялся получать за них деньги из четырех касс одновременно.

Самое смешное, что этот метод Фролов с блеском перенял у Дежкина – того самого сталинского полковника, который был заведующим до него. А ведь в свое время Дежкина спасло от разоблачения только то, что он, кем-то вовремя предупрежденный, передал крупную сумму в Фонд мира, принес квитанцию в партком и воздел руки к небу: «Я чистый!»

Третья группа обвинений носила морально-этический характер: груб, бесцеремонен, чванлив и так далее.

Начало было положено неплохое, и зал возмущенно загудел. Тут же выскочила одна из тех старых дам, о которых я уже рассказывал, и с очень наигранным возмущением стала говорить о том, что на Серафима Григорьевича возводят совершенно беспочвенные обвинения те люди, которые сами ни на что не способны». Эта тощая и сутулая женщина, постоянно ходившая в одной и той же серой юбке и серой кофте, причем ходившая совершенно бесшумно, но очень стремительно, не столько оправдывала Фролова, сколько нападала на нашу оппозицию. Досталось на орехи и мне:. «А этот молодой человек, ничего еще не сделавший в своей жизни, уже сумел перессорить дружный коллектив кафедры? Его никуда не брали, пока Серафим Григорьевич не решил дать ему испытательный срок, и вместо того чтобы оправдать его доверие, он занялся грязными махинациями в ущерб своей основной деятельности». Из ее гневных речей вытекала прямо-таки идиллическая картина – кроткий и доверчивый Серафим Григорьевич горько обманулся, пригрев на груди коварную змею – то есть меня.

Все это было так комично и прямолинейно, что особой пользы Фролову не принесло, зато насмешило зал. Третьей выступала та самая Наталья, о которой я уже упоминал. Звонким комсомольским голосом – а чтобы вступить в партию, она долгое время была секретарем комитета комсомола – Наталья поведала о «научно – педагогическом уровне товарища. Фролова». Лекции он читал по чужому тексту, составленному для него той самой женщиной, которая его только что защищала; читал плохо, не понимая смысла написанного, а потому глотая слова и искажая окончания, в результате чего получались дикости вроде: «В аппарате мозга существуют следующие блоки: группа аппаратов, расположенных в глубине мозга, программирование и регулирование движения и действия». Кроме того, она рассказала и о моей первой публикации: однажды я написал для Фролова тезисы для внутриинститутской конференции, а он потом их издал под своим именем.

Но гвоздь ее выступления состоял в эпизоде, опять-таки связанном со мной. Сначала в ее взволнованном пересказе всплыла знаменитая история с коньяком, который я покупал по просьбе Фролова.

Впрочем, в этой правде была не вся правда. В те времена, о которых шла речь, Фролов еще старался дружить с нашей группой, а потому коньяк, как и многое другое, мы пили вместе на квартире одного ассистента, и при этом присутствовали Фролов, два «наших» доцента, Наталья и я. После того, как Фролов, пивший полными фужерами, в буквальном смысле рухнул под стол, мы уложили его на кровать в соседней комнате и продолжили вечер. Чуть позже хозяин квартиры последовал примеру своего главного гостя; оба доцента чуть не передрались, выясняя отношения; ну а я целовался с Натальей, стоя у изголовья мирно похрапывающего Фролова, жадно мял ее литые груди и ужасно жалел о том, что кровать уже занята. А на следующий день мы все вышли на работу, кроме Фролова и ассистента – хозяина квартиры, которые остались опохмеляться. Таким образом, налицо был «срыв учебного процесса».

Наталья не вдавалась в подробности, но эту «ошибку» поспешил исправить именно Дежкин, взявший слово сразу после нее. Его речь была выстроена в классически осторожном стиле старого лиса, что на номенклатурном языке носит название «взвешенного подхода». Начало было лирико-эпическим;

«С болью в сердце гляжу на кафедру, охваченную непримиримой борьбой. Тяжело видеть, как рушится все то хорошее, что нарабатывалось годами…» Дальше он заявил, что хотя Серафим Григорьевич глубоко не прав, но надо дать ему время на осознание своих ошибок. Дежкина все хорошо знали и не любили, однако всем были известны его тесные связи с руководством института, поэтому после его речи наступательный порыв несколько охладел. Каждый подумал про себя следующее: «Если Дежкин так говорит, значит, он уже посоветовался с руководством, и наверху все решили…»

В заключение этот огромный лысый старик с классически багровым лицом пьяницы и трясущимися руками, похожий в своем фиолетовом костюме на старого облезлого медведя, с неожиданной яростью обрушился на меня, обвинив не больше и не меньше, как в политической незрелости. Поводом послужил подслушанный им ответ – не поверишь, но ведь стоял у двери в аудиторию и подслушивал! – который я дал на вопрос одного из студентов. Меня спросили, что такое идеология, и я ответил: «Это такая ситуация, когда здравый смысл терпит решительную неудачу перед перспективами светлого будущего».

Только потом я догадался о причинах его ярости, тем более неожиданной, что он всегда обращался со мной подчеркнуто дружелюбно. Его взбесило мое «предательство» по отношению к Фролову, который брал меня на кафедру как «своего человека».

Собрание закипело, когда встал вопрос о мере наказания для Фролова – а в том, что он виноват, никто не сомневался. Какой-то старый хрыч крикнул, что стоит рассмотреть и мое персональное дело, раз я с ним так повязан; но ему напомнили, что я лицо беспартийное, а потому нахожусь вне досягаемости этого грозного ареопага. А вопрос о Фролове был принципиальным – наша команда требовала строгого выговора с занесением в учетную карточку и постановкой вопроса перед руководством института о смещении с занимаемой должности; противоположная сторона хотела ограничиться обсуждением и дать срок на исправление. За окном была весна, сияло солнце и пели птицы, а здесь все напоминало дурдом. Дикое озлобление, всеобщая перепалка, разгоряченные вопли: «Опозорил звание коммуниста!» «Нет, возвели поклёп!».

В этот момент я сбоку взглянул на него. Он сидел с задумчивым видом, подперев ладонью щеку, и рисовал чертиков на лежащем перед ним листе бумаги. Казалось, что все происходящее его не касается, но цвет обрюзгшего, все более краснеющего лица помимо воли выдавал внутреннее волнение.

Собрание грозило стать неуправляемым, и тут к доске вышел еще один «наш» доцент – Юрий Иванович. Высокий, худой, уверенный в себе, с великолепной артикуляцией – сказывалось войсковое командное училище, – он обладал талантом преподавателя и умел общаться со студентами, хотя всю жизнь оставался чиновником, для которого главная святыня – инструкция. В свое время его вынудили уйти из министерства за пьяный скандал – выпив, он становился неуправляемым. Все знали, что Юрий Иванович, как и Дежкин, имел доступ к руководству института, а потому стихли и приготовились слушать.

«Хорошо, – произнес он, откашлявшись и стараясь сохранять спокойствие, хотя по его дрогнувшему голосу и было видно, чего это ему стоило. – Вы хотите ограничиться обсуждением и дать Исправительный срок? Валяйте. Серафим Григорьевич, – неожиданно обратился он к Фролову, – сколько вам лет?»

«Ну, Юрий Иванович, – с заминкой отозвался тот, – вы же знаете…»

«Знаю – 53. Прекрасно. А сколько записей в вашем трудовой книжке? – Зал напряженно затих. – И заодно, не могли бы вы объяснить, почему больше двух лет вы нигде не задерживались?»

Фролов не ожидал такого вопроса, а потому забормотал что-то невразумительное про свою трудную биографию и «так сложившиеся обстоятельства», но Юрий Иванович безжалостно прервал его лепет.

«Так вот, записей у вас, Серафим Григорьевич, больше сорока. Благодарю за внимание. А теперь можете голосовать».

Я знал, откуда у него такие сведения – от закадычного собутыльника, начальника отдела кадров этого же института. Такой замечательный ход решил дело. Из сорока шести присутствующих тридцать два проголосовали за нашу формулировку, девять было против, и еще пятеро воздержались. Но эта победа, как потом выяснилось, стоила жизни самому Юрию Ивановичу – спустя два месяца у него случился двойной инфаркт, и он вышел на пенсию по инвалидности. А спустя еще полгода внезапно скончался от третьего инфаркта.

Вскоре после этого собрания Фролов сам ушел в отставку «в связи с невозможностью дальнейшего исполнения своих с служебных обязанностей». Однако выговор с занесением ему отменило бюро райкома. Исполняющим обязанности заведующего назначили того самого Дежкина, а еще через пару месяцев он меня так – затравил, что я был вынужден уйти «по собственному желанию». Впрочем, это уже не имело особого значения, поскольку к тому времени я уже познакомился с Галиной, которая была одной из моих студенток.

Но самое любопытное, что эта история имела довольно неожиданное продолжение. Однажды, когда мы с Галиной сидели у меня дома, и эта плутовка, чтобы избежать моих приставаний, включила телевизор, я вдруг увидел на экране физиономию Фролова. Он сидел в студии передачи «Добрый вечер, Москва» и давал интервью, медленно пережевывая какие-то новые слова «структуры», «префектуры», «муниципальный округ», «социальный заказ». И все это сопровождалось почтительным киванием ведущего, напоминавшего почтенной публике, что они внимают «постоянному гостю нашей передачи, доктору философских наук, заведующему социологической лабораторией» какого-то там института.

– Говно не тонет, – хладнокровно прокомментировал Юрий.

– И поэтому мы в нем постоянно плаваем. Кстати, Галина заявила, что уже где-то видела эту ряху…

– Кстати, о твоей Галине. Подожди, я сейчас.

Юрий вышел в коридор, прикрыл за собой дверь и снял телефонную трубку.

– Следователя Зайцева, пожалуйста, – сказал он, набрав номер.

– Я слушаю.

Юрий коротко сообщил:

– …Жену искать не надо, осталось выполнить вторую половину работы.

Узнав о том, что на первые пять тысяч долларов уже можно не рассчитывать, следователь отреагировал с кислым юмором:

– …Надеюсь, что хоть вторую половину нашей работы вы не собираетесь выполнить сами. Но, между прочим, я уже успел кое-что выяснить, и нам неплохо бы встретиться.

– Где, когда?

– Лучше всего завтра в пять часов вечера на Ленинградском проспекте, в двухстах метрах от авиационного института, если ехать со стороны «Войковской».

В шпионов будем играть? – усмехнулся Юрий.

– В разведчиков, – тем же тоном ответил Зайцев. – Не забудьте приклеить бороду и надеть темные очки. Номер моей машины.