Текст книги "Роковые обстоятельства"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Глава 13
«ЧАСЫ ВЕСЕЛЬЯ ЗОЛОТЫЕ»

С большим облегчением покинув следственную часть, Денис Винокуров перешел на другую сторону Итальянской улицы и зашел в трактир, где его нетерпеливо поджидали Воробьев и Ливнев.

– Ты что-то мрачный как тень отца Гамлета, – первым заговорил Петр, берясь за полупустой штоф, – на-ка брат, хлобыстни рюмашку, а то на тебе лица нет.

– О чем он тебя спрашивал? – поинтересовался «любомудр Гришка», глядя на друга своими красивыми карими глазами, блестящими от немалого количества выпитого.

– Да, действительно, что было нужно этому держиморде? – дождавшись, пока Денис проглотит рюмку водки и закусит соленым огурцом, подхватил Петр.

– Он совсем не держиморда, – нехотя отвечал Винокуров, – а вполне приличный человек, хотя почему-то не любит нас, студентов…

– Какой же он тогда приличный? – возмутился было Ливнев, но Григорий одернул товарища:

– Погоди ты, Петька! Рассказывай, Денис.

– Да не о чем особенно рассказывать, – задумчиво пробормотал Винокуров, закуривая папиросу, – следователь считает, что у Надежды был богатый покровитель, который и подарил ей ту проклятую брошь, вот он и хотел узнать – известно ли мне что-то об этом субъекте или нет.

– А ты что же?

– А я только теперь понял, что Надежда… Ох, нет, братцы, не могу в это поверить! Ну, не могла она меня так обманывать, не могла!

– А что за брошь такая? – слегка качнувшись и пьяно подперев кулаком скулу, спросил Воробьев.

В это время Ливнев, сидя напротив него, рядом с Денисом, отчаянно «жестикулировал физиономией» – то есть строил всяческие рожи, подмигивал и прикладывал раскоряченные пальцы к разным частям своей раскрасневшейся физиономии, словно пытаясь сказать: «Молчи, брат, мы же с тобой об этом договаривались!»

Воробьев не сразу заметил его жестикуляцию, а когда заметил, то от удивления широко раскрыл глаза. Наконец до него дошел смысл этих беззвучных сигналов и он понимающе приложил палец к губам.

Денис увидел этот жест и удивленно перевел взгляд с одного приятеля на другого.

– Что это вы тут кочевряжитесь?

– Да Петька опять к барышням предлагает поехать, – не растерялся Воробьев, – вот только не знает, как ты к этому отнесешься…

– А чего тут думать? – сразу подхватил Ливнев. – Деньги у нас сегодня есть, так для чего же понапрасну тратить «часы веселья золотые»? Черт, – и он почесал лоб не слишком чистыми пальцами, – не помню, кто так сказал, но как хорошо сказано!

– Нет, братцы, это без меня, – замотал было головой Денис, но оба приятеля дружно набросились на него с упреками:

– Да брось ты компанию разбивать! Поедем, развеемся, о своей Надежде хоть ненадолго забудешь!

Пожалуй, именно последнее соображение вкупе с изрядным количеством выпитой водки и сработало наиболее действенным способом:

– Черт с вами, – наконец вскинул взлохмаченную голову Винокуров, – едем, куда хотите!

– Давно бы так! – обрадованно воскликнул Григорий. – Давай, Петька, разливай по последней – и в путь!

– Постой, постой, – призадумался Ливнев, пьяно подмигивая неизвестно кому левым глазом, – а не сыграть ли нам по пути одну славную штуку?

– Какую еще штуку?

– Ну, с тыквой… Помнишь, мы о ней узнали от московских студиозов?

– А что, верно, – загорелся «любомудр», – почему бы и не сыграть? Чем мы хуже московских! Но, постой, где мы сейчас возьмем тыкву?

– Да у полового и купим! Что у них в трактире тыкв нет, что ли?

– Но ведь март на дворе, какие тыквы?

– Что это вы затеяли? – вмешался в разговор Денис, опьяневший больше всех. – Я, кажется, чего-то не понимаю… Если мы едем к девочкам, то при чем тут тыква? А, если мы не едем к девочкам, то, получается, тыква тут не при чем? Что-то я запутался… Впрочем, это логика, а я не по этой части… Здорово же вы меня напоили!

– Ничего, брат, – хлопнул его по плечу Ливнев, – сейчас выйдем на мороз, враз протрезвеешь. Эй, половой!

– Чего-с? – тут же подскочил молодой парень, стоявший неподалеку от стола, где веселились студенты, и внимательно за ними наблюдавший. – Еще штоф прикажете?

– Нет, нам пока хватит, – за всех отвечал Ливнев. – У вас тыква есть?

– В каком, так сказать, смысле? – непонимающе нахмурил лоб половой.

– О, брат! – восхитился Петр. – Да в каком же это может быть смысле? Тыква, она и есть тыква, и какой у нее, к черту смысл?

– То есть, я не очень понимаю…

– Погоди, Петька, я сам ему все объясню, – нетерпеливо вмешался Воробьев, – видите ли, мсье половой, нам нужна самая обыкновенная огородная тыква. Из нее еще кашу для простонародья варят… Ну, может, с прошлой осени хоть одна тыква завалялась?

– А на что она вам?

– Да какое тебе дело! – возмутился Петр. – Погляди в погребе и, если есть, тащи сюда, но, предварительно хорошенько упакуй!

Половой в растерянности направился к хозяину трактира, массивной тушей громоздившемуся за стойкой. Тот выслушал пожелание студентов без малейшего удивления и тотчас распорядился, после чего половой исчез в заднем помещении трактира.

Пока студенты докуривали и допивали, он успел вернуться обратно, торжественно неся перед собой круглый предмет, завернутый в серую бумагу и завязанный розовой ленточкой с кокетливым бантиком на верхушке.

– Вот, пожалте, ваш презент, – улыбнулся он, аккуратно ставя сверток на стол, – упаковал в наилучшем виде.

– Это действительно тыква? – фыркнул Воробьев, недоверчиво тыкая в нее пальцем.

– Она самая-с, не извольте сомневаться.

– Здорово! Молодец! Рассчитайся с ним за все, Петька, и не забудь дать на чай. Пошли, Денис…

– Чего-то я все-таки не пойму, – продолжал бормотать Винокуров, выбираясь на улицу непослушными ногами и пытаясь запахнуть шинель, раздуваемую сильным ветром, – что вы задумали и на хрена вам тыква? Девочкам дарить, что ли, или самим съесть?

– Сейчас, брат, поймешь, – весело отвечал Ливнев, выскакивая следом из трактира с тыквой под мышкой и ловко подхватив пошатнувшегося Дениса, – сейчас ты сам все увидишь… Эй, Гришка, где этот чертов извозчик? Гони его сюда!

Не прошло и минуты, как к ним подлетели сани, в которых уже сидел Воробьев. Денис и Ливнев плюхнулись напротив, и возница взмахнул кнутом.

– Останови, как только увидишь городового, – крикнул ему Воробьев, и сани понеслись по Итальянской улице в сторону Фонтанки.

Ждать пришлось недолго – городовой торчал на пересечении Садовой с Невским проспектом.

– Стой! – дружно воскликнули Ливнев и Воробьев, после чего последний кивнул приятелю: – Действуй, Петька!

Денис несколько протрезвел, однако действия приятелей по-прежнему были ему невдомек.

Тем временем Ливнев осторожно выбрался из саней и медленно, держа сверток на вытянутых руках как величайшую ценность, приблизился к наблюдавшему за его странными действиями городовому.

– Это чегой-то вы?.. – начал было полицейский, но Ливнев перебил его нарочито взволнованным голосом:

– Возьмите это у меня, умоляю! Берите же скорей, ну! – и почти насильно сунул сверток в руки опешившему городовому. – А теперь будьте осторожны – там бомба!

Пока городовой испуганно таращил глаза, не зная, что делать со столь неожиданным подарком, Ливнев опрометью бросился обратно и, с разбегу прыгнув в сани, хлопнул по спине извозчика:

– А теперь, брат дядя, жарь на Шпалерную.

Не успели сани отъехать, как Воробьев и Ливнев залились веселым смехом:

– Ну и рожа у него была, ну и рожа! – ликовал Григорий. – Теперь полчаса с места не сойдет, все думать будет!

– Как бы не замерз служивый! – вторил ему Петр, делая рукой непристойный знак.

Через минуту к общему веселью присоединился и Денис, до которого наконец-то дошел смысл этой весьма циничной проказы – ведь со дня убийства царя похожим свертком не прошло и месяца. Но, кажется, сейчас это понимал только извозчик, с укоризной оглянувшийся на захмелевших студентов.

Сани свернули с Садовой, переехали по мосту через Фонтанку в районе Симеоновской церкви и покатили по Литейному проспекту. Ехать пришлось довольно долго, так что когда они подъехали к публичному дому, располагавшемуся на задворках Шпалерной улицы, студенты успокоились и несколько протрезвели, а «любомудр Гришка» даже взгрустнул. Несколько раз он свистел и махал из саней проходившим мимо курсисткам, но, не дождавшись ответной реакции, шумно вздохнул, выпустив на мороз облако пара не меньшее, чем везшая их лошадь. Наконец, состроив скорбную физиономию, он заявил:

– Эх, братцы, когда на смертном одре для меня наступит пора подводить итоги прожитой жизни, то главное, о чем я буду жалеть, – так это о тех чудных девушках, которым явно понравился, но которые не стали показывать этого, спугнув мои робкие поползновения своей подчеркнутой невозмутимостью!

– Да, – подхватил Денис и тут же продекламировал:

 
…Поздно будет вспоминать,
И поздно будет ждать ответа,
К другим придет пора расцвета,
А нам придется умирать!
 

Оба приятеля весьма почитали склонность Винокурова к «стихоплетству» и по очереди уважительно пожали ему руку.

– Молодец, Дениска, – добавил при этом Воробьев, – какой из тебя медик, иди в поэты!

– Какой из меня поэт, если я люблю не столько воспевать, сколько препарировать природу, – отшутился тот. – Однако долго еще?

– Почти приехали, – отвечал Ливнев, пристально разглядывая обшарпанные здания, – сейчас, сейчас, это должно быть рядом, за церковью Всех Скорбящих…

– Надеюсь, что после посещения сего злачного места, мы не присоединимся к их числу, – пошутил Воробьев, всегда готовый ерничать над чем угодно.

Наконец нужный дом был найден. Студенты расплатились с извозчиком и, как-то разом посерьезнев, словно шли на экзамен, стали подниматься по грязной лестнице. Впрочем, они уже не первый раз посещали бордели, хотя еще и не успели стать их завсегдатаями. Особенно это касалось Дениса, который направлялся «к девочкам» всего лишь второй раз в жизни.

Оказавшись в теплой, прокуренной гостиной, молодые люди быстро «оттаяли» и вновь повели себя достаточно развязно. Пока Григорий и Денис с любопытством присматривались к полусонным девицам, сидевшим вдоль стен, Ливнев заказал полуштоф водки, хотя половой усиленно навязывал ему шампанское.

– Зря ты это сделал, – наставительно заметил Воробьев, – смотри, развезет с мороза…

– Ерунда! – отмахнулся Петр. – Что я, свою дозу не знаю?

– И это говорит человек, который после каждой второй попойки живо интересуется – «ну, как там вчера, весело было?»

– Ерунда, – снова повторил Ливнев и, не дожидаясь приятелей, жадно выпил свою рюмку. – А сегодня тут есть очень даже ничего экземплярчики…

И он пьяно оглядел зал, где находилось четыре девушки, не торопившиеся проявлять инициативу, но с любопытством поглядывавшие на студентов. Первой была широкозадая, курносая и румяная девка – явно из крестьянских дочерей, некогда соблазненных барином; второй – худенькая, высокая и стройная смуглянка, с некрасивым, но очень подвижным лицом и большими, черными, совершенно нерусскими глазами; третьей – малого роста худенькая блондинка с бледным, хотя и хорошеньким личиком и замечательными голубыми глазками; четвертая же девушка была настолько невзрачной, что с трудом поддавалась описанию.

– «Сперва жена себя прехитро украшает, – вдруг начал цитировать Воробьев, – приятные сандалии обувает, и лицо и выю себе вапами[9]9
  Белилами. – Примеч. авт.


[Закрыть] повалит, и черности себе в очесах добавит, а, когда идет, ступает тихо и шею слегка обращает и зрением умильно взирает, уста с улыбкой отверзает и все суставы в прелести ухищряет…»

– Говорят, что из таких вот падших женщин получаются самые замечательные жены, – перебил Ливнев, наливая себе еще одну рюмку.

– Вот это уж действительно ерунда! – энергично возразил «любомудр Гришка». – Точнее сказать, это миф, который придумали сами падшие женщины.

Петр не стал с ним спорить, поскольку начал перемигиваться с румяной девкой и делать ей непристойные знаки, а поддерживать разговор пришлось Денису, который чувствовал себя здесь не совсем уверенно:

– Почему ты так думаешь? – спросил он, с преувеличенной сосредоточенностью закуривая папиросу.

– Да потому, что исхожу из их настоящей психологии, – охотно объяснил Воробьев. – Конечно, просто так они на сторону гулять не будут – это им уже неинтересно, однако представь себе такой вариант – выходит этакая вот барышня за бедного студента, который не в состоянии ее прилично содержать, – и он иронично кивнул в сторону Ливнева, – а через какое-то время ей надоедает сидеть на хлебе и воде. И что она тогда по-твоему будет делать, а? Неужели не вспомнит свое старое ремесло, пусть даже для того, чтобы купить подарок любимому супругу? Нравственных-то препон для измены у нее не было и быть не может!

В разгар беседы к ним спустилась мадам, за которой бегал долговязый половой, приносивший студентам водки. Это была статная, но уж очень увядшая женщина с дряблой кожей не только лица, но и рук.

– Ну что, господа, – бодро спросила она, быстрым шагом подходя к студентам, – присмотрели себе пару? Сегодня у нас, как видите, на любой вкус – блондинка, брюнетка, шатенка… – И широким жестом указала на диван, где сидели трое девушек. Четвертая, самая невзрачная, жалась к темно-красной портьере.

– Я беру шат-тенку, – неуверенно пробормотал Ливнев, в очередной раз разливая водку. Не обращая внимания на то, что рюмки его приятелей были полны, он упорно пытался долить их доверху, обильно проливая водку на скатерть, и так продолжалось до тех пор, пока половой по знаку мадам не отнял у него штоф. – Давайте, выпьем за, то есть на посошок…

На этот раз Денис и Григорий составили ему компанию, однако если на них водка подействовала как ожидалось – особенно на Винокурова, который сразу почувствовал себя уверенней, – то для Ливнева эта рюмка оказалась роковой, поскольку он как-то сразу обмяк, откинул назад голову и тут же захрапел.

– Ничего, пусть проспится, – снисходительно кивнула мадам, – ну-с, а вы что же?

– Говорил же ему, что если с мороза – да в тепло, то непременно развезет, – наставительно заметил Воробьев, после чего перевел взгляд на Дениса: – Ну и черт с ним! Кстати, мне нравится брюнетка…

– Мне тоже!

– Тогда разыграем в орел-решку? – тут же предложил «любомудр», доставая из кармана медный пятак. – Ты чего выбираешь?

– Орла.

– Пусть так.

Воробьев ловко подкинул монету, поймал ее и тут же разжал кулак.

– Эх, жаль, твоя взяла, – разочарованно заметил он, – ладно, бери себе брюнетку, а я пойду с блондинкой… Эй, как там тебя?

– Ее зовут Соня, – услужливо подсказала мадам, принимая из его рук два смятых и засаленных банковских билета, – Соня Мармеладова… Пожалуйте наверх, господа студенты, девушки вас проводят…

Воробьев обнял за талию смущенно хихикавшую блондинку и первым двинулся по лестнице. За ним последовал и Денис, искоса поглядывая на идущую рядом брюнетку в темно-синем платье. Оказавшись в скудно освещенном коридоре, приятели подмигнули друг другу и разошлись по разным номерам.

– Как тебя зовут? – спросил Денис, оказавшись наедине со своей дамой.

– Жаклин, – останавливаясь посреди комнаты, отвечала она с едва заметным акцентом.

– Ты француженка?

– Да. Мне раздеваться?

– Погоди, давай немного поговорим… – Денис оглядел скудную обстановку и присел на кровать, застеленную засаленным покрывалом. Девушка осталась стоять, обеими руками держась за края светло-серой шали, наброшенной на плечи. – Знаешь французскую пословицу: «Самая красивая девушка может отдать только то, что имеет»?

– Да, знаю. Но что вы хотите этим сказать?

– Нет, ничего…

Денису вдруг подумалось о том, что у этой пословицы может быть продолжение: «а потому даже в постели с самой красивой девушкой, если она нелюбима, неизбежно будет охватывать чувство неполноты жизни». И в тот же миг ему со столь неожиданной яркостью вспомнилась Надежда, что он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. А ведь любимой девушки у него уже нет и никогда не будет!

Жаклин наскучило ждать, поэтому она присела рядом с ним на кровать и сделала циничный жест рукой. Денис содрогнулся и вскочил с места.

– Что ты?

– Разве вы меня совсем не хотите? – удивилась девушка. – Тогда зачем же вы спорили обо мне со своим приятелем?

– Почему не хочу, – тяжко вздохнув, пробормотал Винокуров, – напротив, ты мне весьма нравишься…

– Но тогда чего мы ждем? Чего вы еще желаете?

– О Боже! – неожиданно вскричал он, хватаясь руками за голову и отворачиваясь в сторону. – К чему столько вопросов? Меня сегодня уже один раз допрашивали, так хоть ты не смей этого делать!

Глава 14
СТРАННЫЙ СЛЕД

– Так вам было известно о недопустимых отношениях вашего сына с гувернанткой? – настойчиво повторил Макар Александрович, глядя в упор на сидевшего напротив него титулярного советника Симонова.

Павел Константинович поморщился словно от нестерпимой зубной боли, после чего с крайней неохотой утвердительно кивнул головой.

– Да-с, однажды я совершенно случайно стал свидетелем одной сцены, не позволявшей усомниться в характере этих отношений.

– И ничего не предприняли после этого? Вы понимаете, что я имею в виду?

– Конечно… Нет, не предпринял, поскольку посчитал это неизбежным этапом взросления Юлия… Теперь и я, в свою очередь, надеюсь, что вы меня понимаете… Впрочем, я подарил ему переводную французскую книжку о вреде порочных половых привычек!

– Замечательный подарок! Насколько мне известно, ваш сын был юношей весьма впечатлительным, а потому чтение подобной литературы могло только усугубить его душевное состояние.

– Вы думаете? Возможно, я был неправ… В любом случае, увидев его в объятиях гувернантки, я, помнится, подумал: пусть лучше это происходит в родительском доме, чем в публичном.

«И к тому же задаром!» – отметил про себя Гурский, но вслух спросил о другом:

– Однако ведь у вас была и младшая дочь Надежда… Неужели вы не смутились от одной только мысли о том, что она тоже «совершенно случайно» может стать свидетелем аналогичной сцены?

– Надин никогда не заглядывала к Юлию без разрешения. Кроме того, к моему большому сожалению, в последнее время между ними возникло некоторое отчуждение… И мне даже трудно сказать, что стало причиной.

– Ладно, оставим это, – вздохнул следователь. – А вам было известно, сколько времени продолжалась связь вашего сына с мадам Дешам?

– Связь? – удивленно переспросил Симонов. – Разве это можно так назвать? Я думал, речь идет о нескольких эпизодах…

– И ошибались! Судя по записям в его дневнике, ваш сын вступал в регулярные половые отношения со своей гувернанткой на протяжении последних трех лет.

Лицо Павла Константиновича выразило явную озадаченность, однако Гурский слишком мало верил своему собеседнику, чтобы поддаться на подобную мимику. И быстрый взгляд Симонова, брошенный в его сторону, лишний раз заставил насторожиться.

– Однако вы меня удивили, – заявил титулярный советник. – Я и не думал, что все это продолжается так долго. Впрочем, какое это теперь имеет значение…

– Как это? – в свою очередь удивился следователь. – Разве гувернантка не могла отравить вашего сына из ревности, учитывая длительный характер их отношений?

Как ни странно, но этот вопрос не вызвал у собеседника особого интереса. У Макара Александровича даже мелькнула мысль, что Симонов и сам был неравнодушен к знойным прелестям француженки, а потому и не хотел ей зла. Видя, что следователь терпеливо дожидается его ответа, Павел Константинович неуверенно пожал плечами:

– Вполне допускаю, что и так… Однако не смею судить более определенно.

– Это надо понимать в том смысле, что вы не будете настаивать на ее безусловном осуждении, целиком положившись на решение присяжных? – уточнил Гурский.

– Что мне теперь ее осуждение, когда я за одну только неделю потерял сына и дочь!

Симонов сорвался впервые за весь разговор, произнеся эту фразу с надрывом в голосе и, несколько картинно приложив к глазам платок. Глаза у него и в самом деле были красные, и следователь заметил это сразу же при появлении титулярного советника в его кабинете.

– Ну-с, ладно… – И Макар Александрович, задумчиво выпятив нижнюю губу, побарабанил пальцами по обложке дела «О смерти несовершеннолетнего сына титулярного советника Симонова, последовавшей в результате чрезмерной дозы лекарства», давая собеседнику время успокоиться.

Гурский готовился передавать это дело в суд, придя к выводу о невиновности француженки. По его мнению, смерть гимназиста последовала из-за передозировки лекарства, а сын Симонова обладал слабым здоровьем и часто принимал морфий, свободно хранившийся в их доме. Однако случайной она была или намеренной установить теперь уже вряд ли возможно. Макар Александрович вполне допускал мысль, что нервный и неуравновешенный, по свидетельствам его же собственных товарищей, гимназист в порыве сиюминутного юношеского отчаяния или приступа пессимизма вполне мог покончить с собой «всем назло!» Однако чем был вызван подобный порыв, для следователя оставалось неясным. Горестным осознанием собственной порочности? Издевательствами приятелей, знавших о его связи со стареющей гувернанткой? Разрывом с любимой девушкой? Но кем она была и была ли вообще?

– Если позволите, – после долгой паузы, снова заговорил следователь, – я задам вам еще несколько вопросов касательно второго дела – о самоубийстве вашей дочери.

– Задавайте, – безучастным тоном предложил Симонов, отнимая платок от лица.

– Надежда Павловна застрелилась из вашего собственного револьвера?

– Да, к несчастью.

– Она знала, где он находится?

– Я никогда его не прятал… разве что от Юлия. По всей видимости, когда я спал, Надежда прошла в мой кабинет, взяла револьвер, который лежал на книжной полке, и выбежала из дома. Какая трагедия, что все это было рано утром и никто не смог удержать ее от безумного поступка!

«Странно, – отметил про себя Макар Александрович, с удвоенным вниманием изучая лицо собеседника, – очень странно, что в доме все спали! Младшая дочь не вернулась из театра, однако это не послужило причиной ничьей бессонницы! Неужели студент был в чем-то прав?..»

– Вы можете предположить, почему она пошла на подобный шаг? – спросил он.

– Нет! Не могу! Не знаю! Сам ничего не понимаю! – с неожиданной резкостью выпалил Симонов, причем на этот раз он показался Гурскому настолько искренним, что следователь сразу и безоговорочно в это поверил.

– Хорошо, хорошо, однако у нее могла быть неудачная любовь… Например, с тем же студентом Винокуровым.

– Каким еще студентом? – столь недоуменным тоном поинтересовался титулярный советник, что Макар Александрович счел бессмысленным развивать эту тему, но все же не удержался от вопроса:

– У вашей дочери были поклонники?

– Ах, да, теперь я, кажется, понимаю, кого вы имели в виду… – пренебрежительно пробормотал Павел Константинович, – однажды я видел ее на улице перед домом в компании какого-то долговязого прохвоста в студенческой шинели… Ну, нет, моя Надин не так воспитана и уж никак не могла застрелиться из-за подобного типа!

«Да, скорее бы он из-за нее застрелился», – мысленно согласился следователь.

– Кстати, – заявил Гурский, в очередной раз доставая из ящика стола злополучную брошь и демонстрируя ее Симонову, – как вам известно, эта вещь была при вашей дочери в день смерти, однако если она ей не принадлежала, то по окончании следствия данная драгоценность будет передана на хранение в государственное казначейство…

– Позвольте-ка взглянуть еще раз, – явно заинтересовался чиновник. – Да, кажется, теперь я припоминаю, – весьма уверенно заявил он после внимательного изучения, – именно такую брошь я подарил на свадьбу Катрин. Возможно, она одолжила ее сестре.

– Однако первый раз вы не признали ее своей собственностью!

– Тогда я был слишком подавлен… Кроме того, со дня свадьбы Катрин прошло уже два года, поэтому я вполне мог что-то запамятовать.

– Но ведь и мадам Дешам тоже ее не признала.

– Откуда гувернантке знать все наши семейные драгоценности! – возмутился титулярный советник. – Тем более что она почти не бывала в доме Катрин, поскольку они были явно не в ладах.

Во всем этом имелся определенный резон, однако повторное опознание броши почему-то не обрадовало Макара Александровича, скорее напротив. Он прищелкнул пальцами, после чего всерьез и надолго задумался.

– Хорошо, я распоряжусь запротоколировать ваши показания, – наконец заявил следователь, – но перед этим мне необходимы некоторые уточнения. Если вы, как только что заявили, подарили эту брошь на свадьбу старшей дочери, то должны знать ее стоимость. Кроме того, потрудитесь вспомнить – где она была куплена?

Задавая этот весьма коварный вопрос, Гурский ожидал услышать уклончивый ответ типа «запамятовал», однако, к его разочарованию, титулярный советник без труда назвал примерную стоимость драгоценности, хотя место покупки уточнить отказался, заявив, что покупал брошь не лично, а через посредника. И тогда следователю пришлось задать другой, не очень-то светский вопрос:

– А не слишком ли это дорогой подарок для государственного служащего с годовым окладом, не превышающим десять тысяч рублей?

– Вы меня в чем-то упрекаете или подозреваете? – нахмурился титулярный советник, нервно сцепив пальцы.

– Ни то ни другое, – успокоил его Гурский, – однако мне придется опросить вашу старшую дочь.

– Ради Бога!

– Где, кстати, она проживает?

– Совсем рядом с вашим участком – у Ново-Конюшенного моста. Дом советника Белогривова.

– Ну что ж, в таком случае не смею вас больше задерживать, – сухо заявил Макар Александрович.

Симонов встал и, вежливо поклонившись, с достоинством удалился. Проводив его, следователь повертел брошь в руках и невесело усмехнулся. Ему вдруг вспомнилась недавно полученная взятка – кстати, Симонов нисколько не походил на того господина, что удрал от него в карете, да и странно было бы этого ожидать. Усмешка Гурского была вызвана совсем другим соображением – ему просто пришла мысль, что на «подаренную» сумму, которая, разумеется, тут же была оприходована в установленном законом порядке, он вполне мог бы купить своей возлюбленной не менее ценный подарок.

Макар Александрович очень любил женщин, хотя как это ни странно – при его эффектной внешности и ласковой манере обращения – не пользовался у них особым успехом. Возможно, женщины интуитивно чувствовали врожденную душевную холодность Гурского, заставлявшую его относиться к ним всего лишь как к красивым куклам; или же их отпугивали его опасная вкрадчивость и кошачьи усы. Сейчас Макар Александрович переживал блаженный роман с графиней К. В свое время их свели весьма любопытные обстоятельства…

История эта была столь необычной, что заслуживает отдельного рассказа! Несколько лет назад помещик Новгородской губернии по фамилии Сухарев, чья семейная жизнь сложилась крайне неудачно, был дружески принят в семье другого местного помещика, у которого имелась молодая красивая сестра, только что закончившая Бестужевские курсы. Избранный им способ ухаживания господин Сухарев явно позаимствовал из трагедии «Отелло». Иначе говоря, он постоянно жаловался впечатлительной девушке, которая была моложе его почти на двадцать лет, на свои житейские невзгоды и перенесенные страдания. Все дальнейшее произошло в строгом соответствии с шекспировской пьесой – девушка начала жалеть сладкоречивого страдальца и сама не заметила, как эта жалость перешла в любовь. Однако в плане душевного благородства новгородскому помещику было далеко до венецианского мавра!

Соблазнив молодую особу, он и не подумал на ней жениться; более того, цинично решил воспользоваться возлюбленной для достижения своих целей, – ему хотелось стать предводителем местного дворянства. И он принялся уговаривать соблазненную девушку выйти замуж за самого влиятельного из местных земских деятелей – графа К., предложив себя ни больше ни меньше как в посаженые отцы! Слабовольная красавица вновь поддалась его уговорам, но на этот раз ей по-настоящему повезло, поскольку муж оказался доверчивым и благородным человеком, и при этом горячо любил свою жену.

Во искупление своего раннего греха молодая женщина порвала всякие любовные отношения с Сухаревым, сделавшись верною супругой. Впрочем, и сам Сухарев, добившись желанной цели, оставил ее в покое. Так прошло несколько лет. Однажды муж, вернувшись в свою родовую усадьбу из уездного города, вздумал излить жене душу. Граф подробно рассказал супруге про интриги и вражду своих противников, после чего со слезами на глазах возблагодарил Бога за то, что тот послал ему такую прекрасную жену, нравственная чистота и порядочность которой служила ему в жизни самой надежной опорой.

Молодая женщина была так взволнована и потрясена этой безоглядной верой и любовью, что не нашла в себе сил дальше скрывать свое прошлое. Как и почти всякой женщине ей казалось, что ее нынешняя любовь и преданность полностью искупают тот факт, что некогда она принадлежала другому мужчине. Однако, как и почти всякий мужчина, граф К. придерживался иного мнения, а потому дальнейшие события вновь стали походить на сюжет из «Отелло». Супруг оказался страшным ревнивцем, а потому, выслушав признание жены в ее девичьем грехе, впал в полное неистовство!

С этого момента он чуть ли не ежедневно принялся изводить жену дикими требованиями вновь и вновь рассказывать ему о своем «падении», не избегая ни малейших, пусть даже самых интимных подробностей, которые по прошествии лет она, возможно, уже позабыла, но, повинуясь желанию мужа, вынуждена была выдумывать, развращая этим собственное воображение. Наконец окончательно обезумевший ревнивец выдвинул совсем уж нелепое требование – он захотел, чтобы жена поехала с ним к Сухареву, чтобы в его присутствии повторить свой рассказ и тем самым вынудить его добровольно сложить с себя пост предводителя дворянства!

Каким-то образом сведения об этом дошли до самого соблазнителя. Опасаясь дальнейших безумств со стороны мужа и возможного вызова на дуэль, Сухарев бежал за границу, но не тут-то было! Граф К. бросился за ним в погоню, принудив поехать с собой несчастную жену. Полгода все трое колесили по Европе, но встретились лишь в Петербурге. Выследив соперника, ревнивец ворвался к нему в номер, волоча за собой супругу. Затем под дулом револьвера он заставил Сухарева рассказать о том, как тот лишал его жену невинности, после чего приступил к казни.

Сначала граф сунул револьвер в руку жены и заставил ее выстрелить в «совратителя», который был так напуган, что не оказывал никакого сопротивления и лишь молил о пощаде. Графиня выстрелила, легко ранив Сухарева в ногу, после чего граф набросился на него с кинжалом и несколькими ударами окончательно лишил жизни.

Макар Александрович занимался расследованием этого очевидного дела, участники которого и не думали ничего скрывать. Ему удалось убедить суд присяжных в том, что обвинявшаяся в покушении на убийство графиня действовала в полубессознательном состоянии, повинуясь требованиям своего мужа и под угрозой приставленного к ее горлу кинжала. В конечном итоге присяжные не только оправдали несчастную женщину, но и к ревнивцу-мужу проявили снисхождение. Он был лишен всех прав и состояния и сослан на каторгу в Сибирь, где умер от воспаления мозга, не прожив и одного года. Его жена долго лечилась от нервного истощения за границей, а затем переехала жить в Петербург. А еще через какое-то время эта красивая двадцативосьмилетняя женщина с грустными глазами, стала возлюбленной Гурского, благодаря чему он узнал едва ли не самую пикантную подробность этой роковой истории. По словам графини, любовь к безумцу-мужу закончилась в тот момент, когда он пытался заставить ее и Сухарева продемонстрировать ему акт измены!