Текст книги "Роковые обстоятельства"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

– Для начала мне как следует надраили морду, – обиженно рассказывал Ливнев, – да еще основательно вываляли в снегу. Черт бы подрал этих опричников! Затем потащили в участок и там, обыскав до нитки, учинили форменный допрос с пристрастием. Представляешь, все допытывались – не бомбист ли, не нигилист ли, и не было ли у меня какого злоумышления на государя-императора! А в конце предъявили обвинение не больше и не меньше, как в «оскорблении величества»!

– Но ведь потом-то разобрались и отпустили?

– Когда – потом? – разъярился Ливнев. – После того как целые сутки избитым продержали в участке вместе с ворьем и еще какой-то вшивой сволочью, не накормив даже коркой хлеба? Вот после этого я и подумал: «Ах, так, подлецы вы этакие! Вы все пытали – не бомбист или нигилист, так вот теперь назло вам таковым и стану!»

– Да ведь это же глупо!

– А бить морду за просто так не глупо? Обидно же, брат, когда унижают в лучших чувствах! На державу обидно! Вот я вам с Гришкой все больше смешные случаи рассказываю, а сколько в нашей империи жутких курьезов, от которых мороз по коже! Всех арестантов, идущих по этапу, должны заковывать в кандалы, но если у кого-то из них нет одной ноги и надевать кандалы не на что, то они им все равно выдают, и арестанты вынуждены таскать их с собой в мешке! А так называемые должники, томящиеся в долговых ямах! Больную крестьянку, упавшую в обморок прямо на улице, доставляют в больницу, семь месяцев лечат, а потом выставляют несчастной счет за лечение. Оплатить его она, разумеется, не может, следовательно, становится государственной должницей и препровождается в тюрьму «впредь до удовлетворения претензии»!

Ливнев расходился все больше, а Денис, не узнавая приятеля, подавленно внимал.

– А полнейший произвол идиотского начальства! – продолжал Петр. – Да таких случаев просто не счесть! Мещанина и извозчика целый месяц держат под стражей, обвинив в праздной езде по улицам! У вора отбирают тулуп и возвращают хозяевам, но потом спохватываются, что он был возвращен без оценки, и тогда хозяев по этапу доставляют из Рязанской губернии в Москву, чтобы они представили злосчастный тулуп! Солдатка заявляет о краже белья, пристав для виду обыскивает ее соседей, а затем лезет к ней за лаской. Получив отказ, он обыскивает саму солдатку, находит у нее какую-то металлическую железяку, после чего немедленно вызывает эксперта и заводит дело «о злоумышлении». Да разве только низшие сословия страдают! Тот же генерал-губернатор Москвы в свое время представил шефу жандармов список подозрительных лиц, вся вина которых обозначалась словом «славянофил», с припиской – «стремится к возмущению и на все готовый». Эх, да что говорить! Я, брат, даже афоризм такой придумал: Россия – это родина многих достойных людей и самого скотского отношения к человеку!

– И поэтому ты решил из верноподданного сделаться нигилистом?

– А как еще отомстить этим держимордам? Получу от организации револьвер и начну делать пиф-паф, – тут Ливнев дурашливо прищурил один глаз и выставил вперед указательный палец.

– С ума сошел? – охнул Денис.

– Ха! Посмотрим, что ты сам запоешь, когда тебя тоже прищучат!

Глава 19
СЛЕДОВАТЕЛЬ И СТУДЕНТЫ

Макар Александрович Гурский хорошо помнил высказывание Бисмарка, что разрушительные перевороты, глубоко потрясающие общественный быт, черпают свою силу не в отвергнутых требованиях радикально настроенного меньшинства, а в неудовлетворенных справедливых желаниях большинства. Поэтому трагическая казнь народовольцев была воспринята им философски – как неизбежная расплата за роковые ошибки и нетерпимость юношеского максимализма, стремящегося переделать мир как можно быстрее и невзирая на чаяния того самого народа, во имя счастья которого все якобы затевалось.

Сам Гурский никогда не занимался и не имел ни малейшего желания заниматься политическими преступлениями, тем более что для этого существовало охранное отделение. Ему вполне хватало уголовщины и… красивых женщин! Да-да, если в политику преимущественно шли те из представительниц слабого пола, которым грозила перспектива остаться старыми девами, то в уголовных преступлениях зачастую оказывались замешаны такие красотки! Естественно, что для женолюбивого Гурского заниматься подобными делами было гораздо интереснее.

Основным достоинством хорошего следователя Макар Александрович считал не столько хорошо развитую интуицию, сколько педантичность и скрупулезность, называя их про себя «повивальными бабками озарения» – того счастливого озарения, которое способно разом высветить всю картину преступления, если до этого были тщательно собраны все мельчайшие осколки мозаики в виде следов и фактов. Самое любопытное заключалось в том, что эта самая педантичность, более свойственная представителям германской нации, изрядно противоречила характеру Гурского, который в обычной жизни нередко проявлял чисто русскую бесшабашность. Как известно, в любой истинно российской натуре преспокойно уживаются крайности, и именно потому русские столь терпимы к самым невероятным сочетаниям добра и зла, отчего и возникает большинство терзающих их конфликтов.

Итак, Макар Александрович, подключив к делу всех своих помощников, принялся педантично разыскивать извозчика, который вечером первого марта находился вблизи от Пассажа, в одном из залов которого и состоялась премьера любительского спектакля, где дебютировала Надежда Симонова. Гурский дал указание «искать того, кто отвозил молодую взволнованную барышню в меховой жакетке и шляпке с вуалью».

Разумеется, эта работа заняла не один день, но, в конечном итоге усердие и терпение сыщиков были вознаграждены сполна. Извозчик по имени Парамон Ильин заявил, что в тот день он дежурил возле одного из подъездов Пассажа, выходившего на Садовую улицу и хорошо запомнил «заплаканную молодую барышню», которую подсадил к нему в сани некий «господин студент» – похоже, ее хороший знакомый.

– И куда он потом делся? – заинтересовался Макар Александрович.

– Так ведь тоже в мои сани сел! – простодушно отвечал извозчик.

– И что было дальше?

– Я отвез их в Столярный переулок.

– Дом запомнил? Показать сможешь?

– Делов-то! Да и чего показывать-то – дом пятиэтажный, зеленый, прямо напротив Кокушкина моста.

– А как выглядел этот студент?

Простой с виду вопрос вызвал у Парамона Ильина большое затруднение – похоже, помнить «в фасад» чуть ли не все здания города, ему было проще, чем физиономии своих седоков.

– Кажись, обныкновенно, – неуверенно вымолвил извозчик, – высокий, худой, еще небритый…

– Эх, ты! – усмехнулся Гурский. – Да под такое описание подходят почти все российские студенты. Какие-нибудь особые приметы были?

– Глаза у него какие-то ошалелые, – после долгих раздумий припомнил Парамон. – Да и дергался он постоянно: «Гони, говорит, брат дядя, да поживей, а то ни хрена не получишь на водку…»

– Что еще? Он говорил в пути? Может, девушку по имени называл? Или она его?

– Извиняйте, господин следователь, но ничего больше не помню!

– Ладно, и на том спасибо.

Немедленно отправившись в Столярный переулок, Макар Александрович без труда нашел описанный извозчиком дом, после чего принялся опрашивать молодого дворника на предмет того, в каком номере проживает «худой и небритый» студент.

– Да, есть тут один, – с охотой отвечал тот и даже назвал фамилию – Раскольников, – но он, кажись, уже и не студент вовсе…

– А как выглядит? – нетерпеливо спросил Гурский. – Высокий, дерганый, с ошалелыми глазами?

– Нет, ваше благородие, – отчего-то засмеялся дворник, – у Родион Романовича глаза задумчивые, а тот, который ошалелый, это его приятель.

– А ты почем знаешь?

– Так он, надысь, к нему и прошел!

– То есть ты хочешь сказать, что они сейчас вдвоем? – не поверил своей удаче следователь.

– Ну, дак, ежели еще все пиво свое не вылакали, то наверняка вдвоем и сидят!

Макар Александрович бегом бросился наверх – разыскивать названный дворником номер. Заглянув по пути в распахнутую настежь дверь хозяйской кухни, из которой несло кислыми щами, он поинтересовался у кухарки: дома ли господин Раскольников?

– А где ж ему быть? – громко отвечала эта задорная деревенская баба по имени Настасья. – Ведь он целые дни-то деньские, как пес, дрыхнет!

Удовлетворившись этим ответом, Гурский взобрался на пятый этаж и громко постучал. Небритый, большеносый юноша с покрытыми красной сыпью щеками почти тут же открыл дверь, окинув его таким взглядом, что Макар Александрович сразу вспомнил про «ошалелые глаза» и с этого момента уже не сомневался в своей удаче.

– Могу я видеть господина Раскольникова? – деловито осведомился следователь.

– Отчего же нет? – весело откликнулся студент – Вон он, на постели как зюзя валяется, – и посторонился, давая Гурскому войти.

Находившаяся под самой кровлей каморка «походила более на шкаф, чем на квартиру». В ней были желтые, местами отставшие от стен обои и крайне низкий потолок, поневоле заставлявший сутулиться даже человека среднего роста. Из обстановки имелось три стула, один из которых был совершенно сломан, да еще крашеный стол в углу, перед окном. На этом столе, прямо поверх книг и тетрадей, стояло несколько открытых пивных бутылок. Чуть ли не половину комнаты занимала ободранная старая софа, на которой, закинув руки за голову, лежал хозяин этой каморки. Русоволосый и красивый, он темными глазами встревоженно уставился на следователя, после чего сделал приглашающий жест рукой.

– Прошу садиться. Чему обязан?

– Для начала позвольте представиться, – кое-как пристроившись на шатком стуле, боком к двери и лицом к лежащему, внушительно заговорил следователь: – Пристав следственных дел Макар Александрович Гурский.

– Гурский? – воскликнул Раскольников. – Но, позвольте, а где же Порфирий Петрович?

– Какой Порфирий Петрович? Не имею чести знать этого господина, да это и неважно, поскольку я пришел сам по себе. Ваше имя мне известно, однако ваш приятель еще не представился.

– Петр Андреевич Ливнев, – дурашливо поклонился второй студент, продолжавший стоять у двери.

– Прекрасно. А кому из вас была знакома мадемуазель Симонова Надежда Павловна? – задавая этот вопрос, Гурский повернулся к Ливневу, поскольку именно от него ожидал услышать интересующий его ответ.

– Предположим, мне, – нехотя ответил тот. – А в чем дело?

– И это именно вы вечером первого марта сажали ее на извозчика и сопровождали до этого самого дома?

– А вы откуда знаете? – грубо спросил Ливнев. – Вы что, за мной следили?

– Много чести, господин студент, – холодно усмехнулся Гурский, которого начинал бесить этот «прыщавый молокосос». – Так что?

– Да, я привез ее сюда, хотел вот с Родькой познакомить…

– А что с ней такое было?

– В каком смысле?

– Она была взволнована, расстроена, нуждалась в помощи? Кстати, как вы сами оказались в Пассаже?

– Случайно, – буркнул Ливнев, отводя глаза. – А с Надеждой все было в порядке… То есть, конечно, немного переволновалась из-за премьеры, но ведь это самое обычное дело для начинающей актрисы.

– Ты же мне говорил совсем другое, – неожиданно вмешался Раскольников, до этого молча и внимательно слушавший разговор.

– Да что я тебе говорил, брось ты! – отмахнулся от него приятель. – И, вообще, что вы к нам привязались? – неожиданно набросился он на следователя, после чего протиснулся к столу и демонстративно допил свой стакан. – Сидят люди, пьют пиво, ведут философические беседы – так нет же, надо испортить им все удовольствие!

Такого хамства Макар Александрович снести не мог, а потому, приосанившись, грозно поднялся со своего места и презрительно усмехнулся.

– Философические беседы? Эх, вы, господа студенты! Мните себя Бог знает кем вместо того, чтобы делом заниматься! Вон, даже починить поломанный стул или пыль со стола стереть не про вас, вы же гениями себя мните непризнанными да человечество преобразовать мечтаете! А ведь вас, господин Раскольников, даже ваша кухарка псом обзывает! Я вон здесь не одной свечки ни вижу – по вечерам, значит, в потемках лежите да умным себя почитаете, а подняться с софы этой никудышной да на самую маленькую свечечку заработать лень, да и недостойно это для такого-то «мыслителя»! А ведь в таких-то потемках из подобных-то глупых и вредных мыслей всякие завихрения в мозгах и рождаются! Свечечка вам нужна, господа, свечечка!

– Это вы к чему? – заинтересовался Раскольников, спуская ноги на пол и садясь на постели.

– Да к тому! Еще древние говорили: безделье – мать всех пороков. А от себя осмелюсь добавить – и манию величия оно же порождает! Да выучитесь хорошенько, станьте профессионалами и начните дело делать – так, глядишь, эта самая мания с вас, как шелуха, и спадет, – Макар Александрович вдруг понял, что увлекся, поскольку пришел сюда вовсе не затем, чтобы читать нравоучительные проповеди молодежи. Насупив брови, он вновь обратился к Ливневу: – Короче, господин студент, либо вы сейчас же отправляетесь со мной в следственную часть и там будете подвергнуты допросу по всем правилам, с соблюдением надлежащих формальностей, либо соблаговолите четко и внятно отвечать на предложенные вам вопросы. Итак, ваше слово!

Ливнев заметно сник и даже как-то съежился, вспомнив, что не так давно уже подвергался «допросу по всем правилам». Вновь оказаться в участке ему совсем не хотелось. Тем временем Гурский снова уселся на стул и стал внимательно следить за выражением его лица.

Наконец молчание закончилось, и студент заговорил, да так неожиданно, что от первых же его слов Макар Александрович чуть не подпрыгнул, – а это было чревато падением с вконец расшатанного стула!

– Да рассказывать-то мне особенно нечего… В тот вечер я доставил Надежде цветы от одного ее богатого поклонника. Моя двоюродная тетка цветами промышляет, а я ей иногда помогаю, – пояснил Ливнев, после чего добавил: – Подработать удается, и чаевые перепадают…

– Что за поклонник?

– Банкир один известный… Дворжецкий Михаил Иннокентьевич.

Гурский затаил дыхание, но студент не торопился продолжать, и тогда пришлось прибегнуть к окрику:

– Ну же! Что было дальше?

– Я привез цветы и поставил их в гримуборную… Надежда была на сцене – как раз шел финальный акт. Я было думал уйти не повидавшись, но тут приятелей встретил… Мы же с Надеждой когда-то в одних спектаклях играли, так что мне почти вся их труппа знакома. Они предложили остаться на банкет по случаю премьеры, вот я и остался…

– Но ведь банкет отменили из-за покушения на государя!

– Отменить-то отменили, но не пропадать же выпивке! Вот мы и приняли по чуть-чуть…

– И что потом?

– Как что? Занавес закрыли, актеры на поклон раза два вышли, а потом все, кто еще на сцене оставался, пошли переодеваться. Мы с приятелями снова выпили, а Надежда все не идет, и меня послали ее поторопить. Иду по коридору, вдруг вижу – силуэт знакомый в дальнем конце. Бросился за ней и настиг уже на лестнице.

– И что она?

– Надежда была сама не своя, билась в истерике, – с какой-то странной досадой заявил Ливнев, – «Увези меня, – говорит, – отсюда! Увези поскорей!» Я, конечно, не стал с ней спорить, да это и бесполезно тогда было. Но не бросать же ее в таком состоянии! Вот я и думаю – куда же ее везти? Домой она не хотела, ко мне было нельзя, тогда и вспомнил о Родьке. Приезжаем, а его как назло дома нет.

– Я маменьку Пульхерию Александровну навещал да у нее и заночевал, – подал голос Раскольников.

– Вот видите, – кивнул на него Ливнев.

– А в дороге мадемуазель Симонова вам ничего не рассказывала? – возбужденно поинтересовался следователь. – Или, может, жаловалась на кого-то?

– Какое там! Да она зубами стучала! То ли от холода, то ли еще от чего… Где там было расспрашивать? Я тогда подумал – пусть сначала успокоится…

– И ни слова о Дворжецком?

– Вы думаете, это он ее обидел? – горячо возмутился Раскольников, но Макар Александрович жестом приказал ему замолчать.

– Так что насчет банкира?

– Нет, она всю дорогу молчала, – покачал головой Ливнев.

Гурский уже хотел было спросить насчет пресловутой броши, не дававшей ему покоя, но сообразил, что это бесполезно. Если драгоценность и была, то на платье, под верхней одеждой.

– Продолжайте, – приказал он, – итак, вы приехали к господину Раскольникову, но не застали его дома. Что произошло потом?

– Про Свидригайлова расскажи, – напомнил хозяин каморки.

– Да помню я, помню… Короче, когда мы с Надеждой поднимались сюда, на площадке третьего этажа нам встретился хорошо одетый господин. Когда мне надоело стучаться к Родьке, мы пошли обратно… А этот господин все еще был там. Я ненадолго оставил Надежду и пошел к квартирной хозяйке узнать насчет Родьки. Возвращаюсь, – а их обоих уже и след простыл!

– Как выглядел этот господин?

– Лет пятидесяти, дородный, росту повыше среднего, однако немного сутуловат, – не дав сказать Ливневу, быстро отрапортовал Раскольников, делая это с каким-то странным злорадством, смысл которого стал ясен немного позднее. – Волосы белокурые, борода лопатой, причем еще светлее волос. Одевается всегда щегольски да еще любит ходить с красивой тростью и смотреться барином.

– Прекрасно изложено, – похвалил Гурский. – Это ваш знакомый?

– Можно сказать и так.

– Ладно-с… Кстати, вы не могли бы сообщить мне адрес этого господина?

– О да, – заметно оживился Раскольников, – причем сделаю это с превеликим удовольствием.

В его голосе и позе было что-то столь необычное, что Макар Александрович насторожился – Бог знает, чего ждать от этих студентов!

– Я весь внимание… – осторожно произнес он, ожидая подвоха – и не ошибся!

Перед тем как продолжить, Раскольников нарочито медленно закурил, но следователь не стал его торопить, решив не давать собеседнику повода насладиться его нетерпением. Наконец, сделав несколько затяжек и скривив губы в зловещей ухмылке, студент соблаговолил произнести одну фразу:

– Адрес у него очень короткий – ад!

– Не понял?

– Так он ведь на днях тоже застрелился, – пояснил Ливнев и залился столь неприятным смехом, что даже приятель посмотрел на него с укоризной.

Глава 20
НОВЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Суд над французской подданной Маргаритой Дешам, обвиняемой в отравлении своего воспитанника Юлия Симонова, продолжался не один день и вызвал большой общественный резонанс. Зал заседаний во все дни суда был заполнен разношерстной публикой, выражавшей самое заинтересованное участие. Особое сочувствие большинства собравшихся вызывал Павел Константинович Симонов, который держался просто, но с достоинством.

«Несчастный отец семейства! – всякий раз шелестело по рядам, занятым преимущественно не самыми молодыми особами женского пола, как только председатель суда или адвокаты обращались к Симонову. – Сначала сына отравили, а потом еще дочь застрелилась!»

«Темное это дело, – отвечали им скептики мужского пола, – сынок-то ведь мог и сам отравиться, ежели, положим, дурную болезнь от своей же гувернантки и подцепил! Да и вообще, в порядочных семействах дети с собой не кончают!»

Мадам Дешам вела себя весьма сдержанно, однако всем присутствующим, в том числе и присяжным, было очевидно, как тяжело она переживает смерть Юлия: гувернантка говорила о своем воспитаннике со слезами на глазах и нежностью в голосе.

Два дня ушло на допрос свидетелей, не обошлось и без изрядного курьеза. Один из одноклассников Юлия, отвечая на вопрос обвинителя о том, что ему было известно об отношениях молодого Симонова с гувернанткой, заявил, что тот ее совсем не уважал и откровенно тяготился ее постоянным присутствием на их вечеринках. На просьбу разъяснить, в чем именно выражалось это неуважение, юноша сослался на отзыв Юлия, сделанный им, когда они возвращались из гимназии.

«Но что же именно он сказал?» – настойчиво допытывался обвинитель.

«Я не могу этого повторить», – смущенно пролепетал изрядно покрасневший свидетель.

«Хотя бы приблизительно».

«Нет, не смею и не могу».

Своим упорным отказом он настолько разжег всеобщее любопытство, что старшина присяжных заседателей обратился к председателю суда – почтенному седовласому советнику юстиции с пышными бакенбардами с заявлением:

«Господа присяжные непременно желают знать – что именно сказал молодой Симонов о своей гувернантке?»

Председатель оказался в затруднительном положении: глупо было удалять публику и при закрытых дверях заслушивать несколько слов, но и понуждать скромного юношу произнести вслух то, что тот считал неприличным, он посчитал нравственно непозволительным. Однако исполнение требования старшины присяжных было для него обязательным. Судья ненадолго погрузился в размышления, и в зале воцарилась полнейшая тишина, свидетельствовавшая о возросшем до крайности нездоровом любопытстве публики.

Наконец решение было найдено – председатель суда попросил гимназиста приблизиться к его столу и написать слова Юлия на листе бумаги. После того, как тот выполнил эту просьбу, неуверенной рукой начертав: «Он назвал ее старой французской б…дью», судья попросил судебного пристава показать этот листок всем присяжным, а затем порвал его в клочья.

Вскоре после того как был объявлен перерыв и судьи покинули свои места, один из присутствующих на процессе сановников – человек уже преклонных лет да еще в вицмундире с двумя звездами – совершил поистине мальчишеский поступок. С неожиданным проворством он устремился к опустевшему столу и попытался сложить воедино разорванные клочки бумаги, вызвав этим веселое оживление публики.

Оторваться от увлекательного занятия ему пришлось только с возвращением председателя суда, чья физиономия заметно вытянулась от изумления.

«Ваше превосходительство, – обратился он к пристыженному сановнику, – вы совершенно напрасно подаете публике дурной пример, столь явственно демонстрируя свое любопытство. Если все это вас так занимает, то подойдите ко мне после окончания суда, и я воспроизведу вам вслух то, что там было написано».

Этот казус случился в последний день процесса, когда присяжным предстояло удалиться на совещание, чтобы вынести свой вердикт. Однако перед этим им еще следовало выслушать руководящее напутствие председателя. Его речь наполнила зал суда размеренным рокотом хорошо поставленного голоса, и все присутствующие затаили дыхание – судья говорил очень веско и красноречиво:

– Господа присяжные заседатели! Двухдневное судебное следствие и оживленные прения сторон дали нам весьма богатый и разнообразный материал для осмысления. Вы услышали мнение экспертов, которые долго колебались, прежде чем произнесли роковое слово – отравлен! Таким образом, мы имеем очевидное лишение жизни полного сил юноши, и потому нам осталось выяснить – кем и при каких обстоятельствах оно было произведено.

Единственной обвиняемой по этому делу является мадам Дешам, ввиду чего вам предстоит в очередной раз тщательно взвесить все за и против этой женщины. Сразу скажу об одном несомненном обстоятельстве – мадам Дешам подлежала бы уголовному преследованию по статье 993 Уложения о наказаниях, говорящей об ответственности лиц, имеющих надзор за несовершеннолетними и благоприятствующих их склонности к непотребству, а также побуждающих их к этому своими внушениями или обольщениями. Однако такое обвинение ей своевременно не было предъявлено, хотя ее аморальные отношения со своим воспитанником несомненно имели место.

Обладая страстностью и экзальтированностью, свойственными французской нации, да еще попав в среду добродушной русской распущенности, мадам Дешам давно уже начала испытывать половое влечение к своему воспитаннику, постепенно добавляя своим ласкам все возрастающий оттенок животности. И если на людях она представала строгой и высоконравственной воспитательницей, то наедине с юным Симоновым мадам Дешам не упускала случая возбудить в нем чувственные инстинкты. Однако их отношения не стоит сводить только к этому, поскольку изначально они имели оттенок дружеской нежности. По многочисленным признаниям свидетелей, Юлий Симонов был очень привязан к своей веселой и необидчивой гувернантке, имевшей к тому же весьма привлекательную внешность.

Не смею навязывать вам свое мнение, однако мадам Дешам мало походит на тип коварной отравительницы, принесшей разврат и смерть в доверившуюся ей семью. Скорее эту женщину можно упрекнуть в легкомыслии, не позволившем справиться с порывами своей натуры в условиях нашей традиционной безалаберности. Однако за это она уже наказана позором и тюремным заключением!

Что касается ее воспитанника, то, похоже, этот юноша относился к тому типу семейных деспотов, которые с малолетства полагают себя центром жизни семьи, а потому нимало не считаются с желаниями окружающих. Не умея обуздывать свои желания и не развивая характер, подобные создания крайне болезненно воспринимают любое столкновение с реальной действительностью, несамортизированное любящими руками родителей. Безволие и безответственность весьма неприятно сказываются и на характере подобных молодых людей, как правило, склонных к преувеличенному самолюбованию и чрезмерной саморефлексии. Вспомните те отрывки, которые нам зачитывались из дневника Юлия Симонова… – Председатель прервался, нашел на своем столе нужную бумагу и зачитал ее вслух:

– «…Многие дурные качества проявились в моем характере, мое прежде чувствительное сердце словно бы окаменело, во мне развилось искусственное хладнокровие. Хуже того, я стал атеистом и приобрел много таких взглядов, особенно на женщин и родителей, которых не пожелаешь и врагу!»

Как следует из свидетельств его товарищей, юный Симонов начинал тяготиться навязчивостью своей любовницы гувернантки, особенно ее ревностью. Другие свидетельства об их совместном времяпрепровождении вызывают у людей зрелого возраста не менее тягостные чувства. Да и как иначе, господа присяжные, если на наших с вами глазах неоперившиеся юнцы нарочито развязным тоном повествуют о своих пирушках, похваляясь тем, кто из них больше выпил коньяку!

Уважаемые господа присяжные заседатели! Вам предстоит решить – случайно или намеренно произошел факт отравления, и при этом вы, разумеется, не оставите без внимания вышеприведенные слова из дневника покойного юноши, выражавшие его разочарование в жизни. Учтите и то обстоятельство, что для большинства случаев самоубийств, совершенных не в припадке безумия, а вполне осознанно, характерно оставление предсмертной записки. В данном случае этого не было, как не было и явственно высказанного намерения лишить себя жизни.

Итак, я заканчиваю и передаю это дело на ваше усмотрение. Порядок совещаний вам известен – решение постановляется по большинству, а при равенстве голосов, поданных за и против, основывается на голосах, поданных в пользу подсудимой. Сомнение также толкуется в пользу обвиняемой, а признание виновности может сопровождаться просьбой о снисхождении. Не скрою, что вашему решению предстоит весьма сложное дело, но смею надеяться, что вы выйдете из него со спокойной совестью перед обществом, которое будет терпеливо ждать вашего справедливого решения.

Гром аплодисментов заглушил последние слова председателя. Затем присяжные удалились в совещательную комнату, а Макар Александрович, который практически постоянно находился в зале, начал пробираться к выходу. Приблизившись к двери, он вдруг заметил знакомую фигуру. Студент Винокуров, застыв от удивления и вытянув шею, пытался рассмотреть молоденькую девушку, смуглую и черноглазую. Все заседание она провела в первых рядах, а теперь, воспользовавшись перерывом, встала со своего места, подошла к бывшей гувернантке, сидевшей за барьером в окружении двух солдат, и заговорила с ней.

– И вы тоже здесь, господин студент? – Макар Александрович легко тронул его за плечо. – Интересуетесь данным процессом?

– А? Здравствуйте, господин следователь, – и Винокуров рассеянно глянул на Гурского.

– Увидели кого-то знакомого?

– Да, кажется… Простите, но вы случайно не знаете, кто та юная мадемуазель, которая сейчас разговаривает с мадам Дешам?

– Это ее дочь Жаклин.

– Ее дочь?

– Да, а что вас так удивляет?

И тут Винокуров вдруг смутился и нервно передернул плечами.

– Нет, ничего.

– Вы где-то видели ее раньше?

– А вам обязательно все знать?

– Послушайте, господин студент, – со скрытой угрозой в голосе заговорил Макар Александрович, чувствуя, что начинает раздражаться. До чего же утомительна современная молодежь со всем ее апломбом, глупостью и нигилизмом, порождающим столько нелепых поступков, зачастую весьма опасных для общества и для государства! – Вы забываете, что я веду сразу два дела, связанные с семьей Симоновых, поэтому просто обязан вникать во все мелочи, имеющие до них касательство. Где и когда вы видели мадемуазель Жаклин?

– Совсем недавно… в борделе на Шпалерной улице, – покраснев, признался Винокуров, произнеся последние слова почти шепотом.

– Вот как?

Макар Александрович не успел удивиться и расспросить поподробнее, как его окликнул знакомый медэксперт по фамилии Вознесенский.

– Мы еще поговорим об этом, – пообещал Гурский, отпуская студента и протягивая руку подходившему эксперту. – Рад повидаться, Михаил Сергеевич. А я и не знал, что вы задействованы по этому делу.

– Да я, собственно, заглянул сюда из чистого любопытства, – отвечал Вознесенский – черноволосый, плотно сбитый мужчина средних лет, с золоченым пенсне на толстом носу. В своем деле он был профессионалом высокого класса, однако это его достоинство изрядно портили рассеянность и необязательность. – Как хорошо, что мы встретились, Макар Александрович! У меня припасен один прелюбопытнейший документ, с которым я уже давно собираюсь вас ознакомить, да все руки не доходят. Отойдемте в сторонку, – и, взяв заинтересованного Гурского за локоть, эксперт отвел его к окну, после чего принялся лихорадочно рыться в карманах своего потрепанного сюртука, постоянно приговаривая одну и ту же фразу: – Куда же я ее сунул, проклятущую?

– Можно узнать, что вы ищете? – терпеливо выждав какое-то время, поинтересовался Гурский.

– Записку.

– Какую именно?

– Записку, найденную в одежде убитого мальчика… Николая Захарова.

– И вы уверены, что она меня заинтересует? – озадачился следователь, тщетно пытавшийся припомнить дело об убийстве мальчика по имени Николай Захаров.

– Еще бы! То есть, я почти в этом уверен… Нет, не почти, а вполне уверен!

– Однако я не знаю никакого Захарова.

– Как? – удивился Вознесенский. – Об этом же писали в газетах. Этот тот самый подросток, который вместе с конвойными казаком был убит первой же бомбой, брошенной в нашего государя.

– Ага! И что же?

– Он был рассыльным в мясной лавке и в тот злополучный день нес банкиру Дворжецкому корзину с мясом и некую записку от хорошо известного вам субъекта… Да вот же она наконец! – и эксперт извлек смятый и надорванный конверт, испачканный бурыми следами давно засохшей крови. – Извольте взглянуть.