Текст книги "Роковые обстоятельства"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Глава 5
ДЬЯВОЛЬСКАЯ СДЕЛКА

За семейством банкира Дворжецкого постоянно тянулся шлейф самой недоброй молвы. Рассказывали, что отец нынешнего банкира Иннокентий Дворжецкий был крепостным крестьянином, но благодаря своей деловой хватке и, предприимчивости сумел выкупить на волю себя и свою семью задолго до знаменитого царского указа от 19 февраля 1861 года.

Сделавшись купцом, он понемногу богател, однако по-настоящему развернулся лишь после одного «темного дела», связанного с поджогом паровой мельницы на Измайловском проспекте.

Дело было так. Дворжецкий сумел заполучить многолетний контракт на поставку зерна петербургскому военному округу, однако военное министерство оговорило этот контракт непременным условием – перемалывать хлеб на данной паровой мельнице и на интендантские склады поставлять муку. Приобрести мельницу в собственность Дворжецкому не хватало капиталов, поэтому он вынужден был взять ее в аренду. Однако вскоре собственнику мельницы показалось, что он продешевил, и Дворжецкому были выставлены новые, гораздо более тяжкие условия арендной платы. После этого мельница неожиданно сгорела, и полиции так и не удалось найти виновных. В итоге владелец мельницы остался ни с чем, военное ведомство было вынуждено снять условие перемола, а Дворжецкий продолжал богатеть.

Своего старшего сына он отдал учиться по коммерческой части, поскольку мечтал о надежном сбережении и приумножении накопленных к тому времени капиталов и всерьез задумывался над созданием собственного банка. Михаил Иннокентьевич три года прожил за границей – в Англии, Франции и Италии. Вернувшись в Россию, он устроился на работу главным бухгалтером в Общество взаимного поземельного кредита. И через какое-то время там всплыло очередное «темное дело», связанное с махинациями с ценными бумагами, переданными российским правительством данному обществу, «дабы обеспечить его финансовым операциям наибольшую солидность».

Кассир общества угодил под суд, но отделался сравнительно мягким приговором – его лишили «всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ» и сослали жить в Енисейскую губернию, запретив отлучаться с места жительства в течение четырех лет и переезжать в другие губернии в течение четырнадцати лет. Столь мягкий приговор был продиктован общественным сочувствием к злополучному кассиру, представленному его велеречивыми адвокатами «жертвой личных обстоятельств». Иначе говоря, он расхищал казенные деньги, не чтобы пировать с кокотками, а дабы «залечивать душевные раны, нанесенные ему изощренным коварством любимой жены»!

И хотя главный бухгалтер должен был контролировать действия своего подчиненного, более того, в обязательном порядке визировал наиболее важные бумаги, имя Дворжецкого на суде звучало удивительно редко, хотя в кулуарах поговаривали о том, что в данном деле кассир общества выступал лишь в роли козла отпущения, а старания его адвокатов были щедро оплачены Михаилом Иннокентьевичем.

Вскоре после этого он покинул Общество взаимного поземельного кредита, поскольку отец сделал его директором собственного банка. А пару лет назад старший Дворжецкий умер в возрасте восьмидесяти лет, оставив старшего сына основным наследником всего своего огромного капитала, по разным оценкам насчитывавшего от 15 до 20 миллионов рублей.

Что касается личных качеств обоих Дворжецких, то о старшем из них ходили самые фантастические слухи и всевозможные сплетни, и одну из которых Денис не постеснялся пересказать Надежде. Чем меньше ему оставалось жить, тем яростнее бывший крепостной крестьянин, всю свою долгую жизнь посвятивший упорному «сколачиванию капитала», пытался наверстать упущенные удовольствия молодости. Отсюда и анекдоты о его чудовищных загулах, разнузданном разврате и разнообразных попытках удержать неумолимо ускользавшую жизненную силу.

Михаил с успехом перенял у отца сибаритство нувориша, и жил на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая. Так, особняк на Малой Конюшенной со всем находящимся в нем собранием картин, скульптур и прочих художественных ценностей он, не торгуясь, купил у представителя петербургской знати, предпочитавшего проматывать состояние за границей.

Несмотря на внешнюю респектабельность и приобретенную за границей вежливость обхождения, облик банкира производил довольно неприятное впечатление. На момент смерти отца самому Михаилу Иннокентьевичу было уже под шестьдесят, но выглядел он старше своих лет. Облысел Дворжецкий еще лет двадцать тому назад, и теперь над его большими крестьянскими ушами сохранились лишь самые незначительные и жидкие пряди волос. В нем было немало крестьянского – широкий нос, сильные грубые руки, хитрый прищур маленьких, глубоко посаженных глаз, спрятанных под густыми черными бровями. В уголках пухлых губ таились жесткие складки, взгляд имел какой-то неприятный оттенок «сальности», а благодаря странной привычке постоянно приподнимать одну бровь у собеседника возникало чувство, что она находится выше другой.

Тучность и одышка были несомненными следствиями пристрастия банкира к обильной еде, возлияниям и хорошим сигарам, одну из которых он в данный момент любезно предлагал Павлу Константиновичу Симонову.

«Какая снежная зима», – рассеянно подумал гость, раскуривая сигару в кресле напротив. Они находились в обставленном массивной старинной мебелью кабинете банкира, окна которого выходили в тихий и уютный дворик «в итальянском стиле» – то есть с мраморными статуями и небольшим фонтаном, в данный момент до краев засыпанным снегом.

– Очень рад, что вы соблаговолили принять мое приглашение, – заявил Дворжецкий.

– Отчего же мне было его не принять? – тонко улыбнулся Павел Константинович и льстиво добавил: – Как писал недавно скончавшийся литературный гений: «С умным человеком и поговорить любопытно».

– Надеюсь, как два умных человека мы поймем друг друга.

– Я весь внимание, Михаил Иннокентьевич.

Однако банкир продолжал присматриваться к собеседнику и не торопился начинать разговор по существу. Что касается Симонова, то он и понятия не имел, чем было вызвано приглашение Дворжецкого, поэтому заранее запасся терпением.

– Как насчет рюмки французского коньяку? – спросил тот после небольшой паузы.

– Увы-с, но мне еще предстоит заехать на, службу, – развел руками Павел Константинович.

– Тогда и я не буду… У вас очаровательные дочери, господин титулярный советник, можно сказать – нимфы и грации!

– Благодарю-с.

– Могу я осведомиться о том, какие вы планы имеете насчет их будущего?

– Не совсем понял, что вы имеете в виду? – наморщил лоб Симонов. – Вы интересуетесь их образованием или, так сказать, в матримониальном смысле?

– Допустим, что я интересуюсь вообще.

– Ну, младшая Надин мечтает стать актрисой и даже играет в любительских спектаклях, хотя я всячески пытаюсь выбить из ее головы эти глупости. А что касается моей старшей – Катрин, то… – И тут Симонов вдруг словно прикусил язык, а затем захихикал каким-то противным, подобострастным смешком: – Знаете, Михаил Иннокентьевич, недавно от одного сослуживца слышал прелестную шутку: «Какого сладостного утешения лишен женатый мужчина в отличие от холостяка?» – «До свадьбы заживет!» – и вновь захихикал, на этот раз выжидательно в надежде на ответную реакцию банкира.

Однако Дворжецкий остался невозмутим, не допустив на своем лице даже тени снисходительной улыбки.

– Интересно бы узнать, – медленно проговорил он, периодически посасывая сигару и выдыхая клубы дыма, – способны ли вы обеспечить своим дочерям приданое?

– Ну-с, в известных пределах, безусловно.

– То есть, у вас имеется приличное состояние?

– Увы-с, – и Павел Константинович уморительно развел руками, – моя жена младшая в своем роду дворянка, да и именьице у ее семейства весьма захудалое – сами еле кормятся. Так что живем-с, можно сказать, на одно мое чиновничье жалованье.

– И неплохо живете, ежели снимаете целый особняк, – вскользь заметил банкир, после чего его собеседник мгновенно насторожился.

– Не совсем понимаю, Михаил Иннокентьевич, к чему вы клоните, – заявил Симонов, заметно волнуясь и бледнея. Если до сего момента у него была счастливая надежда, что банкир возымел серьезные планы в отношении его дочери – отсюда и его плохо принятая шутка насчет «сладостного утешения холостяка», – то теперь он явственно ощущал, что дело обстоит намного хуже, и в маленьких глазках Дворжецкого таится большая угроза.

– Сколько жалованья вы получаете в своем министерстве? – не обращая внимание на волнение собеседника, спокойно продолжал банкир. – Тыщ семь-восемь в год, не так ли?

– Чуть поболее, – пробормотал Симонов, холодея от ужасного предчувствия.

– А проживаете?

Павел Константинович пожал плечами и хотел было твердо заявить, что это никого не касается, но губы его не слушались, и он сумел издать лишь какие-то невнятные звуки.

– Так из каких же, позвольте спросить, сумм вы собираетесь составить приданое дочерям? – продолжал неумолимый Дворжецкий. – Уж не из тех ли самых, которые вы в свое время получили от семейства покойной княгини Щербатовой по подложному векселю?

На Павла Константиновича было страшно смотреть. Если бы этот разговор происходил в официальной обстановке – например, в кабинете прокурора, – он бы уже давно рухнул в обморок или, по крайней мере, на колени, чтобы взмолиться о пощаде. Однако осознание приватности беседы его несколько приободрило. По какому праву банкир задает ему столь странные вопросы?

– Что это вы, Михаил Иннокентьевич? – глухо спросил он. – Я вас не понимаю… Это шантаж?

И тут, впервые за весь разговор, Дворжецкий вдруг добродушно улыбнулся и небрежно махнул рукой, распространив благодаря зажатой в ней сигаре красивую, змееобразную струю дыма.

– Что вы, дорогой Павел Константинович! Какие страшные слова вы говорите! Поверьте, я искренне сочувствую вам и всему вашему славному семейству и при известных условиях готов поспособствовать его благополучию.

– Как прикажете понимать? – судорожно сглотнув, поинтересовался злополучный титулярный советник. – Какие это – известные условия?

– Сейчас я вам их назову, но прежде обещайте сохранить хладнокровие и выслушать все до конца.

Симонов неуверенно кивнул.

– Итак-с, условие состоит в том, что вы предоставляете в мое полное распоряжение одну из своих дочерей. – Дворжецкий произнес это абсолютно буднично, отнюдь не меняя ни тона голоса, ни выражения лица, но при этом зорко следя за реакцией собеседника.

– В каком смысле?

– Я покупаю ее девственность.

Павел Константинович дернулся как ужаленный и уже собирался было вскочить с кресла, когда банкир властным жестом пресек эту попытку, и чиновник замер, вцепившись обеими руками в мягкие кожаные подлокотники.

– Вы обещали выслушать все до конца! – загремел Дворжецкий. – Я хочу предложить вам деловую сделку, а вы уже в своем праве принять ее или отвергнуть.

– Сделку?

– А что вас так удивляет? Названный мной предмет может иметь такую же ценность, как и любой другой, а потому служит основанием для сделки. Более того, – и на гладкой физиономии Дворжецкого появилось столь красноречивое выражение сладострастия, что он даже порозовел, – сей предмет является одним из наиболее ценных для тех представителей нашего с вами мужеского пола, которые утомились обычными любовными утехами и хотят самых острых и изощренных. А что может быть более утонченным и, если хотите развращенным, как не вожделение стать первым обладателем невинной девушки, вынужденной к этому неодолимыми обстоятельствами? Буду с вами откровенен: желание девственницы – признак старческой пресыщенности, желание развратницы – признак юношеской ненасытности. Ну-с, что вы на это скажете?

– Я намереваюсь откланяться и не иметь с вами более никаких сношений! – твердо заявил Павел Константинович, поднимаясь с кресла.

– Минуту! Прежде, чем вы уйдете, соблаговолите взглянуть вот на это, – проворно повернувшись к столу, банкир взял в руки перо и, что-то черкнув, передал листок Симонову.

– Что это? – прищуриваясь, пробормотал титулярный советник.

– Вы ясно различаете указанную здесь сумму? Или мне самому огласить ее вслух?

– Сорок тысяч?

– Именно так-с. Кроме того, не забывайте о том, что я по-прежнему готов оплачивать молчание важного свидетеля по вашему делу.

– Какого еще свидетеля?

– Свидетеля вашей противозаконной сделки с княгиней Щербатовой, чья подпись на подложном векселе стоила вам всего сто рублей. И последнее слово – мне известны некоторые ваши… гм!.. скажем так – не совсем благовидные поступки на служебном поприще, так что если эти сведения дойдут до вашего начальства, то… Вы все хорошо поняли?

– Да-с, понял.

– В таком случае, жду вашего последнего слова, – и банкир преспокойно задымил сигарой.

Повисло долгое молчание.

– Я, пожалуй, выпью коньяку… – неуверенно пробормотал Симонов, сминая в руке давно потухшую сигару и возвращаясь обратно в кресло, – извольте распорядиться.

Дворжецкий понимающе кивнул и позвонил в колокольчик. Через минуту явился слуга и, получив приказание, тут же удалился. Однако Павел Константинович не стал ждать его возвращения…

– Какая из моих дочерей вас больше интересует? – глухо спросил он, пряча глаза от насмешливого взгляда банкира.

– Они обе девственницы?

– Да… То есть, насколько я могу полагать это, как отец, который…

– Ладно, – цинично усмехнулся Дворжецкий, – тогда начнем со старшей, а там видно будет.

В этот момент явился слуга с двумя рюмками коньяку на серебряном подносе.

– Прошу, – предложил банкир и, заметив мрачную задумчивость своего гостя, с наигранной бодростью заявил: – Да перестаньте вы так хмуриться, господин титулярный советник! Не принимайте все это близко к сердцу, а лучше подумайте о той несомненной выгоде, которую вы получите от нашей сделки! Кстати, вы меня уже попотчевали анекдотцем, так позвольте сделать вам ответный подарок.

Симонов удивленно посмотрел на собеседника, после чего взял рюмку и молча выпил.

– А анекдотец такой, – не унимался хозяин, – причем за его подлинность мне ручались головой. Некая ворона, спасаясь от преследования ястреба, неудачно спикировала прямо в окно полицейской части, разнеся его при этом вдребезги. О сем происшествии было в письменном виде доложено вышестоящему начальству. А начальство, толком не разобравшись, приказало вставить стекло за счет виновницы происшествия. И пришлось несчастным полицейским чинам доказывать, что виновница скрылась, а приметы ее неизвестны. Такая вот у нас полиция…

– Как все это будет обставлено? – неожиданно поинтересовался Симонов, судя по его сосредоточенному виду, пропустивший «сей анекдотец» мимо ушей.

– Это мы обговорим позднее, – сразу переходя на серьезный тон, отвечал Дворжецкий.

– Почему не сейчас?

– Не люблю, знаете ли, разных там недоразумений, а потому предпочитаю все делать наверняка. Поговорите сначала со своей старшей дочерью и получите ее решительное согласие. А уж потом мы встретимся еще раз, и я передам вам первую часть оговоренной суммы.

Павел Константинович хотел было что-то сказать, но замялся и промолчал.

– Вторую часть, – словно поняв его сомнения, заявил Дворжецкий, – вы получите тут же после окончания сделки. Желаете еще коньяку?

– Нет, благодарю-с.

Больше всего Симонову хотелось сейчас на свежий воздух, поэтому он сухо простился с банкиром и с неприличной для его лет и звания торопливостью сбежал по лестнице. В вестибюле он подставил плечи швейцару, чтобы тот накинул на него шубу, после чего вышел на улицу, держа шапку в руках, будто позабыв ее надеть.

Морозный ветер с Финского залива тут же охладил его покрытый испариной лоб, однако Павел Константинович нескоро еще почувствовал холод. Он двигался вперед задумчиво-машинально и выглядел при этом как человек, только что заключивший сделку с дьяволом…

Глава 6
ТЕОРИЯ САМОУБИЙСТВ

Нельзя сказать, что на Макара Александровича Гурского так уж сильно повлияла необъяснимая уверенность студента Винокурова в «странных делах», творившихся в семействе Симоновых, однако именно после разговора с ним трагедия на паперти Исаакиевского собора стала казаться более загадочной, чем представлялась ранее. Во-первых, Гурскому не давала покоя злополучная драгоценность, происхождения которой он не мог объяснить; во-вторых, два самоубийства в одной семье за столь короткое время, да еще самых молодых ее членов, заставляли предполагать, что дело нечисто.

Странным было и место второго самоубийства! Если Надежда Симонова решила застрелиться именно на паперти главного собора города, то, вероятно, была искренне верующей, а потому ей следовало бы страшиться той кары, которая содержалась в последнем по времени Уложении о наказаниях от 1885 года, – то есть лишения церковного погребения, – не говоря уже о посмертном воздаянии[5]5
  Кстати, Уложение от 1857 года предусматривало еще более жестокую кару – передачу тела самоубийцы палачу, чтобы закопал его в «бесчестном месте»! А в более ранних Уложениях покушение на самоубийство вообще приравнивалось к покушению на убийство и в случае неудачной попытки каралось каторжными работами! – Примеч. авт.


[Закрыть].

Однако в следствии по делу семейства Симоновых пришлось сделать перерыв, поскольку у Макара Александровича возникли непредвиденные обстоятельства, потребовавшие его срочного присутствия в Москве.

Дело заключалось в том, что летом прошлого года один мировой судья посетил петербургский театр «Буфф», где увидел двух шансонеток – Бланш-Гандон и Филиппо[6]6
  Имена подлинные! – Примеч. авт.


[Закрыть], после чего тут же возбудил против них преследование по 43-й статье Уложения о наказаниях за «бесстыдные телодвижения, публично проявляющие грубый инстинкт половых стремлений, и крайне непристойный костюм, а вернее почти полное отсутствие оного».

Благодаря газетчикам дело получило заметную огласку и вскоре возникло совершенно неожиданное продолжение. Один рьяный семинарист решил самолично «покарать блудниц», не дожидаясь решения суда. Придя на представление и сев в первых рядах, он, улучив момент, выхватил припасенную под рясой склянку с соляной кислотой и с силой выплеснул ее на полуголых певиц. Бланш-Гандон получила сильнейшие ожоги лица, а у ее напарницы Филиппо была сожжена грудь. Воспользовавшись возникшей паникой, семинарист скрылся и был обнаружен лишь восемь месяцев спустя повесившимся в келье одного из московских монастырей.

Макар Александрович не имел к этому делу ни малейшего служебного касательства, однако был вызван в Москву на опознание трупа, где, к своему изумлению, узнал, что повесившийся ненавистник обнаженных женских прелестей приходится ему дальним родственником со стороны матери и других родных не имеет. Быстро уладив все дела во второй из российских столиц, Гурский уже на следующий день снова оказался в поезде, стремясь как можно скорее вернуться в Санкт-Петербург.

Однако стоило миновать Тверь и переехать мост через Волгу, как поезд остановился столь внезапно, что спящие пассажиры едва не попадали с полок. Захлопали двери купе и вагонов, послышались пронзительные свистки кондукторов и испуганные голоса женщин.

Во время резкого торможения сосед Гурского по купе – плотный коренастый мужчина лет пятидесяти, с гладким лбом, строгими черными глазами, шкиперской бородкой и узкими «лягушачьими» губами, – неудачно ударился плечом о распахнувшуюся дверь и теперь болезненно морщился, потирая ушибленное место. Это был Анатолий Федорович Слоним – профессор права Санкт-Петербургского университета. Он очень обрадовался, когда узнал, что его сосед по купе не только коллега-юрист, а судебный следователь по особо важным делам.

– Все в порядке? – сочувственно осведомился Макар Александрович.

– Да, пустяки… Но что случилось, и почему мы остановились?

– Не знаю, однако можем пойти посмотреть.

Они еще не ложились спать, были полностью одеты и пребывали в самом приятном настроении. Несколько минут назад Анатолий Федорович рассказал Гурскому забавный анекдот о своем коллеге – профессоре уголовного права, – который в своих ранних лекциях называл гласность суда, адвокатуру и суд присяжных не иначе как «мерзостями французского судопроизводства», однако после начавшейся судебной реформы резко изменил свое мнение и со словами «Нынче так не думают!» влепил единицу студенту, вздумавшему отвечать ему по старым записям.

Покинув купе, попутчики прошли по коридору и приблизились к открытой двери вагона. Проводник опустил ступеньки, они спрыгнули на заснеженную насыпь и вслед за другими любопытными направились к голове поезда. В большинстве окон купе были видны испуганные лица пассажиров.

– Господа, господа, вернитесь в вагоны, – пытались урезонить проводники, но наиболее решительные пассажиры, обходя их, устремлялись вперед.

– Самоубийство, самоубийство, – прошелестело вдоль всего состава.

Гурский и его сосед по купе подошли к пыхтящему паровозу, возле которого находились начальник поезда, невесть откуда взявшийся жандармский офицер и взволнованная бригада машинистов.

– Господа, уверяю вас, на это лучше не смотреть, – уныло уговаривал жандарм, но именно поэтому все и рвались посмотреть на это.

– В чем, собственно, дело? – решительно спросил профессор Слоним. Благодаря своим широким плечам он уже пробился вперед и теперь пытался рассмотреть то, что освещал яркий свет паровозных огней.

– Обыкновенное самоубийство, – неохотно пояснил офицер.

– Молодая особа бросилась под поезд. Вероятно, какая-нибудь курсисточка, которую оставил возлюбленный…

– О да, самая обыкновенная история, – невесело усмехнулся Слоним, но, приглядевшись, отшатнулся. – Боже, что с ней стало!

Макар Александрович перешел на его место и увидел какое-то месиво из того, что еще совсем недавно было женским шерстяным платьем и молодым, вероятно прекрасным, телом, ныне разодранным на кровоточащие, перемешанные со снегом и грязью, куски. С одного из них, словно дьявольская усмешка, вызывающе глядела обнаженная грудь с выпуклым розовым соском.

– А голова, господа, где же голова? – потрясенно спросил кто-то из собравшихся.

– Наверное, под насыпью, ее уже ищут. Еще раз повторяю, – сердито бурчал начальник поезда, – всем лучше вернуться на свои места.

– Долго мы будем стоять? – раздался из темноты нетерпеливый мужской голос.

– Недолго, господа, уверяю вас, недолго.

Подавленные столь чудовищным зрелищем, Гурский и его сосед молча вернулись в свое купе. Их обоих едва не стошнило, когда помощник машиниста лопатой для угля стал собирать и складывать на расстеленную рогожу то, что осталось от молодой женщины.

Через какое-то время паровоз дал свисток, состав содрогнулся, заскрежетал и медленно покатил вперед, постепенно набирая скорость. Еще пять минут – и колеса уже постукивали мерно и невозмутимо, словно и не было позади никаких рельсов и шпал, окрашенных свежей человеческой кровью.

– Какая ужасная участь! – первым заговорил Макар Александрович, получив разрешение профессора закурить сигару. – Если бы эта несчастная малютка могла себе представить, что от нее останется, то неужели бы она это сделала?

– Не знаю, – задумчиво отвечал тот, поглаживая свою бородку, – но мне кажется, что она была полностью захвачена воображением того, как ее душа, нежная и чистая, отлетит прямо к, вратам царствия Божия, что совершенно забыла и о том, во что превратится ее бедное тело, и о том, что самоубийцам не место в раю… Эх, если бы девицам, готовящимся совершить подобный поступок, можно было бы вовремя показать фотографический снимок увиденного нами, то, вероятно, они бы заколебались… – и Слоним тяжело вздохнул.

– Однако какое поразительное мужество надо иметь, чтобы решиться на такое! – продолжал удивляться следователь. – Хрупкая юная девушка бросается под грохочущее, многотонное, железное чудовище… Уфф! Странное дело! Получается, что для совершения самоубийства требуется железная воля и невероятное мужество! Но ведь принято считать, что самоубийцы – это слабые, уставшие от жизни люди, которые боятся проблем и страданий… Как все это сочетается – ума не приложу!

– Честно признаться, – вежливо заявил профессор, – мне совсем не нравится философствовать над изуродованным трупом несчастной девушки, которой, вероятно, очень хотелось любить и быть счастливой. Но поскольку мы все равно теперь не уснем, а вы затронули чрезвычайно интересную проблему, я готов с вами побеседовать.

Они учтиво поклонились друг другу, после чего Слоним продолжал:

– Дабы разобраться в существе нашей проблемы – как в самоубийцах сочетается житейская слабость и безволие с решимостью и мужеством убить самое себя, – стоит совершить беглый экскурс в историю человечества, дабы проследить, как на протяжении веков менялось отношение к самоубийству. Надеюсь, Макар Александрович, вы ничего не имеете против?

– Наоборот, я с удовольствием вас послушаю, Анатолий Федорович.

– Итак, если мы начнем с жизнерадостной античности, то увидим, что эллины считали добровольный уход из жизни чем-то постыдным и нелепым, поскольку даже великий герой Ахилл, встреченный Одиссем в царстве Плутона, с горечью изрекает знаменитую сентенцию: «Ах, лучше бы мне овец на земле пасти, чем быть здесь царем над тенями». У Моисея вообще нет прямых указаний на загробное существование души, поскольку Енох и Илия были взяты на небо живыми, а потому среди евреев долголетие считается особой милостью божьей. Однако уже в Римской империи эпохи цезарей самоубийство становится достаточно обыденным видом протеста против насилия, произвола и бесчестия. Те же эпикурейцы говорили так: «Вход в жизнь только один, но выходов из нее несколько» и даже основали в Александрии первый в истории «клуб самоубийц». При этом они исходили из того, что жизнь – это не повинность, а право, от которого каждый волен отказаться.

Совершенно иного взгляда придерживалось пришедшее им на смену христианство, согласно которому жизнь – это не радость, а испытание, и потому каждый смертный обязан пройти ее до конца, чтобы за гробом обрести либо вечное блаженство, либо вечные муки. Единственный самоубийца Нового завета – печально знаменитый Иуда.

Основываясь на учении блаженного Августина, Тридентский церковный собор в шестнадцатом веке распространил знаменитую шестую заповедь «не убий» и на самое себя, то есть понял ее как безусловно запрещающую самоубийство. Поэтому церковь продолжала карать самоубийц как преступников, лишая их достойного погребения, не отставала от нее и светская власть. Так, во Франции семнадцатого столетия законы предписывали вешать самоубийцу за ноги, а его имущество отдавать королю, который волен был распорядиться им как угодно – хоть подарить понравившейся танцовщице. Наш Петр Великий действовал в том же духе: «Ежели кто себя убьет, то мертвое его тело, привязав к лошади, волоча по улице, за ноги повесить, дабы, смотря на то, другие такого беззакония над собою чинить не отважились».

– Что ж, это вполне объяснимо, – нетерпеливо перебил Гурский. – И царя Петра, и Людовика XIV, по-видимому, возмущала одна только мысль о том, что какой-то человек посмеет отказаться от чести быть их подданным, предпочтя добровольно перейти к Царю Небесному. Как можно позволить лишить себя жизни по собственной прихоти, а не ради одного из затеваемых ими предприятий!

– Весьма возможно, что вы правы, – согласился профессор Слоним, – однако я несколько увлекся историческими отступлениями, а вас как следователя, по всей видимости, вопрос о самоубийстве интересует не столько в теоретической, сколько в практической плоскости?

– Совершенно верно, – подтвердил Макар Александрович, – тем более, что у меня в производстве находятся сразу два дела о юных самоубийцах.

– В таком случае нам есть смысл разобрать этот вопрос более детально – к примеру, поговорить о наиболее распространенных причинах этих деяний и способах их совершения?

– Я весь внимание, Анатолий Федорович!

– К первой причине, Макар Александрович, безусловно, относятся серьезные внутрисемейные проблемы или распад семьи в результате измены или смерти одного из супругов. При этом стоит отметить, что последнее значительно чаще провоцирует на подобные поступки, а потому среди вдовцов, разведенных и холостяков количество самоубийц заметно больше.

– Худой семейный мир лучше доброго развода?

– Можно сказать и так. Вторая причина заключается в состоянии общества. Давно замечено, что во времена войн, реформ или иных общественных потрясений количество самоубийств резко снижается, зато во времена реакции и застоя оно начинает заметно расти.

– Когда собственная жизнь находится под постоянной угрозой, нет смысла самому от нее избавляться?

– Пожалуй. Третья причина самая тривиальная – это необходимость вести постоянную борьбу за существование. Кстати, из-за более неблагоприятных по сравнению с природными условий жизни количество самоубийств в городах в три раза превышает их количество в деревнях. Да вот вам небольшой пример – в семидесятых годах в Петербурге была проложена узкая улочка, названная Новой и застроенная пятиэтажными домами, в окна которых почти не проникало солнце. Обыватели устремились туда, прельщенные дешевизной помещений, а уже через несколько лет ваш коллега – судебный следователь, в ведении которого находилась эта улица, – попросил себе помощников, поскольку ему почти непрерывно приходилось присутствовать при вскрытии тел самоубийц и некогда было заниматься другими делами!

– Я слышал эту историю, – подтвердил Гурский, все это время мысленно прикидывавший: какая из перечисляемых профессором причин может стать ключом к трагедии брата и сестры Симоновых. – Однако почему вы не затронули причин психологического, так сказать, свойства?

– Лишь потому, что просто не успел до них дойти, – едва заметно улыбнулся Слоним. – Действительно, психологические причины, к которым можно отнести душевную неуравновешенность, распространение в обществе настроений пессимизма и уныния, вносят весьма заметный вклад в увеличение числа самоубийств. Тут есть в чем упрекнуть и многих наших литераторов. Если старинные романы, как правило, заканчивались женитьбой, то в современных герои только и делают, что вешаются, топятся, стреляются или травятся! Просто мор какой-то! А ведь знаменитый пример с романом Гете «Страдания молодого Вертера», после выхода которого некоторые молодые люди последовали примеру главного героя и застрелились, многому бы мог научить господ литераторов!

– Следовательно, мода на самоубийства не менее заразна, чем всякая другая?

– Разумеется! Как, кстати, и мода на способы их совершения. Любопытно отметить, что в них имеется весьма четкое разделение на мужские и женские. Если мужчины традиционно выбирают классическое триединство – яд, веревка, кинжал, в последние годы все чаще заменяемый пистолетом, то женщины предпочитают куда-то или подо что-то бросаться – чему мы сегодня были печальными свидетелями… Но есть и еще один очень интересный психологический феномен – различия в, так сказать, мизансценах, которые диктуются принадлежностью к той или иной нации.