Текст книги "Роковые обстоятельства"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Макар Александрович жадно схватил конверт, проворно извлек оттуда испачканную в крови бумагу и погрузился в чтение. В этой записке, написанной каллиграфическим почерком, содержалось следующее сообщение:

«Уважаемый господин Дворжецкий! Ввиду внезапно возникших роковых обстоятельств, довожу до вашего сведения, что вынужден расторгнуть нашу сделку, аванс за которую будет полностью возвращен вам в ближайшие дни. В связи с этим я полагаю себя полностью свободным от всех обязательств, касающихся моей младшей дочери, а ранее достигнутую договоренность относительно вашей с ней встречи утратившей свою силу. За сим остаюсь вашим покорным слугой, титулярный советник Симонов».

– Ну что? – полюбопытствовал эксперт, следя за выражением лица Гурского.

– Я ваш должник, Михаил Сергеевич, – с чувством пожимая ему руку, отвечал следователь.

– Какие пустяки, Макар Александрович! Вы уж извините, что я так долго носил ее с собой…

Гурский поморщился, но сумел сдержаться.

– Кстати, вы не знаете, в чьей лавке работал сей несчастный отрок? – спросил он.

– Отчего же не знать… Тем более, что этот мясник оказался доброй души человеком: на свой счет устроил похороны мальчика и вместе с его матерью приходил в морг забирать тело… Это некто Трофим Петрович Иванов, а лавка его находится возле Михайловского сада.

– Замечательно! Я так и думал… Еще раз благодарствуйте!

Макару Александровичу не терпелось поскорее все обдумать и тщательно свести воедино внезапно открывшиеся обстоятельства, однако он дождался окончания перерыва и вернулся на свое место, чтобы выслушать оглашение приговора.

Вердикт присяжных гласил – «невиновна»! Услышав это, мадам Дешам впала в истерику, перешедшую в глубокий обморок. Что касается «несчастного отца семейства», то Павел Константинович Симонов не выказал ни малейшего неудовольствия по поводу оправдания своей бывшей гувернантки.

За день до трагедии
Глава 21
ИЛЛЮЗИЯ САМОУБИЙСТВА

После тяжелого и памятного разговора, закончившегося обмороком, Надежда старалась проходить мимо кабинета отца как можно быстрее и тише. И пять дней спустя она действовала именно так: проворно передвигалась на цыпочках, подобрав юбку, чтобы не шелестеть подолом.

Но на этот раз произошло нечто неожиданное – из кабинета раздался отчаянный вскрик сестры, а затем глухой выстрел. Надежда вздрогнула и замерла, но, услышав повторный крик Катрин, с силой распахнула дверь и ворвалась внутрь.

Увиденная сцена заставила ее охнуть и широко раскрыть глаза. Катрин всем телом повисла на правой руке отца, пытаясь отнять у него револьвер, а Павел Константинович, бледный и растрепанный, как-то нерешительно сопротивлялся. С одной стороны, он видимо опасался причинить боль дочери, с другой – не желал отказываться от своего намерения и выпускать из рук оружие. В кабинете сильно пахло порохом, а на полу валялись многочисленные осколки старинной фарфоровой вазы, вдребезги разбитой пулей.

– Помоги мне, Надин! – увидев сестру, закричала Екатерина.

Однако стоило младшей сестре броситься на помощь старшей, как Павел Константинович, словно устыдившись борьбы с дочерьми, выронил револьвер, с глухим стуком упавший на ковер.

– Оставьте, что вы… – плачущим голосом пробормотал он, после чего бросился в кресло и сконфуженно закрыл лицо руками.

– Что же это? – растерянно спросила Надежда, у которой при виде несчастного отца затряслись губы. – Зачем вы это, папенька?

– Оставьте меня, умоляю! – простонал Павел Константинович.

– А ты сама не догадываешься? – зловеще сузив глаза, поинтересовалась Катрин. – Хорошо еще, что я вовремя успела схватить его за руку…

– Это все из-за меня?

– Перестань, Надин, – снова попросил Павел Константинович, слегка отстраняя руки от лица, – теперь уже все кончено, все погибло…

– Но почему, почему вы так говорите, папенька? Я сделаю все, что вы хотите! – внезапно выпалила она, отворачиваясь и утирая слезы.

Титулярный советник опустил руки и многозначительно посмотрел на старшую дочь.

– Ты готова принести эту жертву ради нашей семьи? – негромко переспросил он.

В комнате повисла тишина. Улучив момент, Катрин проворно подняла с ковра револьвер и незаметно от отца, находившегося к ней спиной, спрятала его в книжный шкаф, заложив толстым томом в синей обложке. При этом она еще приложила палец к губам, призывая младшую сестру молчать.

Павел Константинович выжидательно глядел на Надежду, и она обреченно вздохнула:

– Если ничего больше не остается… Когда я должна пойти к нему?

– Мы скажем тебе позднее, Надин, – подала голос Екатерина.

Надежда покинула кабинет быстро, словно спасаясь бегством, избегая поднимать голову, чтобы не столкнуться взглядом с сестрой или отцом.

– Кажется, у нас все получилось? – спросил Павел Константинович, на что Катрин лишь неопределенно пожала плечами.

Эту ночь Надежда провела без сна: стоило закрыть глаза, как ей мерещилась та самая картина из кабинета восковых фигур, которая в свое время произвела на нее столь жуткое впечатление. Только вместо инквизитора в красной мантии, она видела перед собой лысого и жирного банкира Дворжецкого, а среди монахов, стоявших вдоль стен с надвинутыми на глаза капюшонами, у двоих лица были открыты – ими были ее отец и сестра!

Разумеется, что себе она представлялась пытаемой девушкой, у которой клещами вырывали ногти. Во всей этой сцене присутствовал и еще один персонаж – только вместо молодого мулата, подслушивавшего в соседней комнате и пытавшегося разбить себе голову о стену, Надежде чудился Денис Винокуров.

На следующий день, когда она, совершенно разбитая, вернулась домой после лекций, ее ждало новое потрясение – в комнате, прямо на постели, лежала роскошная шуба из меха серебристого соболя. Она была настолько хороша, что Надежда охнула от восторга и принялась гладить этот замечательный мех замерзшими с улицы руками, а потом опустилась на колени перед кроватью и припала к нему щекой, с наслаждением ощущая приятную пушистую теплоту.

Затем она вскочила на ноги, подхватила шубу с постели, – какой же легкой она оказалась! – и уже хотела примерить, как вдруг ее озарило чудовищное подозрение.

– Маша! – изо всех сил закричала Надежда, с омерзением отбрасывая шубу обратно на постель.

Не прошло и пары минут, как в комнату вбежала горничная.

– Откуда это? – тыкая пальцем в сторону шубы, сдавленно поинтересовалась Надежда.

– Ваш папенька распорядился доставить, – простодушно улыбнулась девушка. – Красивая, правда? Вы бы ее примерили, барышня…

– Уходи!

– Неужто она вам не нравится?

– Пожалуйста, уходи!

Удивленная горничная обиженно пожала плечами и вышла. Надежда без сил опустилась на стул, кусая губы, чтобы не разрыдаться. В этом неожиданном подарке было столько цинизма и чего-то невыносимо отвратительного, что она не могла даже видеть эту злополучную шубу, о которой когда-то так сладко мечтала.

Надежда не могла понять: какое из этих чувств – ужас, отвращение или негодование – ее больше угнетает. Плата за будущий грех – и цена ее девичьей чести! – оказалась ужасающе унизительной, но гаже всего было то, что эту цену назначили самые близкие ей люди…

Чувствуя себя совершенно потерянной, она какое-то время сидела неподвижно, а затем внезапно вскочила на ноги и начала быстро собираться. Девушка выбежала из дома в своем старом меховом жакете, оставив новенькую соболью шубу на том же месте, где и нашла.

Денис медленно возвращался от врача, с отвращением поглядывая на небо и думая про себя о том, что даже тяжелые свинцовые тучи предпочтительнее этой сплошной серой пелены, угнетающей своим неимоверным однообразием. В небе, даже заполненном самыми грозными тучами, всегда есть какое-то движение, а, стало быть, жизнь и надежда, но в этой беспросветности таится смертная тоска! Наверное, именно так должен представляться самый страшный ад: не в огненном пламени котлов, рядом с которыми шуруют черти, а как однообразная серость, когда нет ни чувств, ни мыслей, ни времени, ни перемен…

Настроение у него было настолько скверным, что, взбираясь на свой этаж, он попросил квартирную хозяйку:

– Говорите всем, что меня нет дома.

Войдя в комнату, Денис тщательно задвинул щеколду и бросился на постель. Сейчас ему меньше всего хотелось видеть кого бы то ни было, но особенно – Ливнева или Воробьева. Они бы принялись его всячески тормошить и рано или поздно заставили бы назвать тот позорный диагноз, который ему сегодня поставил старенький, суховатый старичок – специалист по венерическим болезням:

«У вас, молодой человек, гонорея, иначе именуемая триппером!»

Что за мерзость и какое феноменальное невезение – повинуясь уговорам тех же приятелей впервые в жизни, спьяну, посетить бордель и с первого же раза подцепить эту проклятую болезнь, одно только название которой вызывает циничные или осуждающие ухмылки! Какой позор!

А ведь он искренне любит красивую, непорочную девушку и совсем недавно, впервые в жизни, поцеловал ее своими оскверненными губами! И какой это был удивительный поце… Боже, да ведь он же мог ее заразить!

От этой мысли Денис пришел в такой ужас, что зарылся лицом в подушку и глухо застонал. Если это действительно случится, то он немедленно наложит на себя руки каким угодно способом – бросится в Неву, отравится, застрелится, повесится, – все, что угодно, лишь бы не быть виновником позора этой чудной девушки!

Какое же он ничтожество – сладострастное, пакостное ничтожество! – чтобы будучи влюбленным поддаться на уговоры подвыпивших друзей и отправиться к падшим женщинам. Нет, поделом ему, поделом! А если случится самое худшее, и он умрет во цвете лет, то это и будет наивысшей справедливостью! Такие отвратительные негодяи, как он, просто не имеют права осквернять землю и заражать других людей, не говоря уже о том, чтобы влюбляться, жениться и плодить себе подобных…

Утомившись беспрерывным самобичеванием, Денис стал вспоминать лекции по венерологии, которые им читали в Медико-хирургической академии. Что там говорилось о гонорее, и насколько быстро лечится эта болезнь? Ему еще повезло, что это не сифилис… От гонореи успешно и неоднократно лечился еще Казанова, а ведь это было в прошлом веке! Так что же он отчаивается? Мало ли знакомых студентов подхватили подобную болезнь? Помнится, все тот же Ливнев со смехом рассказывал ему об одном таком неудачнике… Надо будет узнать имя этого студента, встретиться и выяснить: где, как и долго ли он лечился… Нет, жизнь еще далеко не кончена, вот только, не дай Бог, об этой его болезни узнает Надежда! Придется на ближайший месяц придумать какое-то оправдание и послать ей записку, объяснив, почему они не могут видеться. Но что придумать, чтобы она ничего не заподозрила? Что он взял академический отпуск и уехал – но куда? Впрочем… он же рассказывал ей про своего отца, который живет в Москве… Допустим, что он тяжело заболел и попросил сына срочно приехать… А что, это выход!

Приободрившись, Денис поднялся с постели и принялся взволнованно расхаживать вдоль маленького окна, выходившего на набережную Мойки. Когда в дверь постучали, он встревожился и затаил дыхание.

Черт, но ведь он же предупредил хозяйку! Кто это может быть? На Ливнева не похоже – его слышно еще на лестнице, так он гремит сапогами, а Воробьев заходит редко, и то лишь по предварительной договоренности… Денис насторожил уши – кажется, за дверью раздалось какое-то легкое шуршание. О Боже, а вдруг это Надежда? Они ведь уже вступили в переписку, так что ей известен его адрес.

– Дениска! Эй, господин студент! Открывай!

Уф-ф! Это был голос квартирной хозяйки, поэтому он с облегчением распахнул дверь, заговорив при этом нарочито сердитым тоном:

– Ну, что еще такое? Я же убедительно просил меня не беспокоить!

– Тут тебя какая-то барышня спрашивала, – радостно сообщила женщина, скалясь улыбкой старой сводни, – но я, как ты и велел, сказывала, что нет дома.

– Барышня? Какая барышня?

– Хорошенькая такая, но очень грустная. Уж не больна ли чем?

Денис отстранил хозяйку, выскочил на лестничную площадку и устремился к окну, выходившему во двор. Стройная фигурка Надежды уже скрывалась за распахнутыми настежь воротами.

Сначала он метнулся было назад, к себе в комнату, чтобы схватить шинель и броситься вдогонку, но потом остановился и в отчаянии сильно треснул себя кулаком по лбу, отчего тут же скривился от боли.

– Ну что, бежишь догонять али нет? – полюбопытствовала хозяйка, с интересом наблюдавшая за его метаниями и гримасами.

Стиснув зубы, Денис помотал головой. Нет, он не побежит за Надеждой, как бы ему этого не хотелось. Оскверненный позорной болезнью, он не достоин к ней даже приближаться, а потому останется дома…

И все-таки как бы узнать – зачем она приходила?

Глава 22
ЗАПИСКА

Рано утром, Маргарита украдкой покинула кабинет Павла Константиновича и, воровато оглянувшись, быстро направилась в свою комнату. Супруги Симоновы давно спали врозь. Глава семейства предпочитал собственный кабинет, где у него имелся большой кожаный диван. Сегодняшняя ночь с гувернанткой была далеко не первой, хотя титулярный советник призывал к себе француженку довольно редко, опасаясь нарушить хрупкий покой своей семьи, вызвав одновременную ревность жены и сына. В коридоре гувернантка столкнулась с направлявшейся к выходу Надин и в ответ на приветствие девушки кивнула ей с вежливой улыбкой.

Пройдя к себе, Маргарита занялась утренним туалетом. Переодевшись и обновив макияж, француженка бодрым шагом направилась в комнату своего воспитанника. Встретив по пути горничную Машу, которая несла кофе в спальню Ангелины Николаевны, она нарочито громко поздоровалась.

У Юлия царил затхлый полумрак, вызванный зловонием пепельницы, в которой валялось несколько папиросных окурков. Темные гардины были неплотно задвинуты, а сам гимназист лежал в постели, до носа закрывшись одеялом.

– О, ти еще спишь? – проворно двигаясь по комнате, защебетала француженка. – Пора, мой друг, просыпайся, нельзя бить таким лежебока. Опять много читаль на ночь? – она приблизилась к ночному столику и взяла с него толстую, раскрытую на середине книгу.

Маргарита довольно сносно читала по-русски и не преминула этим воспользоваться, чтобы удовлетворить свое любопытство. Однако, к ее немалому разочарованию, это был не любовный роман, а какой-то мрачный трактат. Она с первого же взгляда наткнулась на обведенный карандашом абзац:

«…И тогда ты наиболее отчетливо сознаешь всю глубинную мудрость старого латинского выражения: „О мертвых либо хорошо, либо ничего“. Смерть настолько ужасна, что по сравнению с ней наши земные деяния представляются совершенно незначительными. Именно поэтому нет смысла, как это делали в средние века, злорадствовать над мертвыми врагами, разрывая могилы и вытаскивая полуистлевшие тела на эшафот. Ужас смерти сознания не поддается описанию, – и что перед ним подобное глумление над прахом? Только видимость дополнительного наказания тех, кто уже и так обрел самую страшную кару…»

– Фи! – захлопывая книгу, с негодованием воскликнула Маргарита. – Как можно читаль на ночь такой кошмар? Молодой мальчик не должен столько много думать о смерть – это удел старики. Ничего удивительно, что потом ти так плёхо спишь и пить морфий, – и она брезгливо потрогала двумя пальцами склянку с порошком, стоявшую на том же столике. – А ведь это вредно для молодой организм, потому что можно привыкать и стать морфи… – француженка наморщила нос, пытаясь произнести трудное русское слово, которое неоднократно слышала от отца и сына: —…морфинистом. О, эти сложный русский окончаний!

Юлий не отзывался, но она пока не обращала на это внимания, поскольку подошла к окну и принялась энергично раздвигать гардины.

– Вставайте же, мсье! – весело произнесла Маргарита, сдергивая одеяло со своего воспитанника.

И только теперь, при дневном свете, она заметила странную бледность неподвижно лежавшего на боку Юлия. Испуганно охнув, гувернантка склонилась над ним и нерешительно протянула руку к лицу юноши. Коснувшись его ледяного лба кончиками пальцев, она негромко вскрикнула и отшатнулась.

– Мсье Юлий…

Гимназист не шевелился, но его веки были сомкнуты столь неплотно, что создавалось впечатление, будто он нарочно щурится, наблюдая за ней исподтишка. Маргарита вновь наклонилась и дрожащей рукой хлопнула его по щеке, один, а потом и второй раз.

– Юлий…

Наклонившись пониже, француженка смогла разглядеть его уже застывший в остекленелой неподвижности левый глаз, после чего ее охватил столь дикий ужас, что она страшно закричала и бросилась вон из комнаты...

К полудню, когда дом Симоновых уже покинула полиция, увезя с собой тело Юлия для проведения медицинской экспертизы и арестовав гувернантку в качестве главной подозреваемой, среди оставшихся членов семейства воцарилась атмосфера истеричной растерянности.

Ангелина Николаевна непрерывно рыдала и пила сердечные капли, а Павел Константинович, всегда застегнутый на все пуговицы, выглядел непривычно – глаза красные, полубезумные, волосы взъерошены, руки трясутся, а сюртук одет прямо поверх ночной сорочки…

Надин рано утром уехала на генеральную репетицию – завтра в Пассаже должна была состояться премьера любительского спектакля, в котором она исполняла одну из главных ролей, – а потому еще ничего не знала о случившемся несчастье. Срочно прибывшая в родительский дом Катрин отправила к сестре своего мужа, строго наказав ему держать язык за зубами.

Сама же она выглядела весьма возбужденной, но глаза ее были совершенно сухими, и лишь тонкие пальцы непрерывно терзали ненужный носовой платок.

Уложив Ангелину Николаевну в постель и вызвав ей врача, отец и старшая дочь вернулись в кабинет и сели друг против друга.

– Что мы теперь будем делать? – нарушила молчание Катрин. – Сегодня он ждет нашего окончательного решения…

Ей не нужно было лишний раз напоминать отцу о ком идет речь, поскольку Павел Константинович непроизвольно содрогнулся и поежился.

– Что ты предлагаешь? – после недолгой паузы спросил он, не глядя на дочь.

– Надо отправить к нему Надин, – отчеканила молодая женщина, – но до этого ни в коем случае не говорить ей о смерти Юлия.

– А это возможно?

– Почему же нет? Аристарх дождется окончания репетиции и привезет ее к нам. Она переночует в нашем доме, а завтра вечером отправится на премьеру. После спектакля за ней заедет Дворжецкий – и все произойдет так, как мы и договаривались…

На этот раз Павел Константинович думал долго – слишком долго, по мнению внимательно наблюдавшей за ним дочери. Наконец он тяжело вздохнул, отер лоб и нерешительно покачал головой.

– Нет, я не смею!

– В чем дело, папенька? – строгим голосом поинтересовалась Катрин. – Чего вы не смеете?

– Не смею рисковать! – повысил голос Симонов. – А если Надин не перенесет этого позора? Вспомни ее обморок! Нет, нет, я слишком боюсь… Я только что потерял сына и не хочу потерять еще и дочь!

– О какой потере вы говорите? С Надин ничего не случится… разве что обычная в таких случаях истерика. А в обморок она падала и раньше… Потом, если потребуется, отправите ее полечить нервы за границей, ведь тогда вам будет по средствам оплатить лучший курорт.

– Как ты жестока, Катрин!

– А вы папенька? Давно ли вы сами стали таким сентиментальным?

– С сегодняшнего дня…

– Ах, оставьте, – раздраженно заявила дочь, – это в вас говорит потрясение от случившегося. Когда вы успокоитесь, то поймете, что я была права.

– Права? – горько усмехнулся Симонов. – В чем? В том, что понуждаешь родную сестру лечь в постель этого жирного отродья?

– Да что с вами такое! – еще строже прикрикнула на отца Катрин. – А про то, какие деньги нам платит это отродье, вы забыли? А про имение в окрестностях Серпухова, которое мы почти сторговали? Да ведь и аванс-то вы уже начали тратить…

– Я знаю, что я подлец, – уныло покачал головой Павел Константинович, после чего вскинул на Катрин глаза, в которых блеснуло какое-то новое, никогда прежде не виданное ею выражение. – Но ведь и ты чудовище! Глядя на тебя, мне становится страшно!

– Это еще почему?

– Над чьей могилой ты способна пролить хотя бы слезинку?

– О Боже! Что еще за глупости? И какое вам дело до моих слез? Хотите прямо сейчас расплачусь, чтоб вы только успокоились?

– Нет, не хочу… Люди должны плакать не только от досады на сорвавшуюся сделку, но и из жалости к ближним.

– Оставьте это, умоляю! Лучше давайте решать, что нам теперь делать.

– А я уже все решил, – с неожиданным спокойствием заявил Симонов, поднимаясь с дивана и переходя к столу. Усевшись поудобнее, он взял перо, открыл чернильницу и принялся писать.

Заинтригованная действиями отца, Катрин не смела ни о чем спрашивать и молча дожидалась того момента, когда он отложит перо и протянет бумагу ей.

– «Уважаемый господин Дворжецкий! Ввиду внезапно возникших роковых обстоятельств… – Катрин начала читать вслух, но, заметив гримасу боли на лице отца, смолкла и дочитала записку в полной тишине. – Так… Значит, вы решили вернуть аванс и расторгнуть сделку.

– Как видишь, – вяло развел руками Павел Константинович.

– Что ж, воля ваша… Но вы подумали о том, что другого такого случая может и не быть?

– И слава Богу! – горячо заверил отец. – Смерть Юлия показала, что я уже проклят за то, что посмел поддаться этому дьявольскому искушению, и теперь мне предстоит вечно гореть в аду…

– Да погодите вы с адом, папенька! Сибирь от нас гораздо ближе! Вы разве забыли, чем угрожал вам Дворжецкий? Я же передала вам его слова: «В Сибири сгною!»

– Сибирь не самое страшное, – устало возразил Симонов, – и Господь послал мне сегодня предупреждение, чтобы я это понял.

– Посмотрим, что вы потом запоете, – раздраженно заявила Катрин, – когда на вас кандалы надевать станут… Впрочем, как вам будет угодно, – и она стала складывать записку, чтобы поместить ее в свой ридикюль.

– Что это ты делаешь? – настороженно следя за ее действиями, забеспокоился отец.

– По дороге домой я оставлю вашу записку знакомому мяснику, который каждый день доставляет Дворжецкому свежее мясо. Он-то ее и передаст.

– Неужели ты сама до сих пор ведешь все хозяйственные дела?

– Как же иначе? – злобно огрызнулась дочь. – Ведь при жалком окладе того ничтожества, за которое вы меня выдали замуж, постоянно приходится экономить!

Упрек был справедлив, и Павел Константинович виновато пожал плечами.

– А моя записка вовремя попадет в руки Дворжецкого? – минуту спустя обеспокоился он.

– Почему же нет? Его встреча с Надин назначена на завтрашний вечер, а сейчас даже не стемнело. Сегодня вечером или завтра утром записка будет у Дворжецкого… Если до того времени вы сами не передумаете… – И она вопросительно посмотрела на отца.

– Я буду проклят во веки веков, если посмею это сделать! – торжественно изрек он.

– Аминь! – язвительно откликнулась дочь. – Кстати, почему «буду», если вы говорили, что уже прокляты? Или в первом проклятии вы не совсем уверены, поскольку еще не получили о нем официального уведомления?

Симонов с укоризной посмотрел на дочь, но не стал реагировать на эту колкость.

– Я надеюсь, ты не забудешь предупредить Надин, что все отменяется? И успокоишь ее?

– Сами прежде успокойтесь, папенька, – по-видимому, устав спорить, Катрин покачала головой и улыбнулась:

– Ей-богу, я не так плоха, как вы обо мне думаете. И мне не меньше вашего жаль Надин, не говоря уже о Юльке.

– Я в этом не сомневаюсь, – заверил Павел Константинович, целуя дочь в щеку. – И никогда не думал о тебе ничего плохого, девочка моя.

Катрин выполнила данное отцу обещание и на обратном пути специально заехала в мясную лавку Трофима Петровича Иванова, строго наказав ему при первой же оказии передать Дворжецкому запечатанную в конверт записку. Мясник клятвенно заверил ее в том, что уже завтра в полдень записка будет у банкира.

Но завтра наступило 1 марта 1881 года…