Текст книги "Закат империи"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Глава 25. ЗАПОЗДАЛОЕ ВОЗМЕЗДИЕ

Самые страшные времена наступают именно тогда, когда исчезают последние надежды. Осознание бессилия и безысходности придавливает мятущуюся душу тяжёлой могильной плитой отчаяния. Окружающий мир становится мрачной обителью скорби и слёз, а вид торжествующих негодяев пробуждает беспомощное желание закрыть глаза, закрыть их навеки, чтобы никогда уже больше не видеть того, чего не в силах изменить и с чем нет сил смириться. И отступает мужество, и сквозь плотно сжатые веки медленно проступают тяжёлые слёзы, а из самых глубин сознания отчаянно рвётся безмолвный крик, обращённый к Тому, кто обещал даровать последнее прибежище: «Где справедливость?»

Именно в таком состоянии пребывал принцепс сената Симмах спустя два дня после судейского поединка, когда прощался со своей дочерью Рустицианой и внуками, один из которых носил его собственное имя, другой – имя его несчастного зятя. После ареста Боэция они перебрались в дом Симмаха, но и этот дом мог стать для них лишь временным убежищем. Принцепс сената отправлялся на аудиенцию к нынешнему магистру оффиций Кассиодору, но гнетущее предчувствие заставляло его вести себя так, словно к нему в дверь уже стучалась готская стража. Надеяться на лучшее имеет смысл только в благополучные времена, во все иные надо сохранять в душе постоянную готовность к жестоким поворотам Фортуны.

Вопреки ожиданиям Симмаха Кассиодор не заставил его томиться в одиночестве, а вышел к своему гостю почти сразу, едва тот переступил порог атрия. Принцепс сената мог бы посчитать это хорошей приметой, тем более что он явился именно в расчёте на великодушие этого хитроумного придворного; однако вид холодного торжества, которое Кассиодор и не пытался скрывать, слишком явно говорил о тщетности всех усилий. Но отступать уже было поздно, да и некуда.

– А ведь я ждал твоего прихода, – заметил Кассиодор, после того как они обменялись приветствиями и опустились в кресла друг напротив друга.

– Значит, ты уже догадываешься, зачем я пришёл?

– Не просто догадываюсь, а знаю наверняка.

Симмах вздохнул. Как тяжело иметь дело с таким человеком! Он умён, проницателен, образован – и при этом зол, коварен и бесчестен! Ну что ему теперь скажешь, если он не только всё знает, но уже, наверное, принял решение?

– Зачем тебе его смерть?

Кассиодор невозмутимо улыбнулся и медленно покачал головой.

– Мне его смерть не нужна...

Симмах встрепенулся и уже открыл было рот, когда магистр оффиций остановил его небрежным жестом руки.

– Не утруждай себя бесполезными просьбами. Казнь твоего зятя нужна самому королю.

И тут, хотя он готов был услышать самое худшее, Симмах побледнел и схватился за сердце.

– Ты хочешь знать, зачем?

Принцепс сената кивнул, и тогда Кассиодор всё так же медленно, словно он не только не тяготился, но даже наслаждался этой сценой, заговорил:

– Судьба политика всегда зависит от политической ситуации, даже тогда, когда он лишён своего поста. Разумеется, это истинно для настоящих политиков, то есть для тех, у кого имеется имя, которое может послужить знаменем для их сторонников. К счастью или к несчастью, но Северин Аниций относится к числу именно таких политиков, поэтому его судьба связана с грозящим возвышением Византии. Император Юстин так стар, что может умереть в любую минуту. Но у него готов весьма достойный преемник в виде энергичного и честолюбивого племянника Юстиниана. А тот никогда и не скрывал, что мечтает сделать Средиземное море внутренним морем своей будущей империи, как это было ещё в те времена, по которым ты так тоскуешь.

Армия византийцев сильна как никогда, и, к нашему несчастью, её возглавляют два талантливых полководца – Велизарий и Нарсес. Теперь ты понимаешь, что перед лицом столь серьёзной угрозы наш славный король поневоле начинает ощущать свою слабость...

После этих слов Кассиодора Симмах не удержался от удивлённого взгляда. В устах столь осторожного человека, как магистр оффиций, подобная откровенность, да ещё перед своим политическим противником, могла означать слишком многое!

– Ну а когда король ощущает свою слабость, – продолжал Кассиодор, делая вид, что не замечает состояния собеседника, – тогда он начинает искать тех, на кого можно свалить вину за нынешнее положение дел. Согласись сам, что всё это обычная политическая практика, а уж более удобной фигуры для этого, чем Северин Аниций, трудно и придумать!

– А сам ты не боишься подобной же участи? – хрипло спросил Симмах и тут же пожалел о своём вопросе, потому что по выражению лица Кассиодора мгновенно понял, что попал в цель. Однако ответ магистра оффиций заставил его пожалеть ещё больше.

– Боюсь, – жёстко сказал Кассиодор, – и именно поэтому постараюсь уйти со своего поста, не дожидаясь, пока у короля созреет решение сделать меня козлом отпущения. Но в данном случае мы говорим не обо мне. Итак, королю нужна жертва... а ещё лучше и не одна! Альбин стал первой, хотя он был и не слишком значительной фигурой, Боэций станет второй...

– А третьей стану я? – гордо выпрямившись, спросил Симмах.

– О нет, почтенный Симмах, – тонко улыбнулся Кассиодор. – Третьей станет папа Иоанн, чья миссия в Константинополе оказалась на редкость неудачной. Скоро его посольство возвратится в Рим, а кого удобнее всего обвинить в сотрудничестве с врагами, как не того, кто только что вернулся из вражеского лагеря?

– Зачем ты мне всё это говоришь? – глухо спросил Симмах, вдруг понимая, что теперь, выслушав все эти откровенные речи, он уже не сможет вернуться домой! Его могут отравить, как и Корнелия.

– А затем, чтобы ты понял одну весьма простую вещь, – самым спокойным тоном ответил магистр оффиций. – У меня нет личной ненависти к Северину Аницию, более того, я искренне уважаю его ум и научные занятия, но...

– Но что?

– А, кстати, мне сейчас пришла в голову одна интересная философская мысль, – неожиданно сменил тему Кассиодор. – Тебе никогда не казалось, что над жизнью всех выдающихся людей властвует Судьба? Поэтому они заканчивают свой путь лишь тогда, когда уже совершили всё то, что им было предназначено совершить, – не раньше и не позже, хотя нам это может представляться совсем иначе. Вспомни о великих примерах. Несмотря на свою молодость, Александр Македонский умер, покорив уже всё, что только мог покорить, его дальнейшие походы привели бы лишь к таким же неудачам, которой завершился его поход в Индию[53]53
  После вторжения в Индию и завоевания царства раджи Пора войска Александра отказались двигаться дальше, и он вынужден был повернуть обратно.


[Закрыть].

А возьми жизнь Юлия Цезаря. Чем бы ещё он смог прославить своё имя, не оборви его жизнь кинжалы заговорщиков? И ведь сколько знамений предсказывали ему подобную участь, но Цезарь не был бы Цезарем, если бы поступал согласно знамениям, а не по своей собственной воле! Впрочем, я вижу, что в данный момент тебя не слишком интересуют подобные проблемы...

– Меня интересует жизнь моего зятя...

– Но твой зять великий человек, и потому его судьба находится не в моей власти, как ты мог об этом подумать, а лишь во власти Божественного провидения. Если он ещё не совершил того, ради чего и появился на свет, то ему уготованы многие лета, если же совершил, то даже сам Теодорих не сможет помешать.

Такой утончённый интеллектуальный цинизм откровенно сбивал с толку принцепса сената, и он уже не знал, что говорить и о чём просить этого глубокомысленного мерзавца, у которого на всё был готов ответ – ответ логичный, обоснованный и... лишённый всего человеческого! Симмаху пришла в голову только одна, достаточно тривиальная мысль, всякий незаурядный мерзавец любит рядиться в тогу благородства...

– Я пришёл к тебе в расчёте на то, что в глубине души ты продолжаешь оставаться римлянином и это не позволит тебе равнодушно взирать на то, как эти варвары будут глумиться над таким же, как и ты, представителем древнего римского рода...

– О да, и поэтому я могу обещать тебе только одно – пытать его не будут!

Симмах вздрогнул как от удара и с негодованием проворно поднялся с места.

– Нет, ты не тот человек, с которым можно разговаривать как с равным! Ты раб, лакей, ничтожество! Мне следовало сразу отправиться к твоему хозяину, который, хоть и гот, всё же не столь подл, как ты! И я немедленно сделаю это, как только выйду из твоего дома!

Хотя Кассиодор и сохранял хладнокровие, он был явно задет, поэтому, зло блеснув глазами, тоже поднялся на ноги.

– Поздно же ты об этом подумал... «старый дурак, суеверия глупого полный!..[54]54
  Аристофан «Облака».


[Закрыть]» Кроме того, король слушает всех, даже тех, кого приводят к нему под конвоем, но вот прислушивается он только к тем, за кем посылает сам!

Последние слова были произнесены столь угрожающе, что, когда, выходя из дома, Симмах увидел приближающегося к нему Конигаста, которого сопровождали четыре вооружённых готских воина, то совсем не удивился зловещей улыбке начальника королевской стражи.

– Ты арестован, старик...

Прежде чем вернуться к Амалаберге, обед с которой был прерван появлением Симмаха, Кассиодор несколько раз прошёлся по атрию, стараясь успокоиться и привести свои мысли в порядок. Нет, всё-таки эти представители старинных патрицианских родов неисправимы и неудержимы. Застыв в своих дремучих представлениях о честности и благородстве, они не способны реально оценить новую ситуацию, чтобы вести себя в соответствии с ней, а не так, словно бы взяв за образец одного из многочисленных героев тысячелетней римской истории. Поэтому они и выглядят такими трагичными и... жалкими, хотя и пытаются сохранять остатки величия. Смешон старый щёголь, рядящийся в одежды своей молодости и воображающий себя всё таким же неотразимым, но разве не смешон человек, ведущий себя в соответствии со старыми идеалами, когда уже наступила новая эпоха? «Теmроrа mutantur[55]55
  Времена меняются.


[Закрыть]...», и мы должны меняться вместе с ними!

Один вопрос – есть ли пределы для таких изменений? Существует ли нечто такое, чем нельзя поступаться ни при каких переменах? Сам Кассиодор убеждал себя в том, что нет ничего вечного и даже представления о добре и справедливости различны не только во времени, но и в пространстве. Спартанцы считали воровство доблестью, афиняне – преступлением, язычники поклоняются многим богам, для христиан это грех. Любой принцип – это застывший утёс в море непрестанно меняющегося бытия, и те, что толпятся на этом утёсе, не решаясь пуститься в открытое плавание, неизбежно погибнут от собственной консервативности. Принципы губят, но спасает ум, способный пренебречь этими принципами! Так почему же этот старый догматик лишил его душевного спокойствия? Что за таинственная сила исходила из его убеждённости?

Кассиодор задумчиво прошёл в триклиний, где его ждала Амалаберга, неприятно поразив магистра оффиций таким же суровым и строгим выражением своего бледного лица, какое он только что видел у Симмаха. И что это за странная болезнь – непреклонность?

– Извини, что мне пришлось оставить тебя одну, – ласково произнёс он. – Но существуют дела, ради которых приходится отвлекаться даже от самых прекрасных мгновений.

Она ничего не ответила и даже не кивнула в знак того, что расслышала его извинения. Кассиодор пожал плечами, подошёл к столу и, наливая себе вина, случайно заглянул в чашу Амалаберги. К ней явно не прикасались, поскольку она была полна до краёв.

– Тебя не радует предстоящая свадьба? – спросил он, подсаживаясь поближе и стараясь понять выражение её глаз.

– Нет, – самым равнодушным тоном ответила Амалаберга, а Кассиодор мысленно выругался. Если не хочешь получать неприятных ответов, то не надо задавать бессмысленных вопросов!

– Неужели у тебя нет никаких желаний, которые я мог бы выполнить? – Он попытался было поцеловать её в плотно сомкнутые губы, но она уклонилась лёгким движением головы. Однако через какое-то мгновение Амалаберга уже вскинула глаза на своего жениха.

– Есть.

– Тогда говори, и я клянусь тебе всеми святыми, что оно будет немедленно исполнено!

– Позови сюда раба по имени Кирп.

Меньше всего он ожидал подобной просьбы, а потому в первый момент даже растерялся.

– Зачем?

– Я этого хочу, – медленно и чётко произнесла Амалаберга и посмотрела ему прямо в глаза. – Сделай мне свадебный подарок – подари этого раба.

Кассиодор всё ещё не мог понять её взгляда, поэтому после небольшого раздумья пожал плечами и крикнул раба-домоправителя. И только потом ему вдруг пришла в голову запоздалая мысль: «А откуда она вообще знает о существовании сирийца? Неужели...»

Явившийся Кирп явно не ожидал увидеть Амалабергу, это было написано в его испуганном взгляде и поклоне, который он отвесил Кассиодору.

– Ты звал меня, господин?

– Тебя звала я, – вдруг резко и надменно произнесла Амалаберга и поднялась с места.

Кассиодор промолчал, переводя заинтересованный взгляд с сумрачно-прекрасного лица своей невесты на испуганное лицо Кирпа.

– Подойди сюда, – повелительным тоном приказала она.

Сириец умоляюще взглянул на магистра оффиций, но, так и не дождавшись ответа на свой взгляд, сделал несколько нерешительных шагов. Амалаберга медленно взяла со стола свою чашу с вином и протянула её рабу.

– Я хочу, чтобы ты выпил за здоровье своего господина и пожелал ему удачной женитьбы.

Кирп задрожал так, что расплескал вино, брызгая на мраморный пол и собственный хитон.

– О, господин!.. – только и сказал он плачущим тоном и попытался встать на колени.

Кассиодор продолжал молчать. Неужели она успела отравить это вино, пока он беседовал с Симмахом? Так вот, значит, какую женщину он решил взять себе в жёны!

– Пей, собака! – гневно сказала Амалаберга, устремив пристальный взгляд на сирийца. – Пей, не то... – Она не закончила своей угрозы, а просто продолжала с таким поразительным выражением смотреть на Кирпа, что он, не в силах противостоять этому напору, стал медленно подносить чашу к губам.

И всё же в последний момент ему удалось совладать с собой и, сделав намеренно неловкое движение, он выронил чашу, забрызгав вином всё вокруг, в том числе и подол роскошной тёмно-бордовой столы Амалаберги. Она презрительно улыбнулась, собственноручно взяла со стола другую чашу, медленно наполнила её вином и снова протянула Кирпу. И вновь повторилась всё та же зловещая сцена, при полном молчании её участников. Сириец, дрожа и бросая умоляющие взгляды на Кассиодора, нерешительно поднёс чашу к губам и в итоге вновь выронил её из рук.

– А, так ты не хочешь пить за здоровье своего господина? – каким-то отчётливо безжизненным тоном произнесла Амалаберга. – Так знай, что он подарил тебя мне. Сейчас я прикажу рабам вывести тебя во двор и запороть до смерти. Тебя будут бить долго, так что сначала кожа покроется рубцами, побагровеет и лишь потом лопнет и польётся кровь. Ты потеряешь сознание от боли, но тебя откачают и продолжат пороть. К тому времени кожа уже превратится в лохмотья и начнёт рваться мясо... Бичи намокнут от крови, но их сменят и возьмут новые. Прежде чем умереть, ты ещё успеешь почувствовать, как один из ударов переломит тебе позвоночник... Ты будешь пить?

– Да! – отчаянно закричал Кирп. – Да!

– Прекрасно! – кивнула Амалаберга.

И вновь уже третья чаша оказалась в руках Кирпа. Посерев от страха, мелко дрожа и лязгая зубами, он поднёс её ко рту и медленно выпил. Прошло несколько секунд – и вдруг он выпучил глаза, схватился за сердце и, судорожно дёргая кадыком так, словно ему не хватало воздуха, тяжело рухнул навзничь, разбив затылок о мраморный пол.

Кассиодор вскочил на ноги, несколько мгновений пристально смотрел в широко раскрытые, начинавшие быстро стекленеть глаза сирийца, а затем перевёл взгляд на Амалабергу.

– Зачем ты это сделала?

– Терпеть не могу, когда рабы не торопятся выполнять приказы своих хозяев.

– Это вино было отравлено?

Амалаберга со злой усмешкой отрицательно покачала головой.

– Нет.

– Тогда от чего же он умер?

– Я дала ему понять, что он обязательно умрёт, и он испугался этого, заглянув в лицо собственной смерти. Он умер от того, что слишком боялся умереть!

Глава 26. БЕССМЕРТИЕ ДУШИ

Это был странный сон, странное, невероятное ощущение того, как душа покидает тело и, оставляя его далеко внизу, с бешеной скоростью летит по какому-то длинному тёмному тоннелю. Сознание было отчётливо-ясным и не только не пугалось того, что лишено привычных границ телесности, но, напротив, радовалось фантастическому сиянию, которое ждало его в конце пути. Свет, восхищение и невероятное, неописуемое томление духа...

Неожиданно Боэций понял, что его глаза уже давно открыты, но сияние не исчезало, а становилось всё более осязаемым, и так продолжалось до тех пор, пока он не почувствовал, что находится в камере не один.

– Это опять ты, моя повелительница? – радостно прошептал он, приподнимаясь на ложе.

– Да, мой питомец, ведь я же обещала прийти снова. – Философия уже сидела на краю его ложа и ласково смотрела на изнурённое лицо Боэция. – Ты меня ждал?

– О да, и даже записал нашу первую беседу. Боюсь только, как бы мои старания не пропали даром, если эти таблички попадут в руки моих тюремщиков...

– Неужели ты думаешь, что истина может исчезнуть? Неужели бессмертные идеи слабее, чем грубая тленная материя?

– Надеюсь, что нет, – отозвался Боэций, – иначе жизнь была бы совсем безнадёжна. Однако ты обещала побеседовать со мной на ту же самую тему, на которую в ожидании казни беседовал со своими учениками великий Сократ, – о бессмертии души. И я с нетерпением жду выполнения твоего обещания.

– А мы уже начали этот разговор, – спокойно заметила Философия, – ведь нам предстоит ответить на тот вопрос, который я тебе только что задала. Бессмертие подразумевает нетленность, а следовательно, и нематериальность, ибо всё, что сотворено из материи, тленно. Значит, бессмертно лишь идеальное, а что такое душа, как не вместилище идей, образов и представлений?

– Получается, что если идеи бессмертны, то и их вместилище тоже бессмертно? – обрадованно спросил Боэций.

– О нет, всё далеко не так просто. Поэтому разберёмся по порядку и начнём с главных свойств человеческой души. Скажи мне: чем отличаются душевнобольные от нормальных людей?

Боэций задумался. Философия терпеливо ждала ответа, но, увидев его затруднения, решила подсказать.

– Неужели ты сам никогда не был настолько болен, что впадал в горячку, бредил и вёл себя как душевнобольной?

– Да, – с некоторым удивлением ответил он, – со мной такое бывало, и благодаря твоему вопросу я понял ответ. У душевнобольных нарушена целостность сознания и утрачено их человеческое «Я» Недаром же говорят, что сойти с ума – это умереть при жизни.

– Совершенно верно, – подтвердила Философия. – Итак, первое качество души – её целостность, которую, как правило, обозначают словом «Я». Пойдём дальше, и сейчас ты назовёшь мне второе главное свойство души.

– Пожалуй, на этот раз я не задержусь с ответом, – задумчиво пробормотал Боэций, – тем более если вспомнить знаменитые доказательства бессмертия души, которые, устами Сократа, приводит Платон. Это её непрерывная активность, та самая самодвижущая сила, которая постоянно порождает все наши образы, идеи и представления.

– Превосходно. И теперь осталось назвать третье свойство. Да, собственно говоря, мы уже упоминали о нём. Пока душа существует – пусть даже мы говорим только о её существовании в теле, – она непрерывно мыслит и представляет. Как же мы назовём это её свойство – свойство непрерывно иметь, мыслить и порождать собственные образы и идеи?

– Может быть, интенциональностью, – неуверенно заметил Боэций, – ведь интенция – это направленность на что-то, а то свойство, о котором мы говорим, в сущности, и состоит в постоянной направленности души на свои образы и идеи...

– Хорошо, – согласилась Философия, – пусть будет так. А вот теперь внимательно следи за ходом моих рассуждений и задавай вопросы, как только почувствуешь, что упустил нечто важное. Вспомни, как один из учеников Сократа по имени Симмий сравнил душу с гармонией здорового тела, которая возникает в нём так же, как и гармония в хорошо настроенной лире. Но при этом, соответственно, и так же разрушается при разрушении телесных частей. Что возражает на это Сократ? Он говорит так: чтобы настроить лиру, надо уже заранее иметь представление о гармонии, а потому и душа должна существовать прежде тела, чтобы уже потом, внедряясь в него, создавать гармонию всех его частей. Кроме того, он выдвигает и второе возражение – гармония лиры всегда соответствует расположению её частей и зависит от того, как натянуты струны. Душа же, напротив, властвует над телом и способна противостоять тому, что для него наиболее желательно. Например, люди способны добровольно отказаться от пищи и всех иных плотских вожделений, пусть даже это идёт во вред гармонии их тел.

Однако не будем подпадать под влияние грубых аналогий, а задумаемся вот о чём. В сущности, спор между Сократом и Симмием сводится к тому, как понимать душу: как субстанцию, способную существовать независимо от тела, или как всего лишь главное свойство, которое исчезает вместе с его разрушением. Самое сложное для человеческого рассудка – обрати внимание, я говорю. сложное, но не невозможное! – это представить возможность существования чего бы то ни было без какой-то подпорки в виде носителя свойств, которую и называют субстанцией. Но душу, как целостную непрерывную активность, которая протекает в идеальной сфере идей, образов, смыслов – вот то слово, о котором следовало упомянуть ещё раньше! – нет надобности мыслить в виде субстанции! Субстанция – это нечто неподвижное, а душа – это процесс!

– Но тогда невозможно поверить в её бессмертие!

– Почему? Разве есть в мире что-нибудь бессмертнее процесса? Субстанции находятся в постоянном взаимодействии – но ведь это и есть процесс! Любой процесс в материальном мире действует с частицами материи, любой процесс в идеальном мире – с идеями и их смыслами, но и то, и другое одинаково бессмертно! Если душа – это процесс, и процесс целостный, протекающий внутри «Я», да, собственно, им самим и являющийся, то что в мире материи может помешать ему существовать вечно?

– А что прерывает идеальный процесс, который ты называешь душой, когда мы погружаемся в сон?

– Если бы этот процесс что-то прерывало, то люди просыпались бы иными, чем засыпали, – возразила Философия. – А этот процесс продолжается и называется сном. Только есть сны, о которых вы помните, а есть те, о которых забываете при пробуждении, уверяя себя и других в том, что спали слишком глубоко и никаких сновидений не видели!

– Но ведь «Я» ребёнка отличается от «Я» того же самого человека, когда он становится стариком!

– Совершенно верно, но чем? Только идеями, с которыми оперирует один и тот же процесс!

– Но тогда душа сапожника вечно будет думать о том, как латать сапоги!

– А душа философа – о том, как устроено мироздание. И что?

Боэций тяжело вздохнул.

– Всё это воистину настолько глубоко и удивительно, что у меня захватывает дух. Одно я понял наверняка, если душа – это то, о чём ты говоришь, то она не может существовать без наличия идеального мира, который находится за пределами мира материального или где-то в глубинах.

– «За» или «где-то» можно сказать лишь в отношении материальных вещей, – возразила Философия, – а идеальный мир не имеет пространственных границ, как не имеет границ и твоя мысль о границах мироздания.

– И именно этот идеальный мир мы называем Богом?

– Конечно, и все души существуют именно в нём!

– Час от часу не легче! – снова вздохнул Боэций. – Но ведь тогда нам нужно доказывать и существование Бога...

– Но это же доказывается наличием твоей собственной идеальной души! Разве ты найдёшь в Боге что-то иное, чего нет в твоём собственном «Я»? Разве та же Божественная Троица не имеет сходства с тремя главными свойствами человеческого «Я»? О да, у теологов есть обычай приписывать Богу все свойства души, но в превосходной степени, уверяя при этом, что он всё равно выше всего того, что только можно помыслить о нём. Но всё это говорит не столько о Боге, сколько об уме того или иного теолога. И разве ты забыл тот сон, в который я намеренно тебя погрузила, чтобы приготовить к нашему разговору?

– Нет, не забыл, но не очень-то понял его, приняв за плод собственного воображения...

– Как можно представить себе незримое, если только не в виде какого-то необычного света? А идеальный мир незрим, поэтому-то люди и пытаются представить его себе с помощью тех образов, которые им подсказывает земное окружение, и впадают в отчаяние, когда не находят той достоверности, к которой привыкли во время своей земной жизни! Когда мы встретились с тобой в первый раз, ты пребывал именно в таком отчаянии, хотя причины у него были несколько иные...

– Да, согласился Боэций, – я никак не мог примирить существование Бога и наличие в мире зла, от которого сейчас страдаю и жду позорной казни. К каким только рассуждениям я не прибегал! «Зло есть ничто», – говорил я сам себе, поскольку его не мог сотворить Бог, который может всё на свете. А значит, и злые люди ничтожны и бессильны, если способны творить только то, что является ничем. Более того, они и не люди вовсе, хотя и сохраняют ещё человеческий облик, поскольку уклоняются от блага, которое только и обладает бытием. Таким образом, следуя пороку, к бытию не причастному, они разрушают свою человеческую природу и перестают быть людьми, недаром же многие великие считали, что уже сам по себе порок является достаточным наказанием негодяев.

– Ну и как? – усмехнулась Философия. – Ты сумел убедить себя в этом?

Боэций пожал плечами и грустно покачал головой.

– А знаешь, почему? – спросила она. – Да потому, что мораль отнюдь не является главным в том идеальном мире, который мы имели в виду, когда говорили о Боге. Все попытки приписать морали какие-то божественные свойства говорят лишь о том важном месте, которое она занимает в жизни общества, но отнюдь не о том, чем она является на самом деле. Поэтому и не правы те, которые уверяют, что наивысшим служением Богу является соблюдение моральных заповедей. Смешно думать, что, делая добро ближнему, ты тем самым влияешь на вечный мировой порядок!

– Так что же такое мораль?

– Не что иное, как способ организации общества на основании тех представлений о наилучших и наихудших способах, которые именуются добром и злом. Лучше всего устроено и наиболее жизнеспособно общество, построенное на принципах добра и управляемое порядочными людьми, хуже всего то, где властвуют зло и негодяи. Но в любом случае мораль – это не Бог, а Бог – это не только мораль, но и все другие идеальные сферы, о которых способна иметь представления и идеи человеческая душа. Поэтому связывать одно с другим – значит, упрощать представление о Боге, сводя его к образу Небесного Царя и наделяя свойствами царя земного, но только взятыми в наивысшей степени. А мы с тобой уже знаем, что Бог – это идеальный мир, существующий помимо мира материального.

– И в этом мире добро и зло равноправны?

– Странный вопрос, – усмехнулась Философия. – Конечно же, нет, как не могут быть равноправны истина и заблуждение.

– В Библии сказано: «Бог есть любовь!»

– А разве мы не установили, что в Боге нет ничего, чего не было бы в человеческой душе? Так что же удивительного в том, что любовь, заложенная в вас природой, отождествляется с Богом?

– Значит, винить за наличие зла некого?

– Кроме тех, чьи души чужды идеям справедливости и совершенства! Поэтому и никогда не устареет завет, который и не устаю повторять смертным: «Отвернитесь от пороков, позаботьтесь о добродетели и устремите свой дух к праведным надеждам!»

– Но зачем, если за одно не будет воздаяния, а за другое – наказания?

– А разве это не наказание – вечно терзаться своей собственной злобой, утопая в тине невежества и заблуждений?

– Ты уходишь! – отчаянно воскликнул Боэций, заметив, как яркий свет, исходивший от Философии, стал постепенно меркнуть, а её очертания расплываться и исчезать.

– Да, мне пора, ибо не один ты нуждаешься в утешении, – печально произнесла она, качая головой. – Но мы ещё обязательно встретимся с тобой в том мире, о котором я тебе сегодня рассказала...

– Скажи мне ещё вот что, – заторопился Боэций. – Ты не плод моего воображения? Ты действительно существуешь? Это не я сам себя убеждал в бессмертии души?

– Нет, – донёсся до него её тихий, отдалённый голос, – я действительно существую, а потому и через сто с лишним веков ты ещё будешь жить... жить... жить...

Всё смолкло и потемнело, а Боэций внезапно почувствовал себя таким несчастным и одиноким, что опустил голову на руки и разрыдался. И вдруг откуда-то сверху, из-под самого потолка, раздался сначала шорох и посыпался песок, а затем послышался и тихий голос, звавший Боэция. Не зная пока, считать ли это продолжением необыкновенного визита, плодом воспалённого воображения или чем-то реальным, бывший магистр оффиций встал со своего ложа и осторожно приблизился к той стене, откуда раздавался шорох. Нет, ошибиться было невозможно – там, наверху, в стене возникла щель не шире трёх пальцев, из которой доносился знакомый голос Максимиана.