Текст книги "Закат империи"

Автор книги: Олег Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

– Да что тебя так взволновало? – продолжал недоумевать он. – Неужели ты боишься за исход моего поединка? Ну, успокойся, я в прекрасной форме и в схватке на мечах смогу одолеть любого. А если ты ещё и угостишь меня своим знаменитым эликсиром, после которого я, бывало, за одну ночь ухитрялся заниматься любовью с десятью женщинами подряд, то и говорить не о чем. Я растерзаю этого несчастного Опилиона на части и подарю тебе его глупую голову!

Он поднял голову и, бегло осмотрев спальню, заметил прозрачный кувшин, стоявший на изумительной красоты столике, сделанном из каррарского мрамора.

– Ага, да вот же он!

Феодора сделала какое-то резкое движение, но Корнелий, не обратив на это внимания, спокойно пересёк комнату, подошёл к столику и взял кувшин в руки. Она следила за его действиями широко раскрытыми, потемневшими от страха глазами и не двигалась с места, прикусив губами указательный палец правой руки, которую машинально поднесла ко рту, словно запрещая себе говорить. А Виринал был по-прежнему спокоен и весел. Налив полную чашу эликсира, он поднёс его ко рту, попробовал на вкус и, одобрительно, по-детски причмокнув, выпил всё до конца.

«Я ничего ему не предлагала, – думала про себя Феодора, испытывая какой-то невероятный, мистический ужас, – он всё сделал сам, словно им двигала неведомая сила! Неужели от судьбы и впрямь не уйти и каждому человеку, как бы здоров и молод он ни был, намечено прожить строго отмеренное количество лет и дней? Но ведь это я заманила его к себе, значит, я тоже действовала по велению судьбы... или Кассиодора? Виновата ли я или это неминуемо произошло бы в любом случае?»

– Странно, – заметил Виринал, возвращаясь к ней и сбрасывая с себя тонкое льняное покрывало, в которое он был завернут после бани и элеотезия, – но я всё равно что-то не чувствую особой бодрости... Может, ещё просто не начало действовать?

– Сейчас я сама буду твоим эликсиром и вдохну в тебя бодрость, – нежно прошептала Феодора, поспешно обнажаясь и склоняясь над Корнелием, который уже лениво распростёрся на её ложе, заложив руки за голову.

– О да, но только не слишком усердствуй, – насмешливо заметил он, следя за тем, как яркие губы Феодоры и её змеино-проворный язык, дразняще скользя по его бёдрам и животу, приближаются к мужскому достоинству, – мне ещё нужно оставить сил и для завтрашней схватки... А-а-а-х!

Выйдя из дома Феодоры, Кирп немедленно устремился к первому министру, но, к своей величайшей досаде, не застал его дома. Помня о том, что Кассиодор запретил ему покидать его дворец, сделав исключение лишь для единственного визита к Феодоре, сириец не посмел ослушаться приказания и покорно прошёл в свою комнату. Но здесь он стал яростно метаться из угла в угол, повторяя словно заклинание:

– Только бы не сорвалось! Только бы не сорвалось!

На миг остановившись и словно желая привести себя в чувство, он с силой дёрнул себя за жёсткую курчавую бороду.

– Если эта шлюха предаст нас обоих и если магистр оффиций не получит того, чего добивается... О, проклятье!

Ему вдруг вспомнилась собственная могила – удушающая тяжесть земли и отчаянные, на пределе срыва усилия, когда каждый вздох, каждое движение даются с таким трудом, что гаснущее сознание повторяет: «Смириться и уснуть, смириться и умереть...»

В отличие от Феодоры, Кирп не был фаталистом. Более того, даже снискав себе славу прорицателя, он не только не верил в существование заранее предначертанного будущего, но даже был убеждён в обратном, то есть в наличии человеческой способности предусматривать ход дальнейших событий и направлять его в нужную сторону. Но, начиная с той самой ночи, когда Ректа, предназначенная им на роль жертвы, едва вдруг не стала – пусть даже опосредованно – его палачом, Кирп стал ощущать, что теряет контроль над достаточно элементарными ситуациями. И вот сегодня новое тому подтверждение... Проклятые бабы! Неужели его действительно начинает покидать та загадочная сила, перед которой не могли устоять даже самые могучие и агрессивные рабы Боэция, превращаясь в послушных исполнителей воли сирийца? Ведь в этой силе – залог его жизни!

От этой последней мысли его, хладнокровно умертвившего ради своих опытов не один десяток людей, вдруг охватила такая неистовая паника, что он, отталкивая по пути слуг? выбежал из дома и устремился к дворцу Тригвиллы. Кирп знал, что Кассиодор отправился к готскому герцогу, и даже догадывался о цели этого визита. Но, сколько он ни молил привратников доложить своему господину или магистру оффиций о своём появлении, сколько ни клялся, что Кассиодор озолотит их за это, его не впустили во двор. Тогда он отошёл чуть поодаль, присел на землю, прислонившись спиной к каменному забору, и принялся ждать, убеждая себя тем доводом, который так яростно опровергал раньше: судьба не только не повинуется нашим стремлениям, но гораздо чаще идёт им наперекор.

– Значит, твоя дочь, как я и просил, последнюю неделю не выходила из дома? – неторопливым тоном произнёс Кассиодор, смотря при этом не на своего собеседника, а на чеканный орнамент в виде узора из виноградной лозы, украшавший наружные стенки его чаши. Только услышав утвердительный ответ Тригвиллы, он отпил маленький глоток вина.

– Знал бы ты, чего мне это стоило, – с усмешкой пожаловался управитель королевского дворца. – Девчонка рычала и рвалась на волю словно молодая пантера, так что мне приходилось запирать её в спальне, благо, что там на окнах имеются стальные решётки. Но ты мне так и не объяснил, для чего это было нужно.

– Я объясню тебе это или завтра, или сразу после свадьбы, – лениво процедил Кассиодор.

– Свадьбы?

– Да, я женюсь на твоей дочери.

Всё это было сказано таким небрежным тоном, что Тригвилла расхохотался, приняв подобное заявление за шутку.

– Что же тут удивительного? – Кассиодор устало поднял свои холодные глаза на будущего тестя. – Насколько мне помнится, мы даже когда-то уже вели этот разговор...

– Нет-нет, я совсем не удивлён, – поспешно перебил Тригвилла, – конечно женись, если тебе этого хочется. Ты единственный римлянин, за которого я бы мог отдать свою дочь. Но...

– А есть ещё какие-то «но»?

– Сама Амалаберга...

– Завтра твоя дочь освободится от своих сердечных привязанностей, через неделю успокоится, а через две мы уже обвенчаемся. Только у меня к тебе просьба.

– Говори, – с готовностью услужить тут же откликнулся Тригвилла и был немало обескуражен яростной вспышкой Кассиодора.

– Не убивай людей без моего ведома! Однажды ты собственноручно лишил меня ценного свидетеля, недавно это едва не сделал твой Декорат...

– А, ты имеешь в виду раба по имени Кирп?

– Совершенно верно. Тем более что именно этот раб окажет мне сегодня самую ценную услугу, сделав нашего юного римлянина неспособным заколоть даже ягнёнка. Потом, потом я тебе всё объясню, – добавил Кассиодор, заметив удивление на лице Тригвиллы. – А пока поговорим о более приятных вещах. Предстоит раздел конфискованного имущества Альбина, на очереди имения и дома Боэция, затем последует собственность Симмаха...

– Но он же ещё принцепс сената!

– А разве это порука тому, что наш славный Симмах счастливо избегнет участи своих единомышленников?..

Увлечённые столь приятным разговором, ни тот, ни другой из собеседников не услышали лёгкого шороха, раздавшегося с верхней галереи. Она была умело замаскирована мозаичным панно, которое благодаря скрытым механизмам могло бесшумно раздвигаться, открывая для наблюдателя большой зал триклиния, находившийся внизу Тригвилла, разумеется, не знал, что облюбованный им дом с тяжеловесным, угрюмым фасадом двести лет назад принадлежал сошедшему с ума патрицию Лициану, который был казнён императором Константином после одного кошмарного случая. Собрав полон дом гостей и устроив роскошный пир, в самый разгар веселья Лициан незаметно удалился. Прятавшиеся на верхних галереях рабы мгновенно раздвинули панно и устроили настоящую охоту на пирующих, засыпая их стрелами. Большинство пьяных гостей было убито, не успев даже понять, откуда их настигла смерть, остальные принялись отчаянно метаться по тому самому залу, где сейчас сидели Кассиодор и Тригвилла, вопя и стучась в запертые двери Через какое-то время они растворились, и во главе отряда вооружённых рабов явился хозяин. Рабы переловили оставшихся в живых гостей, после чего стали по очереди подтаскивать их к Лициану, который лично закалывал их мечом. Когда слухи об этом диком побоище дошли до Константина, он пожелал увидеть Лициана, чтобы убедиться в подлинности его безумия. Этого патриция, закованного в цепи, доставили ко двору императора, и он поразил всех присутствующих на аудиенции дикими утверждениями о том, что все собравшиеся в его доме гости хотели покончить жизнь самоубийством, поэтому он только облегчил им эту задачу. После этого Лициана удавили, а всё его имущество было конфисковано и выставлено на публичные торги.

Запертая в своей спальне, Амалаберга чисто случайно обнаружила потайной ход, который вёл из её комнаты наверх, на галерею. А случилось это так. Она, в очередной раз придя в ярость, швырнула в стену, украшенную фреской, изображавшей обнажённую Венеру, тяжёлый бронзовый светильник – и он вдруг пробил в этой стене брешь и провалился куда-то внутрь. Поражённая открытием, девушка схватила другой светильник и, расширив пролом, увидела лестницу, ступени которой терялись в темноте. Решительности ей было не занимать, а потому она тут же подобрала подол платья, пролезла внутрь и поднялась наверх. И вот уже здесь, осторожно продвигаясь в полной темноте по какой-то галерее, Амалаберга услышала раздававшиеся внизу голоса, в одном из которых она сразу же узнала голос отца. В одном месте мозаичное панно неплотно прилегало к стене, оставляя едва заметную щель. Приникнув к ней одним глазом, Амалаберга смогла увидеть собеседников и подслушать большую часть их разговора.

Главное, что её поразило и заставило мгновенно затрепетать от волнения, – Корнелию угрожает опасность! Его надо срочно предупредить о том, чтобы он остерегался какого-то раба Кассиодора по имени Кирп. Уже не обращая внимания на шорох, производимый расшитым подолом её столы под гулкими сводами пустой пыльной галереи, Амалаберга направилась в её дальний конец, где, к своему облегчению, обнаружила ещё одну лестницу. Быстро спустившись вниз, она буквально уткнулась в какую-то дверь, с силой навалилась на неё плечом и оказалась в коридоре. Проходивший в этот момент раб едва не упал в обморок, увидев, как в стене мгновенно треснула штукатурка и образовался чёрный пролом, из которого выскочила его хозяйка.

– Молчи! – грозно приказала Амалаберга, увидев, как он, упав на колени и выронив поднос с фруктами, открыл было рот. – Молчи, иначе я прикажу запороть тебя до смерти.

Она быстро пошла по коридору, свернула за угол и, не обращая внимания на испуганных её странным видом слуг, ни один из которых не посмел преградить ей дорогу, выбралась во двор. Раб-привратник послушно открыл ворота, и Амалаберга, облегчённо вздохнув, выбежала на улицу.

Она, разумеется, не обратила внимания на лысого бродягу, который, завернувшись в плащ, сидел неподалёку; зато Кирп, увидев взволнованную девушку, моментально насторожился и встал на ноги. Проводив взором быстро удалявшуюся Амалабергу, он заколебался – то ли следовать за ней, то ли вновь попытаться проникнуть в дом.

Пока он метался перед воротами, терзая свою бороду и не зная, на что решиться, Амалаберга уже смешалась с уличной толпой и скрылась из виду. Однако Кирп был достаточно проницателен для того, чтобы понять как причину её странного бегства, так и куда она направлялась. Он снова приблизился к воротам и уже хотел было постучать, как вдруг они сами открылись и из них выехали несколько всадников. Раб-атриенсис, узнав о бегстве Амалаберги, поспешил доложить об этом Тригвилле, и тот вместе с Кассиодором устремился в погоню.

– Господин, господин! – закричал Кирп, подбегая к магистру оффиций и хватаясь рукой за его стремя. – Позволь мне сказать...

– Ты видел девушку? – мгновенно спросил Кассиодор, узнав Кирпа.

– О да! Она побежала в сторону улицы, на которой находится церковь святого Иоанна. Там живёт...

– Молчи, – тихо, но внушительно сказал магистр оффиций и наклонился в седле, приблизив своё грозное лицо к лицу сирийца. – Я знаю, кто там живёт, но об этом необязательно знать остальным. Ты выполнил моё поручение?

– Да, и хочу сказать, что он всё ещё должен находиться в том доме, где я его оставил...

– Превосходно. Тогда немедленно возвращайся в мой дворец и держи язык за зубами.

– Какого дьявола? – возопил Тригвилла, подъезжая ближе. – Пока ты беседуешь с этим поганым рабом, мы можем её упустить!

– О нет, – и Кассиодор усмехнулся. – Я не упустил ещё ни одну из поставленных перед собой целей, не упущу и эту!

Глава 23. ЦЕРКОВНОЕ УБЕЖИЩЕ

«Бедная моя Беатриса! – с жалостью думал Максимиан, пристально всматриваясь в спящее лицо жены. – Она должна была вырваться из той проклятой нищеты, в которой прошла её юность, она могла и должна была жить красиво и счастливо! Но любовь ко мне снова обрекла её на нищету – и в этом виноват только я!»

Тусклый, нещадно коптящий светильник, стоявший на табурете у изголовья их ложа, которым служил рваный тюфяк, набитый прошлогодней соломой, едва освещал мрачные нештукатуренные стены кельи, хотя она была не более пяти шагов в длину и трёх в ширину. А за небольшим оконцем, заложенным рваным мешком всё с той же соломой, уныло завывал холодный ветер. Они спали не раздеваясь, укрывшись толстым шерстяным плащом Максимиана, но Беатрисе было холодно – она лежала на боку, поджав ноги и обхватив себя руками. Поэт с грустью смотрел на её милый профиль и чуть приоткрытые губы. Как ужасно, что не можешь предложить любимой женщине ничего, что раньше мог с лёгкостью бросить к её ногам! Внезапно они оказались вырванными из своего привычного пленительного окружения красотой, роскошью и негой, когда можно было целые дни посвящать только любви и поэзии, оставляя житейские заботы слугам. Максимиан был в отчаянье и не осмеливался ласкать Беатрису в этой холодной неуютной келье.

За те три дня, что прошли с их приезда в монастырь отца Бенедикта, она ни разу не пожаловалась, ни в чём не упрекнула мужа... вот только совсем перестала улыбаться! Бедная жена отверженного, чудесный хрупкий цветок! От сознания собственного бессилия на его глаза навернулись слёзы.

На следующее утро, проснувшись под звуки монастырского колокола, созывавшего на утреннюю молитву, они позавтракали овсяной кашей и двумя кусками чёрствого хлеба, потом помолились Богу – Беатриса молилась о своём отце, а Максимиан и сам не знал, о чём он просил Всевышнего, – и пошли на прогулку, как бывало раньше.

Наступала весна, погода была неустойчивой и ветреной. То небо заволакивали тучи, моросил холодный дождь, а то вдруг разыгрывалась настоящая метель из мокрого мартовского снега. Но в этот день 524 года от рождества Христова солнце словно бы решило порадовать их своими робкими нежными лучами. Беатриса, закутавшись в плащ и набросив на голову капюшон, держала Максимиана под руку и осторожно ступала маленькими ножками по мягкой земле, старательно обходя лужи. А муж, положив правую руку поверх её руки, рассеянным взглядом смотрел на снующих среди хозяйственных построек монахов, готовившихся к весенним полевым работам, изредка вскидывал голову, чтобы проследить за полётом птиц, садившихся на оголённые вершины деревьев, и упорно молчал. Вдали лаяли собаки, гоготали гуси и где-то блеяла голодная коза. А в самом центре монастыря возвышался главный собор – его было видно отовсюду, – на строительных лесах которого громко стучали и переговаривались каменщики – шли работы по окончательной отделке фасада. Там, на погосте, была похоронена мать Беатрисы, и она каждый день туда ходила. На скромном чёрном надгробии было высечено не очень-то скромное, по мнению Максимиана, двустишие, сочинённое когда-то самой Элпис в качестве собственной эпитафии:

 
Бедное сердце моё долго томилось печалью,
Пусть же теперь хоть душа будет в раю весела!
 

– О чём ты думаешь?

Максимиан вздрогнул и перевёл грустный взгляд на жену.

– О тебе, дорогая. Давай выйдем за ограду и немного пройдёмся по дороге, что ведёт в сторону Неаполиса.

– Я боюсь, Максимиан, тебя могут узнать и схватить!

– Ну что ты, глупышка, откуда же там появятся готы? Да, у меня отросла такая борода... – и он с лёгкой улыбкой провёл рукой по щекам, – что даже ты меня скоро перестанешь узнавать. Скажи честно, – тут он немного помедлил, – тебе хочется узнать, что сейчас происходит с твоим отцом?

– Конечно, – тут же согласилась Беатриса, – но...

– Тогда пойдём, – перебил её Максимиан, крепко беря за руку, – и не будем ничего бояться. Перед Богом мы чисты, а это самое главное.

– Не говори так! – вдруг возмутилась она. – Ведь мы оба стали убийцами, нарушили одну из десяти заповедей!

Максимиан с удивлением взглянул на жену.

– Так вот что тебя мучает? Но, любовь моя, мы защищали свою жизнь!

– Какая разница...

– Нет, подожди. Может ли человек, который сам готовится убить другого, надеяться на защиту той заповеди, которая повелевает «не убий»? Сознательно нарушая эту заповедь, он ставит себя вне всякой морали и уже не имеет права жаловаться, что с ним обошлись так, как он хотел обойтись с другим. Иначе будет просто невозможно пресечь зло! – Максимиану его речь показалась столь убедительной, что он почувствовал лёгкую досаду, увидев, что Беатриса качает головой.

– Нет, Максимиан, нет. Если эти заповеди начнут нарушать и добрые люди, и злые, то как же тогда мы сможем отличить одних от других?

– Значит, по-твоему, нам надо было позволить себя убить?

– Они не собирались нас убивать.

– Пусть так, но меня хотели заковать в кандалы, а тебя изнасиловать! Неужели мы должны были позволить им измываться над нами, опасаясь преступить какие-то абстрактные заповеди?

– Не знаю... – с таким жалостным вздохом сказала она, что Максимиан пожалел об этом ненужном споре.

– Не надо вспоминать об этом, дорогая. Давай лучше выйдем на дорогу, ведь мы у ворот, и подождём там кого-нибудь из проезжающих.

Беатриса не стала возражать. Они прошли мимо сторожа, кормившего хлебом лохматую собачонку, и оказались за оградой монастыря. Неподалёку от ворот, сразу за небольшой рощей из молодых платанов, начиналась старинная дорога, мощённая ещё во времена Республики и пересекавшая весь Апеннинский полуостров от одного побережья до другого. По обе стороны этой дороги царил однообразный пейзаж полей, и лишь кое-где это однообразие приятно оживляли деревья или поросшие кустарниками овраги. Зато вдалеке, у самой линии горизонта, виднелись отчётливые очертания гор, среди которых находился и знаменитый вулкан Везувий. Со времени последнего извержения прошло уже почти четыре с половиной столетия, и теперь мало кто помнил о трёх погибших тогда городах – Помпеях, Геркулануме и Стабии.

Рассказывая об этой трагедии Беатрисе, Максимиан пристально всматривался в повозки, неспешно катившие по дороге. Расспрашивать о чём-либо окрестных крестьян было бесполезно, а редкие почтовые курьеры проносились так быстро, что не стали бы останавливаться ради удовлетворения любопытства одинокого путника. Надо было дожидаться какой-нибудь богатой медленно катящей колесницы, владелец которой или путешествовал ради собственного удовольствия, или слишком любил комфорт, чтобы подвергаться жестокой тряске, неизбежной при быстрой езде.

Прошло полчаса, погода испортилась, и Беатриса явно начала замерзать. Максимиан уже хотел было повернуть обратно к монастырю, но тут она сама указала ему на приближающийся экипаж. Судя по отливающему золотым блеском балдахину и ярко-красным колёсам, это мог быть какой-нибудь неаполитанский патриций. Тем более что за экипажем следовали трое конных слуг, одетых в одинаковые серые плащи.

Максимиан потянул Беатрису за руку, и они сошли на обочину дороги, с волнением наблюдая за приближением колесницы. Когда до неё оставалось уже не более тридцати метров, Максимиан выступил вперёд и поднял руку. Он ожидал, что экипаж остановится, и мысленно приготовил учтивое приветствие для его владельца, чтобы тот сразу понял, что имеет дело с равным себе в знатности, однако произошло то, чего он меньше всего ожидал. Из-под балдахина выглянуло толстое, обрюзгшее лицо, затем в воздухе мелькнула могучая волосатая рука – и на мощённой камнями дороге зазвенела какая-то монета. Колесница проследовала мимо, а Максимиан всё продолжал стоять с поднятой рукой, медленно сжимая её в кулак и заливаясь горячим румянцем – его, сына одного из самых богатых сенаторов, приняли за нищего и кинули ему милостыню! Воистину это Бог испытывает его гордыню!

Беатриса, откинув на спину капюшон, робко потянула мужа за рукав, и тут вдруг один из слуг, следовавших за экипажем, оглянулся на неё, придержал коня, а затем шагом подъехал к ним. Максимиан угрюмо взглянул на розовощёкого юнца, а Беатриса, наоборот, улыбнулась. Она узнала того самого юношу, который когда-то, год назад, приходил к отцу Бенедикту и хотел стать послушником, но был им с позором изгнан, поскольку принёс с собой в монастырь несколько учебников.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – учтиво спросил он.

Максимиан промолчал, и тогда, к его изумлению, заговорила Беатриса:

– О да, мы очень благодарны тебе за то, что ты остановился!

– Тогда говорите быстрее, а то мне надо догонять своего хозяина.

– Ты знаешь придворные новости? – вдруг глухо спросил Максимиан. – Что слышно о короле и его магистре оффиций?

– Я знаю очень немного, – глядя не на него, а на Беатрису, быстро ответил слуга. – Король по-прежнему находится в Вероне, хотя, по слухам, собирается возвращаться в столицу. Ну а благородный Кассиодор...

– Я спрашивал тебя о магистре оффиций!

– Так вот я и говорю: благородный Кассиодор...

Максимиан и Беатриса с ужасом переглянулись, и, заметив их взгляды, слуга испуганно умолк.

– Ты ничего не путаешь, юноша? – строго спросил Максимиан таким тоном, словно и не был всего лет на пять старше него. – Разве в этом государстве магистром оффиций является не Северин Аниций Боэций?

– Он... он уже несколько недель как заключён под стражу и находится в тюрьме города Тичина, дожидаясь исполнения смертного приговора...

– За что? – с ужасом выкрикнула Беатриса.

– За государственную измену, – растерянно отвечал слуга. – Но, простите, мне пора.

Действительно, колесница его хозяина уже въехала на пригорок и вот-вот могла скрыться из виду. Учтиво поклонившись, слуга проворно развернул лошадь и галопом помчался по дороге.

– Отец, отец... – рыдала Беатриса, а Максимиан, обнимая её за талию, молча прижимал к себе и хмурил брови.

Молчал он и всю обратную дорогу до монастыря, молчал и тогда, когда они вернулись в свою келью. И только после того, как Беатриса, опустившись на колени перед висевшим на стене распятием, принялась горячо молиться, Максимиан впервые разжал губы и горестно воскликнул:

– Ты молишься, а там готовятся к казни!

Эта фраза прозвучала слишком театрально, и Максимиан с некоторым запозданием понял причину – она принадлежала одному из персонажей трагедии Эсхила «Агамемнон». Более того, обращённая к беспомощной девушке, она оказалась настолько нелепой, что ему стало стыдно.

– Что? – услышав его голос, переспросила Беатриса.

И Максимиан вдруг порывисто опустился перед ней на колени, взял в свои ладони её молитвенно сложенные руки и горячо заговорил:

– Послушай меня, любимая, послушай, ибо я не могу тебе этого не сказать. Я должен, понимаешь, должен попытаться что-то сделать для твоего отца и своего благодетеля!

– Но что ты можешь?..

– Не знаю, Беатриса, не знаю... Более того, мне страшно оставлять тебя одну...

– Максимиан!

– Подожди и, умоляю тебя, выслушай до конца! Я поговорю с отцом Бенедиктом, чтобы он позаботился о тебе до моего возвращения А сам поеду в Тичин и если даже не смогу ничего сделать, то хотя бы попробую увидеться с Северином Аницием.

– Но ведь тебе же самому грозит казнь за убийство трёх готов!

– Знаю, но надо же попытаться хоть что-то сделать! Мой отец арестован и, наверно, уже казнён, теперь то же самое грозит твоему отцу... Я не могу всю жизнь прятаться в этом монастыре, словно жалкая мышь, забившаяся в нору, выход из которой замурован!

До этого момента они говорили быстро, лихорадочно, перебивая друг друга, и вот только теперь Беатриса задала ему тот вопрос, которого он больше всего боялся:

– А как же я? Что будет со мной, если тебя схватят?

Что он мог ей на это ответить? Лишь дать ещё одну клятву, столь же надёжную, как клятва в вечной любви:

– Я обязательно вернусь, Беатриса, и клянусь тебе, мы ещё будем счастливы!

Через час он оставил жену и отправился искать отца Бенедикта. Найти настоятеля оказалось просто – он был в своей келье, немного большей и лучше освещённой, чем кельи простых монахов, однако Максимиану пришлось долго ждать, пока Бенедикт не закончит свою дневную молитву. Когда наконец он получил дозволение войти, священник встретил его довольно враждебно.

– Вы мне не слишком рады, отец Бенедикт? – растерянно спросил Максимиан, надеявшийся на совсем другое отношение.

– Совсем не рад, – сердито буркнул настоятель, избегая смотреть на Максимиана.

– Но почему?

– Мой монастырь – это не модный курорт где-нибудь в Байи, чтобы проводить здесь свой медовый месяц... Смущение в умах и нетвёрдость в вере...

– Что вы говорите! – воскликнул Максимиан. – Мы приехали сюда в поисках убежища. Меня разыскивают готы!

– Тебя – да, – согласился отец Бенедикт, – но не твою жену! Она не могла совершить никакого преступления...

– О, Беатриса – ангел! – неосторожно воскликнул Максимиан и тут же получил гневную отповедь:

– Не смей богохульствовать! Ангелы – непорочны!

– Но ведь мы муж и жена...

– Даже если так, это дело не меняет. Любое сношение, не имеющее целью рождение детей, греховно!

– Почему вы так ненавидите женщин? – вдруг спросил Максимиан и, взглянув в глаза священника, уже и сам понял ответ: «потому что никогда их не знал!» Ему даже не нужно было слушать яростные вопли Бенедикта об источнике соблазна, дьявольском искушении и сосуде греха – всё было ясно. Старый аскет ещё смолоду настолько запугал себя мыслями о греховности плотской любви, что природную чувственность воспринимал не иначе, как происки дьявола. Но разве можно было после этого относиться к женщинам как-то иначе?

И тут Максимиану пришла в голову настолько странная мысль, что поначалу он даже сам её испугался. Такие люди, как отец Бенедикт, отвергают главную радость жизни или потому, что она им просто недоступна, или во имя загробного блаженства, не сравнимого, по их мнению, с любовью... Но любовь есть, существует, её можно увидеть в глазах и ощутить на губах, но есть ли там... в ином мире... что-то такое, что превосходит земную любовь? А вдруг нет? И тогда все эти аскетические жертвы и адские муки умерщвления плоти оказываются бессмысленными! И всё закончится сырой могилой, и, кроме мук, ничего в жизни не было! Неужели самому отцу Бенедикту не приходили в голову такие ужасающие мысли?

Впрочем, он уже не стал расспрашивать его об этом. Дождавшись, пока священник хоть немного успокоится, Максимиан объяснил ему свою просьбу и даже встал на колени.

– Умоляю вас, отец Бенедикт, позаботьтесь до моего возвращения о Беатрисе. Она – это самое драгоценное, что у меня есть в этой жизни! Сохраните её для меня!

Видимо, что-то, если не в словах, то в интонации, задело отца-настоятеля. Он поднял руку и медленно перекрестил Максимиана.

– Её сохранит для тебя Бог. Езжай спокойно, а она будет оставаться под защитой святых стен вплоть до твоего возвращения. Но только...

– Да, – кивнул Максимиан, мгновенно поняв эту невысказанную просьбу, – когда я вернусь, мы немедленно уедем.

Выходя из кельи настоятеля, он вдруг столкнулся с братом Клементом – могучим, но глуповатым монахом, который, как он давно заметил, испытывал странную нежность к его жене. Это была нежность чудовища, – а брат Клемент был весьма уродлив, – к красавице, и потому Максимиан даже не знал, злиться ему на него или не обращать внимания. Но сейчас он вдруг подумал о том, что лучшей защиты у Беатрисы не будет, и повторил свою просьбу брату Клементу.

Великан растрогался так, что едва не заплакал.

– Можешь не беспокоиться, – заверил он Максимиана, – пока я жив, ни один волосок не упадёт с её головы. Беатриса – ангел!

– Только не говори об этом отцу Бенедикту, – криво усмехнулся Максимиан и направился в свою келью.

В эту ночь, последнюю ночь перед завтрашним расставанием, юные супруги впервые за всё время их пребывания в монастыре, предались любви. Как сладостны были эти прощальные ласки! Что значили жалкая келья и холодное ложе, когда обнажённые тела согревала любовь, а обострённые чувства возбуждала предстоящая разлука. Помня о ней, они изо всех сил старались угодить желаниям другого, и всё это было настолько прекрасно, что Беатриса впервые начала проявлять – поначалу несколько стыдливо и непроизвольно – настоящую женскую чувственность. О, эти милые вздохи и несмело-эротичные прикосновения, о, эти застенчиво-откровенные поцелуи!..

Когда на следующий день верхом на лошади он покинул пределы монастыря и в последний раз оглянулся на ворота, где темнела стройная фигурка жены, то именно воспоминание об их необыкновенной ночи заставило его лишний раз пожалеть об отъезде. Впрочем, хотя он и не воин, а поэт, но и ему знакомо чувство долга! Северин Аниций нашёл для него Беатрису, ну а он найдёт для Беатрисы Боэция!

За последнее время Максимиан настолько изменился, что теперь не боялся быть узнанным. Длинные волосы, а также усы и борода, хотя и недостаточно густые, но достаточно заметные, делали его похожим на простолюдина, и это сходство усиливала одежда обычного городского жителя, которую он получил ещё в монастыре, обменяв на свою патрицианскую тогу. Единственным, что он ещё сохранил от прежней жизни, был великолепный кинжал из дамасской стали, которым он заколол готского стражника. Рукоятка кинжала была щедро украшена драгоценными камнями, и среди них находились столь крупные сапфиры и изумруды, что, извлекая их из гнёзд, как из некоей сокровищницы, можно было безбедно прожить пару лет. Согласно семейному преданию, он принадлежал самому царю Митридату и оказался в семействе сенатора Альбина благодаря одному из предков, который был военным трибуном Суллы и участвовал в войне с парфянским царём. Кинжал, несколько драгоценных безделушек, в том числе и золотые браслеты Беатрисы, две лошади да пять тысяч сестерциев – вот и всё, что они успели захватить во время своего поспешного бегства, вот и всё, чем располагали в начале своей супружеской жизни. Впрочем, что такое бедность, когда есть любовь и есть молодость!