Текст книги "Ельцин против Горбачева, Горбачев против Ельцина"
Автор книги: Олег Мороз
Жанры:
Публицистика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 48 страниц)
(Сам Ельцин отказался тогда от дач, пайков, спецполиклиники… На лето, чтобы написать книгу, снял маленький домик в двухстах километрах от Москвы, с «удобствами во дворе». Потом, правда, вернулся к некоторым «спецблагам», совсем без них обойтись оказалось невозможным: дочери на работе выдавали по куску мыла в месяц, супруга по два – по три часа в день вынуждена была ходить по магазинам и не могла купить самого элементарного, чтобы накормить семью... – О.М.)»
В общем, к пленуму много чего у него накипело, и в реальности, видимо, его выступление действительно было резче, чем оказалось отражено в официальной стенограмме.
Как бы то ни было, резче – не резче, но, по словам Ельцина, «это была первая критика Генерального секретаря, первая попытка не на кухне, а на партийном форуме, гласно разобраться, почему перестройка начала пробуксовывать, это была первая, так сказать реализация провозглашенного плюрализма».
Ату его!
Тут уж, после выступления Ельцина, без «прений» было не обойтись. Председательство решительно взял на себя Горбачев. Как же, дело серьезное. Тут надо, как Чапаеву, – «впереди, на лихом коне»… Лигачев безропотно уступил генсеку председательскую роль.
Горбачев коротко перечислил основные тезисы выступления Ельцина. При этом, не смущаясь, «передернул» его слова об отставке: дескать, по мнению Ельцина, от должности кандидата в члены Политбюро его должен отстранить пленум ЦК КПСС, а от должности первого секретаря горкома – пленум горкома:
– Товарищ Ельцин считает, что дальше он не может работать в составе Политбюро, хотя, по его мнению, вопрос о работе первым секретарем горкома партии решит уже не ЦК, а городской комитет. Что-то тут у нас новое получается. Может, речь идет об отделении Московской городской партийной организации? Или товарищ Ельцин решил на Пленуме поставить вопрос о своем выходе из состава Политбюро, а первым секретарем МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желание побороться с ЦК…
Между тем, как мы помним, в своем письме от 12 сентября, обращаясь непосредственно к Горбачеву, Ельцин написал четко и ясно: «Прошу освободить меня от должности первого секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением».
Тут, при этом беспардонном передергивании, предпринятом Горбачевым, – «Получается вроде желание побороться с ЦК», – вспоминаются грозные слова Сталина, брошенные им Бухарину, который попытался защититься от предъявленных ему нелепых обвинений: «Кому ты выдвигаешь ультиматум? ЦК?»
К тому же ФОРМАЛЬНО вопрос об отставке первого секретаря горкома решает действительно не Политбюро и не ЦК, а именно пленум горкома и городская партконференция. Этого Горбачев не мог не знать.
После вступительного слова генсека началось… Выступили двадцать семь ораторов, единодушно осудивших смутьяна. Ельцин:
«Дальше все пошло, как и ожидалось. Но одно дело, когда я теоретически все это прокручивал в голове, размышляя о том, какие доводы будут приводиться в ответ на мои тезисы, кто выступит. Казалось, что выйдут не самого крупного калибра и не близкие люди. А вот когда все началось на самом деле, когда на трибуну с блеском в глазах взбегали те, с кем вроде бы долго рядом работал, кто был мне близок, с кем у меня были хорошие отношения, – это предательство вынести оказалось страшно тяжело…
Одно выступление за другим, во многом демагогичные, не по существу, бьющие примерно в одну и ту же точку: такой-сякой Ельцин. Слова повторялись, эпитеты повторялись, ярлыки повторялись. Как я выдержал, трудно сказать».
Если вспомнить, как тяжело Ельцин переносил и предыдущие, гораздо менее значительные, стычки с Горбачевым, с Лигачевым, можно себе представить, что он чувствовал теперь, на этом аутодафе.
Из членов Политбюро для Ельцина неожиданными были выступления Рыжкова и Яковлева – он не думал, что они могут произнести такие слова. Как пишет Ельцин, Горбачеву, кажется, хотелось, чтобы именно они выступили: к ним Ельцин всегда относился с уважением – значит, слушать их ему будет особенно тяжело. Этакий садистский расчет (если он действительно был у Горбачева).
Тут я должен сказать, что для меня лично удивительным было выступление в антиельцинском хоре лишь Яковлева. Что касается Рыжкова… Странно, что оно оказалось неожиданным для Ельцина: правоверный, последовательный партноменклатурщик, на дух не приемлющий ни малейшего отступления от «генеральной линии», как бы она ни «колебалась».
Кстати, мы ведь знаем, что Рыжков с самого начала противился, чтобы Ельцина перевели в Москву. Правда, Ельцин в тот момент мог этого и не знать, но все равно… Удивительно, если ему было неведомо, кто такой Рыжков.
Ельцин кое-что уточняет и признает свою ошибку
Более всего удивительным, однако, было, что и сам Ельцин после прений признал свое выступление ошибкой. Вот некоторые фрагменты из этого его второго выступления на пленуме (помимо клятв в верности партии, Центральному Комитету, перестройке и т.д.)
«Суровая школа сегодня, конечно, для меня за всю жизнь, с рождения, и членом партии, и в том числе работая на тех постах, где доверяли Центральный Комитет партии, партийные комитеты».
«Суровая школа» – это, надо полагать, головомойка, которую ему устроили на пленуме его правоверные товарищи.
«В отношении единства (партийных рядов. – О.М.) Нет, это было бы кощунственно, и я это не принимаю в свой адрес, что я… хотел вбить клин в единство Центрального Комитета, Политбюро. Ни в коем случае я это не имел в виду…»
«В отношении славословия. Здесь опять же я не обобщал и не говорил о членах Политбюро, я говорил о некоторых, речь идет о двух-трех товарищах, которые, конечно, злоупотребляют, по моему мнению, иногда, говоря много положительного (в адрес Горбачева. – О.М.) Я верю, что это от души, но, тем не менее, наверное, это все-таки не на пользу общую».
Так и слышишь этот извиняющийся голос поверженного бунтаря. Нет, в тот момент он, видимо, еще не был готов идти вперед, как танк.
Горбачеву надоедает это словесное вихляние. Он начинает бесцеремонно учить ослушника политграмоте. Из стенограммы:
«Горбачев. Борис Николаевич…
Ельцин. Да.
Горбачев. Ведь известно, что такое культ личности. Это система определенных политических взглядов, положение, характеризующее режим осуществления политической власти, демократии, состояние законности, отношение к кадрам, к людям. Ты что, настолько политически безграмотен, что мы ликбез этот должны тебе организовать здесь?
Ельцин. Нет, сейчас уже не надо.
Горбачев. Сейчас вся страна втягивается в русло демократизации… И после этого обвинить Политбюро, что оно не делает уроков из прошлого? А разве не об этом говорилось в сегодняшнем докладе?
Ельцин. А между прочим, о докладе, как я…
Горбачев (бесцеремонно прерывает его. – О.М.) Да не между прочим. У нас даже обсуждение доклада отодвинулось из-за твоей выходки (как мы помним, никакого обсуждения доклада и не предполагалось, Лигачев завершал заседание; и потом назвать выступление товарища, кандидата в члены Политбюро «выходкой»… – О.М.)
Ельцин. Нет, я о докладе первым сказал…
Голоса. О себе ты заботился. О своих неудовлетворенных амбициях (вот уже и какие-то анонимные «верные ленинцы», сидящие в зале, вслед за Горбачевым обращаются к Ельцину «на ты», нынче им все дозволено – таскать мятежника за волосы и бить «мордой об стол». – О.М.)
Горбачев. Я тоже так думаю. И члены ЦК так тебя поняли. Тебе мало, что вокруг твоей персоны вращается только Москва. Надо, чтобы еще и Центральный Комитет занимался тобой? Уговаривал тебя? Правильно товарищ Затворницкий сделал замечание. Я лично поддерживаю то, что он вынужден был сказать тебе в глаза…»
Совсем уж какой-то непристойный базарный разговор начинается. Не пленум ЦК, а Тишинский рынок.
Тут надо пояснить, что «товарищ Затворницкий», («знатный строитель», как тогда говорили), когда избиение Ельцина уже фактически закончилось, все же вылез на трибуну и обратился с вопросом к Ельцину: «Как это вы, такой большой руководитель, думаете не о стране, не о партии, а заболели карьеризмом, сводите счеты, забыв о трудных делах, на которые мы поднялись. Разве это позволительно? Непозволительно!» Товарищ Затворницкий обвинил Ельцина в желании «прорваться в члены Политбюро» – дескать, это главный побудительный мотив его выступления. Обратился оратор и к пленуму: мол, чего вы так долго с этим Ельциным возитесь! Вон в октябре 1964-го участники пленума «в полтора раза быстрее справились» – сняли Хрущева со всех постов.
Вот ведь и сравнения с Хрущевым удостоился Ельцин. Тот вроде бы повыше на партийных и государственных постах стоял…
Уже вроде бы все «отоспались» на Ельцине «по полной программе» – нет, знатному строителю надо совсем уж «выпрыгнуть из штанов», «врезать» побиваемому «с оттяжкой», отличиться. «Дайте мне, а то помру!»
Как тут не вспомнить схожие фигуры, внезапно возникавшие из небытия уже в более позднее, путинское, время. Например, «знатного танкостроителя» из Нижнего Тагила г-на Холманских, который тоже вот так, со сладострастием, лупил московских «бездельников», протестовавших против фальсификаций на выборах, и за это получил неслыханное повышение: с малозначительной должности начальника цеха скакнул аж в полномочные представители президента по всему Уральскому федеральному округу. Случилось это ни много, ни мало спустя почти четверть века после того пленума ЦК, на котором избивали Ельцина.
Да, мало что меняется в России…
«Гражданская казнь» Ельцина
Но избиение Ельцина продолжается:
«Горбачев. Надо же дойти до такого гипертрофированного самолюбия, самомнения, чтобы поставить свои амбиции выше интересов партии, нашего дела! И это тогда, когда мы находимся на таком ответственном этапе перестройки. Надо же было навязать Центральному Комитету партии эту дискуссию! Считаю это безответственным поступком. Правильно товарищи дали характеристику твоей выходке (вот опять – «выходка». – О.М.)
Скажи по существу, как ты относишься к критике?
Ельцин. Я сказал, политически как я отношусь к этому».
Но Горбачев не выпускает его из своих «когтей»:
«Горбачев. Скажи, как ты относишься к замечаниям товарищей по ЦК. Они о тебе многое сказали и должны знать, что ты думаешь. Они же будут принимать решение (как будто решение «товарищей» уже фактически не принято, как будто оно зависит от того, что скажет Ельцин. – О.М.)
Ельцин. Кроме некоторых выражений, в целом я с оценкой согласен. То, что я подвел Центральный Комитет и Московскую городскую организацию, выступив сегодня, – это ошибка».
Это центральный момент. Ельцин признал свое выступление ошибочным. После он будет говорить, что ошибка заключалась лишь в том, что он выступил с критикой на «юбилейном» пленуме, на пленуме, где обсуждался доклад, посвященный 70-летию «Великого Октября», так сказать, испортил товарищам приближающийся праздник, однако здесь, в последней ельцинской реплике, нет ни слова о «Великом Октябре». Просто: мое выступление ошибка, – и все.
«Горбачев. У тебя хватит сил дальше вести дело?
Голоса. Не сможет он. Нельзя оставлять на таком посту.
Горбачев. Подождите, подождите, я же ему задаю вопрос. Давайте уж демократически подходить к делу. Это же для всех нас нужен ответ перед принятием решения.
Ельцин. Я сказал, что подвел Центральный Комитет, Политбюро, Московскую городскую партийную организацию и, судя по оценкам членов Центрального Комитета партии, членов Политбюро, достаточно единодушным, я повторяю то, что сказал: прошу освободить и от кандидата в члены Политбюро, соответственно и от руководства Московской городской партийной организацией».
Горбачев добивает поверженного Ельцина
Однако Горбачеву все еще не хочется «просто так» отпускать ослушника. Ему кажется, что ослушник еще недостаточно наказан. В своем пространном заключительном слове (коротко он говорить не умеет) он продолжает его истязать:
«Я, конечно, считаю, что каждый может ставить перед Пленумом ЦК любые вопросы. Но есть же определенная этика…»
Ну что уж такого неэтичного совершил, ей-Богу, Ельцин? Ну, выступил. Ну слегка покритиковал. Вы же сами провозгласили гласность. Объявили, что не существует зон, закрытых для критики.
«Такое поведение… всех нас поражает. На таком Пленуме предъявить свои амбиции и увести Пленум от обсуждения серьезных проблем…»
И причем здесь амбиции?
Что касается обсуждения серьезных проблем, – как уже говорилось, никакого обсуждения на Пленуме проводить не предполагалось, Лигачев закрывал заседание. Так что никуда Ельцин почтенное собрание не уводил.
«Товарищ Ельцин выдвигает свои эгоистические вопросы. Ему, понимаете, не терпится, не хватает чего-то! Суетится все время… Насколько же надо быть безответственным, потерявшим чувство уважения к товарищам, чтобы вытащить все эти вопросы перед ЦК!»
Ну злодей, ну злодей Ельцин! Вытащил перед ЦК «свои эгоистические вопросы»! Где же здесь эгоизм, Михаил Сергеевич? Где вы его нашли?
«Сейчас, товарищ Ельцин, ты получил то, что должен был получить. Участниками Пленума политически верно и правильно оценена твоя позиция».
Ох, знаем мы, чего стоит это партийное единство! Особенно когда требуется «дать отлуп» смутьяну и ослушнику, хотя бы чуть-чуть отклонившемуся от «генеральной линии».
Горбачев принимается защищать от «нападок» Ельцина Политбюро и Секретариат. И, что особенно важно, – горячо защищать товарища Лигачева:
«Надо отвергнуть как очень серьезный промах то, что товарищ Ельцин бросил тень на деятельность Политбюро и Секретариата, на обстановку в них.
Теперь что касается товарища Лигачева. Он весь на виду. Такая особенность этого человека – весь на виду. Открытый, с боевым характером, эмоциональный человек, но человек, который имеет огромный политический опыт, предан делу перестройки. Костьми, так сказать, ложится за нее.
Это пустые разговоры, болтовня зарубежного радио, что у нас нет единства. Нас хотят поссорить, столкнуть то Горбачева с Лигачевым, то Яковлева с Лигачевым и так далее».
На самом деле никакого единства не было. И чем дальше, тем более очевидно это становилось. А уж о несовместимости Лигачева и Яковлева и говорить нечего…
Под конец, однако, Горбачев, несколько смилостивился по отношению к Ельцину:
«Видимо, и теоретически, и политически товарищ Ельцин оказался неподготовленным к такому посту, и ему сейчас трудно. Но я вот не сказал бы, что эта должность непосильна ему в перспективе, если он сможет сделать выводы. Ведь в партии у нас и более острые бывали ситуации, вспомните ленинские времена, товарищи. (Да уж, есть что вспомнить: где в конце концов оказывались те, кто осмеливался выступать против этой самой «генеральной линии»? У расстрельной стенки оказывались, в лучшем случае – в концлагере. – О.М.) Мы должны и восстанавливаем дух того периода во всем. Поэтому я не драматизирую сегодняшнюю дискуссию».
В заключение, подводя итог своей речи, Горбачев произнес до некоторой степени загадочный пассаж:
«Это то, что, думается, положено было сказать на Пленуме в связи с выступлением товарища Ельцина. Но я не услышал в его заключительном слове ответа на прямой вопрос: способен ли он взять себя в руки и уверенно повести дело. Сейчас я в трудном положении, но заключил бы так: все-таки, товарищи, не надо сгоряча решать этот вопрос. Я вношу предложение. Первое. Пленум ЦК КПСС признает выступление товарища Ельцина политически ошибочным. Не расшифровывать, по каким вопросам и что. Оно по всем пунктам политически ошибочно. И второе. Поручить Политбюро ЦК КПСС, Московскому горкому партии рассмотреть вопрос о заявлении товарища Ельцина об освобождении его от обязанностей первого секретаря МГК КПСС…»
Что имел в виду Горбачев, говоря, что не услышал от Ельцина ответа на «прямой вопрос», сможет ли тот «взять себя в руки и уверенно повести дело» и тем поставил генсека «в трудное положение»? Если бы Ельцин сказал, что сможет, тогда, хорошенько отплясавшись на нём, поверженном, его бы все-таки оставили на прежних постах? По-видимому, так оно и было бы. Но Ельцин этого не сказал и не отозвал своего заявления об отставке. Горбачеву не оставалось ничего другого, как предложить то, что он предложил.
И еще один момент, как бы смягчающий наказание: Горбачев не предложил рассмотреть вопрос об отстранении Ельцина от обязанностей кандидата в члены Политбюро – видимо, опять в расчете, что через какой-то короткий срок Ельцин «возьмет себя в руки», вернется в монолитные партийные ряды.
Пленум принял то постановление, которое предложил Горбачев: «первое», «второе»…
Татьяна Юмашева:
«Папа вернулся с того пленума убитым. Он считал, что найдутся те, кто его поддержит. Но таких не нашлось. И он остался один».
Для чего Горбачеву понадобилась эта расправа?
Обращает на себя внимание очевидное несоответствие, «непропорциональность» между… не скажу довольно робким, – но весьма умеренным выступлением Ельцина и той буквально разнузданной словесной, а потом и организационной расправой, которой он после этого подвергся. Вроде бы времена-то уже были другие. Гласность… И в прессе, и на улице уже такое можно было услышать! Но тут иное дело, тут «бунт» случился в главном партийном штабе – в ЦК, на его пленуме.
После такая же, или еще большая, антиельцинская вакханалия продолжалась на пленуме Московского горкома, на ХIX партконференции… Для чего Горбачеву понадобился такой «форсаж»?
Объяснения могут быть разные… Возможно, все дело в том, что генсеку, осуществлявшему перестройку, приходилось непрерывно вести бои с «правыми», с консервативной бюрократией, с ярыми антиперестройщиками, обвинявшими его во всех смертных грехах – в отступлении от того, от сего, от социализма, от марксизма-ленинизма, от священных коммунистических идеалов… Не исключено, что на примере Ельцина он захотел отчетливо показать: он не только противник «правых» консерваторов, но и «левых» радикалов – тех, кто суетится, проявляет нетерпение, стремится любыми способами ускорить события, перепрыгнуть через ступеньки… Дескать, он, генсек, и возглавляемое им Политбюро ведут страну прямым, выверенным курсом, не отклоняясь ни вправо, ни влево.
Собственно, Горбачев сам говорил об этом – что ему приходится отбивать атаки и справа, и слева. Вот его слова, сказанные на совещании в ЦК КПСС 20 ноября 1987 года:
– Мы знаем сегодня…: консерватизм и искусственный авангардизм, сколь бы различной ни была их риторика, на деле в конце концов смыкаются друг с другом. Такова диалектика политики. Смыкаются на почве насилия над действительностью, ибо стремятся загнать ее в тупики: одни – старых, изживших себя форм и догм, другие – абстрактных схем, опасных своей демагогической агрессивностью и пустотой иллюзий.
Вот так Ельцин (а здесь прежде всего, конечно, имелся в виду именно он) стал еще и «авангардистом». А вообще ярлыков для него Горбачев в ту пору придумал великое множество.
И еще – из выступления Горбачева на встрече с руководителями СМИ, идеологических учреждений и творческих союзов 8 января 1988 года:
– Нередко критикуют и нашу линию: одни – справа, другие – слева. Последние говорят, что перестройка будто бы остановилась, призывают к более решительным мерам, к перетряске кадров (! – О.М.) и тому подобному. Это, в частности, проявилось на октябрьском Пленуме ЦК партии. Что показала дискуссия на Пленуме? То, что сейчас, когда мы приступили к серьезной работе, к практическому осуществлению политики перестройки, воплощению ее в жизнь, «ультраперестроечная» фразеология оказалась беспомощной. У представителей «революционной» фразы нет ни выдержки, ни готовности взять на себя ответственность, тяжесть упорной и длительной работы, чтобы вывести наше общество на новые рубежи.
Вот и еще ярлыки для Ельцина: приверженец «ультраперестроечной» фразеологии, представитель «революционной» фразы…
В общем, скажу еще раз, на мой взгляд, публичная «гражданская казнь» Ельцина понадобилась Горбачеву, чтобы показать партийным ретроградам: вот, мол, я не только вам даю «отлуп», но и вашим антиподам – «авангардистам», «ультраперестройщикам», «революционным» радикалам.
Возможно, для партийной бюрократии это и было достаточно убедительным уроком. Но для народа… Хотя материалы пленума и не были опубликованы, держались в секрете, но как удержать в секрете то, чему стали свидетелями многочисленные члены пленума ЦК? Слухи о том, что на заседании партийной коммунистической верхушки Ельцин восстал против этой самой верхушки, за что подвергся репрессиям, распространились довольно быстро. А то, что происходило на состоявшемся вскоре пленуме Московского горкома, и вовсе не скрывалось, было представлено широкой публике. И хотя Ельцин на этом пленуме был явлен в не очень приглядном виде (не исключено, что это было сделано сознательно), симпатии к нему все возрастали. Наш народ вообще быстро проникается сочувствием к обиженным. К тому же надо учесть, что в данном случае в качестве обидчика выступала опостылевшая всем коммунистическая бюрократия. Правда, народное мнение еще ставило Горбачева отдельно от наиболее оголтелых «коммуняк», но и он уже начинал всем надоедать своими бесконечными обтекаемыми речами и медленным продвижением дела.
Кстати, Горбачев сам, в своем выступлении 8 января признал:
– Не будем скрывать, что партийный отпор этой фразеологии (то есть ельцинской «фразеологии». – О.М.) был воспринят какой-то частью интеллигенции, особенно частью молодежи, как удар по перестройке…
Да не только частью интеллигенции и частью молодежи он был так воспринят. Многие в народе отнеслись к этому «партийному отпору» с подозрением и настороженностью: опять возвращается «закручивание гаек»?
В общем, эффект от этой многоступенчатой расправы над Ельциным получился обратный. Его авторитет, вместо того, чтобы оказаться похороненным, все возрастал. И в этом заключалась тактическая ошибка Горбачева, затеявшего «гражданскую казнь» Ельцина.
Ельцин кается, но заявление об отставке не отзывает
И еще одна неясность, касающаяся октябрьского пленума, теперь уже относящаяся к самому Ельцину: чем все-таки объяснить, что он покаялся – дескать, ошибся, подвел товарищей, Политбюро, Московский горком? Не выдержал напора осуждающих? Сам, поразмыслив, решил, что неправ? После, как уже говорилось, он объяснял, что ошибкой признал не содержание своего выступления, а то, что неудачно выбрал время для него: как-никак, это ведь был «юбилейный» пленум, семидесятилетие «Великой Октябрьской»; получается – испортил людям праздник... Однако это позднейшее объяснение. На самом пленуме ничего такого, – что его ошибка связана с неподходящей датой выступления, – он не говорил.
Но даже если и в самом деле под ошибкой он подразумевал лишь неудачно выбранный момент для критики партийного руководства, стоило ли извиняться, признавать «ошибку»? Как-никак, Ельцин вступал в смертельную борьбу с партийной верхушкой, с Горбачевым, и публичный конфликт был тут вполне подходящим оружием.
Впрочем, он, по-видимому, и сам еще не вполне осознавал значение этого своего шага. Мы ведь читали его признание: «Когда я шел на трибуну, конечно же, не думал, что мое выступление станет каким-то шагом вперед, поднимет планку гласности, сузит зону вне критики и так далее… Нет, об этих вещах не думал. Важно было собрать волю в кулак и сказать то, что не сказать не могу».
Почему все-таки он стал каяться? Валентин Юмашев считает: все дело в длительном «партийном стаже»:
– Лично я это объясняю долгими годами его пребывания в партийных рядах. К тому же не рядовым ее членом, на последнем этапе – первым секретарем обкома, секретарем ЦК, кандидатом в члены Политбюро. Там ведь были вполне определенные, строгие правила игры. Если тебе «указывают на ошибки», ты должен их признать, без вариантов. Это было доведено почти до автоматизма. И вырваться из него после стольких лет было не так-то легко.
31 октября на заседании Политбюро Горбачев сообщил, что получил от Ельцина новое письмо (странный способ общения между кандидатом в члены Политбюро и генсеком), в котором тот еще раз признает допущенную ошибку, сообщает, что бюро Московского горкома обсудило сложившуюся ситуацию, одобрило решение пленума ЦК (еще бы оно не одобрило его!), призвало Ельцина взять назад заявление об отставке. Однако Ельцин вновь отказался это сделать.
Экзекуция на пленуме горкома
Как пишет Ельцин, он тяжело переживал происходящее. Переживания перехлестывали через край. 9 ноября с сильным приступом головной боли, боли в сердце его отвезли в больницу. По его словам, врачи «сразу накачали лекарствами, в основном успокаивающими, расслабляющими нервную систему». Запретили вставать с постели, постоянно ставили капельницы, делали новые уколы. Головные боли были «сумасшедшие». Его хотела навестить жена – не пустили: нельзя беспокоить.
А ему ведь тогда было всего-навсего пятьдесят шесть…
И вот в таком состоянии генсек, по рассказу Ельцина, потребовал его «на ковер»:
«Вдруг утром 11 ноября раздался телефонный звонок. АТС-1, «кремлевка», обслуживающая высших руководителей. Это был Горбачев. Как будто он звонил не в больницу, а ко мне на дачу. Он спокойным тоном произнес: «Надо бы, Борис Николаевич, ко мне подъехать ненадолго. Ну, а потом, может быть, заодно и Московский пленум горкома проведем». Говорю, я не могу приехать, я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают. «Ничего, – сказал он бодро, – врачи помогут».
Если все действительно было так, как пишет Ельцин… Гм… Тут трудно подобрать слова. Самые мягкие: не слишком это гуманно, скажем так.
«Этого я никогда не смогу понять, – продолжает Ельцин. – Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезли бы больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно. Я уж не говорю, что это элементарно противоречит КЗоТу, хотя у нас вроде к руководителям КЗоТ отношения не имеет (да, для высшей партноменклатуры существовали свои законы, не те, что для остальных прочих. – О.М.) Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступать так – бесчеловечно, безнравственно… Я от него просто этого не ожидал. Чего он боялся, почему торопился? Думал, что я передумаю? Или считал, что в таком виде со мной как раз лучше всего на пленуме Московского горкома партии расправиться? Может быть, добить физически? Понять такую жестокость невозможно…»
Пришлось собираться. Врачи вынуждены были подчиниться, снова принялись «накачивать» больного всевозможными затормаживающими средствами.
«Голова кружилась, ноги подкашивались, я почти не мог говорить, язык не слушался, жена, увидев меня, стала умолять, чтобы я не ехал, просила, уговаривала, требовала. Я, почти как робот, еле передвигая ногами, практически ничего не понимая, что происходит вокруг, сел в машину и поехал в ЦК КПСС».
В таком «малоадекватном» состоянии Ельцин оказался на Политбюро, потом – на пленуме горкома.
Сам он так описывает происходившее на пленуме:
«Как назвать то, когда человека убивают словами, потому что, действительно, это было похоже на настоящее убийство?.. Ведь можно было просто меня освободить на пленуме. Но нет, надо было понаслаждаться процессом предательства, когда товарищи, работавшие со мной бок о бок без всяких признаков каких-то шероховатостей, вдруг начинали говорить такое, что не укладывается у меня в голове до сих пор…»
После он часто возвращался в мыслях к тому пленуму, пытаясь понять, что же толкало людей на трибуну, почему они шли на сделку со своей совестью и бросались по указке «главного егеря: «Ату его! Ату!…» Да, по словам Ельцина, «это была стая. Стая, готовая растерзать его на части».
Аргументов было мало, – в основном демагогия, домыслы, фантазия, прямая ложь…
Читая стенограмму…
Вновь скажу: сегодня трудно понять, как могло довольно сдержанное выступление Ельцина на октябрьском пленуме ЦК вызвать такую неистовую истерию, в том числе и на пленуме горкома.
Тон задал Горбачев. Сказав, что вообще-то «в партии не должно быть ни зон, закрытых для критики, ни работников, огражденных от нее» (про эти «зоны» тогда на каждом шагу говорилось), он, тем не менее, направил весь ход разговора в сторону «четвертования» смутьяна, осмелившегося нарушить границы этой самой зоны, которая в действительности существовала вокруг него самого, генсека, и Политбюро: эти границы никому не было дозволено переступать. «Товарищ Ельцин поставил личные амбиции выше интересов партии…», «Безответственный и безнравственный поступок товарища Ельцина наносит ущерб самому необходимому для нас сейчас – объединению всех сил, мобилизации всех возможностей для решения задач перестройки…»
Атака на Ельцина пошла по известному принципу «Сам дурак!»: «Ах, ты нас критикуешь? – Да ты лучше на себя посмотри, ты ведь всю работу в городе развалил!» И главное обвинение – неуважение к кадрам, неумеренная перетряска кадров. Горбачев:
«Втянувшись на начальном этапе в широковещательные заявления и обещания, что в значительной мере питалось его непомерным тщеславием, стремлением быть всегда на виду, товарищ Ельцин упустил, ослабил руководство городской партийной организацией, работу с кадрами…», «Видя, что дело начало стопориться, обстановка в столице не улучшается, а в чем-то даже ухудшилась, товарищ Ельцин попытался переложить ответственность за собственные крупные недостатки в работе на других и прежде всего на руководящие кадры. Горком партии по инициативе товарища Ельцина, при его самом активном участии, по сути дела, начал по второму кругу перетряску кадров…»
Потом Горбачев будет говорить, что в перетряске кадров Ельцин пошел не только по второму, но и по третьему кругу.
Горбачев будто забыл, что когда Ельцина назначили, одной из главных задач, прямо озвученной или подразумеваемой, было – очистить Москву от гришинских руководящих кадров, то есть, в первую очередь, от поставленных Гришиным секретарей райкомов; без этого ни о каком улучшении дел в столице нечего было и думать. И вот теперь это ставится ему в главную вину. Горбачев: «В общем, товарищи, стиль и методы товарища Ельцина, для которых характерны псевдореволюционная фраза, псевдорешительность, оказались несостоятельными…»
А в чем, собственно, проявилась эта несостоятельность? Никаких доказательств тому не приводится. Слова, слова, слова…
Слова генсека, разумеется, охотно были подхвачены всеми участниками заседания. И пошло-поехало, на голову Ельцина обрушился бурный поток обвинений и поношений: «Не могу считать случайностью или ошибкой поведение товарища Ельцина на пленуме ЦК. Это была далеко не ошибка, а рассчитанный, в том числе и по времени, удар в спину Центрального Комитета партии и его Политбюро… Поступок товарища Ельцина – это откровенный авантюризм…», «Такая выходка, иначе не назовешь, не случайна, она вытекает из стиля работы товарища Ельцина…», «Действия Бориса Николаевича следует рассматривать как подножку делу перестройки, подножку всем москвичам…», «Даже бросить тень сомнения, что у москвичей может быть какая-то иная позиция, чем позиция ЦК, – это кощунство (во как! – О.М.) Это огромное, если угодно, партийное преступление, иначе нельзя квалифицировать…», «Заявление, которое было сделано товарищем Ельциным, фактически сыграло на руку противникам. Цитируют и берут в качестве знамени…», «Кадровая чехарда, которая происходила в нашей организации, нелепа, она не на пользу перестройке… Михаил Сергеевич, члены Политбюро, мы всегда были, есть и будем помощниками партии…», «Самовозвышение, авторитарный стиль работы, нежелание считаться с товарищами по партии, на мой взгляд, и привели к вызывающему поведению товарища Ельцина на Пленуме Центрального Комитета партии…»