Текст книги "Калигула"

Автор книги: Олег Фурсин

Соавторы: Манана Какабадзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Вот тут Тиберий понял, похолодел от ужаса. Стал бледен. Итак, муравьи – это чернь, блестящий, красивый, большой змей – это Тиберий. И в Риме, куда он стремится попасть, ему предсказаны бунт черни и гибель от рук ее…

Дальше-то все понятно, дальше закрутилось все быстро. Бешенству старика сопротивляться не смог никто. Не встал на дороге у страха.

Это было похоже на бегство. Разбуженный преторианцами Калигула никак не мог поспеть мыслями, а уж действиями!.. Только что не гнали тычками из постели, не посмели, а так-то все перепробовали преторианцы. Всовывая ногу в сапог, споткнулся Калигула на пороге кубикулума, да помянул недобро Манию[184]184
  Ма́ния (др. – греч. μανία – страсть, безумие, влечение) в древнегреческой мифологии – персонификация безумия, насылаемого богами на людей, преступивших закон и нормы морали. Мания отождествлялась с эвменидами. По дороге из Аркадии в Мессению, там, где Орест лишился разума после убийства матери, по сообщению Павсания (VIII, 34:1), находился храм Мании, ее именем прозвали также местность вокруг храма.


[Закрыть]…

– Да… протянул над его ухом знакомый скрипучий голос. – Змея, и та у старика сдохла. И мы за нею вслед, если только не поумнеем.

Невий Серторий Макрон. Ну, и вот что теперь делать? Бежать доносить Тиберию? Ведь сколько намеков не пропускай мимо ушей, все равно не сделать вид, что не слышишь. Ведь ясно, что слышишь, да молчишь. Вот и донесет Макрон: я при нем такое! А он молчит, таится, значит, есть на уме злое…

Выпрямил плечи Калигула. Прошел мимо преторианского начальника, безо всякого слова в ответ. Пусть Макрон как хочет, думает…

Возможно, Фрасилл радовался изобретенной им сказке, что сберегла от гнева императора, от поисков виновных в гибели Аннуло. Радовался избавлению от опасности император. Спешил снова на Капри, в свою тихую гавань. Но не скажешь этого об остальных. А уж Калигула – от ненависти и злости разрывался. С каждым мгновением удалялась от него Друзилла, которую он не видел бесконечно долго. С каждым мгновением терялся вдали Рим. Гай горько упрекал Венилию[185]185
  Venilia – древнеримская богиня надежд, которые осуществляются.


[Закрыть]. Гай сетовал на Консуса[186]186
  Consus – древнеримский бог мудрых решений.


[Закрыть], оставившего Тиберия своим попечением.

Но все это не спасало положения. И обманутый в надеждах Гай трясся в повозке, обуреваемый мыслями о смерти Тиберия. Смерти, которую можно и приблизить, раз она не спешит. Приблизить с помощью Невия Сертория Макрона, давно терзающего слух Калигулы соблазнительными намеками.

Меж тем, они достигли Астура[187]187
  Астура (лат. Astura) – река в Лации, на юго-востоке от Антия, или Стура. На одном из ее островов находился город того же имени с хорошей пристанью, а поблизости – одно из имений Цицерона.


[Закрыть]. На сей раз остановились на вилле Цицерона, недалеко от устья Стуры. Красивые места. Места слияния рек и моря часто бывают красивы. Но надо учесть и то, что сыровато тут, много испарений. Ветер с моря, влага, весенняя смена погоды, дороги, тревога за жизнь. Много ли надо старику на пороге семьдесят восьмого года?

Продуло Тиберия. Начался кашель, пришла лихорадка. Лекарь Харикл шутил поначалу:

– Ну вот, использовали и меня по назначению. Считаюсь личным лекарем императора, а лечу всех, кто его окружает. Здоровье цезаря в его собственных руках.

Это было не совсем правдой, скорей, полуправдой. Так, чтобы беспокоиться о жизни его, император не болел. Но часто посещала его сыпь на коже, да такая, что в люди не выйдешь. Ходил с лицом, обклеенным травяными пластырями, и кто, если не Харикл, их изготовлял? И ворчал на императора, объедавшегося жирным да острым. Начал Тиберий в последнее время задыхаться при ходьбе. Харикл все чаще брал за руку императора, чтобы послушать биение крови. Все чаще обращался он к императору с почтительной просьбой не пить вина. Это к кому? К тому, кого еще новичком называли в лагерях за безмерную страсть к вину не Тиберием, а «Биберием», не Клавдием, а «Калдием», не Нероном, а «Мероном»![188]188
  Биберий от глагола bibere, «пить»; Калдий от слова caldum, «подогретое вино»; Мерон от слова merum, «чистое вино».


[Закрыть]

Харикл беспокоился, Харикл лечил, Харикл настаивал. Результатом этого стало то, что император как будто оправился несколько. Тут же подхватился старик, помчался в Цирцей. Не сиделось ему на месте, рвался он домой, на Капри. Утверждал, что только дома и выздоровеет, и никакой лекарь ему не нужен на Капри, лишнее это.

В Цирцее приглашены были император с остальными каприотами на игры легионеров, в их летнем лагере.

Летний лагерь представлял собой небольших размеров крепость, окруженную высокой бревенчатой стеной. По откидному мосту, протянутому через ров, прошли император со свитой в пределы лагеря. Внутри все обустроено просто, собственно, ничего иного и не предполагалось. Сторожевые вышки у стен. Загон для лошадей, псарня. Значительное пространство прямоугольной формы, тщательно разровненное землемерами, даже с насыпным грунтом, место солдатских тренировок. Открытая арена, находящаяся в низине. Вокруг арены двухъярусная скамья, высоко над песком. Императорское место, за неимением других отличий, украсили покрывалами, приподняв несколько над общим уровнем. Что ж, это понятно, лагерь легиона в Цирцее не каждый день принимает таких гостей. Здесь все скромно, и нынешнее счастливое исключение не повод для перемен, во всяком случае, перемен серьезных. Напротив арены, на холме, расположена деревянная крепость, усиленно охраняемая ветеранами, место, где обитают легат, трибуны и префект легиона во время пребывания в лагере. Все остальные строения из дерна и земли, с небольшим вкраплением бревен. Понятно, это места проживания легионеров.

Предполагались игры, обычное развлечение легиона, оно же и учение. И каприотам было продемонстрировано все: упражнения с тренировочным оружием, более тяжелым и громоздким, чем боевое, бег, прыжки, плавание. Все под руководством суровых и безжалостных ветеранов. Они не учли отсутствие терпения у императора, они этим пренебрегли. Отослали легионеров на марш с полной выкладкой, а в конце его еще продемонстрировали на Стуре, катящей воды к морю, способность легиона к форсированию водной преграды…

Тиберий, куда более по нынешним временам требовательный к преторианской гвардии, его охранявшей, чем к легионам, Тиберий, еще с молодости утомленный всем этим донельзя и давно прекративший всякого рода походы, откровенно скучал. Не то Калигула: он, наконец, отвлекся от мыслей о Риме и Друзилле. Он смотрел на действо с огромным удовольствием. Ему хотелось пробежаться с легионерами, он примерял себя самого к каждому прыжку и броску.

Наконец прервали учения, перешли к части развлекательной. И тут оказалось, что для каприотов приготовлены сюрпризы.

Один из этих сюрпризов предполагал участие в играх кого-либо из высоких гостей. По собственному желанию.

И вот, выпустили на огороженную арену мощного кабана. Огромный кабан, со страшными клыками. Морда, хвост, нижняя часть ног и копыта-черные. Сам черно-бурого цвета.

– Это одинец[189]189
  Одинец – старый кабан, крупный и злой, который отбивается от косяка и бродит один.


[Закрыть], – заметил легат Тиберию. Старый секач. Ох, и намучились мы с ним, пока выловили. Два легионера с ранами, он их своими клыками порвал. Харикл уж с ними, счастье, что он сегодня здесь. Ветераны тоже умеют лечить раны, но кто же не знает, что Харикл – лучший, Асклепий к нему благосклонен.

Легат бросил взгляд на Тиберия, несколько заискивающий. В конце концов, Харикл вольноотпущенник, может идти куда угодно, лечить кого угодно. Но он императорский вольноотпущенник, он лекарь самого императора, и Тиберий может быть недоволен.

Тиберий, может, и был недоволен. Только у Харикла свои резоны. Его в клетку не посадишь. Он из рабов, которые и рабами-то были несговорчивыми, а уж либертами и вовсе свободными. Он сам по себе драгоценность, ум и знания делают его бесценным. И Харикл это осознает, этим пользуется.

Заметив, что Тиберий поморщился, заторопился легат говорить дальше. Лучше про кабана, чем про Харикла.

– Его на лугах схватили, на заливных. Рыба нынче икру там мечет, так он лакомился. Три ночи поджидали.

– Старый, верно, – откликнулся вдруг Калигула.

Глаза его горели. Он сидел справа от императора, пожелавшего видеть наследника рядом на играх. Да что там на играх, он в последнее время внука вообще не отпускал почти. Они вдвоем ждали, по-видимому, мгновения, когда Калигула сорвется и выплеснет накопившуюся ненависть. И тогда все кончится, только для них по-разному.

Но не в это мгновение должно было все случиться. Поскольку Калигула, почуявший охоту, был почти счастлив. И прощал миру все на данный миг жизни. И Тиберию тоже.

– С чего ты взял, что так? – спросил его Тиберий. Чувствовалось, что император недоволен.

Но Калигула этого не заметил. Он весь был там, на арене, где секач буравил землю клыками. Глаза животного налились кровью, кабан являл собой воплощение опасности. В жилах Калигулы закипала кровь от азарта. Он переводил глаза с кабана на дротики, лежащие у ног императора. Когда бы ни привычная осторожность, закаленная в каждодневных столкновениях, он схватил бы дротик и метнул его…

Чтобы удержаться, он ответил императору, которому и без того следовало бы уже ответить, а не сжимать кулаки от нетерпения и кусать губы.

– У старых секачей на спине и по бокам что-то вроде брони. Из смеси смолы с шерстью. Калкан вещь необходимая, когда секачи сражаются за самку, предохраняет бока от ударов клыков. А то была бы рваная рана. Лечить-то их некому, среди кабанов Хариклов не встречается.

Последнюю фразу произнес Калигула явно неприязненно, глядя на императора с плохо скрываемой ненавистью. Но ненависть в глазах в мгновение ока сменилась безразличием. Как всегда. И наследник произнес уже ровно, без всякого особого выражения:

– Сейчас не время гона, но у этого и сейчас калкан выраженный. Старый он.

– Умен ты, я погляжу, – сказал император. Все о лесах германских скучаешь. Ну-ну…

И Тиберий дал знак, чтоб подали дротик. Выражение лица императора навевало неприятные мысли. Калигула постарался их отогнать. Стремясь задобрить Тиберия, добавил быстро:

– В голову, под ухо, в шею, под лопатку. С животом пробитым он уходит. В лесу пропадет для охотника в таком случае, живуч, такой удар считается промахом. Если перебить спину, упадет, не встанет уж. Хороший удар.

Тиберий только крякнул. И означало это: учить меня вздумал, мальчишка, щенок!

Размахнувшись широко, метнул император дротик.

Прыжок кабана, уловившего движение, был чудовищен. Прыгни он так в высоту через загородку, был бы на скамье уж, где устроились зрители. Заметался, забегал секач по арене. Визг, хрип. Куда не ткнешься, ограда. А на арену летят дротики один за другим…

Животное вроде довольно грузное, но бегает быстро. Мелькает в глазах у императора бурое что-то. Мелькает в глазах у кабана песок арены да ненавистная ограда. И свист возле уха от летящего дротика: опасность!

В какое-то мгновение не рассчитал Тиберий силы удара. Чуть не снесло императора со скамьи.

Вскрикнул он от боли и схватился за бок. Побледнел, ни вздохнуть ему, ни выдохнуть, холодный пот выступил на висках и на лбу.

Поднялся гвалт на скамьях. Побежали люди за Хариклом.

Не утерпел Калигула. Как во сне, не осознавая, что и зачем делает, не глядя на императора, поднял дротик. Из той кучи, что свалена была у ног императора. Взмах. Засвистело в воздухе оружие. Раздался визг, на арену, заливаясь кровью, упал кабан. Дротик перебил позвоночник. Все. Теперь только добить. И на костер, на костер секача. А потом вонзать зубы в мясо, разрывать, удовлетворенно причмокивая. Ничто не может сравниться с этим удовольствием.

Обернувшись, поймал наследник взгляд императора, полусидевшего, полулежавшего на скамье. В объятиях сенатора, одного из лизоблюдов. Ненависть во взгляде Тиберия. Такая же, которой полон он сам, Калигула. Нет сил у Тиберия, чтоб сказать что-то или крикнуть. Но ненависть говорит сама за себя.

Харикл, примчавшийся на зов, стал ощупывать императора, ища источник боли. Тиберий не давал притронуться к правому боку.

– Возможно, сломано ребро, – сделал вывод Харикл.

Игры прервали. Императора повезли на виллу, стараясь носилки не раскачивать.

Харикл суетился вновь. Перевязали императора, дали маковый настой. Полегчало, он даже поспал немного, суетный старик. А проснувшись, велел начинать застолье. Что же не погулять, если исчезла боль, дыхание восстановилось. Зачем давать повод к мыслям о том, что не вечен Тиберий? За подобными мыслями многое еще прослеживается. Коли смертен, так можно поторопить. Коли смертен, так можно ждать иных времен и иного правления. Еще чего! Вольнодумства он не потерпит. Пусть знают, что долог еще его век, успеет он сомкнуть пальцы вокруг любого горла.

Вот, здесь, в Цирцеях, Тиберий гостит на вилле Цицерона. Впрочем, что там гостит, давно уж вилла его собственная, императорская. Еще Август ее отбирал. А хозяина убил Марк Антоний. И правильно. Тиберий тоже убивал. Таких, как Цицерон. Много их, горластых. Пусть знают, что власть не дремлет. Пусть знают, что отбрасывая тень на солнце, рискуют быть поглощенными. Тенью.

И понеслось: яйца, капуста, артишоки. Макрель, морские скаты, сельдь, камбала и крабы, устрицы и щука. Это на закуску. А дальше – искусно зажаренные голуби и воробьи, жаворонки, фазаны, дрозды, перепела. И все это изрядно сдобрено перцем, пипулом, кубебом, корицей, циннамоном. Кассией, гвоздикой, имбирем, асафетидой, шафраном, либанотисом, сумахом, миртовою ягодой. Все под смолой с чесночным вкусом и едким запахом, называемой «laser»[190]190
  Из пряностей римская кухня использовала «laser», смолу с чесночным вкусом и едким запахом, которая добывалась из корня ферулы, а позднее (это растение исчезло по неизвестным причинам уже в I веке н. э.) – из растения «аsa foetida», которое и сегодня используют на Востоке, а также нард, сумах дубильный, соссюрею и миртовые ягоды.


[Закрыть], или с добавкой гарума[191]191
  Гарум (также лат. liquamen) – рыбный соус в древнеримской кухне, популярный среди всех сословий Рима. Согласно поваренной книге Апиция I века н. э., гарум входил в состав большинства рецептов. Соус приготавливался методом ферментации мелкой рыбы, которую иначе приходилось бы выбрасывать. Из-за сильного специфического запаха приготовление гарума в городах было запрещено. Готовый соус запечатывался в маленькие глиняные сосуды и в таком виде поставлялся в римские провинции. В некоторых регионах гарум полностью заменял поварам соль.


[Закрыть] с его острым запахом. И вино, красное. А потом бисквиты, и еще глобули[192]192
  Глобули (лат. globuli, уменьшительное от лат. globus, шар) – шарики из теста, поджаренные в оливковом масле, политые медом и обсыпанные семенами мака.


[Закрыть] с медом и маком. И снова вино.

Харикл возмущался, Харикл поминал диетологию. Казалось, готов был выцарапать кусок из горла императора, каждый кусок. Лекаря трясло от ужаса. Он пытался подойти к Тиберию, посмотреть биение крови. Тиберий отталкивал либерта, руки не давал. Лицо его покраснело, глаза потеряли белизну по краю, алели, под стать лицу. Старик был страшен. Но проводил гостей, стоя посреди триклиния, как полагалось, с ликтором за спиною, прощаясь с каждым по его имени. И лишь потом упал на руки Хариклу, прорычав: «Лечи! Лечи, ублюдок! Теперь лечи, раб и сын раба, теперь!»…

А «теперь», пожалуй, уж было поздно!

Задыхаясь, кашляя, жалуясь на боль в боку, старик все требовал одного: на Капри! На Капри, где вылечит его запах распаренных на солнце сосен. Аромат садов Августа… если не этот воздух, то какой же вообще поможет раздышаться?

И императорская процессия двинулась, никто перечить Тиберию не посмел. В Мизенах лишь, на вилле Лукулла, остановились, покинув Цирцей. Пока принцепс настаивал, требовал, кричал, ехали. Как стал старик терять сознание от слабости, потерял голос от нее же, досадной, так и рискнули остановиться на ночлег. Харикл боялся, что не довезет своего больного. Он же, по сути, и отдал приказ остановиться.

– Мне все равно, что император. Мне все равно, что приказано. Этак приказывать скоро станет некому…

Может, и хотелось этого многим. Но Харикла, исполняющего долг, не смогли переспорить. Осилить Харикла не могли. Да и боялись: и смерти, и выздоровления императора. Пожалуй, равно боялись. Все было страшно.

И вот, на вилле Лукулла на Мизенском мысу, на вилле чудака, богача, обжоры, любителя изящных искусств и женщин, умирал теперь всемогущий старик с Капри. На закате первого дня, когда он очнулся в своей постели, обвел глазами атриум, и разглядел Калигулу, и Невия Сертория Макрона, подчеркнуто рядом с наследником стоящего, он сказал:

– Преторианец, ты смешон. Не любишь закатов? Всегда рядом с солнцем восходящим? Или уж с тем, что в зените. Никак ни с тем, что в закате.

– Государь, никто из нас не готов встретиться с рассветом, – заюлил, забился было в объяснениях Макрон.

Но Тиберий заставил замолчать его мановением руки. Долго смотрел на Гая, замечено было, что снял было с руки свой перстень-печатку с кроваво-красным рубином, словно собираясь отдать. Переводил глаза с Гая на перстень. Вздохнул потом, снова надел на палец.

– Лекарь, сын раба, отчего не помогает твой настой? И почему нет астролога тут? Что говорит Фрасилл о моем здоровье? Рано мне умирать, он еще жив. И год в придачу, не так ли? Если умрет астролог, у меня будет целый год. Позвать мне Фрасиллла!

Совершенно серого, содрогающегося от ужаса астролога приволокли к постели императора. Но тот впал в забытье, приказ о смерти не был отдан. Взашей вытолкали. Выбросили с порога, сказали: жди! А чего ждать? Смерти?! Не было человека, который бы так горячо молил о смерти всех богов, как Фрасилл. Только не о своей, конечно, о тибериевой…

Боги были благосклонны к Фрасиллу. Тиберий еще несколько раз приходил в себя, вновь уходил в забытье. Но сил у него было мало. Раз попросил устриц и вина. В другой вдруг припомнил глобули: он их любил. В Фундах у отца, на вилле бабки Тибериевой, простое это лакомство было в ходу, для Тиберия и пеклось. Для Тиберия и брата его, Друза. Про глобули помнил Тиберий. Про Друза, про отца и бабку. Про Фрасилла забыл. И было в этом нечто знаменательное: тиран уходил! Он приближался к тем, кто был мертв, и все менее был привязан к живым…

– Дня два, не больше, – отвечал вопрошаемый Калигулой и Макроном Харикл. – Не больше того. Он очень ослаб. Там, где сломано ребро, там плещется жидкость в груди. Одышка усилилась. Биение крови неравномерно. Лихорадка. И годы, годы…

С этого момента возле постели императора дежурили постоянно Калигула и Макрон. Другие ими не допускались. Харикл и слуги входили сюда по необходимости. И еще: в кубикулуме при атрии, в маленькой комнатке, жил тот, кто прозывался Тенью.

Калигула знал это. Знал это и Макрон. По уговору общему делали вид, что не видят и не слышат. Прятали глаза друг от друга. Разве принято замечать тень? Спрятаться в ней, защищаясь от зноя, это да, пожалуй. Но замечать ее, говорить о ней… Император слабел, уходил, и его Тень теряла спасительную сень. Могла возродиться, конечно, только это уж после того, как новый принцепс, как солнце, рассветет и заблещет…

На закате второго дня пребывания в Мизенах умер Тиберий в первый раз. Задохнулся старик кашлем, затрясся весь. Кровь от лица отлила, губы посинели, похватал воздух ртом, похватал. Глаза выпучены, весь в испарине. Вот так-то посидел, посидел, да и опрокинулся навзничь, подышал еще, затих. Макрон выбежал из атрия, сказал громко, не весело и не грустно, не торжественно, но просто:

– Принцепс умер!

Народ, которого немало было во дворе и перистиле, заликовал было. Послышались приветственные крики:

– Калигула! Калигула! Гай Юлий Цезарь! Здравия принцепсу!

Вышедшему из атриума Калигуле странно было это слышать. Так бывает: долго ждешь. Бредешь, спотыкаясь, в грязи, меряешь шаги на ветру, мокнешь под дождем, снова идешь под солнцем, в нестерпимой жаре. Идешь к тому, что считаешь вершиной жизни. Долгожданная цель достигнута. А радости нет. Опустошен, оглушен, растерян. А радости нет, ну нет ее, словно растаяла. Прилечь бы где-нибудь тут, рядом с Тиберием. И понять ее, радость: куда ушла-убежала?!

А люди не дадут. Кричат все. Наперебой кричат, спешат поздравить. Кто-то даже по плечу хлопает одобрительно. Императора! Государя своего! Тоже еще ничего не поняли…

В море ликования утонул голос Харикла. Тот все еще был со своим больным; сражался с посланником Плутона не на жизнь, а на смерть…

Ноги Тиберия опустил Харикл в воду, горячую. Императора посадили и держали в сидячем положении, на горе подушек. Харикл пустил ему кровь. Когда одышка уменьшилась, дали больному настой маковых семян…

И через некоторое время лекарь вышел к толпе, что совсем уж Калигулу затискала, сказал:

– Жив, жив принцепс. Не знаю, надолго ли, но жив.

Не сразу услышали его. Ведь не кричал лекарь. Сказал, в общем-то, Калигуле, да не сразу и получилось: как рассек толпу, как отодвинул одного, другого…

Дошел до Калигулы, несмотря на протесты тех, кто вокруг теснился, и сказал. Удовлетворенно так, с чувством выполненного долга. А так оно и было: кто, как не он, свершил почти чудо?

Калигула, все еще не успев обрадоваться, огорчился сразу и явно. Новость обрушилась на него, как внезапно обрушивается в горах лавина на путника, волна на пловца в море.

Не услышали бы Харикла, когда б лицо Калигулы не рассмотрели. А лекарь продолжал:

– Я распорядился не давать ему много жидкого. Соленого и острого тоже. Почему меня не слышат? Никакого вина, ничего лишнего. Дойду до поваров, еще раз. Еще раз скажу. И мне надо отдохнуть немного, устал. Император спит. И я посплю, пожалуй. Проснется, зовите.

Повернулся лекарь, чтоб идти. Приготовился снова толпу раздвигать. А ее и нет, нет никакой толпы. Припомнилось лекарю, как солнышко утренний туман рассеивает. Упадут горячие лучи на завесу из капель, как и не бывало ее.

К воскресшему Тиберию не несли ноги. Все, кто мог сбежать, бежали. Еще бы: в разноголосице, возникшей после мнимой его смерти, император мог разобрать и отдельные голоса. А то, что радостными они были, что не горевал никто, это точно, в доказательстве не нуждается. Все мог слышать, а может и расслышать, злопамятный старик. И припомнит обязательно…

На цыпочках пробрались в кубикулум из большого атрия Калигула и Макрон. Удалил Макрон знаком слугу, стоявшего у ложа. Сами постережем, мол, драгоценный сон императора. Понадобится кто, вызовем.

Раб повиновался беспрекословно. Мало кто осмеливался в эти дни возражать Макрону. Один только Калигула, ну, и Харикл. Один по праву родства императору, другой, видимо, духовного превосходства. И один, и второй раздражали Макрона. Чувствовалось, что хочется предводителю преторианцев и этих последних смести с пути. Пока не выходило, но это пока…

Стояли вдвоем у ложа императора Макрон и Калигула. Искали в чертах спящего или пребывающего в забытьи Тиберия следы смерти. Находили. Едва теплилась жизнь. Мгновения уходили за мгновением, складываясь в часы. Но император жил. Под утро пришел в себя. Едва слышно, но довольно внятно сказал:

– Дайте поесть. Лекарь, дурень, голодом морит. Глобули дайте! сладкого как хочется…

Переглянулись Макрон с Калигулой. Что там уж прочел преторианец в глазах наследника, кто знает. Махнул на Калигулу рукой. Подошел быстрым шагом к изголовью, сгреб рукой одеяло, одно из вороха тех, которыми буквально закидали мерзнущего старика слуги.

Скрипнула дверь за спиной Калигулы, встал на пороге Тень…

– Может, и время уж, – прошептал он наследнику. – Но я бы подождал. Ждать осталось недолго…

Калигула застыл, не отвечая. Макрон прижал одеяло к лицу старика, держал, пока не прекратились содрогания тела, не остановились руки, скребущие ложе.

Отбросил одеяло. Потер свои руки, уставшие от работы. Недолгая была работа, да утомила. Не каждый день такое.

– Все, – сказал потом Макрон, обернувшись к Калигуле. – Теперь все. Так ты помни. Это я тебе дал, как и другое. Я тебе все дал, что мог. Теперь ты. Так ты помни, не забывай…

Природа, как известно, не терпит пустоты. Она созидательница и разрушительница. Она – мать, но она же и убийца. У нее умирает один, рождается другой. И при этом ей совершенно не важно, кто сменяет друг друга. Даже у власти в Риме. Что ей Рим? Сменяют друг друга народы и государства, тянется нить жизни издалека, не рвется, довольно и этого.

Только как же не счесть это злою шуткой природы? Умер один тиран. В том же году родился другой. Разрешилась благополучно от бремени Агриппина, сестра Калигулы, в том самом году. В том же Анции, где когда-то родился Гай, в декабре. И привела на свет нового Луция Домиция Агенобарба. Впрочем, история помнит его под другим именем. Звали его Нерон Клавдий Цезарь Август Германик. Еще короче и объемней: Нерон!