Текст книги "Калигула"

Автор книги: Олег Фурсин

Соавторы: Манана Какабадзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Днем над Капри стелется лазурь небес, отдает небесно-синим невероятно прозрачная вода. Днем аромат садов Августа кружит голову. Пахнут сосна, пахнут можжевельник и митра, распаренные солнцем. Каменные дубы шелестят на ветру, шумят кожистыми своими, блестящими листами…

Ночью над Капри желтая луна в небе. Ночью ветерок с моря несет свежесть, пахнет солью и рыбой. Ночью слышен плеск нежно целующих берег волн.

Но есть в любой ночи некая враждебность человеку, так было всегда. И ночь на Капри отнюдь не исключение!

Ночью Капри иной…

Скалы устремлены ввысь, а вьющаяся по ним дорога неверна. Нависая над пропастью, грозит она падением и гибелью. Ночью не видно красот, а в пещерах Капри темнее самой ночи. Ночью пещеры враждебны человеку.

Редки бури и штормы на Капри, заслонен остров материком от бурь. Но ветер есть ветер, и море есть море, не могут они быть безмятежны всегда. Если гроза все же разразилась, если прилетела сюда на быстрых крыльях буря, то это может быть страшно.

Море несет к берегу грозные свои валы. Разбиваются волны-великаны об утесы. Хлещет по скалам дождь, оступись, упади вблизи скал, унесет тебя в море отступающей волной. Не унесет сразу, так закружит, ударит, лишит возможности сопротивляться. И, рано или поздно, унесет все равно, разбитым и бездыханным…

Немало кораблей и лодок погибло у берегов Капри, узки проливы между островом и материком. Горит над островом Тибериев маяк, горит который уж год, предупреждая об опасности.

Днем вилла Юпитера на высокой скале смотрится белокаменным чудом. Словно гнездо ласточки, устроился дворец на карнизе. Как чайки застывают, распластав крылья, и несутся по ветру, так и дом Тиберия, кажется, парит между облаков в небесной лазури.

Ночью кажется дом, сливающийся с обрывом, мрачной крепостью. Таит он угрозу в себе. Если молния разражается, зигзагом раскроив небо надвое, стены дворца отражают свет, полыхают синевой. Черно-синими кажутся стены, окна, как бойницы узкие, темнеют, колонны из камня грозят опрокинуться. Ветер стремится сбросить путника вниз, на скалы, поливает его дождевыми потоками…

После утомительной ночи в нимфеуме, после тяжелого разговора с Салассом устроился Калигула спать. Охраняемый Мемфием. Verna, томимый ревностью к Салассу, которому Калигула вернул свое расположение, уселся у дверей снаружи.

– Кто бы ни был, Юпитером клянусь, хотя бы и сам Громовержец, никто не войдет, пока я жив, – сказал он Калигуле. – Пусть хоть Тиберий сам стучится, скажу, что одолела тебя болезнь какая… вроде Курсоровой чумы[162]162
  Курсорова чума – в 293 г. до н. э., в год консульства Луция Папирия Курсора (лат. Lucius Papirius Cursor), в Риме разразилась эпидемия чумы. Это первая большая известная в римской истории эпидемия.


[Закрыть]…

– Накличешь еще! Не надо мне болезней. А поспать и впрямь бы хорошо…

И поспал, поспал много часов кряду. Засыпал в тишине и покое. Проснулся, когда в разгаре была гроза. Молнии, одна за другой, прошивали небо. Грохотали волны. Грохотал гром в небе. В открытое окно лилась дождевая вода, забрызгала Калигулу, отрезвила. От этого и проснулся больше, чем от шума. Подскочил с постели юноша. Голова тяжелая от дневного сна, от хмеля вчерашнего. Закрыл окно, слюдяное, украшенное камнем по контуру, удивился: как будто было оно закрыто, не иначе, Мемфий приоткрыл. Будить открыто не решился, вот таким способом, стало быть, легче. Потянуло вернуться в постель, в тепло. В изголовье, ложась, наткнулся Калигула случайно рукой на дощечку. При свете молний разглядел: цера[163]163
  Воскова́я табли́чка (воскова́я доще́чка, воще́чка, це́ра) – дощечка из твёрдого материала (самшит, бук, кость) с выдолбленным углублением, куда заливался тёмный воск. В Римской империи пришла на смену свинцовым листам. На дощечке писали, нанося на воск знаки острой металлической палочкой – стилусом (стиль, стило). В случае необходимости надписи можно было стереть, загладить, после чего воспользоваться дощечкой вторично.


[Закрыть], сложенная вдвое, диптих. Не в привычках Калигулы писать, да еще в постели. Что за шутки? Набросил тунику, препоясался. Пошел из кубикулума[164]164
  Кубикулум (лат. cubinculum) – спальня у древних римлян.


[Закрыть] в атрий. Приоткрыл дверь только, задел Мемфия, сидящего у двери. Подскочил Мемфий, глаза трет, зевает. Вот так охрана, спит старый слуга, спит, как и господин, даже лучше. По крайней мере, дольше.

– Зачем окно открывал? Водой заливает. И зачем это ты таскаешь в комнаты таблички? Жизнь прожил, читать не умея, на старость лет решил поучиться? Кто это взялся тебя учить, старикан, какой философ? Того и гляди, я соберу твои старые кости да увезу их в колумбарий прабабушки, чтоб уж оставался ты со всеми нашими слугами после смерти. И не являлся ко мне с упреками, что пожалел я для тебя погребального обряда. Уже сейчас как взгляну на тебя, каждый раз пугаюсь, кожа да кости, ходишь, скрипишь, так и хочется залить маслом, как петлю! С чего это ты решил, что там, под землей, неграмотного тебя не примут? Уж если здесь приняли…

Разбуженный раб недоуменно кряхтел, таращил глаза, тем самым только увеличивая сходство с ларами[165]165
  Лары (лат. lares) – древнеримские божества, покровительствующие дому, семье и общине в целом. Фамильные лары были связаны с домашним очагом, семейной трапезой, с деревьями и рощами, посвящавшимися им в усадьбе. К ним обращались за помощью в связи с родами, обрядом инициации, бракосочетанием, смертью.


[Закрыть] и манами, на которых намекал Калигула, говоря о том, что Мемфий будет приходить к нему после смерти.

– Какая вода? Какие таблички? Не надо в колумбарий…

Клялся раб, что к окну не подходил. Таблички на ложе не оставлял. В колумбарий бабушки Ливии переселится еще не скоро. И, как бы не похоронил его господин, у него достанет душевного благородства не являться к Калигуле после смерти, тем более, упрекать его в чем бы то ни было.

Вот это уже становилось… интересно. Калигула запросил огня.

В цере нацарапано было на слое воска: «Принцепс ночует на вилле Юпитера, пройти сквозь амбулатио[166]166
  Амбулатио (лат. ambulo) – помещение, место для прогулок.


[Закрыть] в триклиний и далее в атрий возможно. Из всей охраны оставлены лишь вигилы[167]167
  Вигилы (лат. vigiles – бодрствующие, иногда vigiles urbani или cohortes vigilum) – отряды, которые были призваны тушить или предотвращать пожары в древнем Риме. Было создано 7 когорт бодрствующих (из расчёта 14 районов Рима), по 500 человек (позднее по 1000) в каждой. В основном вигилы набирались из отпущенников, что определяло положение вигилов в римском войске. И хотя вигилы были отрядами с военной дисциплиной и воинскими подразделениями (когорты и центурии), солдатами они не считались. Каждая когорта состояла из 7 центурий, по специальности (категории) пожарного дела. Помимо пожарной охраны, вигилы выполняли полицейские функции, патрулируя город ночью.


[Закрыть], у основных врат. Сегодня или никогда».

Кто бы ни был автором письма, оно заслуживало внимания. Тот, кто писал, был осведомлен об интересе Калигулы к месту ночевки Тиберия. Почему он знает, что Калигула хочет знать? Вопрос вопросов…

Двенадцать вилл у императора на Капри. По числу главных богов Рима, по числу созвездий по небесному пути солнца. В каждой из них ночует он только одну ночь, не более. И до последнего момента не объявляет, в какой останется сегодня. Это вопрос безопасности, а Тиберий ее блюдет.

Pugio Калигулы давно тоскует. Ищет себе приют. В самом сердце Тиберия просит остаться. Но кто, кроме самого Калигулы, об этом знает?

И почему, почему ему хотят помочь? Это ловушка? Почему снята, по существу, охрана, зачем? Сам Тиберий не может такого приказать!

Заметалось, забилось сердце в груди.

Ответ был. Если не ловушка, то этот привет… от Тени!

Капри – всего лишь нагромождение камней, сбитых в утесы и рифы. Капри прекрасен днем, но враждебен человеку ночью, в потемках. В грозу, в бурю, когда масса воды с грохотом обрушивается на берег, норовя разбить, утопить надоевший камень в своих глубинах, остров страшен. Обрывисты его тропы. Скользят по мокрому камню ноги, обутые в сандалии. Темнота грозит падением с высоты и смертью.

Ночь. Гроза. Хлещет дождь. Полыхают молнии, лишь они временами рассекают тугую пелену мрака, пусть ненадолго, зато верно. По узкой тропинке медленно, с трудом, закрываясь от ветра и дождя, кутаясь в сагум[168]168
  Сагум (лат. sagum) – первоначально плащ римских солдат, изготовлялся из шерсти. Впоследствии сагум носили все римские граждане, кроме консулов. Также сагумом называлась накидка бедных людей.


[Закрыть], поднимается человек. Он идет к вилле Юпитера. Он сжимает в правой руке пугио. Дрожь сотрясает тело, но не ветер, не дождь виновны в этом. Телесная дрожь одолевает его, ибо тело боится. Тело, но не дух. Дух его не боится.

«Мой отец – Нерон Клавдий Друз Германик. Мать моя, Агриппина Старшая, Випсания Агриппина. Дочь Марка Випсания Агриппы, внучка императора Августа. Мои братья – Нерон Юлий Цезарь Германик, Друз Юлий Цезарь», – говорит он вслух. «Их нет более на свете, а я, Гай Юлий Цезарь, потомок великого рода, я тоже почти что умер, потому что я в слугах у мерзкого старика, убившего их, моих близких, и потому, что он готов оборвать мою жизнь каждую минуту, и он может это сделать. Если только я не опережу его».

А он опередит. Сегодня, или никогда. Имена убитых отца, матери, братьев повторяет он снова и снова. Это помогает подняться, когда он падает. Это помогает увидеть тропу, покрытую мраком. Если он ее не видит, то нащупывает рукой. Раза два рука нащупывает и край обрыва. Страшно, да. Но сегодня его не остановить. Сегодня он дойдет, чтобы его там не ждало. Ловушка? Пусть. В какую-то из них рано или поздно все равно попадешь. Почему не сегодня? Чем раньше это кончится, тем лучше. Все равно больше нет сил. Все, Тиберий довел его до самого края. До последней черты.

Он дошел. Он обходит дворец. Через темную аллею, сквозь амбулацио идет его одинокая дорога. Слабый отсвет факелов, из тех, что устроены в нишах, из тех, которые не задул ветер, не залила вода, видим ему. В конце концов, он дошел бы и так, вслепую. Но свет там, впереди, согревает его. Он знак надежды. Призрак ее, да, ну что же…

Триклиний. Здесь ему не раз приходилось вкушать яства, лучше которых и представить себе невозможно. А он давился ими, мечтал о куске черствого хлеба, но своего. Здесь подавали вино, лучшее на свете. А он хотел лишь глотка воды, но своей. От Тиберия ничего ему не надо. Кроме Рима, но Рим не Тибериев. Рим по праву принадлежит ему, Калигуле…

Перистиль. И стражи нет, нет ее, стражи. Нет преторианцев!

Этого не может быть, просто не может быть! Кто же ты, Тень? Какая у тебя сила? Откуда?

Вот и атрий. Найти спальню Тиберия. Та, возле которой горят факелы. Не один факел горит, несколько. Но стражи нет! Он тронул ручку двери. Сейчас! Или никогда. И если даже когорта целая уместилась в кубикулуме, все равно нет обратного пути. Плутон[169]169
  Аи́д у греков (др. – греч. Ἀΐδης или ᾍδης, также Ἀϊδωνεύς, «невидимый»), у римлян Плуто́н (др. – греч. Πλούτων, лат. Pluto – «богатый»; также Дит – лат. Dis или Орк) – в древнегреческой мифологии бог подземного царства мёртвых. Название и самого царства мёртвых. Вход в него находится где-то «на крайнем западе, за рекой Океан, омывающей землю». Старший сын Кроноса и Реи, брат Зевса, Посейдона, Геры, Гестии и Деметры. Супруг Персефоны, вместе с ним почитаемой и призываемой.


[Закрыть] и Прозерпина[170]170
  Прозерпи́на (лат. Proserpina) – в древнеримской мифологии богиня подземного царства, соответствующая древнегреческой Персефоне. Дочь Юпитера и Цереры, племянница и супруга Плутона (Дита). По одной версии, имя ее – латинизированное греческое «Персефона». По другому толкованию, так называлась римская богиня, способствовавшая произрастанию (proserpere) семени и слившаяся позднее, по введении греческих культов, с богиней Персефоной.


[Закрыть], помогите! Спешу отдать вам душу Тиберия, как дал он вам души моих близких…

В это мгновение чья-то рука легла на его плечо. Он услышал тихое: «Не спеши, дружок!»…

Калигула повернулся резко, рука с ножом метнулась вверх, но была перехвачена, зажата в тиски.

Лицо противника бросилось в глаза. Ничем не примечательное лицо. Лицо, как у всех. Но он его знал! Он его помнил!

События прошлого стали мелькать в памяти, одно за другим.

Сын Арминия сражается с ним, Калигулой, на песке возле Большой Клоаки. Трезубец вырван из рук, беснуется толпа в восторге. Неминуемая смерть ждет Калигулу. Нож, пугио, такой же, как тот, что сейчас в руке у Калигулы, вылетает из толпы, вонзается в плечо германца. Незнакомец со средним лицом, лицом как у всех, в одежде легионера, хватает его за руку. Они бегут, бегут к Клоаке. Незнакомец прыгает вниз, Калигула, мгновением позже¸ с оборвавшимся сердцем, тоже летит вниз. Противный всхлип грязной… нет, не воды, вонючей жижи, в которую он проваливается по пояс. Вспышка огня, от которой режет глаза. Огниво, пиропетра![171]171
  Пиропетра (по-греч. кремень – pyropetra) – огненный камень, приспособление для получения огня.


[Закрыть] Что за человек спас ему жизнь? Кто он, готовый ко всему в каждое мгновение?

Картина, леденящая душу. Совсем недалеко от них примостился убитый германцем морячок. Под ним еще чьи-то тела, торчит рука, все еще сжимающая гладиус, нога, обутая в калигу… смрадом разложения несет от них. Повезло, что нырнули они в Клоаку чуть дальше, да попали в гнилую эту жижу. Она, несущая фекалии, смывную воду из терм, прочие «прелести», поспособствовала не сломать руки-ноги при прыжке.

– Что же, юноша, следовало бы поторопиться. Путь у нас с тобою один, вниз, к Тибру. Там и омоемся, если доберемся, – говорит незнакомец. – Подержи-ка, – протянул он свой посеребренный балтеус[172]172
  Балтеус (лат. balteus) – первоначально часть военного снаряжения, перевязь в виде ремней различной длины и ширины, перекинутая воином через плечо (плечи) для ношения холодного оружия. Скрещенные ремни могли появиться ближе к периоду правления Августа, когда возникла дополнительная защита в виде кожаных полос на рукавах и талии («птеруги»). Такой пояс был свидетельством воинского статуса. Лишение балтеуса означало для солдата исключение из военного сословия; пояс отбирали у обесчестившего себя легионера.


[Закрыть] Калигуле.

Содрал с себя плащ, сбросил тунику, разорвал ее на полосы.

– Закрой нос, – приказным тоном не предложил, велел. – Не задохнись от испарений. Я пойду вперед. Держи ремень за конец, чтоб не потеряться в темноте.

И пошел-поплыл впереди, таща с собой Калигулу. Что это был за путь!

Обо что спотыкались они в темноте, под сводами старой вонючки Клоаки, во что ныряли лицом при падении, чем дышали! Как они шли?! Хорошо, что темно. Хорошо, что не видно…

Услужливая память постаралась забыть этот ужас.

Он и забыл бы, Калигула, да вот же оно, это лицо, что осветилось во чреве клоаки вспышкой огня. Перед ним…

Они выпали из Клоаки в Тибр, и каким это было наслаждением: плыть по течению, подальше от слива Клоаки, попасть в неожиданно холодную, но свежую воду, вдыхать воздух, в котором не было уже смрада, видеть звезды над головой. Кажется, он кричал тогда: «Я жив! Мы живы!».

А этот выбрался на берег, бросил короткое слово:

– Ну, прощай!

Калигула растерялся.

– Возьми свой балтеус! Как ты без него?

Незнакомец рассмеялся в ответ:

– Без ремня, это лучше, чем без головы. Дарю!

Он удалялся, и Калигула успел спросить лишь:

– Как звать тебя? Кого мне благодарить…

Ответа он так и не услышал. И забыл, забыл свое приключение. Мог бы напомнить Агриппа, но веселый друг и учитель, иудейский князек, в те самые дни был упрятан Тиберием в тюрьму. Говорили, за долги. Агриппа хлебал тюремную похлебку, страдал. Калигула сочувствовал, но то, что он сам переживал на Капри, как-то затмевало чужие страдания. Каждую минуту его ловили или пытались ловить. Говорили гадости о его родных, пытаясь вызвать у него вспышку гнева, уличить в сочувствии. Говорили гадости о Тиберии, пытаясь вызвать его на откровенный разговор, и снова уличить, теперь уж в ненависти. Пытались приписать ему попытку заговора, свести с людьми, которые могли бы и даже мечтали поучаствовать в заговоре против Тиберия. Каким-то чудом удавалось ему обойти все расставленные ловушки, каким-то непостижимым путем он догадывался, понимал, отступал, лавировал, уходил…

До сегодняшнего дня. И вот, стоит один на один, лицом к лицу, с Тенью. И рука, в которой оружие, сжата, как тисками, чужой и враждебной рукой. Поймали-таки. Уличили. А ему, кажется, и не страшно. Все равно ему. Знать бы, за дверью ли Тиберий.

– Он там? – в вопросе, кажется, выплеснулась вся ненависть, Калигула почти хрипел.

– Кто? Тиберий? Там. И даже ждет тебя. Главное, что я пущу тебя к нему. Только опусти нож, пожалуйста, не стоит и пытаться убить меня. Я сильнее, ловкости у меня больше будет. Поверь!

Калигула верил. В этом человеке было много жизненной силы, это ощущалось. Гораздо больше, чем знал за собой Калигула.

Руку он отпустил. Противник кивнул головой. Отступил на шаг. Сказал задумчиво:

– Старик, он, конечно, далеко не во всем прав. И, наверно, страна старится вместе с ним, ветшает. И, может, хорошо бы для Рима молодого императора. Все это так…

Глаза на лице без примет смотрели на Калигулу строго, без сочувствия, но и осуждения не было в них.

– Я тебя пущу, раз зван. Только посуди сам, какой из тебя потом император? Император-убийца… кровью запятнан. Если еще в бою, тогда понятно. Ты ведь убивал в бою? В Субуре тебя видел, плохо твоему сопернику пришлось. Но он защищался, по крайней мере. И в силах был тебя убить, тем хуже для него, если не справился. Плохо, конечно, то, что ты сделал, да относительно честно. А тут? С ножом на старика. Я бы подождал, будь я на твоем месте. Ждать-то недолго осталось. Это я тебе говорю, Umbra[173]173
  Umbra (лат.) – тень.


[Закрыть].

– Ты не на моем месте!

– Это – да! Ну, моих-то не стало, я совсем еще мальцом был. И не на кого пальцем показать, нет виноватого. Разве на Августа только, он ту войну затеял. И Тиберий ее вел, может, надо бы Августа с Тиберием? Молчишь…

Калигула молчал, просто не зная, что сказать. Мучительно хотелось распахнуть дверь, разглядеть Тиберия, всадить нож в его сердце, обрести покой. Именно в таком порядке. И разговоры тут ни к чему.

– Ладно, иди. Да делай, как знаешь. Вспомни только. Предка твоего, в честь которого назвали тебя, тоже убили. Убили, думая, что спасают Рим. Спасли? То-то же! Убить просто, я это умею в совершенстве, ты, наверно, слышал. Только я не хочу. А ты сам решай. Не говори только, что Риму это нужно. Это тебе нужно, да и то… сомнительно. Иди!

И распахнул перед Калигулой двери.

Высокое ложе, cubile. Спинка кровати резная, черное дерево. Чадят и коптят лампы, как в доме любого римлянина, распространяя запах воска и горелой пакли. Но даже в этом неверном свете видны статуи, расставленные по углам, картины по стенам. Не обманула скандальная молва: фавны, нимфы, и все в позах, не оставляющих сомнений по поводу любовных намерений, Приап с огромным и напряженным членом…

Тиберий не спит. Стоит на прикроватном коврике, toral, босыми ногами. Император раздет, на нем простая закрепленная на плече туника из полотна. Ночная ваза у него в ногах, серебряная, инкрустированная рубинами. Только что, видно, пользовался, руки вытирает о покрывало из разноцветного камчатого полотна. Взглянул на Калигулу император, улыбнулся, оживился даже как-то.

– Привет, дружок! Налей-ка мне воды, как хорошо, что я тебя дождался. Отпустил вот всех сегодня, видишь, остался один. Никому-то старик не нужен. Одно название, император, а как посмотришь вокруг, все норовят оставить, все в Рим, все в город, где жизнь. А подле меня, ну какая же жизнь? Какая жизнь у старика?

Он закряхтел, взбираясь на свое ложе. Спросил:

– Не поможешь?

Как во сне, шагнул Калигула вперед. Подставил плечо, помог императору улечься.

– Да налей-ка воды мне. Пить очень хочется.

На ларе для сохранения одежды стояла чаша, и кувшин воды имелся. Налил Калигула воды Тиберию. Напившись, император отвернулся от своего гостя, пробормотав при этом:

– Ты иди, сынок, иди. Спасибо тебе, родной. Я спать буду.

И Калигула пошел, прикрыл за собой тихонько двери…

Глава 13. Смерть Тиберия

На протяжении многих веков римляне воевали и завоевывали огромные пространства. Они управляли миром. И все дороги, построенные римлянами, вели, естественно, только в Рим. По ним и подати доставлялись в столицу вовремя, и вестовые неслись, и легионы шли, и хлеб везли. Разбегались эти дороги в разные стороны от Рима потом. Но и в этом случае Рим не терял своей важности; он был началом пути. К нему возвращались…

Случались исключения. Во времена Тиберия, бывшего государем Римской империи, даже при том условии, что он этого звания лицемерно не принимал, единственным человеком, чьи дороги в Рим не вели никогда, был сам Тиберий. Вот такой вот парадокс истории, вполне объяснимый характером этого человека. И его страхом. Тираны любят свою жизнь, держатся за нее крепко. Тираны знают, что они не любимы. И днем, и ночью они боятся, что нелюбовь всеобщая к ним обернется смертью. Они изобретательны, когда боятся.

У Тиберия была преторианская гвардия. У него была тайная служба, возглавляемая Тенью, доносчики и шпионы радели о безопасности императора. Он жил на Капри, а Капри был неприступен. Никто не знал, в каком из многочисленных дворцов он будет ночевать до последнего мгновения. К нему не допускались люди со стороны, а если такое вдруг происходило, как случилось с рыбаком, бросившимся к императору с рыбой…

Тою краснобородкой Тиберий собственноручно исхлестал бедняка. Простодушный рыбак выразил вслух радость, что не принес и омара, которого поймал сегодня; Тиберий распорядился омара доставить и долго возил им по заляпанному кровью лицу рыбака.

Словом, способов уберечь императора от смерти было много. До смешного доходило: каждый день начинался обсуждением, Тиберий советовался с астрологом Фрасиллом. День исключался на возможность смерти. Если вдруг гремел гром и собирались тучи, так Тиберий спешил украсить голову лавровым венком, поскольку считалось, что молния не поражает лавр…

И еще один способ, тоже способный вызвать улыбку. Тиберий боялся Рима, которым правил. И потому в Риме не жил.

Восемь последних лет своей жизни он не решался посетить столицу. Однажды дошел на триреме[174]174
  Трире́ма (лат. triremis, от tres, tria – три и remus – весло), трие́ра (греч. Τριήρεις) – класс боевых кораблей, которые использовались античными цивилизациями Средиземноморья. Триремы получили свое название из-за трех рядов весел, которые, предположительно, располагались одно над другим в шахматном порядке, каждым веслом управлял один человек.


[Закрыть]по Тибру до самых садов, до искусственного озера Августа. По берегам расставили стражу, весьма невежливо разгонявшую всех, кто захотел бы приблизиться на расстояние двести шагов. Но Тиберий повернул обратно. А как же: ему довелось узнать, что нескольких человек, обвиненных по доносу в неуважении к императору, отпустили, даже не допросив. А вдруг среди них заговорщики? Тиберий повернул от столицы; лишь достигнув Капри, мог он успокоиться немного, не страшиться так явно…

А второй раз закончился совсем плохо для Тиберия. Тою самой смертью, которую он отгонял все это время от себя, прибегая к помощи астролога, к защите гвардии, держа на море готовые корабли для срочного отплытия в случае опасности, всматриваясь со своего утеса в дальние знаки, ему посылаемые (он не доверял скорости гонцов). Et cetera, et cetera[175]175
  Et cetera – латинское выражение, означающее «и другие», «и тому подобное», «и так далее».


[Закрыть].

В этот раз он достиг уже седьмой мили[176]176
  Ми́ля (от лат. mille passuum – тысяча двойных римских шагов «тростей») – путевая мера для измерения расстояния, введённая в Древнем Риме. У римлян так называлось расстояние, равное 1000 двойных шагов легионера. Древнеримская миля (миллиатрий) равнялась 1598 м.


[Закрыть], был у самых стен Рима. Оставался один переход, и Тиберий со своей многочисленной свитой сделал бы его… когда бы не его страх. Когда бы ни ненависть ко всему тому, что было Римом.

День только занимался, чудный, солнечный день весны. С вечера шел дождь, гроза первая сверкала молниями, гремел гром, ветер шумел молодой листвой. И куда все делось? Солнце алым шаром выкатило с утра на небо; нежно-розовым окрасила заря белокаменные стены виллы, где гостили каприоты. Молодость спала, старость уже проснулась, покряхтывала и вздыхала, ворочалась в постели. Впрочем, свита Тиберия нынче омолодилась до предела, чуть ли не он один представлял здесь старость. Те двадцать, коих он избрал в свое время в качестве спутников и советников, теперь представлены были от силы двумя или тремя. Всех пережил Тиберий. Неудивительно, то был неравный бой: Тиберий же и отправил их к манам, каждого своим путем. Лишь Кокцей Нерва[177]177
  Ма́рк Ко́кцей Не́рва (лат. Marcus Cocceius Nerva; г.р. неизвестен – 33 г. н. э.) – римский общественный и политический деятель. Происходил из знатного старинного патрицианского рода, дед императора Нервы. Известный юрист. В22 году Нерва был назначен консулом-суффектом с Гаем Вибием Руфином. Как близкий друг и родственник (proximus amicorum) Тиберия, Нерва сопровождал императора во время поездки последнего в Кампанию в 26 году. В 33 году Нерва совершил самоубийство, уморив себя голодом.


[Закрыть], мужественный и правдивый, ушел сам. Да сам ли? Смерть его от голода, смерть-протест, разве не вызвана она была возмущением против Тиберия? При упоминании о Нерве Тиберий приходил в неистовство и сыпал проклятиями. При упоминании о Нерве краснел Калигула и покрывался потом. Но, какова бы не была их реакция на это имя, Кокцей Нерва был тоже жертвой Тиберия, несомненно.

Итак, старость, во всяком случае, в лице императора, уже не спала. Отдав должное покашливанию, покряхтев, повозившись, Тиберий велел одеть себя. Дважды ущипнул пребольно за нос раба, что причинил неприятность (протаскивая тунику через голову на плечи, потянул за волосы императора). Посетовал про себя, что спал вчера один.

В Рим везти своих «рыбок» Тиберий не стал, да и девки из числа спинтрий остались на Капри. Это расстраивало императора. Еще одна претензия к Риму: нельзя вести себя так, как хочется. С животными повезло больше: их везти можно. По этому поводу разговоров не будет. Надо поесть, а потом сходить с Фрасиллом к змее.

Аннуло[178]178
  В переводе с лат. – кольцо.


[Закрыть]– это любимый змей Тиберия. Огромный, с красноватой спиной, с широкими темно-бурыми перехватами поперек и яркими желтыми пятнами внутри, с чешуей, отливающей на солнце, струящейся и переливающейся; он так красив, так загадочен, страшен! Фрасилл о многом будто читает в глазах Аннуло, лишенных век, постоянно открытых, с их удлиненным зрачком. Фрасилл – лучший астролог и гадальщик Рима. Всех остальных, правда, Тиберий выкорчевывает, как может, ибо каждый, кто гадает, может гадать на смерть императора, а это оскорбление величия, это наказуемо.

Аннуло обычно присутствует при ауспициях. Не потому, что помогает pullarius. Просто человек, приставленный к клетке с цыплятами, он давний друг Аннуло. Цыплята нужны для предсказаний.

Pullarius открывает клетку. Кидает внутрь бобы или мягкое пирожное. Эта еда Аннуло неинтересна. Если цыплята отказываются клевать, хлопают крылышками, пищат, то это – дурное предзнаменование. Если еда клюется жадно, быстро, слышно одно только постукивание, то pullarius объявляет:

– Tripudium solistimum![179]179
  Ауспиции как предзнаменования делились на 5 видов. Одной из ауспиций является – ex tripudiis, то есть наблюдение за поведением первоначально любой птицы, позже цыплят при кормлении, которое делалось обычно при военных экспедициях. Цыплята содержались в клетке под наблюдением соответствующего человека (pullarius). При начале гадания пулларий открывал клетку и кидал туда бобы или мягкое пирожное. Если цыплята отказывались клевать, шумели, хлопали крылышками или применявшиеся раннее взрослые птицы улетали, это считалось дурным предзнаменованием. Когда же еда жадно клевалась, так что было слышно постукивание, это было соответственно хорошей приметой (tripudium solistimum).


[Закрыть]

То есть примета хорошая, доброе предзнаменование. Впрочем, Аннуло не это предзнаменование нужно. Ему другое важно: угостит или нет его гадатель курятиной. После правильной ауспиции pullarius бывает щедр.

Что же касается Фрасилла, то он Аннуло балует редко. Уставится в зрачки, стоит, переминается с ноги на ногу. Когда Тиберия и других нет рядом, приходит тоже. Только тогда бывает весел, посмеивается. Иногда принесет мышь в подарок. Часто говорит слова, всегда одни и те же: «Удивительно, как могут два предсказателя воздержаться от смеха, глядя друг другу в глаза»[180]180
  Марк Ту́ллий Цицеро́н. «О природе богов».


[Закрыть]. Что бы значило это? Почему маг и прорицатель смеется, глядя в зрачки Аннуло? Лучше бы принес мышь…

Тиберий вызвал Фрасилла, как вызывал его каждое утро. Только сегодня к походному шатру, где устроены pullarius с животными. Подальше от виллы, где отдыхает император. Змея бесшумна, но цыплята и куры, собаки – они могут беспокоить императора, а сон его драгоценен. Если у мальчиков, что спят с Тиберием, у его «рыбок», спросить, чего они боятся более всего, лежа рядом с императором, они скажут: разбудить Тиберия. Кое-кто из них научился спать днем, урывками, каждое мгновение, что они без Тиберия проводят. Чтоб потом, ночью, замереть рядом, как услышат похрапывание. Так и лежат навытяжку всю ночь, но встречают пробуждение императора милой улыбкой…

Ох, ну и недоброе оказалось утро! И без цыплят стало все ясно Фрасиллу. Как только увидел он бедного Аннуло, войдя в шатер. Замер он возле клетки, гадатель Фрасилл, в приступе транса. За его спиною ахнул и тоже замер pullarius. Хорошо спалось обоим гадателям этою ночью, не ждали они беды. А она вот, перед ними!

Не в первый раз видят они неподвижного, застывшего Аннуло. Это привычно для змея. Но ведь и не каждый раз бывает облеплен Аннуло массой рыжих лесных муравьев. Струйкой, и уже довольно заметной, бегают они туда-обратно к телу змея; их рабочий настрой очевиден, если на скользкой коже уже не видно толком ни желтых пятен, ни перетяжек под массой муравьев.

Заметались, заплясали мысли в голове Фрасилла. Снова попал гадатель в беду. С Тиберием такое запросто бывает, приходит нежданная беда от него, мигом приходит. Это на деньги и подарки скуп император, а бедам, что он сеет, нет числа.

Как-то пребывал Тиберий в дурном настроении. Призвал к себе Фрасилла. А было это на вилле Юпитера, на Капри. И место плохое, куда призвал: прозвали место «прыжком Тиберия». И без цыплят, и без пассов над головой, и без длительного сидения с вытаращенными глазами, словом, без всяческих атрибутов гадания, стало Фрасиллу ясно: быть беде. Хмур Тиберий, чего там не так Фрасилл нагадал, еще неясно, а вот что начнут его скоро, развешанного кусками на скалах, баграми отцеплять там, внизу…

Еще хуже того задрожал гадатель, как спросил его император:

– Что, Фрасилл, а можешь ли ты, дружок, сказать мне, что ждет тебя самого в этой жизни? Как она сложится?

Как жизнь сложится, Фрасилл знать не знал. И не пытался узнать: перед собою зачем же лукавить? А вот про то, что императору накануне рассказали о новом гадателе, Египтянине, живущем в Субуре, про то он знал. И про то, что Египтянин еще ни разу не пойман на несбывшемся предсказании. Слышал Фрасилл об удивительном даре чужеземца, узнал о нем и Тиберий. Тут гадать не приходится, Фрасилл, он такой. Ему-то спать ни днем, ни ночью не приходилось почти, он об императоре все знал, от этого собственная жизнь зависела. Нет, не знал Фрасилл, как она сложится, но сложить два и два умел. Такое у него ремесло…

– Дай мне время, государь. Я скажу.

Тиберий кивнул. На лице его отразилась злорадная улыбка. Фрасилл мог бы уже поклясться, что читает мысли Тиберия. И от этих мыслей прошиб гадателя холодный пот.

Попросил Фрасилл тогда принести Аннуло. Долго смотрел в глаза змею, сидя на коленях перед клеткой. Мог бы Аннуло говорить, так он бы сказал… Плохо змею на открытом солнце, ему бы туда, где тепло и сыро. И если ни курятины, ни мыши сегодня не будет, он обойдется. Сыт пока давешним всем. Покоя бы! А этот еще вскочил, бегает перед клеткой, руками машет. Исходят от него волны ужаса и ненависти, Аннуло это чувствует. Кому же понравится, когда перед тобой мечется враг!

Почувствовав мгновение, когда интерес Тиберия, следящего за ним взором, несколько угас, Фрасилл сказал:

– Знаю! Я знаю, государь!

Тиберий вновь зажегся. Обратил на гадателя весь свой интерес, глаза засверкали.

Фрасилл произнес, весь трепеща, тем более что основания у него были, за Тиберия он так не боялся бы, как теперь трясся за себя.

– Государь! (мало ли, что Тиберий на словах от титула отказывается, ему ли, Фрасиллу, не знать, что император на деле любит). Ужас одолевает меня ныне. Ужас величайший. Узнал я, что опасность мне грозит страшная. Смерть неодолимо зовет меня к себе сегодня. Но это не главное. Могу я уберечься от нее, если умилостивлю, чем скорее, тем лучше, Тривию[181]181
  Тривия (лат. Trivia) – один из эпитетов Дианы. Когда к чисто италийским чертам богини Дианы присоединились черты греческой Артемиды, римская Диана стала почитаться как помощница при родах, как представительница горной и лесной жизни, покровительница охоты, как божество ночи, со всеми её таинственными явлениями. В этом последнем значении она была отожествлена также с греческой Гекатой, богиней ночи, подземного мира и волшебства. Будучи богиней чар и таинственных ужасов ночи, Диана считалась покровительницей перекрестков (откуда и эпитет – Trivia), и изображалась с тремя головами, глядящими на три дороги.


[Закрыть], владычицу ночную…

Тиберия зацепило. Видно это, как же, трет он подбородок рукою, глаза нараспашку.

– Что же важнее собственной смерти, дурак?

– Но как! Не говорил ли я тебе раньше… Не мог же я не сказать, в самом деле?!

– Говорил – не говорил, что ты заладил. Что именно? Мы с тобой много говорили, ты болтун известный, – сердился император.

Фрасилл сделал значительную паузу. Быть бы ему актером, не стань он гадателем. Впрочем, это не просто похожие ремесла, одно часть другого…

– Но ведь наши жизни связаны, государь! Пусть я умру, если не удастся умилостивить владычицу, но ты погибнешь вслед за мною, как пройдет год, день в день!

И Фрасилл устремил свои расширенные зрачки прямо в глаза императору, и плескалось в них нечто этакое…

Может, и промелькнуло недоверие императорское в глазах напротив. Но и мысль о том, что вдруг и правда, тоже была не последней. И возобладала! Тиберий верил в совпадения чисел. Он еще помнил: счастливый для него день смерти Агриппины; день смерти Сеяна, в один день![182]182
  18 октября 31 года погибает Сеян, 18 октября 33 года – Агриппина Старшая.


[Закрыть]

Потом, Фрасилл указал сроком год; скажи он: «день», император посмеялся бы проницательности астролога и рискнул. Но год? Почему Фрасилл назвал год? Живи целый год в ожидании собственной смерти!

Словом, выжил Фрасилл тогда. Выживет и сейчас.

Приближающемуся к походному шатру неспешным шагом императору предстало траурное лицо гадателя, поникшая его фигура.

– Все нужно поменять, государь, на сегодня, и чем быстрее, тем лучше. Спасение наше в том, чтобы успеть. Если не вернемся назад, то я уж и не знаю…

– Я еду в Рим, город ждет меня. Зачем возвращаться?

Уже напуганный слегка, недоумевающий Тиберий воззрился на Фрасилла удивленно. Ликторы[183]183
  Ликтор (лат. lictor) – особый вид госслужащих; упоминаются в истории со времени правления в Риме этрусских царей. Первоначально ликторы были исполнителями распоряжений магистратов cum imperio. Впоследствии осуществляли только парадные и охранные функции при них, заключавшиеся в сопровождении высших магистратов и наблюдении за тем, чтобы им оказывали надлежащие почести. Были вооружены фасциями. Ликторы назначались, как правило, из числа вольноотпущенников. Число сопровождающих ликторов напрямую зависело от должности сопровождаемого лица. Императора сопровождали 24 ликтора.


[Закрыть]за его спиной загалдели.

– Таковы знамения, – ответствовал Фрасилл важно. – Следуй за мной, государь, ты узнаешь то, что знаю я…

Зрелище, представшее взору Тиберия, расстроило императора донельзя. Его любимец, его красавец-змей! Отвратительные, гадкие муравьи, облепившие тело друга!

– Кто? Кто?! – закричал старик, затопал ногами. Забрызгал слюной…

Ликторы попятились к выходу, роняя фасции. Гадатель только головой покачал в ответ. Повременил, подержал паузу. Озабоченно потрогал лоб, разгладил продольную морщину на нем. Потом сказал императору, у которого дергались губы:

– Некто, пред величием которого мы бессильны. Даже ты, государь…

Император притих, поедал Фрасилла глазами, молчал. Молчал и гадатель.

– Удали всех, прошу, государь, и выслушай, – печально промолвил Фрасилл наконец.

Тиберий бросил короткое «вон!», и ликторы, крнечно, подчинились.

И тут Фрасилл объяснил Тиберию все.

Знамение есть знамение. Нужно только растолковать его… Кто, как не Фрасилл, скажет все, как есть? Кто еще в империи?

Муравьи, это образ. Более всего походит на муравьев кто? Не есть ли это собирательный образ черни?! А змей, это, конечно…