Текст книги "Барнаша"

Автор книги: Олег Фурсин

Соавторы: Манана Какабадзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 43 страниц)

47. Иисус в семье Кифы

Этого мгновения он откровенно боялся. Привести в дом Учителя, приютить его в этом шумном гнезде, где жена и тёща, дети, беспомощный отец, и бесконечные раздоры, недоразумения. Он не мог надеяться на минуту спокойствия, даже для себя самого, а если в доме появится посторонний… Однако что оставалось делать? Наставник не намекал, не просил, он сказал просто и ясно:

– Кифа, сегодняшнюю ночь я проведу под твоим кровом. Мы идём в Кфар Нахум.

Можно ли было ослушаться Учителя? Он ведь не спросил разрешения, оно ему не требовалось. За время, что они были рядом с ним, сколько раз двери распахивались перед Наставником, и значит – Его учениками? Их встречали, кормили и поили. Им кланялись, и перед ними упадали ниц, благодаря за чудеса исцелений, за откровения Его учения. Его отсвет падал и на них, и было приятно ощущать себя значимым, окружённым почётом. Рыбная ловля как-то подзабылась, теперь они были все ловцами человеков, и это оказалось куда как более приятно. И Симон не грустил о прошлой жизни. Впрочем, как и о жене, а уж тем более о тёще. Он удачно сбросил с себя бремя забот, он обретал Царствие Небесное. А Царство поважнее забот о тёще. Но теперь именно данное обстоятельство пугало. Тёща придерживалась иного мнения по этому поводу. И Симон знал, что на каждом перекрёстке Капернаума сварливая баба честит своего зятя самыми последними словами.

Иуда-казначей был не слишком щедр, и попрекал за каждую монетку, выдаваемую ученикам. Немного, ох немного выделил он из общих денег для Симона. А послал он домой ещё меньше, у него, Симона, тоже есть желания и потребности, поскольку он теперь не просто рыбак, а важный человек, ученик Иисуса. Так что ждать от тёщи приятной встречи не приходилось. Впрочем, многое искупало неприятности, которые ещё не наступили, но были неизбежны, конечно. Нос братцу удалось утереть без особого труда. Учитель шёл к нему, Симону, а не в общий их дом. Андрея никто ни о чём не спросил. И не звал с собой. И это не первый случай, когда Учитель выделил Симона среди остальных. Одного Симона он звал не по имени, а уважительным прозвищем Кифа. И ведь это с первых минут знакомства, и некому было подсказать Учителю, что это ещё детское прозвище, он догадался, он почувствовал, он понял! Все споры о том, кто должен почитаться большим между учениками, просто смешны. Учитель знает, что Симон любит Его, и никогда, никогда не предаст своего Наставника. И потому – он, Симон, главный! И место по правую руку от Учителя вовсе не Иоанна, и не Иуды, который повсюду стремится пролезть. Когда сын Давидов восстановит царство Израиля, и станет во главе этого царства, а час этот недалёк… Вот тогда Симон Кифа, Симон-скала, Симон-утёс станет весьма важным и уважаемым человеком. Тогда зловредная женщина, мать его жены, будет посрамлена, и займёт подобающее ей место в доме.

Кфар Нахум совсем не бедный город. Он стоит на дороге, ведущей из Дамаска в Иерусалим, а дальше в Египет и в Аравию. Здесь пресекаются многие торговые пути. Там, где процветает торговля, немало сборщиков податей. И два странника, идущих в Кфар Нахум, не избежали их «гостеприимства». Войти в город, не поделившись с мытарями последней монетой, не удалось. Иисус принял это обстоятельство с полным спокойствием. Симон же кипел негодованием и злобой. Что он предъявит тёще, жене и ребятишкам? Ответ напрашивался сам собой: Учителя. Симону приходилось видеть, как Иисус справлялся с бесноватыми, бьющимися в судорогах, с пеной у рта. Тёща, конечно, женщина вполне здоровая, но, по мнению Симона, тоже свела знакомство с легионом демонов. Иначе как объяснить, что живёт она в их семье, имея ещё двоих сыновей и дочь, и командует не только дочерью и внуками, но и самим Симоном. Который вовсе не обязан ей ничем, но подчиняется, словно перед ним – особа царских кровей… Вот пусть Учитель и справляется с ней сам, раз собрался в гости к этой одержимой! Если справится, конечно, но он, Симон, ни в чем не виноват!

Тревога нарастала. Недалеко от дома ждала ещё одна неприятность. Сборщики дидрахм, на сей раз не те, которых поставили над народом римляне, а свои, просящие подать на Храм, обступили их.

– Шим‘он-рыбак, – сказал старший над ними, – хорошо, что ты вернулся в свой дом, где ждёт тебя семья. Твоя жена и мать пролили немало слёз, пока ты странствовал со своим Учителем… Скажи нам, кто это с тобой, не Учитель ли ваш с Андреем и сыновей Забда[238]238
  Зеведей – отец Якова и Иоанна.


[Закрыть], о котором мы столько слышали? Молва не смолкает о чудесах на берегу нашего моря.

Поскольку Иисус молча взирал на вопрошающих, Симон с плохо скрываемым превосходством ответил:

– Да, Раввуни. Йешуа из Н’цэрета со мною.

Однако следующий вопрос поверг его в крайнее смущение.

– Равви ваш не даст ли дидрахмы?

И что следовало ответить, если не это? Он и сказал: «да». Хорош бы он был со своим Учителем и Его чудесами, ответив «нет»!

Только отдавать было больше нечего. И они повернулись спиной к сборщикам, и пошли к дому. Молча, без слов. Лишь переступив порог дома, заговорил Иисус.

– Как тебе кажется, Шим’он? Цари земные с кого берут пошлины или подати? С сынов ли своих, или с посторонних?

– С посторонних.

– Итак, сыны свободны; но чтобы нам не соблазнить их, пойди на море, брось уду, и первую рыбу, которая попадётся, возьми; и, открыв у ней рот, найдешь статир[239]239
  Статир – древнегреческая монета. По своей ценности она равнялась двум дидрахмам. Монета чеканилась серебряная и золотая. Самый распространённый статир – аттический серебряный, равняющийся четырём аттическим драхмам или древнеримскому сиклю.


[Закрыть]; возьми его и отдай им за Меня и за себя.

– Хорошо, Раввуни, – ответил Симон – Камень неуверенно. – Так и поступлю, только увижусь с женой и детьми.

Двое детей уже появились в просторной комнате с очагом, служившей, по-видимому, общей для всех членов семьи. Здесь вкушали посланную им пищу, здесь встречали гостей, здесь собирались вечерами у огня, дети – играть, взрослые – для бесед и молчаливого созерцания отблесков огня.

Мальчуган лет шести, личико которого было измазано золой, а одежда в прорехах, смотрел на отца исподлобья, не узнавая. Зато к Иисусу подошёл без колебаний, прижался к нему, ласкаясь.

– Мама плачет, – сообщил он очень серьезно и с грустью. – Мама всё время плачет и сердится на меня.

– Молчи, ты ничего не понимаешь!

Сверкнув на малыша глазами, его сестра, некрасивая смуглая девочка лет восьми с грубыми чертами лица, явно похожая на Симона, подошла под благословляющую руку отца. Но тут же вывернулась, и стала говорить Иисусу быстро и проникновенно, время от времени бросая неодобрительные взгляды на Симона, от чего тот съеживался и мрачнел всё больше.

– Мама плачет, потому что бабушка больна… Она всё время стонет, у неё жар и озноб. Бабушка не хочет есть, мама только поит её всё время водой. Мама говорит, что денег у нас нет, и врач не пойдёт в наш дом. А если бы и пришел какой из милости, так денег на лекарство нет всё равно… Нас кормят соседи, и на том спасибо, а бабушка уже старая, так что если час её придёт – значит, так тому и быть… А как её хоронить? На всё нужны деньги, и полагаться на добрых соседей стыдно. И на кого полагаться, тоже непонятно. Сосед Забда заходит к нам каждый день, и приносит рыбу. Но он уже старый, и надолго в море не уходит, устает быстро. Его сыновья, говорит он, ищут Небесного, земное им уже ни к чему, а он сам, приблизившись к Небесному, вынужден думать о земном. Он так говорит, только я не знаю, что это значит. А бабушка уже не говорит с нами, она так мечется, что мы с мамой привязали её… Мама посылала нашего Йоханана к сестре и братьям. Но пока никто не пришёл и денег не послали. Мама всё плачет, и не знает, что делать, и я тоже не знаю…

Иисус прервал этот поток слов, опустив руку на голову девочки. Он провёл этой рукой по её волосам, потрепал её за подбородок. Величайшее удивление отразилось на её лице, лице ребенка, не знавшего ласки. Она потянулась к Учителю, засветилась вся. А Иисус присел перед ней на корточки, заглянул в лицо.

– Так много забот, так много опускается горя на маленькие плечи… Умолкни, дитя. Я всё слышал, я понимаю. Я помогу. Нет нужды в глухих и слепых родных, порой враги человека – ближние его. Пойдём с тобой туда, где плачут и томятся.

Он протянул ей руку, она доверчиво дала свою. Мимо удивлённого, несмотря на свой долгий опыт общения с Учителем, Симона, они вышли на улицу, а сзади ковылял малыш, его сын. Его недоверчивые, диковатые и дерзкие дети вели себя так, словно Иисус был знаком им с детства, словно не у Симона должны бы они искать защиту и прибежище от всех земных бед, а Учитель был им такой защитой. Его они уже полюбили, своего отца не знали и в общем не любили. Он заботился только о пропитании этих вечно голодных ртов, и делал это без особой нежности, помня лишь свой долг. Симон был пристыжен.

Он пошёл вслед за Учителем и детьми на улицу. Видел, как они поднялись по лестнице, ведущей на кровлю дома. Тёща, горевшая в лихорадке, была устроена на кровле, где прохладно, куда долетает свежий ветерок с моря. Хорошо, что старую женщину привязали, вдруг с необычной для него теплотой подумал Симон. Конечно, он в своё время обнёс кровлю перилами, по закону Моисееву, дабы не навести крови на дом свой, когда кто-нибудь упадет с него[240]240
  Второзак. 22-8.


[Закрыть]. Но перила не слишком высокие, и кто знает, что может случиться с человеком, который не помнит себя в лихорадке?

Он знал, что будет там, на кровле. Учитель присядет возле ложа страдающей женщины. Будет долго и с состраданием смотреть в измученное морщинистое лицо, словно пытаясь разгладить эти морщины, стереть их с лица, увидеть в нём другое, молодое, смеющееся, красивое, каким оно было когда-то. Разглядит, вздохнёт облегчённо. Возьмёт руку, подержит её в своей. Проведёт рукой по лбу, коснётся запёкшихся губ. И будет чудо, чудо выздоровления. И в доме зазвучит властный голос тёщи, она встанет к очагу, чтобы готовить рыбу, что же ещё у них можно приготовить, будет награждать шлепками его неугомонных и плохо воспитанных детей. Будет упрекать Симона, и жалеть вслух свою дочь… Симон вдруг рассмеялся. Пусть так и будет! Он, Симон, не против. Он привык к этому, это часть его жизни, и не самая плохая при этом. Да, было время, он уставал и роптал, но ведь это его жизнь, его удел, его доля! Вот сейчас надо идти к морю с удой, он отведёт лодку на косу, что за городом. Кому, как не ему, Симону, знать, где встречается рыба-мать. Он вдохнет солёный морской воздух, подставит лицо солнцу. Закинет уду, и ждать долго ему не придётся. Рыба поймается, и принесет статир. Так сказал Учитель, а Он не соврёт. И надо бы забросить сеть. Сейчас не лучшее время для ловли, надо выходить в море с раннего утра. Но на счастье Учителя попробовать можно… Им ведь нечего есть, а Он не пожалеет ещё одного маленького чуда для бедной семьи.

Симон вернулся до захода солнца. Выпрыгнул из тяжело нагруженной лодки, с трудом вытащил её на берег. Выбросил на берег сеть, прорванную в нескольких местах. Его старший сын, Иоанн, видевший возвращение отца с кровли дома, уже бежал на помощь. За ним поспевали младшие, радостно перекликаясь друг с другом.

– Рыба! Отец наловил много, много!

– Улов богатый, хватит на еду, и на продажу!

Кто-то тащил к дому сеть – сушить, и на починку. Кто-то уже выбрасывал на берег рыбу, и точил нож, готовясь к потрошению, к солению и жарению, радуясь предстоящему пиршеству. Удивлённые вестью о богатом улове, привлечённые криками, спешили к лодке Симона рыбаки, что занимались подготовкой к завтрашней ловле. Словом, народа на берегу собралось немало. В дверях дома появилась старая женщина, что была матерью его жены, растила его детей, и была его, Симона, первым врагом. Она приставила руку ко лбу козырьком, пытаясь разглядеть, что там, на берегу, делается, и, кажется, даже улыбалась. Симон улыбнулся в ответ. Вспомнилась родная его мать, так рано ушедшая из жизни. Вот так же стояла она на пороге дома, защищая глаза рукой от заходящего солнца, улыбаясь им, отцу и сыновьям, возвращавшимся с ловли. Он вспомнил об этом без грусти, легко. На сей раз не помянул тёщу недобрым словом, не упрекнул про себя, что старуха живёт, а вот мать – та давно умерла.

Не спеша шёл по берегу Учитель. Шёл своей лёгкой походкой, какой Симон не встречал ни у кого. Не шёл – плыл над землёй, едва касаясь её ногами. Вот в Иерусалиме, на пасхальной службе в храме, Симон издали видел первосвященника Каиафу. Тот был исполнен величия и вместе с тем презрения ко всему окружающему. И тяжёл был его шаг, и отпечатывался на земле глубокими следами. Словно раны оставлял на лике матери-земли грузный Каиафа. Иисус был лёгок, почти невесом для этой же земли.

И вот уже дошёл, смотрит на Симона. Улыбается он редко, но когда так смотрит на тебя – чисто, светло, – кажется, улыбается. И почему-то вокруг все замолкают, все смотрят в это просветлённое лицо внимательно, даже заворожённо. Словно питаются этим светом, запасаются на долгую будущую жизнь.

Симон наклонился к пойманной им на уду рыбе. Единственной пойманной на уду, остальное он вытащил сетью, что прорвалась от богатого улова. Поднял её над головой. Изо рта у ней торчал серебряный статир. Тетрадрахма – четыре драхмы. По две драхмы на Храм – две Симона, и две Его, Учителя. Как Он и говорил. А что, разве могло быть иначе?

48. Возвращение

Кфар Нахум – это всё ещё родная Галилея. Город большой, куда там Н’цэрету с ним равняться. Богатый и красивый город, и какая бет-ха-кнессет! Иисуса тут встречают тепло. Он здесь – Учитель, Пророк и целитель, которого знают, перед которым преклоняются. В душе он зовёт Кфар Нахум «мой город». Здесь пришло к нему признание людское. Здесь пришла к нему та, что стала радостью жизни. Но и болью – поскольку они всё ещё не вместе. Не может Мирйам стать другой в несколько дней. Не может уйти от Богини, которой нет для него, но которая жива для Мирйам. А он не может быть с той, что не верит ему в главном. Но она ещё придёт, тут не может быть двух мнений. Он видел в её глазах любовь. Любовь, что не знает расставаний. Мирйам ещё не догадывается, но она – его женщина. И придёт к нему рано или поздно. Лучше рано, как можно раньше, даже сегодня. Или завтра! Он тоскует по ней. Она могла бы дать ему то, чего никто на свете дать уже не может, наверное. Чувство дома, очага и тепла.

Кто знает, почему именно сейчас ему, вечному страннику, понадобилась вдруг вся любовь родных и близких? Быть может, потому, что они ему в ней отказали? Который день вспоминается трудное расставание. Никто не протянул руку помощи, а ведь ему, сыну и брату, грозила смерть. Неужели даже мама отпустила его насовсем? Выбросила из души, вынесла, как выносят мусор, ненужные старые вещи. И забывают о них навсегда…

Да, Капернаум – его город. А Назарет сидит в сердце занозой. И при этом зовёт, зовёт к себе. Он так не похож на залитый солнечным светом, омываемый морем Кфар Нахум. С праздничными гуляньями на берегу, с вечерними встречами рыбаков на пристани. Нет в Назарете этого ощущения кипения жизни, её потока, что так завораживает в Кфар Нахуме. Но там осталось его детство. И все-таки, там же мать, и братья с сёстрами. Не они грозили ему смертью, а другие, чужие люди. И он не прав, обвиняя родных. Им тоже пришлось несладко, и им тоже угрожали. Разве что Иаков, он один среди них, кто, пожалуй, порадовался бы его смерти. Он хочет старшинства в семье всей душой. А Иисус – преграда к старшинству, ибо именно он – старший брат. Пусть для него это не важно, и совершенно не нужно к тому же, но Иаков страдает… Быть может, следовало объясниться, разве не это – долг старшего? Зачем вводить в соблазн ближнего своего, если можно открыться, и тем самым – уберечь от соблазна… Объяснить, рассказать им всем, кто он таков… Он так и не успел сказать им это в тот зловещий день, когда его схватили в бет-ха-кнессет, а ведь как хотелось!

Нет ничего удивительного в том, что подобные мысли привели его на дорогу в Назарет в один из дней. Он ушёл в ранние утренние часы из дома Кифы. Ушёл, не предупредив никого из учеников, не объясняя причины ухода. Такое бывало и раньше, он покидал их для уединённой молитвы в окрестностях города – на берегу ли моря, в горах ли поблизости. Пусть не догадываются на сей раз, где он, пусть думают, что в тишине и безопасности возносит к Отцу свои моления. Ни к чему лишнее беспокойство, да и суета, которые неминуемо возникнут, скажи он им о своём намерении вернуться в родной город. Молва о том, что случилось в назаретской синагоге, долетела до их ушей. Как они сожалели, что их не было с ним тогда, как сокрушались, особенно Симон. Хотел бы он знать, что сумел бы сделать Симон, называемый Кифой, там, в синагоге, для его защиты. Не имея внутренней силы, что присуща Зилоту, ума Дидима, готовности на поступок Андрея, самоотверженности сыновей Заведеевых…

Труден, труден путь Кифы, труднее даже Иудиного, ибо тот ведает, за что ненавидит Учителя, и за что – вопреки себе – любит. А Кифа с его непониманием, с его надеждами, страхами, отсутствием стержня внутри, с какой-то кособокой любовью – такая путаница всего в его душе! И разве можно сказать ему, не обидев при этом смертельно, почему Иисус его приблизил. Именно за схожесть с жителями родного города! Та же ограниченность, узость взгляда, уверенность в своей правоте и непогрешимости. И в то же время – редкая в других и милая сердцу Иисуса основательность, даваемая близостью к земле, к крестьянскому труду. Долог будет путь Кифы к Царствию Небесному, но когда-нибудь именно он и такие, как он, станут оплотом учения. Те, что встают спозаранку – трудиться, и ложатся рано – дабы завтра тоже трудиться. Они найдут в учении оправдание размеренной, спокойной, простой жизни, которое им нужно. В этом смысле Симон – действительно камень, который будет положен в основание здания новой религии. И только в этом смысле, поскольку в остальных случаях его прозвище «Симон-камень» звучит откровенной насмешкой над человеком, чья голова сравнима по крепости с камнем, как никакая другая…

И все-таки один человек, вернее человечек, проводил его в дальнюю дорогу, не без этого. Выбежал из комнатушки рядом, плача и размазывая слёзы по лицу, малыш Иосиф.

– Я проснулся, – лепетал он, прижимаясь к Иисусу, хватая его за руку. – Я проснулся, я знаю, что ты уходишь… Не уходи, пожалуйста! У нас не будет рыбы, и бабушка снова заболеет! Потом папа уйдет, и мама заплачет, и мама будет говорить, что я плохой, и что я – её горе! И что лучше бы нас вовсе не было на свете, раз уж скоро все умрём с голоду!

Иисус успокаивал как мог, тихо бормоча что-то на ушко, и в душе изумлялся прозорливости детского сердца. Как ребёнок почувствовал, как узнал? Малыш привязался к нему. И всего-то нужно было побыть с ним немного, изготовить пару игрушек, вспомнив былую плотницкую сноровку, погладить его по головке несколько раз. Этого оказалось достаточно. Достаточно для того, чтобы войти в его сердце, и поселиться в нём. Он один неведомо как почувствовал уход того, кто стал благословением семьи. И с детской непосредственностью, с открытостью, немыслимой для взрослых, просил избавить его от горя.

Иисус усыпил его ласковыми прикосновениями рук. Уложил на скамью, прикрыл овчиной. Уходил, растроганный. Но и огорчённый. Неужели только в детстве так бывает? Почему мы становимся чужими друг другу, взрослея? Почему перестаем так беззаветно, безоглядно любить, и говорить друг другу об этой любви, не таясь? Если бы Мирйам, например… Он умеет читать в глубине сердец, но какое это было бы счастье, если бы она сама, по собственной воле сказала вслух о том, что чувствует! А мама?! Чего стоит любовь, вынужденная таиться ото всех, прятаться. Как это было бы прекрасно, выскажи она хоть раз Иакову, что думает. Как ей тяжело видеть их раздор, как жаль, что они не вместе! Как ей плохо спится, когда она вынуждена ждать старшего сына, и как она боится окончательно потерять покой и сон, если он вернётся! Поскольку Иаков станет бороться с его старшинством не на жизнь, а на смерть…

Он запомнил тот случай накрепко, на всю жизнь. Потому что тогда не на шутку перепугался, впервые познав свою силу и власть. Встреча с самим собой, с непознанными возможностями своего тела потрясла его. Он понял, что не такой, как все, и это знание не принесло ему радости. Пришлось повзрослеть сразу на несколько лет, иначе с открывшимся ему даром было не разобраться. Груз ответственности – вот что принесло ему открытие. А ответственность взрослит.

На окраине Назарета, который он считал своим краем, поскольку здесь неподалёку был их дом, и здесь он рос, и утверждал своё первое мальчишеское «я», была рощица с ручьем. Это было одним из любимых удовольствий – перегородить ручей, устроить запруду. Вода в лужицах отстаивалась, становилась кристально чистой. Он пускал в эти маленькие озерца кусочки древесины, украсив их парусом. И плыл в мечтах по морям и странам, узнавая новых людей и другие земли. Он мог оставаться у запруды часами, забываясь, теряя ощущение времени. Мать посылала на поиски Иакова, тот прибегал и портил игру, обещая ему всевозможные неприятности от родителей, если Иисус сейчас же не вернётся домой…

Но в тот день Иакова ещё не было, а с Иисусом был сын Анны-книжника. Обоим мальчикам было лет по десять. Исаак был совсем другим, непохожим на Иисуса. Он не любил мечтать, он вечно пребывал в движении, был шумным и крикливым. Вот и сейчас он не давал покоя товарищу. Бросил большого муравья на кусок древесины, снабжённый парусом из большого листа.

– Это – рыбак, он садится в лодку и отплывает, – кричал он звонко и раздражающе. Он вернётся с большим уловом, и у него в кармане зазвенят денежки!

Муравей тем временем искал дорогу назад, на сушу, где ему было бы гораздо спокойней и родней. Но повсюду, не считая этой деревяшки, которую он пробежал уже несколько раз из конца в конец, его окружала вражеская стихия – вода. Беспокойство муравья достигло предела, будь это человек, сказали бы о нём, что он в ужасном страхе. А Исаак не успокаивался. Он оттолкнул руку Иисуса, который потянулся было прибить «лодку» к берегу и спасти муравья.

– А теперь на море будет большая буря! – объявил Исаак. – Рыбак в большой тревоге, он боится волн, он боится утонуть! Он хочет вернуться на берег, но это уже невозможно!

Устроить «бурю» в запруде было достаточно просто. Веткой виноградной лозы, что была у него в руке, Исаак поднял волнение в озерце. «Лодка» раскачивалась не на шутку, отдельные брызги достигали её поверхности. Муравья было жаль.

– Хватит, хватит этой бури, – говорил Иисус, хватая товарища за руку. – Давай пусть он спасётся, этот рыбак. Пусть станет спокойно на воде, и лодка вернётся домой, так же будет лучше!

– Ничего не лучше! Ничего не лучше! Это будет самая большая буря, и никто ему не поможет! – распаляясь, кричал Исаак.

Он выхватил «лодку» из озерца, и побежал к ручью. Мгновение – и течение подхватило кусок древесины, и «рыбака», конечно же, тут же смыло в «море».

Иисус попытался было подхватить неудачливого, но где там.

– Утонул! Утонул! – неизвестно чему радуясь, прыгал у брода через ручей Исаак.

Иисус помнил, что было потом, но как-то отстранённо. Перед глазами его всплыло давнее воспоминание. Улица города, не Назарета, конечно, а города его детства. Важный человек в белом, с бритой наголо головой, которого все боятся. И он, Иисус, боится тоже, сам не зная почему. Жрец в белом разгневан, кричит на какого-то беспрестанно кланяющегося человека. А потом смотрит тому в глаза, смотрит тяжело, долго, мрачно и безмолвно. Тот, поймав взгляд жреца, перестаёт кланяться, и ведёт себя как-то странно. Начинает раскачиваться, взгляд его делается бессмысленным, плывущим. Наконец, падает, и его не могут дозваться выбежавшие на крик жена и ребенок…

Воспоминание мелькнуло и пропало. А Иисус, смотря в глаза отпрыска Анны-книжника, стал представлять себе, что тот падает. Падает и уходит, исчезает, а попросту – умирает. Вот его уже нет, нет этого дурака, утопившего муравья, который не сделал ничего плохого им обоим…

Так было, и причиной стал гнев на друга. А следствием – двухдневный ужас всего Назарета, пытавшегося вывести Исаака из состояния, что было сном, а казалось смертью. Как они тащили Исаака домой вместе с Иаковом, Иисус плохо помнил. Как кричала насмерть перепуганная супруга Анны-книжника, как тряс Исаака отец, соседи – тоже. Иисусу же самому страшно хотелось спать, он чувствовал себя смертельно усталым. Эти два дня он двигался, ел, говорил, но плохо воспринимал действительность.

Лишь к исходу вторых суток он очнулся от всего этого, и бросился к другу. Он держал его, возле постели которого собралось пол-Назарета, за руку, и мысленно просил вернуться. Не крики матери, не рыдания отца разбудили Исаака. Иисус знал точно – даже не его просьбы. Только когда он представил себе мысленно, что Исаак открывает глаза, и встает, и бегает. Только когда он почувствовал радость оттого, что друг его жив вполне… Вот в ту минуту это и случилось. Исаак открыл глаза, он действительно вернулся.

С тех самых пор не было случая, чтобы он применил во зло посланный ему дар. Во всяком случае, он старался. Старался отделить зёрна от плевел. Быть может, какая-то доля зла проистекала из его поступков, слишком уж тесно эти два понятия – добро и зло – связаны друг с другом. Там, на горе, после изгнания из Назаретской синагоги, ему пришлось сделать больно тем, кто желал ему смерти. Было ли это злом? Он так не думал.

Он пришел в Назарет к вечеру, когда начинало темнеть. Старался идти окраинными улочками, скользить тенью. К чему привлекать к родному дому внимание? Это излишнее внимание немало бед принесло семье, ох, немало!

Способ был прост: представить себе самого себя маленьким, очень маленьким, совсем маленьким, меньше горчичного зерна, незаметным, безликим, серым… Как ни странно, это помогало. Как помогало в толпе, когда он проповедовал, другое – представить себя огромным, выросшим из собственного тела. Необъятным, вбирающим в себя всех этих людей без остатка. У него было много подобных способов быть самым разным. И далось ему это не обучением, что поражало позднее наставников, там, в Египте и Индии.

Это был дар Господень, глубинный и непостижимый. Тот дар, который убедил его самого в том, что он – Мессия, посланный спасти мир. Не в чудесах сила и слава Мессии, но способность к чудесам – это ли не отличительный признак? Это знак свыше, ибо если даны ум, сила, способности, большие, чем у других, значит и служение твоё должно быть большим. Его дар был огромен, и служение его должно было быть необыкновенным.

Он знал, что первой встречей будет встреча с матерью. Он звал её, идя переулками к дому. Не вслух, конечно. Просто рисовал её облик в воображении: вот она вышла из дома, стоит у порога. В чёрном своём одеянии, с покрытой головой, в глазах – тоска и ожидание, руки перекрещены на груди, обхватили худенькие плечи. Он посылал ей своё волнение, свою боль. Свою радость. И знал, что она не может не откликнуться.

Он оказался прав. Она вышла за порог дома, и ждала неведомо чего, вызванная внутренним порывом Иисуса. И что бы там ни легло между ними черной бездонной пропастью за последние годы, любовь матери в мгновение ока перекинула мост надо всем этим – широкий, спасительный мост! Она сжимала его в объятиях, и, как в детстве, он ощущал этот мощный поток любви всем своим телом. Это было похоже на солнечное тепло, что в первые жаркие дни лета заливает по утрам, еще не обжигая, округу, сопровождаемое сумасшедшим щебетом птиц, росой и улыбками раскрывающихся цветов. На радугу, что повисает в небе после грозового дождя обещанием мира. На тёплые потоки того самого летнего дождя, под которым в детстве бегал босиком, крича и радуясь…

Тем страшнее стал для него последующий миг. Первая же чёрная мысль, что пробежала у неё, разорвала радугу в клочья, погасила свет солнца, градом побила все цветы в округе, разметала птиц. Он даже застонал от боли, и отстранился от неё скорей, чтобы не видеть, не слышать, не разуметь! Мать подумала о том, что он, по словам Иакова, сумасшедший, а с бесноватыми следует быть осторожней…

Высвободилась и та, что носила вдвойне дорогое ему имя, из объятий сына. Не глядя в глаза, позвала в дом. Иисус переступил порог, понимая уже, что ничего хорошего за ним не встретит. Мать не пошла вслед за ним, предоставив ему одному столкнуться с негодующими близкими. То был знак. Вернее, это было бы дурным предзнаменованием, если бы только он всё уже не знал заранее. Со смертью отца Мариам стала во главе семьи, и её решения были законом для детей. Теперь, старея, она отступала, уходила от забот, и без особого сожаления отдавала бразды правления Иакову. Трудные решения пугали её. Обнимая мать, Иисус с каждым годом ощущал всё меньшую полноту жизни, когда-то бившую через край. Словно вода постепенно выливалась из этого драгоценного сосуда жизни, норовя оставить его пустым. Он мог наполнить его снова и надолго, как несколько мгновений назад, когда она прижималась к нему с искренней радостью. Но жизнь положила пропасть между ними, и мать отстранялась от него, ускользала от его объятий. Он же мог сотворить чудо для неё, когда бы была в ней вера, лишь тогда…