Текст книги "Барнаша"
Автор книги: Олег Фурсин
Соавторы: Манана Какабадзе
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)
34. Письма 2
Понтию Пилату, прокуратору провинций Иудея, Идумея и Самария, в преторию Кесарии Приморской.
К* – Понтию Пилату, привет.
Ты доставляешь мне большое удовольствие, требуя от меня не только многочисленных, но и длинных писем. Я бываю скуп на них частью из уважения к твоей занятости, частью потому, что сам разрываюсь между разными, по большей части скучными делами, которые одновременно и отвлекают душевные силы, и ослабляют их.
Моя любовь к тебе заставляет меня не поучать тебя без конца, ведь ты не нуждаешься в учителе, а уговаривать крепко помнить о том, что ты уже знаешь. Потому и поучений в письме не будет. Ты знаешь сам, зачем ты в Иудее. Я же в качестве учителя не знаю, чему тебя учить. Помнишь, у Фукидида[178]178
Фукидид (около 460–400 гг. до н. э.) – древнегреческий историк. Происходил из знатной афинской семьи. Активно принимал участие в политической и военной жизни Афин. Главный исторический труд (8 книг) посвящен истории Пелопоннеса.
[Закрыть]: «невежество ведёт за собой дерзость, а размышление – медлительность»[179]179
Это слова Перикла у Фукидида. Перикл (около 490–429 гг. до н. э.) – древнегреческий политический деятель, стратег Афин, знаменитый оратор. Принадлежал к аристократическому роду. После изгнания Фукидида в 444 г. до н. э. управлял государством. Афины при Перикле достигли высшей степени развития. В 429 г. до н. э. умер от чумы.
[Закрыть]. Что дерзость, что медлительность одинаково могут быть опасны там, в чужой стране. И решения тебе приходится принимать самому.
Поговорим о другом, мой далёкий, но от этого не менее любимый мною соратник…
Было ли это вызовом, исходящим от тебя, не знаю, но я так почувствовал это. Ты был крайне любезен, описывая мне лица и повадки Наставника и его учеников. Приложил присущую тебе старательность. Но я ощущал постоянно твоё лёгкое недоверие к необходимости всего этого. Ты не веришь в мою способность читать по лицам, друг? Напрасно. Давай поупражняемся в этом мало изученном искусстве. У тебя зоркие, внимательные глаза, ты отличаешься наблюдательностью. Благодарю за словесные портреты, что ты прислал. Ты был неподражаем, Понтий, описывая лица. Посмотрим, смогу ли я быть столь же неподражаем, раскрывая характеры и даже целые судьбы, что за этими лицами стоят.
Два человека из списка учеников Иисуса удались тебе особенно ярко. Твой осведомитель, Иуда… Начнем с него.
Высокий лоб при длинном лице и маленьком подбородке принадлежит человеку жестокому. Такие склонны к истязанию, если не людей, то ж животных – обязательно. Их ничем не разжалобить. То, что вызывает жалость у других людей, доставляет удовольствие таким, как Иуда. Ты пишешь, что лоб у него покрыт глубокими морщинами. Могу предположить, что наш человек наверняка одержим какой-либо страстью. Втайне предаётся запретным наслаждениям. Я думал о злоупотреблении чувственными удовольствиями. Ты заметил, что у него мелкие и какие-то нечистые зубы. Это говорит и о придирчивости, но в первую очередь – как раз о притуплённости ума на почве злоупотреблений удовольствиями чувственными. У него животные потребности, и он потакает этим потребностям, но втайне. Он и вообще-то крайне осторожен и недоверчив. Тонкая верхняя губа с точностью свидетельствует об этом, а ещё говорит о ворчливости, недовольстве жизнью. Ему трудно угодить, лучше и не стараться. Поскольку у него короткая шея, думаю, что он легко впадает в ярость по всякому пустяку. Быстрый взгляд, глубоко посаженные глаза – признак натуры хищной. Излишне ревнивой. Вообще, Понтий, нет никакого сомнения в том, что впалые и глубоко посаженные глаза – это жизненные неудачи обладателя, что обычно и делает людей хитрыми, жёсткими, лживыми и завистливыми. Маленький подбородок у Иуды еще и заострён. Будь осторожен, друг мой, твой осведомитель – лжец.
Что ещё, мой префект, сказать тебе о твоём нелёгком подопечном… Его ястребиный, острый нос – в утешение тебе, признак того, что он хитёр, но даже в самых простых вопросах его можно провести. Да потому, что наш иудей глубоко уверен в себе, самонадеян. И даже не предполагает, что его можно обмануть. Ах да, чуть не забыл, если ты проявишь к Иуде пристальный интерес, хотя бы для того, чтоб поддержать меня в моих изысканиях, то выяснишь следующее. Иуда скуп – это раз, и брезглив необыкновенно – это два. Чистоплотен до того, что кожу сдерет с себя после неловкого прикосновения к кому-нибудь, кто ему неприятен.
Перечитал всё написанное – и содрогнулся. Дурной человек, несомненно. Будь с ним поосторожнее. Отнесись к нему, как к волку – с должной опаской. Пока гуляет там, в лесу, не страшен. Не дай приблизиться к себе, и упаси тебя Юпитер от того, чтобы встретиться с ним безоружным. У этого твоего Иуды даже уши волчьи, заострённые кверху, и мочек нет, а это говорит о крайней жёсткости характера, позволяющей пойти на убийство. Ты человек безрассудной смелости, я знаю. Способен и с волком справиться без ножа, но кто знает, кто знает… Осторожность не повредит.
Мне, Понтий, каждая черта на лице рассказывает о человеке: нос, уши, подбородок, форма лица. Всё имеет значение. Выражение лица – точное отражение добродетелей и пороков. У ученика, которого все называют скалой, рыбака, слишком большая голова – а это признак грубости и лени. Ты скажешь, что для рыбака, каждый день уходящего до рассвета в море, работающего тяжко и грязно, не существует лени. В чём-то ты прав, но пойми, что Кифу к работе побуждает необходимость. Он уходит в море вынужденно, давимый жизненными обстоятельствами. Поскольку не имеет ничего лучшего, дабы прокормиться. Дай ему возможность не работать, и при этом обеспечь его скудные насущные потребности. И ты увидишь, что к морю он не вернется никогда. Он будет изо дня в день предаваться своей лени, заниматься пустословием.
Последнее обстоятельство подтверждается выдающимися вперёд зубами. Он должен быть болтлив. Такой вид философа из народа, грубоватого, мало знающего, со склонностью к ханжеству. Эгоистичного, требовательного ко всем, кроме себя самого. Очень упрямого, о чём говорят и изогнутая линия над переносицей, и густые, кустами, брови. Присмотрись, если тебя не оскорбит мое настойчивое желание приблизить прокуратора к тому народу, которым он управляет, к повадкам Кифы. Да нет, я не предлагаю, чтобы ты занимался этими людьми всерьез, и сам Кифа твоего пристального внимания не стоит. Есть Ормус, и это забота жреца, не твоя. У тебя много дел и без этого, вовсе не обязательно опускаться до общения с простонародьем. Но вдруг бы ты захотел поупражняться в искусстве чтения по лицам и движениям тела… И удивить, и этим – подразнить, и даже ужалить (я ведь неплохо тебя знаю, мой воин!) знатока душ, египетского жреца.
Словом, я думаю, что этот рыбак определенно должен часто и быстро поворачивать голову. Такие быстрые повороты головы, в сочетании с широкой грудью, покрытой густыми жесткими волосами, – признак упрямства, и также вспыльчивости. И даже того, что человек трудно уживается с людьми. А ведь он – один из этой маленькой группы, которая в близком будущем должна стать такой известной. Мне представляется, что она должна быть сплочённой, единой. Как можно сочетаться людям такого разного внутреннего облика, как Иуда, Кифа, и, допустим, Близнец? Этот самый «близнец» Иисуса, столь на него похожий внешне, и внутренне во многом соответствует нашему Наставнику. Но если Иисус занят больше божескими делами, то Дидим живет на земле, среди дел человеческих. И ему должно быть нелегко с этими детьми простого народа. Впрочем, я не прав, разность натур сплачивает людей надёжнее, чем их схожесть. Мы с тобой тоже очень разные, и именно то, чего нет во мне, но присутствует в тебе, более всего и интересует меня.
Возвращаюсь к нашему «камню». Знаешь, это хорошо, что ты обратил внимание на руки. Широкая и толстая, грубая и жёсткая ладонь с неповоротливыми, толстыми, как бы притупленными короткими пальцами объяснима у бедного рыбака, раздавленного тяжким трудом. Но знаешь ли ты, что такая рука – весьма нелестное свидетельство неглубокого развития его ума?! Да будь он даже патрицием, всё равно бы был глуповатым человеком. У него слабое, ленивое воображение при общей впечатлительности натуры. Такие люди обладают повышенной вспыльчивостью, просто страшны в ярости, но не потому, что храбры. Совсем наоборот. Если они и совершают мужественные поступки, то лишь в ярости или охваченные жаждой разрушения. Без поддержки, без присутствия тех, кто мог бы их приподнять, возвысить в собственных глазах ободряющим словом, такие люди просто сникают.
И ещё, в дополнение. Этот Кифа может быть смел и решителен, но, как я уже говорил, не по призыву души, а из-за непомерной гордыни. Он боится, что его сочтут трусом, и в трудные мгновения жизни может повести себя куда резче, чем это требуется. И знаешь, откуда мой вывод? Ты описал оттопыренные уши с выпуклостью в средней части…
Взгляни ещё раз на его глаза. Большие глаза со складками на веках. А ведь это стремление властвовать, Понтий. Духовно небогатый, упрямый, неуживчивый человек, трусоватый к тому же, но склонный к припадкам ярости. И при этом обуреваемый жаждой власти. Не знаю, что лучше, что хуже, мне не нравятся ни Иуда, ни Кифа. Хватило бы одного в окружении для обычного человека, чтобы перестать спокойно спать. Однако наш Наставник, ведомый Ормусом, должен знать, что делает.
Ради себя самого, ради нас всех – хорошо бы, если бы знал.
Будь здоров.
35. Иосиф
Я уже перешагнул тот рубеж, за которым мужчина перестаёт ощущать себя молодым, здоровым и полным желаний. Не то чтобы я уже стар, вовсе нет. Просто знаю, что большая часть жизни уже прожита, и, скорее всего, лучшая её часть. Я по-прежнему силён, и могу посостязаться с молодыми в ходьбе на далёкие расстояния, и женщина ещё не откажет мне в ласке, и конь мой знает силу моей руки. Но дело не в этом. А в том, что не стану состязаться с молодыми, и женщина мне нужна одна – та, что родила мне сыновей, и была мне верной подругой, когда я был молод и беден, и останется ею теперь, потому что я люблю её, несмотря на седую прядь в чёрных когда-то как смоль волосах. Да и конь мой застоялся давно, я не поеду из дома без явной необходимости. И, наконец, самое главное – я стал задумываться над смыслом моего существования всё чаще и чаще. Словно подвожу итог, словно завтра шагну за порог, за которым настоящему придёт конец, а я хочу знать – что хорошего и плохого останется здесь, где я жил с такой страстью, с таким желанием жить. Непонятно? Я и сам понимаю, что непонятно. Да только что вообще в жизни понятно и просто, хотел бы я знать.
Вся моя жизнь соткана из противоречий. Родился в Аримафее, принадлежу к колену Ефремову[180]180
Согласно библейской традиции, древние евреи, потомки Иакова (Израиля), были разделены на 12 племен (колен), носящих имена сыновей Иакова (за исключением колен Менаше и Эфраима, которые являются сыновьями Иосифа, сына Иакова, и носят их имена). Потомки сына Иакова Левия не включаются в число двенадцать колен, т. к. колено Левия, посвящённое на служение Богу, не имело собственного земельного удела в Ханаане, и было рассеяно по всей стране. Обычно в перечнях колен последние группируются в соответствии с происхождением по материнской линии: колена Лии – Рувим, Симеон, Левий, Иуда, Иссахар и Завулон; колена Рахили – Иосиф (его сыновья Менаше и Ефраим) и Вениамин; колена Валлы – Дан и Неффалим; колена Зелфы – Гад и Асир.
[Закрыть], под сенью Иерусалимского Храма взращён. Я не был первым сыном в семье, и моё благосостояние сегодня, сыгравшее столь значительную роль в приглашении в Синедрион – плод только моих трудов. Я крепок в вере. Я известен и уважаем. Я не ожесточил своего сердца, и не был глухим к нуждающемуся брату. На дверном косяке моего дома сверкает имя «Шадай» – Всемогущий, и отеческой рукой и с благоволением Господь насыщает каждого в нём. Даже невольника, что знает день субботний.
Но есть в моей жизни и другая сторона, о которой я стараюсь молчать. Знают близкие, но они делают вид, что не знают. Так проще и им, и мне, к чему лишние пересуды? Не будь этой стороны, жить бы моим сыновьям в бедности и забвении Господом. А они не захотят подобного, всеми силами стараются они сохранить и умножить ниспосланное нам благословение. И хотя часто говорят о необходимости соблюдать простые обычаи, о жизни для работы и набожности, но проявляют и гордость, и высокомерие, свойственное молодости, особенно молодости обеспеченной. Я нередко смотрю на них с высоты своего пятого десятка лет, и улыбаюсь в душе, слыша эти разговоры. Пусть говорят, они достойные дети, и прекрасно знают, чего хотят. Молодости свойственно стремление к высокому, хотя бы на словах…
Мне же когда-то было не до разговоров. Я начинал своё дело в Галилее, где мой народ живет бок о бок с греками и римлянами, где половина населения – язычники, половина – дети Израиля. Это жизнь между двух огней. Невозможно соединить свою выгоду с требованиями закона. Закон запрещает почти всё. Нельзя покупать у язычников, нельзя продавать им большинство товаров. Книжники изобретают тысячи ухищрений, цель которых одна – заставить продавать свои товары только своим и по дешёвой цене. Когда покупателей мало, а товара много, цена всегда низкая, кто же этого не понимает. Нарушишь закон, свяжешься с язычниками – приноси жертву в Храм, плати отступные. И ты прощён. Главным моим наследством в те времена было доброе имя отца. И не только в Иудее и Галилее: отец не гнушался связями в других странах, повсюду, где обитали купцы – иудеи рассеяния. Эти связи могли и начинали уже приносить мне выгоду, но они же вызывали зависть у соседей-язычников. Я ощущал их неприязнь, и не мог не понимать её причины – наши собственные нетерпимость и обособленность. Я был молод, это правда, но никогда не был глуп. Есть вещи, неподвластные законам священников и левитов. Торговля не терпит мелочных ограничений. Да что там священники! Римский орёл властвовал в Иерусалиме, и, как оказалось, несмотря на широкий размах крыла, тоже не чужд был мелочности.
Римляне покровительствовали своим. В городах, где жили не одни только израильтяне, городской совет составлялся только из язычников, и как ни старайся, а меня туда не допускали. Меня же переполняли силы, я знал, что многое могу и сделаю, только бы не мешали. Вот тогда я и создал основу двойственности моей сегодняшней жизни. Я обратился к тогдашнему прокуратору Иудеи, Валерию Грату[181]181
Валерий Грат – прокуратор Иудеи в 15–27 гг. н. э.
[Закрыть]. Не сразу мне удалось добиться встречи с ним, и это не добавило ни любви, ни уважения к нему. Я настроился на встречу с ограниченным, злобным, не терпящим возражений человеком, ненавидящим тех, кем он управляет. Ах, молодость, молодость! Время крайностей… Но что вы хотите? Я был научен с детства тому, что мир греков, римлян, египтян – мир неверия, суеверия и других следствий помрачённого духа. Был уверен, что Провидение избрало мой народ священническим народом, который освободит мир от идолопоклонства и многобожия. И ощущение избранности своей трепетно носил в душе, и не терпел на него посягательств.
Прокуратор принял меня в назначенный час без оскорблений, но и без особой любезности. Я вошел в дом язычника, и он не рухнул на мою голову.
– Молодой человек, мне дорого моё время, – было сказано мне. – Я слышал, что ты готов на определённых условиях, которые я могу предоставить, предложить свои услуги Риму. Мне нужны твои связи, тебе – моя власть и её возможности. Давай, не вдаваясь в подробности нашей веры, которая здесь ни при чём, займёмся делом. На общее, между прочим, благо.
Вот так, приблизительно, конечно, не в этих самых словах, но верно по существу, он определил наши дальнейшие отношения. Конечно, я был покороблен его прямотой, я возмущался. Но выбирать было из чего, поскольку его условия были более чем приемлемы. Позднее я понял, что именно моя молодость и желание работать подвигли его на такой шаг, и оценил его собственную широту взглядов – обошёлся бы он и без меня, у него таких галилейских купцов, и не только галилейских, немало было под рукой, и он бы мог взять силой то, что предлагалось мною. Да не того он хотел, этот прокуратор. Он по-своему старался уйти от неправедных, насильственных поборов. Он старался сделать благо этой стране, и сделать его руками собственных её жителей. Я был одним из первых его опытов в этой области, и в этом его выборе я обязан был своей напористости, молодой силе, и, да простят меня соплеменники, – готовности отбросить все условности, или, может быть не все, но большую часть. Нас с прокуратором объединила терпимость, если хотите.
Осуждать меня можно. И я хорошо знаю, что таких осуждающих немало. Я сам многие годы ощущал внутренний упрек. А не являлось ли то, что я делаю, греховным по сущности своей, ведь не Богу служил, а Маммоне?
Но когда долго общаешься с людьми иной веры, волей или неволей приобщаешься к их духовному наследию. А я давно уже понял, что у других народов оно тоже есть, и мы не вправе своё объявлять первым и лучшим. Разве римляне не считают, что они – источник всеобщего будущего благоденствия? А послушайте греческих философов, и вы поймёте, что привилегия объяснить этот мир – только греческая. А там, если рядом найдётся мыслящий египтянин, он объяснит и первым, и вторым заодно, что они глубоко неправы. В синагоге прозвучит иная, четвертая мысль по этому поводу… Я уже достаточно прожил на свете, чтобы не спорить. Мне ближе то, что лежит в душе у моего народа. Но навязывать эти мысли другим не стану, не хочу. Мне нравится жить рядом с теми и другими. Мне нравится разнообразие этого мира. Я потрясен напором Рима в делах хозяйственных. Они – строители, они – созидатели. Их любовь к устроению общественных зданий, дорог, акведуков заслуживает глубокого уважения. Как и то, что они стремятся подвести подо всё закон. Пусть не Божественный, но закон, определяющий многие стороны жизни, её разнонаправленные потоки, это тоже по душе мне.
Сегодня все мои торговые дела в руках сыновей. Но я не ушел на покой, я не стар, я иногда ощущаю себя ещё моложе, чем прежде. Быть членом Синедриона, того Синедриона, который в руках у Ханана служит игрушкой, непросто. Внешне подчиняясь Риму, Синедрион во всём противостоит ему, но только тайком, прячась, нанося удары из-за спины. Кроме вреда народу моему, это ничего не приносит. Когда буйвола кусают мухи, он отмахивается от них хвостом. Иногда довольно метко, и отдельные мухи погибают. Наша главная муха всё надеется рано или поздно укусить буйвола насмерть. Только верится в это с трудом. Уж если буйвол умрёт, то не от мелких укусов, а в бою с себе подобным помоложе. Или найдётся хищник, который сильнее…
Я пытаюсь представлять мой народ иначе. Я хочу говорить с римлянами на языке их закона, который теперь знаю не хуже их самих. Если примирить наши истины на почве этого закона не удастся, значит закон неудачный, и мы будем создавать новый. Это долгий путь, но это путь справедливости для всех. И я давно иду по нему…
Не так давно я окончательно понял, что прав. И что избранный мной путь не греховен. Так провозгласил мне Иисус. В два-три откровения свыше он уложил все мои метания и поиски, сомнения, страхи, бессонные ночи. Он утешил меня в моих обидах, а уж удары нещадно наносили в течение жизни и свои, и чужие. «Блаженны миротворцы, – услышал я от него, ибо они будут наречены сынами Бога»[182]182
Евангелие от Матфея. 5:9.
[Закрыть]. Я увидел человека, который идёт той же дорогой, что и я. Будут и другие. Сначала израильтяне, среди которых уже много его учеников. Потом римляне, греки… Он не делает различий, он утверждает: нет ни грека, ни иудея, ни римлянина, и над всеми – Господь. Я уже говорил о том, что моя философия – это терпимость. Но только Иисус в одной законченной мысли, мысли глубоко поэтичной (я не совсем чужд поэзии при всей своей деловитости), объяснил мне основу этой терпимости – не суди…
«Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какой мерою мерите, такою и вам будут мерить. И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь? Или как скажешь брату твоему: „дай, я выну сучок из глаза твоего“, а вот, в твоём глазе бревно? Лицемер! Вынь прежде бревно из твоего глаза и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего»[183]183
Евангелие от Матфея. 7:1–5.
[Закрыть].
36. Сеян
Хозяин виллы на берегу Сабатинского озера[184]184
Сабатинское озеро – озеро в центре Италии, к северу от Рима. Бывшая территория Этрурии, ныне Лаго-Маджиоре.
[Закрыть] ждал к себе единственного на сегодня гостя. Чтобы часы ожидания летели незаметно, изучал старинный пергамент, сидя у окна.
И окно, и кресло в комнате заслуживают отдельного описания. Домовладелец удобно расположился в деревянном солиуме[185]185
Солиум – кресло домовладельца, трон главы государства и божества. Его прямая и богато украшенная спинка доходила до высоты плеч, а иногда возвышалась над головой сидящего, по бокам имелись массивные ручки, на сиденье – подушка; солиум стоял на высоких ножках или на крепких подмостках.
[Закрыть], напоминавшем богатством отделки трон. Солиум не был мраморным, поскольку его хозяин не являлся главой государства или божеством. Кресло было всего лишь деревянным. Но отделка его была поистине императорской. Прямая, богато украшенная резьбой спинка возвышалась над головой сидящего. Змеящаяся чудесным рисунком диковинного растения резьба была отделана серебром, в котором багровыми пятнами расцветали крупные рубины. Массивные ручки, увенчанные разверстой пастью льва, крепкие подмостки, чтобы подняться, как на трон, вышитая золотой нитью подушка для сиденья. Это было почти царское место, а Элий Луций Сеян, хозяин кресла, виллы, окрестностей в округе Сабатинского озера, – почти императором.
Возможно, это «почти» раздражало обладателя. Возможно, именно по этой причине он окружал себя роскошью, почти немыслимой даже в Риме, хотя там она была привычной.
Окно, вернее широкий открытый проём в стене, заменяющий окно, выходил на озеро. Волны, плескаясь, замирали у самой подошвы стены. Еще два двустворчатых окна, но уже закрытых и равных по величине дверям, открывали великолепный вид на озеро. Из окон на противоположной стороне виднелись двор, полукруглый атриум с выступающей крышей, портик со сводами, выходящий в обширный двор.
Одеяние Сеяна, ожидающего гостя, было таким, как будто гражданин Рима собирался в город, надеясь блеснуть великолепием тканей и украшений. Лацерна[186]186
Лацерна – одеяние, бывшее в большой моде во времена Империи. Продолговатое и открытое спереди, придерживалось застежкой на плече или (и) груди.
[Закрыть], придерживаемая на плече и на груди застёжками из крупных сапфиров, обувь – высокий черный кальцей[187]187
Кальцей – обувь высокая и закрытая, напоминающая современный ботинок. Дух иерархического подчинения, которым было пронизано римское общество, отражался также на обуви. Так, кальцей сенаторов представлял собой очень высокую обувь, доходившую до середины ноги. Сенаторский башмак имел четыре ремешка.
[Закрыть] из алуты[188]188
Алута – черная мягкая кожа, выделанная при помощи квасцов. Именно из алуты изготовлялся сенаторский башмак.
[Закрыть], снабжённый четырьмя ремешками, богато украшенными россыпью сапфиров. Белая ткань лацерны выгодно оттенялась оторочкой из синего полотна, чудесно гармонировавшей с синевой сапфиров.
Но лицо Сеяна сегодня было скорее печальным, и даже тревожным. Отдых на вилле, устроенной по его вкусу и в строгом соответствии с его указаниями, на сей раз не радовал хозяина. И не приносил обычного умиротворения. Сеян хмурился. Глаза его чаще были устремлены на озеро, а рука, держащая бесполезный пергамент, подрагивала. Сеян не мог сосредоточиться на чтении, сбивался. В конце концов, небрежно отбросил дорогой свиток, и тот скатился на пол. Впрочем, хозяина это не обеспокоило.
Очередной отказ Тиберия – вот что волновало Сеяна. Ему отказали в женитьбе на Ливии Ливилле, вдове Друза Младшего[189]189
О Друзе Младшем – см. главу «Сон». В 23 году во время эпидемии Ливия Ливилла, по наущению обещавшего на ней жениться Сеяна, при помощи своего личного врача, втянутого в заговор, отравила мужа медленно действующим ядом, представив всё, как болезнь. Между тем, Друз Младший жену свою любил. Когда однажды Цецина Север, сенатор, ратовавший за восстановление суровых традиций древности, предложил воспретить уезжающим в провинцию магистратам брать с собой жён, Друз Младший одним из первых возражал ему. Он сослался на собственную жизнь, сказав, что «не всегда хранил бы спокойствие духа, если бы отрывался от дорогой супруги и матери стольких детей…»
[Закрыть]. Он стремился к этому браку давно. Пощечина Друза жгла ему щёку и сегодня[190]190
Корнелий Тацит пишет: «Друз, не вынося соперников и вспыльчивый от природы, в разгаре случайно вспыхнувшего между ним и Сеяном спора поднял на него руку; тот не уступал, и он ударил его по лицу». Вероятно, сам Друз Младший не придал этому случаю большого значения. Но Сеян ничего не забыл, и опасался будущего императора. Жена Друза Ливия, сестра Германика, отличалась редкостной красотой. Далее, по словам того же Тацита, Сеян, «изобразив, что воспылал к ней любовью, склонил её к прелюбодеянию и, принудив к этому первому постыдному шагу, внушил ей желание соединиться с ним в браке, стать его соправительницей и умертвить мужа».
[Закрыть]. Он пытался объяснить императору, что будучи мужем этой печальной, сосредоточенной лишь на детях женщине, сможет лучше защитить внука Тиберия от враждебности других родственников. Хотя бы от Агриппины Старшей[191]191
Агриппина Старшая, Агриппина Випсания (14 г. дон. э. – 33 г. н. э.) – жена римского полководца Германика, внучка Октавиана Августа. Мать будущего императора Калигулы (Гай Юлий Цезарь, правил в 37–41 гг. н. э.). В 33 г. н. э. покончила жизнь самоубийством в ссылке.
[Закрыть], чьи сыновья мечтают наследовать Тиберию. Ласково обняв Сеяна, удерживая его за плечи, император в очередной раз сказал:
– Всадническое сословие и ты, Сеян, всегда были преданы мне. Я ценю это. Ты – только друг принцепса, но власть у тебя не меньшая. Удовлетворись этим. Моя родня поднимет немалый вой, коли ты полезешь со своим колом в их знатные дырки. Хватит и того, что ты опустошаешь их карманы.
Сеян стал рваться из объятий императора.
– Стой, стой, что ты рвёшь удила, как молодой конь! И глазами сверкаешь… Кто же не знает, что ты уже приласкал печальную вдову? Агриппина мне все уши прожужжала, а я делаю вид, что не слышу. Оглох по-стариковски. Сына-то нет всё равно… Какая мне разница, куда свой кол вставляет Сеян, я за своим-то не часто проследить успеваю. Но женитьба – дело иное, да ещё такая. За тобой потянутся другие. И в Риме скоро не станет сословий, а это уже не шутки. Принцепсы – люди смертные, как все, и я не желаю уйти раньше, чем придёт мой срок. Я их сам всех отправлю…
Возражать не приходилось. Римская знать действительно была бы против подобного брака. И Тиберий был готов отправить всю родню в печальное путешествие, возглавляемое десигнатором[192]192
Десигнатор – служитель общества похоронных процессий, идущий во главе печальной процессии.
[Закрыть]. Но только что же следовало делать ему, Сеяну, в таком случае?
В одном из его имений грустила бывшая жена, Апиката. Он отобрал у неё детей после развода, и он же, Сеян, лишил её возможности выйти замуж повторно. Даже не так – он лишил её возможности всякой жизни вообще. Она была заперта им, надёжно укрыта от всего света. Так он был устроен. Не мог бы перенести измены той, что была им любима когда-то. Матери его детей. Его женщины – это другое, их может быть много. Для неё же без него и детей жизни быть не должно.
В другом из римских богатых домов грустила ещё одна женщина. Впрочем, снова не то слово, что значит грустила? Сходила с ума, заливалась плачем, билась в судорогах… Он обещал ей, что женится. Она хватала его за руки, когда он уходил от неё, цеплялась за одежду. Не потому, что любила его, хотя когда-то так и было, любила. Но теперь он был единственным, в чьём присутствии смолкала её недремлющая совесть. В чьём присутствии она избавлялась от тени отравленного мужа. От тени четырёхлетнего сына, что по воле мстительных богов внезапно последовал за погубленным ею отцом в могилу. Тиберий отказал Сеяну в просьбе. Он снова лишал Ливию надежды. А Сеяна – покоя… И лишнего преимущества в тайной борьбе за власть!
Шум в окне, ведущем во двор, отвлёк Сеяна от нелегких мыслей. Его гость был на пороге, молодой, подающий надежды гость. Низко кланяющийся раб доложил о приезде через несколько мгновений. Особой нужды в этом уже не было. Экседра[193]193
Экседра – большая комната, обычно открытая (для лета), для зимы – с потолком или сводом.
[Закрыть] недаром выходила одним из окон во внутренний двор. Все последние годы Сеян устраивал свои жилища так, чтобы видеть гостей раньше, чем они доберутся до хозяина. Гостями могли быть посланцы Тиберия, и недобрые посланцы. Он хотел быть готовым к любой встрече…
Сеян приветствовал гостя у дверей экседры, покинув для этого свой солиум. Чувствовалось, что он действительно рад. И приветственная улыбка, и слова, обращённые к гостю, были дружественными, тёплыми. Что крайне редко случалось с Сеяном.
– Я рад видеть тебя снова, – и Сеян произнёс громко и вслух полное имя гостя.
Тот вздрогнул, оглянулся на дверь комнаты, уже прикрытой вышколенным рабом.
– Луций, я предпочитаю, чтоб никто не знал о моём приезде к тебе. Не стоит привлекать внимания к моему имени. Я просил тебя об этом не раз…
– Возможно, ты прав, но не здесь, не на моей вилле, где все преданы мне, потому что обязаны, потому что боятся.
– Пытки могут оказаться страшнее страха перед тобой. Конечно, это всего лишь частный визит к знакомому, но когда люди нашего звания встречаются наедине, вдали от глаз и ушей наблюдателей – невольно возникают подозрения, что это неспроста. Я привык быть осторожным. И не хотел бы объясняться с кем бы то ни было, откуда такая дружба между нами.
– Хорошо, мой молодой и очень осторожный друг. Я оставлю от твоего гордого имени лишь одно – скажем, Нерон… Должен же я как-то к тебе обращаться?
Гость казался всё таким же насторожённым и недовольным.
– Нерон – тоже громко, когда это родовое имя. Впрочем, пусть так.
Сеян вновь удобно устроился в своем любимом солиуме. Поначалу, правда, он предложил своё кресло домовладельца гостю. Но тот выбрал весьма удобную катедру[194]194
Катедра – стул со спинкой в виде полукруга или большей половины окружности, спинка и сиденье катедры были снабжены мягкими подушками.
[Закрыть], повозился, устраиваясь на подушках. Устремил свой взор в проём окна.
– Боги, – сказал он, – как же здесь хорошо!
Сеян был привычен к своему жилищу. Но, услышав слова гостя, улыбнулся. И ещё раз с удовольствием окинул взглядом то, что ему принадлежало. Стены комнаты украшены фресками, всё из жизни богов. Много белого и синего цвета, цвета небес и моря. Потолок – ряд перекрещивающихся под прямым углом балок. Между ними углубления, раскрашенные в тёмно-синий цвет. Всё остальное выложено стеклянными пластинками. Пол устлан цветными камнями и мраморными плитами, образуя узор бело-синих оттенков. В открытый проём окна видны синие волны озера. И вправду – хорошо. Словно комната – продолжение лазури неба и белых кружев облаков.
– Ты непозволительно и вызывающе богат, Луций. Трудно справиться с завистью, когда видишь такую красоту, но ею не владеешь. Надо быть очень, очень великодушным человеком, чтобы простить тебе это.
Сеян улыбнулся беспечно. Человек, который произнёс эти слова, был в самом деле великодушен. И Сеян это знал.
– У императора есть всё это и даже больше. А остальные мне не страшны, – подумав, ответил он гостю.
Тот взглянул на него, и тоже улыбнулся в ответ. Помолчали вдвоём, им это было нетрудно. Казалось, для понимания слов им вообще не нужно.