Текст книги "Барнаша"

Автор книги: Олег Фурсин

Соавторы: Манана Какабадзе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

И лишь после этого Ормус подошёл к суке. Та напряглась, не зная, чего ждать от чужого. Но, к удивлению прокуратора, рука с длинными тонкими пальцами свободно легла на загривок. Он и любопытный Ант, конечно же не прислушавшийся к совету жреца (разве он мог оставить собаку!), услышали непривычно ласковые для Ормуса звуки речи, извлекаемой жрецом откуда-то из горла. Он будто пел на чужом для римлян языке. И это пение мгновенно успокоило собаку. Ормус ласково гладил её по голове, трепал за загривок. Сука притихла, расслабилась. Казалось, она заснула, да так оно и было, потому что через некоторое время послышалось её тихое спокойное сопение. Пилат зачарованно смотрел на лицо Ормуса. Прокуратор понимал, что перед ним разворачивается особое действо, ему доселе незнакомое. Это отрешённое выражение лица, полуприкрытые глаза, монотонное пение – что это? Вдруг захотелось спать, немедленно лечь и заснуть, прямо вот тут, на коврике… Раздался грохот падающего тела. Это упал на пол, забывшись в глубоком сне, Ант. Падение не разбудило его. Прямо тут, на коврике, он и спал, верный слуга Понтия Пилата.

А прокуратор вдруг разозлился донельзя, и злость помогла ему справиться с сонной одурью. Он встряхнулся, повел плечами, пришёл в себя. Ормус уже не пел, он смотрел на Пилата с озорной улыбкой, как равный. Было в этой улыбке нечто такое, вроде: «Видишь, какие мы с тобой молодцы!» Понтий неуверенно улыбнулся в ответ, впервые принимая жреца как человека. А Ормус уже доставал из мешка непонятные Пилату инструменты. Он протёр свои устрашающие ножи и нечто вроде ножниц из серебра, с закругленными концами, каким-то составом. Протёр и руки.

– Рана не воспалится, если принять соответствующие меры во время лечения. Всё, что её касается, должно быть очень чистым, – снизошел он до объяснений прокуратору. Тот поморщился, вспомнив руки Анция с чёрной грязью под ногтями.

Ормус очистил область, прилежащую к стреле, какой-то жидкостью. Потом сделал надрез ножом, и пошёл глубже, рассекая область, прилежащую к стреле. Собака не просыпалась, хотя стала более беспокойной, вздрагивала, повизгивала во сне.

– Мне нужна помощь, – обратился жрец к Пилату.

Пришлось прокуратору помогать. Он осушал рану от крови какой-то пористой тканью, данной ему жрецом. А Ормус вооружился серебряным инструментом, и зажал им что-то, лежащее под наконечником стрелы.

– Слишком уж близко лежит от кровяной жилы, надо предотвратить кровотечение, – не совсем понятно для Пилата пробормотал он. Удерживая одной рукой инструмент, другой он выдернул стрелу. Прокуратор напрягся, ожидая фонтана крови, но его не последовало. А Ормус удивил его ещё более. Оставив его держать жилу, вынул из мешка флакон, а из жидкости во флаконе извлёк довольно тонкую нить. Вынув её из флакона, Ормус подвёл край под зажатую жилу, протянул под ней, и стянул концы – перевязал эту жилу. После всего этого всю область раны он оросил каким-то новым составом.

Пилат утомился к концу всего этого действа. Надо было бы вызвать рабов, но он не хотел их встречи с Ормусом. Поэтому терпеливо помогал жрецу, когда тот зашивал, да-да, именно зашивал рану всё той же нитью и с помощью особой иглы. От всех этих чудес впору было сойти с ума, а день был длинным и тяжёлым. Он присел возле Анта, прислонился к стене, пока Ормус закрывал рану повязкой и прикреплял её к коже чем-то липким, с запахом воска.

– А ведь рана-то воспалилась, и он горит, – услышал слова жреца над ухом измученный Пилат. Тот держал руку Анта в своей, и недовольно покачивал головой. – Я пришлю ему питьё, запах у него неприятный, и вкус плесени, а мальчишка мне не верит. Надо заставить его пить, это поможет. Не следует пользоваться услугами коновала, когда заботишься о ближнем…

С этими словами он покинул Пилата. А прокуратор прикрыл Анта покрывалом, и добрёл наконец до собственного ложа. Ещё один его день в Иудее закончился.

45. Путь Марии

Между обручением и свадьбой моими душа, что попросила отсрочку, положила срок – полгода. Мне хватило шести месяцев разлуки с Ним, чтобы окончательно понять: нет жизни для меня отныне без Него. Не было возврата к старому. Сам по себе обряд обручения мало что для меня значил. Клятвы, что я приносила в жизни, были даны Великой Матери. И что могли значить эти слова: «Вот, ты посвящаешься мне в жены этим кольцом по закону Моисея и Израиля» для той, что не признавала над собой никакой власти, кроме власти женского начала? До встречи с Ним законы Моисея не имели надо мной силы. Они всё ещё не имели её и сейчас. Если что и могло ставить мне условия, так это собственное сердце. Оно изнывало в одиночестве. Не сразу я поняла, что это одиночество особого рода.

Мужчин, что готовы были вернуть мне радость жизни, было немало. Поначалу я разрешила кое-кому попробовать. Но сама же и оборвала всё, ещё не начав. Для меня уже не существовало другого мужчины в мире. Лишь его глаза могли вызвать ответный огонь моих, его руки – оживить моё тело. Он снился мне ночами, и я мечтала услышать его голос. Это было просто наваждением. Я ведь даже не знала этого человека, как других мужчин, и уже потому это не могло быть зовом одной лишь моей плоти. То, что нас связало, было чем-то большим. Да что связало! Две встречи, во время одной из которых я видела его среди толпы людей, а во время второй – стала его обручённой невестой. Это было необъяснимо. Неужели я должна была действительно порвать со своим прошлым, чтобы суметь продолжить жизнь? Поначалу я устремилась за ответом к подруге. Та не стала прятать от меня сомнений.

– Что ты хочешь от меня услышать, Мариам? Я буду на твоей стороне в любом случае, что бы ты ни решила. Для себя я знаю одно: ноги моей не будет больше в Храме Богини. Не знаю почему, но я не верю никому, кроме Него. Он обещал мне исполнение мечты, и это будет так. Если Он, спасающий людей от болезней и смерти, призывает меня вернуться к Богу наших праотцев, я почитаю, что Он не ошибается. Он должен знать, как никто, откуда Его сила.

На лице подруги в последнее время часто появлялась такая улыбка! Словно она обрела уже своё долгожданное счастье. Да так оно и было. В её сердце после встречи с Иисусом жила вера. Но сейчас, когда мы заговорили о нас, эту улыбку сменила грусть. Иоанна откровенно сомневалась в нашем будущем.

– Что же касается твоей с Ним жизни… Мне так жаль, девочка моя! Жаль тебя, которая должна будет пойти с Ним рядом. Вы будете такой чудесной парой, – два умных, добрых, красивых человека. Но для таких людей у Бога почему-то никогда не находится счастья. Лишь череда испытаний и бед. Сердце сжимается от боли при мысли о том, что вас ждёт. И ведь что странно – я знаю, что ты всё равно будешь с Ним. Ты спрашиваешь совета, и я хочу, но не могу отговорить тебя от осуществления вашей любви. Я не смею вмешиваться в это. Я только могу быть рядом с тобой, когда буду нужна.

– Проклятие! – стало ясно, что не одну Иоанну заботит моё будущее. Рука Главной Жрицы метнулась вверх. Она рванула ожерелье кроваво-красного цвета на своей шее, и красивые коралловые бусы водопадом просыпались на пол.

– Я почти отпустила тебя на волю! Ты жила среди людей, приближенных к царям! Ты расплатилась за годы учебы, и за жизнь в Храме с излишком. И я уже ждала мгновения, когда ты заговоришь о замужестве… Но этот человек! Что может он дать нашему Храму? Лишь гнев своего Небесного Отца на наши бедные головы!

Она без всякой осторожности впилась ногтями в мою руку и потащила меня к своей главной драгоценности – выполненному в полный человеческий рост зеркалу в дорогой серебряной оправе.

Мы так стремились попасть в комнату Жрицы в годы нашего созревания. Увидеть себя в её роскошном зеркале, равному которому нет и во дворцах! Теперь, вовсе не мечтая об этом, я получила такую возможность. Мало того, она поставила меня перед ним лицом, и грубо потащила за рукав. Раздался треск раздираемой ткани, и я осталась перед зеркалом полуобнаженной. Главная Жрица вырвала заколку из моих волос, и они упали с затылка красивой волной.

– Смотри! – кричала она. – И это всё – тому, кто предлагает вырвать свой глаз лишь за один-единственный взгляд на чужую женщину! Ты могла бы быть почти царицей, если бы захотела! Ты должна была захотеть этого ради всех нас!

Что же, должна признаться, смотрелась я неплохо. Годы и мужчины не оставили особых следов на моём теле. Мне двадцать пять, и это немало. Но никто не даст мне больше семнадцати. Я никогда не любила вина или сикеры, и отставляла свою чашу в сторону, едва пригубив. После самой бурной ночи предавалась сну, а потом тренировала молодое тело так, как учили с детства. Я не знаю излишеств в еде. И кожа моя чиста, и грудь упруга, и лицо ещё не знает морщин. Всё так.

Я потянула обвисший рукав из рук Главной Жрицы. Закрыла своё плечо и грудь, почти силой вырывая ткань из её рук. Оттолкнув её слегка, наклонилась за заколкой для волос.

– Всё так, Мать, – впервые назвала я эту Женщину именем, которое ей не принадлежало, и выпрямилась, глядя в лицо, уже несущее отпечаток старости, несмотря ни на какие ухищрения. – Всё так, как Ты говоришь. И всё же я уйду. И даже если Он не станет просить, я всё равно закрою свои плечи, и уберу свои волосы под покрывало. Я тоже боюсь. Но неизбежно мне быть с ним. Если бы я могла, я бы, конечно, предпочла стать царицей…

– Вот оно что, – задумчиво протянула она мне в ответ. И на лице её не стало гнева. – Ты захотела стать матерью, Мариам?

Она одна узнала обо мне больше, нежели кто бы то ни было, она, никогда не знавшая материнства. Эту мысль я тщательно скрывала от самой себя. Все эти годы нас учили тщательно предохраняться от беды, называемой беременностью. Та, что носила ребенка под сердцем, теряла связь с Великой Матерью. Её отпускали, и навсегда – выполнять предназначение женщины, обычной женщины, но не отделённой…

Как она узнала? Каким чудом догадалась, что в присутствии Этого Человека я ощущала, как напрягаются мои сосцы, и маленькие ручки обвивают мне шею? Нет, конечно, та сила, что дал Его гневливый Бог, велика. Но и Матерь Богов ещё не умерла, если Её Жрица способна прочитать самые сокровенные мысли женской души. Не мысли – скрытые желания.

– Если бы ты сказала мне об этом раньше, дитя, – грустно промолвила Главная, – я уступила бы тебе своё место. Мы заполнили бы ту пустоту, что есть в сердце каждой бездетной. Ты могла бы многое дать Храму, воспитывая замену себе, мне, Богине. Не только мужчина способен дать тебе детей…

Мы молчали долго. Объяснять ей, что подобное могло стать правдой, но лишь до встречи с Иисусом, не стоило. Не только дети, не просто мужчина… Его дети, Этот мужчина – вот что было главным. Похоже, Жрица и это поняла, как ни странно.

– Хорошо, – так сказала она под конец. – Ступай, ищи себе новой жизни. Но если вдруг, вопреки здравому смыслу, твой мужчина станет тем, о ком говорят… Если он победит в борьбе с теми, кто, проповедуя Закон, убил в Законе душу, и потому не страшен нам… Нам, воспевающим женскую Богиню, ты ведь понимаешь меня, Мариам?

Я лишь кивнула головой в ответ.

– Я потребую от тебя благодарности, Мариам, вот тогда и потребую. Ступай.

И я ушла. Это был третий месяц нашей разлуки с Ним. Потом ещё три я жила в доме Иоанны. Я была нужна ей, ибо первые месяцы беременности трудно давались ей, не самой молодой и крепкой женщине. Да, Иоанна была тяжела. Чудо произошло. Но повлекло за собой ещё и слабость, и головокружения, и непрекращающуюся рвоту, и слёзы, перемежающиеся с подъемом духа. Увы, Хуза не мог быть с ней так часто, как ей хотелось. А я могла. И вот, училась быть хозяйкой в её доме, и обычной женщиной с домашними заботами и хлопотами. Чего стоило только кормление Иоанны, которая на любой запах, донёсшийся до её ноздрей из кухни, отвечала тем, что сгибалась в приступе неудержимой рвоты.

Лишь однажды я спросила у неё, применила ли она совет Главной Жрицы, и жила ли с Хузой так, как та велела. Ответ подруги был предельно искренним.

– Да, – сказала она. Перед тем, как забеременеть, Хуза бывал со мной только таким способом – сзади.

Удивительно, но подруга даже не покраснела, говоря это.

– Не смотри на меня так, родная, – смеясь, попросила она, видя моё изумление. – Совет мудрой женщины, привыкшей врачевать женские тела, хорош сам по себе. А встреча с твоим любимым – это другое. Он вёл себя с нами так, словно мы – не женщины, которых следует сторониться. Он сказал, что все мы, несмотря на различие пола, – дети Отца Небесного. Он видит в тебе не блудницу вавилонскую, не противное Богу существо, а прекрасную женщину, которая шла до него своей дорогой. И он полюбил тебя, и Бог Ему не запрещает. Это вдохновило меня, Мариам. Я готова к тем строгостям, к которым Он призывает. Ограничивать себя добровольно, из любви, а не из страха, вовсе не трудно… Я, принадлежащая к высокому обществу этой страны, всё это время вела ту простую, достойную жизнь, к которой Он призывает. Мне осталось совсем немного, чтобы придти к Нему…

Я не отвечала, сражённая произошедшей в ней переменой.

– Да пойми же ты, – настаивала она. – Вот Хуза. Он же любит меня. И всю нашу с ним общую жизнь считает меня не только равной себе, а существом куда более достойным любви и поклонения. Йэшуа показал мне, что, в отличие от фарисеев и книжников, вера в Его Отца Небесного не унижает женщину. Не ставит её на последнее место в ряду творений Божьих. Так почему я унизила себя сама, не сказав мужу о том, что могло бы сделать нас обоих счастливыми, уже давно? Так просто быть откровенной с тем, кого любишь. Йэшуа научил меня этому.

И настал день, когда Иоанна уже не нуждалась во мне. Зато меня позвал к себе мужчина, которого я любила. Я взяла с собой последнее, что оставила себе из прошлой жизни – мой сосуд с благовониями. Я должна была сказать Ему это так же красиво, так же открыто и чисто, как сказал мне Он. Я должна была выказать Ему свою любовь откровенно. И, так же, как он передал мне своё кольцо в присутствии многих людей перед своим Богом, так же я должна была обозначить мою жертву. Я приносила ему в жертву свою жизнь, и свою любовь, и эта жертва была мне в радость… Я вошла в дом Симона-фарисея в Мигдале Галилейской, не страшась этого «высокого собрания» глупцов.

«Не бывает глупцов достойных, Мирйам, – говорила я себе при этом, – и не бывает глупцов, что не были бы трусами в душе. Никто не осмелится оскорбить меня, потому что здесь теперь Он, и здесь по-настоящему начнётся наша любовь, высокая, как небо над головой, чистая, как воды Галилейского моря».

Тот, кого я любила, не обманул моих ожиданий.

46. Грешница

Закон Моисеев определяет собой всю внешнюю и внутреннюю жизнь фарисея[225]225
  Фарисеи – от арамейского «перишайя», букв. «отделившиеся» – общественно-религиозное течение в Иудее во 2 в. до н. э. – 2 в. н. э. По социальному составу это средние и мелкие землевладельцы, торговцы, ремесленники, учёные книжники. Фарисеи выражали интересы преимущественно средних слоев населения. О количестве фарисеев можно составить представление по сообщаемому Иосифом Флавием факту, что 6 000 фарисеев отказалась присягнуть Ироду I. Согласно Флавию, фарисеи оказали большое влияние на народные массы и временами возглавляли восстания. Фарисеи – создатели так называемого Устного учения, письменно зафиксированного в начале 3 в. н. э. в Мишне. В своем истолковании Торы (Пятикнижия) стремились приспособить «отеческие законы» к новым социально-экономическим условиям. Фарисеи заложили идеологические основы дальнейшего развития иудаизма.


[Закрыть]. Не только те десять заповедей, что дал сам Иахве на Синае Моисею. Не только и не столько эти десять. 613 мицвот[226]226
  Мицвот – от древнееврейского «мицва», букв. «повеление», «приказание». Предписания и запреты еврейской религии. 613 мицвот даны Моисеем: 365 запретов по числу дней солнечного года и 248 предписаний по числу органов человеческого тела.


[Закрыть], устное предание Моисея, говорившего с Богом. А также неисчислимое количество предписаний с подробностями – наследие книжников, толковавших Закон. Клубок, который невозможно распутать. Какую молитву читать стоя, какую – сидя, кто и когда имеет право приносить жертвы, подробности обрядов, согласованных с днями, праздниками и обстоятельствами, пищевые и субботние запреты, и всё это – с учетом мнений разных раввинов, учителей и книжников. И ещё одна, но очень важная составляющая – как обойти все эти запреты и правила, оставшись в мире с Законом, а значит – не прогневить Бога…

Дабы не нарушить покоя субботнего дня, можно работать одной рукой, а не двумя. Если привязать ведро у колодца поясом, а не веревкой, и так добыть воду, то покой субботний не будет нарушен. Чтобы не нарушить запрет выносить что-либо из дома в субботу, можно заранее отнести в крайний дом улицы часть пищи и тем самым сделать как бы всю улицу своим домом. Моисей сказал: «почитай отца своего и мать свою», но если отдать в дар Богу всё то, чем отец и мать могли бы пользоваться у любящего сына, то можно оставить это себе до конца жизни, а потом это имущество используют для служения храму. И можно уже совсем ничего не делать для отца и матери своих.

Соблюдай все мицвот, лучше сто лишних, чем упустить одну, – и будешь угоден Богу, и больше ничего не должен Ему. Это и есть праведность фарисейского толка, праведность арифметическая. Вообще, они, фарисеи, истинные дети Авраама, Бог должен заниматься только ими, иначе Его обетования не смогут осуществиться. Лицемерие, безмерная гордость, презрение ко всем, кто не они, «обособленные», – вот черты, присущие многим фарисеям.

Симон, фарисей из Магдалы, к которому был приглашен Иисус в этот день, исключения из общего правила, увы, не составлял, он был истинным фарисеем. Необыкновенной и исключительной была женщина, что вошла в открытые двери дома Симона, исключением из правил стало то возвышенное, что переступило его порог вместе с ней. Ни Симон, ни его друзья во всём случившемся ничего хорошего не разглядели. И это уже находится в полном соответствии с правилами, а жаль…

Иисус Назорей ещё не вступил в открытый разрыв с партией фарисеев. Ещё не настала та пора, когда он назовёт их «вождями слепыми, оцеживающими комара, а верблюда поглощающими»[227]227
  Еванглие от Матфея. 23:24.


[Закрыть]. Кто знает, быть может, они задумывались о степени его полезности для их собственных целей? Он уже был любим народом, любим прежде всего за чудеса исцелений, для которых не жалел ни времени, ни сил. Вся его жизнь состояла из переходов по городам и селениям родной Галилеи, где он проповедовал, совершал дела милосердия и «от всех был прославляем»[228]228
  Евангелие от Луки. 4:15.


[Закрыть] за это. Фарисеи были ревнивы к своему авторитету, и могли стать врагами всякому, кто снискал подобное уважение народа. Или друзьями, коль скоро можно было купить любимца… Политика непредсказуема в целом и достаточно предсказуема в такого рода приглашениях. Да, обычное человеческое любопытство, желание принять у себя известного уже Учителя тоже имели место. Может быть, необходимость узнать врага своего поближе. Но, скорее всего, – надежда превратить Иисуса в послушное и удобное орудие фарисейства, вот что послужило причиной к приглашению. Или сумма всех перечисленных причин, поскольку склонность к арифметике, проявляемая фарисеями в их отношениях с Богом, могла привычно сказаться и здесь.

Законы гостеприимства на Востоке неумолимы. Отношения хозяина к гостю считаются священными и всегда исполняются с должным приличием. Первейшая добродетель хозяина – услужить гостю в меру всех своих сил, и даже сверх этой меры. Симону-фарисею следовало бы почтить Иисуса приветственным целованием в щёку. После путешествия усталому путнику следует омыть ноги, и у входа в дом Симона должны были стоять для этой цели каменные водоносы с водой для омовения ног. Полный кувшин воды и полотенце для омовения рук, таз, раб, поливающий руки гостя до и после еды по приказу хозяина… Почетному гостю полагалось предложить благовония для волос. И много, много ещё было средств и возможностей у Симона оказать почёт и уважение своему гостю! Но все эти приятные мелочи были обойдены. Намеренно ли? Достаточно было взглянуть в лицо хозяина, чтобы понять, – разумеется, намеренно!

Симон-фарисей был человеком уже немолодым. Ему было лет пятьдесят, но выглядел он ещё старше. Невысокого роста человечек, довольно полный, с шаровидным лицом, на котором выражение самодовольства обосновалось, казалось, навсегда, став чертою лица. Множество морщин прорезали лоб, и каждая была похожа на глубокую заезженную колею. Крупный нос с заметной горбиною тоже не мог украсить своего обладателя. Глазки небольшие, превращающиеся в щёлочки, когда хозяин гневался, а гневался он достаточно часто. Но не чаще, чем презирал окружающих. Поскольку презрение к дальним и ближним было основным занятием Симона. Он не подчинял сердце и жизнь воле Божьей. Он соблюдал обряды и знал истину, и считал это праведностью. Скажи кто ему, что это меньше, чем капля в море, что искренне любя ближнего своего, он стал бы неизмеримо ближе к Творцу, – и у Симона стало бы одним врагом больше.

Холодная любезность и допущение к свободному месту за столом – вот что предоставил он Иисусу в качестве своего гостеприимства. Но, вопреки ожиданию, Иисус не гневался и не обижался. Спокойно поздоровался с хозяином, сбросил сандалии и прошёл к столу. Столь же свободно расположился у стола, возлёг, не забыв поздороваться с другими гостями. Ел скромно, в небольших количествах, ещё меньше пил (Догадывался, что от него, напротив, ждали именно невоздержанности? В этом его часто упрекали неистовствующие в своей праведности фарисеи.). В общем разговоре участия почти не принимал, до того, как с вопросом не обратились к нему. По одному этому вопросу можно было судить о настроении собравшихся. Речь зашла о соблюдении дня субботнего. Они были наслышаны о чудесах исцелений. И, несмотря на то, что мало верили в сами эти чудеса, ибо никто из присутствующих их не видел, – разве не народ земли, рыбаков и крестьян лечил он прежде всего? – но правда ли, что он осквернял день субботний, занимаясь врачеванием?

Он чаще печалился, чем радовался, этот молодой человек. Грусть была присуща ему вообще, но сейчас она стала как будто сильней. С невесёлой улыбкой на лице он напомнил им историю о Шемайе и Гиллеле, двух раввинах, небезызвестных присутствующим гостям[229]229
  Однажды в субботу, в холодный зимний день, ученики, сидевшие в школе Шемайи, заметили, как что-то заслонило свет в окне. Выйдя, они обнаружили окоченевшего, занесенного снегом мужчину. Все сразу узнали Гиллеля, батрака из Вавилона. Не заработав на урок, он решил слушать беседу у окна. Его ввели в дом, обогрели и привели в чувство. Шемайе пришлось по душе такое рвение. «Ради этого человека, – сказал он, – стоило нарушить субботний покой».


[Закрыть].

Лица Симона и его гостей выразили предельное негодование. Так легко справиться с ними на собственной их территории! И упрёк в том, что лишь дети земли – его ученики и исцелённые, отброшен, как неподобающий. И день субботний осквернён как бы по праву. А Гиллель с Шемайей – действительно уважаемые, чтимые Учителя фарисейства.

Но Иисус не остановился на этом. Он напомнил им, что обрезание проводится, невзирая на день покоя. И жертвы, приносимые в Храме, и пасхальный обряд приготовления праздничного агнца – тоже. Раздраженный этим заявлением Симон ринулся в бой:

– Священники в храме нарушают субботу, но не остальные! Лишь им дано право!

– Но говорю вам, что здесь Тот, кто больше храма…[230]230
  Евангелие от Матфея.12-6.


[Закрыть] – услышал он в ответ.

Это заявление вызвало больше, чем недоумение, оно возмутило их. Но в этом человеке по имени Иисус было столько достоинства, спокойствия и даже определенного величия, что спорить никто не решился. И потом, он обладал силой, которой не было у них. Если это была сила демоническая, а в этом никто из присутствующих не сомневался, то где уверенность, что он лишь исцеляет? А если может насылать болезни, то надо ли гневить его?!

Симон обозрел своих гостей. На лицах растерянность, недоумение и непонимание, у многих – гнев. Но все молчат. Говорят, промолчали и Ханан с Каиафой, когда нечто подобное он говорил на дворе храма. Вместе с ними промолчали и аристократы, военачальники, сановники, священники, левиты – все те, кто был непримиримыми врагами фарисеев, все саддукеи[231]231
  См. гл. 37.


[Закрыть]. Все, кто грелся когда-то в солнечном блеске хасмонеевых князей[232]232
  Хасмонеевы князья – Хасмонеи или Маккавеи, жреческий род, правивший Иудеей в 167-37 гг. до н. э. Хасмонеи возглавили в 167 г. до н. э. народно-освободительную борьбу в стране против политического, налогового и религиозного гнета Селевкидов. После смерти главы рода Мататии (166 г. до н. э.) вооруженной борьбой руководили поочередно его сыновья: Маккавей Иуда, Ионатан и Симон. При Иуде Маккавее была прекращены религиозные преследования и восстановлена религиозная автономия. Последний из Хасмонеев, Антигон (правил 40–37 гг. до н. э.) был отстранен от власти и убит Иродом I, основавшим под римским протекторатом свою династию.


[Закрыть], а теперь – династии Иродов, и не боятся даже самого Бога! Что же такое в этом человеке, что его не преследуют, не гонят, не казнят? От князя бесовского может быть дана такая сила, не иначе…

– Шим’он, – вновь раздался глубокий и спокойный голос. – Помышление сердца твоего несправедливо. Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит. И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его? [233]233
  Евангелие от Матфея. 12:25–26.


[Закрыть]

Можно ли любить того, кто читает в сердце твоём, как в открытой книге? Только тогда, если помыслы твои чисты, и тебе не надо краснеть за них. Симон уже ненавидел этого своего гостя всем сердцем. И понимал – слишком много дано этому человеку. Никогда, никогда он не положит свои сокровища к ногам фарисеев. Будет делиться с каждым прохожим этими сокровищами. Но не с Симоном и теми, кого Симон представляет.

Но многие из гостей ещё не понимали. И вот, один из них, ещё молодой, увлекающийся, подскочил с блеском в глазах с места, где возлежал, и обратился к Иисусу с просьбой:

– Равви! Хотелось бы нам видеть от тебя знамение!

Долгая стояла тишина. Иисус поначалу улыбнулся этому блеску в глазах, выражавшему страстное желание молодого сердца. Он узнал того, кого не раз видел в толпе своих почитателей. Но остальные! Эти жадные, напряженные лица, на которых одновременно было недоверие и напряженное ожидание чего-то, и страх, и презрение, но только не вера, разочаровали его. Словно размышляя про себя, тихо, почти не слышно, произнес он:

– Род сей лукав; он ищет знамения: и знамение не дастся ему…[234]234
  Евангелие от Луки. 11:29.


[Закрыть]

Он говорил ещё, возможно, что-то нелицеприятное, и, наверное, Симон возразил бы, но как-то вдруг стало не до того. Сегодня был трудный день у Симона, день, когда Господь поистине испытывал терпение одного из лучших своих слуг. Нет, дом его был открыт для многих. Хотелось ли этого Симону или нет, но щедрым и гостеприимным ему приходилось быть, это было частью тщательно создаваемого им образа самого себя. Гостеприимство – добродетель весьма важная для фарисея, что поделаешь. Он, как Иов[235]235
  Иов, в библейской мифологии праведник. Сатана просил у Бога разрешения наслать испытания на Иова, чтобы доказать, что Иов соблюдает заповедь Яхве только потому, что тот одаряет его всякими благами. Бесконечное количество самых страшных бед наслал Сатана на Иова. Долго Иов крепился, страдал, на всё давая ответ: «Яхве дал, Яхве и взял; да будет имя Яхве благословенно». И всё же он отказывался признать вину за собой, повлекшую наказание. Яхве обратился к Иову сам, и объяснил, что человек не может понять смысла своих страданий. Долг человека – принять мудрость Бога, поверить в то, что страдания имеют смысл и цель, подчиниться велению Бога. «Руку мою налагаю на уста мои» – был ответ покорного Иова. Он смиренно каялся, молился. Яхве смилостивился над праведником, дал новых детей вместо погубленных, подарил долгую жизнь… Книга Иова – составная часть Ветхого Завета.


[Закрыть], мог сказать Господу, посылавшему ему одно испытание за другим сегодня: «Один ли я съедал кусок мой, и не ел ли от него сирота?.. Странник не ночевал на улице; двери мои я отворял прохожему»[236]236
  Иов. 31:32.


[Закрыть].

И вот очередная неприятность, да просто беда, что уж говорить. В его почтенный дом вошла женщина, и какая женщина! Её присутствие было не просто нежелательно, оно было даже противно!

Между тем, как же она была красива, Мария из Магдалы, в тот день! И даже не потому, что открыла плечи и распустила волосы по оголённым этим плечам, не озаботившись прикрыть их перед лицом весьма и весьма достойных и благочестивых мужей. Не потому, что лицо её было приукрашено всеми теми способами, что жрицы Ашторет не стеснялись применять, – где-то побелить, где-то подчернить, им, бесстыдницам, ведомы многие секреты, которые обычную женщину превратят в демона, во вторую Лилит[237]237
  Существует предание, будто у первого из людей, Адама, была до его человеческой жены Евы ещё одна – Лилит. Предание сделало из нее вредоносного демона, прекрасного, но всячески вредившего Еве. Пока Бог не послал трех ангелов, изгнавших Лилит в пустыню.


[Закрыть]. Все эти уловки сегодня были не нужны ей, хотя оскорбленный до глубины души её приходом хозяин дома с огорчением отметил, что взгляды многих присутствующих так и потянулись к её лицу, плечам, бурлящему водопаду волос. И мало, мало, совсем мало было в их глазах благочестия!

Сегодня она была прекрасна, поскольку светилась изнутри. Вся она была – порыв, радость, счастье! Сумасшедшим светом сияли глаза, и шла она от порога до ложа, где был Иисус, недолго, а многим показалось – вечность! Вот так же вечно продолжаются полет чайки в небе над морем, прыжок тигра к убегающей жертве, восход солнца изо дня в день. Не остановить бег женщины к тому, кого она любит, и от бесчисленных повторений этого мгновения в веках прекрасное не исчезает. Оно ложится на лик вечности новым мазком, каждый раз – иным, но неизменно завораживающим, возвышающим душу. Пусть не увидел этого Симон, но кто-то из присутствующих разглядел и запомнил. Слабая улыбка тронула губы Иисуса. Он смотрел на неё, безразличный ко всему вокруг, словно она осталась в это мгновение единственным живым существом на свете. И она, остановившись перед ним, вряд ли видела кого-нибудь, а если и осознавала присутствие, то ей это было неважно. Опустившись на колени возле его ног, пожалуй, даже не опустившись, а упав на колени, словно счастье отняло у неё последние силы, она припала к его ногам, и слезы закапали из глаз её на неотмытые, пыльные ноги. Он попытался поднять её, потерявшись, и не мог, а она всё плакала, и улыбалась при этом, и шептала непослушными губами: «Я ушла, я ушла насовсем, как ты хотел! Примешь?» И никто, никто этого не слышал, ведь у неё просто пропал голос, а он услышал бы её, будь она даже немой!

В руках Марии был алебастровый сосуд, по-видимому, с благовониями. Симон успел мельком подумать, что это примета их занятия, ещё один способ быть привлекательными. Как будто благовония могут быть предназначены для этих низменных, грязных существ, прикосновение которых оскверняет! Смеясь и плача, не слушая Его тихого успокаивающего шепота, она разбила сосуд, небрежно и щедро вылив всё драгоценное содержимое на его ноги, и стала оттирать их собственными волосами. С холодным неодобрением и даже отвращением смотрел на них обоих уязвленный в самое сердце Симон.

«Если он был бы пророком, он знал бы, что это за женщина, – роем неслись мысли, обгоняя одна другую. – Если бы он знал, он отбросил бы несчастную тварь, от прикосновения которой следует отмыться. И очистить даже дом от скверны, в нём пребывающей».

Горящий каким-то лихорадочным огнём взгляд Иисуса оторвался от Марии. Он обжег им Симона. И пусть фарисей после никогда не признавался в этом кому бы то ни было, он знал: Иисус услышал его. Он обратился к хозяину:

– Шим‘он, я имею нечто сказать тебе.

Напрягшись, натянуто и фальшиво, фарисей отвечал тому, кого презирал:

– Скажи, равви.

– У одного заимодавца было два должника: один должен был пятьсот динариев, а другой пятьдесят. Но как они не имели чем заплатить, он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит его?

Удивившись неуместности подобного вопроса, Симон всё же ответил – как будто это было важно сейчас, когда они все находились в подобном позорном состоянии!

– Думаю, тот, кому более простил.

– Правильно ты рассудил.

Иисус помолчал. Рука его опустилась на голову той, что вызывала столь противоречивые чувства у присутствующих мужчин – мужского извечного влечения, усиленного доступностью женщины, и брезгливости – усиленной, как ни странно, той же доступностью….

– Шим’он, видишь ли ты эту женщину?

Видел ли он! Ему казалось, что видел, и не одну только женщину, а ещё и легион неприятностей, которые она принесла в благопристойный, его, Симона, мир!

– Я пришёл в дом твой, и ты воды мне на ноги не дал; а она слезами облила мне ноги, и волосами головы своей отёрла. Ты целования мне не дал; а она не перестаёт целовать у меня ноги. Ты головы моей маслом не помазал, а она миром помазала мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит…

Холодное и себялюбивое лицемерие мужчины встретилось в тот день в доме у Симона со страстностью женщины и её любовью. Вопиющий грех и воинствующая благопристойность. Выбор был за Иисусом. Он выбрал любовь.