Текст книги "Новое место жительства (СИ)"

Автор книги: Олег Верещагин

5. НИЧЕГО НЕ СПРОСИШЬ [11] 11
     Строчка из стихотворения Дж. Р. Киплинга «Контрабандисты» продолжается так: «…не солгут в ответ.»


[Закрыть]

– Помоги, – сказал он отрывисто, быстро, словно меня и ждал, да при этом ещё и хорошо знал – и уперся одной ногой в пол. Он был одет в просторный камуфляж и сапоги – офицерские, хромовые, кажется, называются. Я в первый раз в жизни видел на своём ровеснике такие сапоги и почему‑то этому удивился больше всего. Поверх камуфляжа – охотничий жилет со множеством отделений. На широком – тоже офицерском – ремне висели большая фляжка, пустые большие ножны и пятнистый поясной рюкзак, помеченный зелёным значком:

   и чёрной лентой с белой надписью:

Русский Орден Освоения

   Всё это я увидел сразу, с ходу, одним взглядом – и не осознал, потому что вздрогнул, когда он сказал снова:

– Помоги.

   И только тут до меня дошло наконец, что Юрка меня не узнаёт. Да нет – просто не знает и, естественно, не узнаёт. Почему‑то это показалось мне оскорбительным, хотя ничего более идиотского, чем оскорбляться в такой ситуации, и придумать было нельзя. Я даже открыл рот, чтобы сказать по этому поводу пару ласковых, но именно в этот момент понял, что ему очень больно. И что это всё по–настоящему.

   Я молча подскочил, ещё не зная, что делать. К счастью, Юрка это сообразил и без меня, потому что сказал, убирая руку:

– Режь жилет, куртку… всё режь, давай.

   Нож я всё ещё держал в руке. Но прикасаться к плечу было страшновато. Я стиснул зубы и с треском прорезал плотную ткань жилета, куртку, потом – пятнистую майку. Спустил обрезки с окровавленного плеча и не удержал выдоха:

– Охххх…

   Кровь на коже уже подсыхала. Но вокруг торчащего толстого – в палец – чёрного прута тело было синим и вздувшимся бугром. Видеть это оказалось неприятно. Мягко сказано, что неприятно. Отвратительно это было.

– Что… это? – спросил я, не сводя глаз с плеча.

– Болт, – ответил Юрка, как‑то по–собачьи дыша где‑то над моей склонённой головой.

– Что? – переспросил я. Он терпеливо ответил:

– Арбалетный болт… Посмотри с той стороны.

   Это было не ахти как вразумительно, но я понял и посмотрел на спину. Там, изнутри, что‑то тупо и противно выпирало под кожей. Теперь меня замутило – при виде крови и раны ещё ничего, а при виде этой шишки стало, если честно, физически тошноватенько.

– Почти насквозь, – сказал я чужим голосом, выпрямляясь.

   Юрка нехорошо, как‑то нелюдски, оскалился и левой рукой полез в сумку. Достал аптечку – весёленько–оранжевый прямоугольный ящичек, помеченный полустёршимся красным крестом в почти уже неразличимом белом круге. Посмотрел на меня нерешительно:

– Слушай… я тебя не знаю… Ты не убежишь? А то если мы начнём, и ты ноги сделаешь со страху, мне может настать реально хана.

– Надо в больницу, – сказал я. Он дёрнул здоровым плечом:

– Нельзя… Да там ничего такого, ни кость, ни артерии не задеты… Не убежишь?

– Не убегу, – сказал я.

   Он молча кивнул, достал из аптечки цилиндрик шприца. Зубами снял колпачок, плюнул его на пол и буднично воткнул иглу в плечо. Я передёрнулся, сморщившись, а Юрка, сделав укол и отшвырнув пустой шприц, прикрыл глаза и сказал:

– Погоди, сейчас задурею… Надо болт протолкнуть, понял?

– Как… протолкнуть? – у меня пересох не то что рот – всё, до самых кишок. Не открывая глаз, мой кузен пояснил:

– У него шипы скошенные, тянуть нельзя… надо толкать… – эти слова он произнёс бессвязно и добавил: – Блин, вот это дало… – слова наплывали одно на другое и смешивались. – Я… ты давай… скорее… – он оперся на локоть и улёгся на стол. – Это проходит… быстро… срежешь наконечник… вытянешь древко… аптечка… бинт…

   И, кажется, отрубился полностью.

   Ну и? Можете представить себе такое положение? Начало второго десятилетия ХХI века. Вставшая с колен Россия. Заброшенный завод. На пару километров вокруг – никого. В замусоренной комнате лежит на столе «под кайфом» мальчишка со стрелой в плече. Рядом стоит второй мальчишка и чуть не плачет, потому что больше всего на свете ему хочется сбежать. Это мой кузен угадал. Сбежать хочется. Сильно. Наддать со всех ног и больше про это не вспоминать.

   Я стоял и жевал себе нервы где‑то полминуты. Потом вздрогнул, поглубже вдохнул и взялся за древко. Юрка даже не ворохнулся, и это меня немного успокоило и отрезвило. В конце концов, я за свою жизнь в турпоходах не раз обрабатывал травмы и даже мелкие раны, куда без них. При этой мысли я неожиданно собрался окончательно и понял, что, в принципе, как ни крути, а я могу или сбежать – или помочь этому парню. И что я могу помочь, а значит тут и рассуждать не о чем.

   Я надавил – сразу, сильно, резко, стараясь, чтобы стрела не отклонялась в стороны. А то ещё рвану чего не того, и как потом быть? При этом я сам так стиснул зубы, что они захрустели – и ощутил рукой другой хруст, мерзкий и мокрый: стрела медленно проходила, пролезала через живое тело. Юрка протяжно, болезненно замычал и пошевелился – я рефлекторно придавил его свободной рукой, испугался – но в этот момент…

   Болт пошёл свободнее. И я увидел, что с другой стороны плеча торчит окровавленная металлическая шишка – блин, мне она показалась чуть ли не с сосновую размером, вся (у меня от омерзения волоски на коже встали дыбом) в мелких, хищных крючках. Оружие садиста, такое ещё не сразу сделаешь, это нужно очень сильно людей… э… любить. Специфически. Я бы таким не стал убивать даже бешеную собаку.

   Я сглотнул. Открыл пилку на «соболе» и стал спиливать древко пониже наконечника. Я старался прочно держать древко, но оно моталось в теле – и я почти ощущал боль от этого, как будто болт торчал во мне. «Будет хороший день,» – вспомнилось мне, и я плюнул на пол, не прекращая жутковатой работы.

   Отличный день.

   Наконечник отвалился с глухим стуком, как будто ждал этого плевка.

   Я, как мог, подстругал древко – и рванул его обратно из тела. Так, что отлетел в сторону и едва удержался на ногах: оно вышло очень легко.

   Юрка застонал и перекатился на спину. Я поднял к глазам кулак с окровавленной деревяшкой – и увидел на ней заляпанный алым, но различимый чёрный знак – чёрного паука… У кого‑то из здешних ролевиков явно была извращённая фантазия. Да и что это вообще за игра такая – из арбалетов по живому человеку?! Бушкова переели, что ли?!

   Ох йо!!!

   Отшвырнув обломок, я схватился за аптечку. Из обеих ран вяло, но безостановочно текла тёмная кровь. Некогда было думать, чистая дырка, или нет. Я схватился за «рюкзак»[12] 12
  Жаргонное название пакета первой помощи – две плотных подушки из прорезиненной ткани на эластичном бинте–стяжке, позволяющие «запечатывать» раны, как слепые, так и сквозные.


[Закрыть], раздёрнул пошире подушечки и стал затыкать раны. Туго затянул стяжку, на всякий случай найденным тут же обычным бинтом притянул ладонь Юрки к плечу – «иммобилизовал конечность», как нам талдычили. Он застонал снова, напрягся, стараясь выбраться из наркотического дурмана. Что‑то пробормотал. Замер, как будто расплылся по столешнице.

   Что я мог сделать? Я присел рядом на стол и стал ждать. Теперь мне не было ни страшно, ни как‑то особо противно. Растерянность прошла полностью. Временами я посматривал на Юркино плечо, но кровь не шла, даже не сочилась. Но ею очень сильно пахло в комнате. Тяжёлый тёмный запах… От него рот сам собой высыхал, появлялся на языке противный вкус.

   Честно сказать, я хотел заглянуть в рюкзак на поясе кузена, но удержался. Чтобы занять руки, снял с того же пояса фляжку – в ней была вода, половина, не меньше полулитра. А я‑то водой не запасся – и отпил. Тёплая, но лучше такая, чем никакая; я только теперь ощутил, как хочу пить – и напился уже как следует, всё же оставив примерно половину Юрке. Очнётся – точно будет хотеть пить тоже. После кровопотери всегда хочется пить…

   …Что же с ним случилось? Дружки – этот Роман с девчонкой – думали явно, что он дома. Тётя Лина определённо говорила, что в походе. А он оказался тут, да ещё с арбалетной стрелой в плече. Случайное ранение, играли и заигрались? Такое бывает, я знал похожие случаи. Шарахнут, не думая, а потом дружно разбегаются вместо того, чтобы помочь… Одного моего знакомого так чуть не угрохали из пружинного ружья для подводной охоты. Но вроде как уже не в этом возрасте… Или реально хотели убить?! А кто? Зачем? И почему так странно‑то?!

   Я – чисто ради интереса – опять достал свой телефон, пощёлкал. Фик… Ну правильно, так и было задумано бдительными органами, в случае чего ни один шпион с завода дозвониться своему начальству не сможет… вот бред‑то в голову лезет, не было тогда мобильников… Осмотрел разрезанный жилет Юрки – там оказалось полно разной мелочёвки, типично туристской, рассованной с толком, умело – всё под рукой. Ножны на поясе были от здоровенного ножа, тесака, скорее всего. В отдельном кармашке сохранился ещё один нож скелетный[13] 13
  Нож, сделанный из цельного куска металла, без накладок на рукояти. Сама рукоять чаще всего представляет собой просто металлическую рамку для облегчения веса


[Закрыть], «гарпун». Ага, раз «гарпун» – значит, в ножнах висел «бобр», они в комплекте идут. Здоровенный тесачище, настоящий набор «всё для всех». Пилить можно, рубить, проволоку гнуть, даже землю копать. Кошку из рукоятки сделать можно… если приспичит. Неужели где‑то посеял? Жалко, вещь такая, посеешь – не прорастёт…

   Я вздохнул. Ещё раз потрогал жилет. Тоже вещь хорошая, а я его так от души распорол… В наплечном кармашке, как раз под разрезом от моего ножа, прощупывался какой‑то твёрдый кусок. Решительно расстегнув липучку, я достал…

   Хм. Я не без труда, почти вывернув кармашек, достал небольшой – с грецкий орех – угловатый камешек. Тёмный… но в какой‑то момент, вертя находку в пальцах, я различил в его глубине сиренево–фиолетовый огонек и посмотрел на свет.

   Камешек зажёгся мягким фиолетовым пламенем. И я понял, что это такое – мгновенно. Я видел такие камни – неогранёнными в музеях, обработанными – в украшениях.

– Аметист! – вырвалось у меня.

   Говорят, здешние реки иногда выносят в Ледовитый океан драгоценные камни, вымытые из скал Южной Сибири. Но передо мной был камень, явно ещё недавно находившийся в земле или в скале – совсем необкатанный, весом не меньше ста пятидесяти карат[14] 14
  Карат – единица массы, применяется в ювелирном деле. Метрический карат – 0,2 г. таким образом, аметист весит порядка 30 г.


[Закрыть].

– Положи, – услышал я сиплый голос.

   Юрка привстал на локте. Глаза у него были всё ещё крепко очумелые, но говорил он твёрдо и повелительно. Да, мой братец совсем не походил на чокнутого ролевика.

– Я не собирался его брать, – ответил я, опуская камень на место. – Просто стало интересно.

   Он сел, качнулся, покосился на повязку, потом отвёл глаза и оперся здоровой рукой о стол:

– Это аметист, – хмуро сказал Юрка. – Сто шестьдесят семь карат. Но после хорошей огранки будет не больше ста двадцати.

– Можно не гранить, – сказал я, сам удивляясь нелепости такого разговора. – Просто отшлифовать, чтобы заблестел. Потом оправить в серебро – в виде листьев сирени. И сделать перстень. Например. Аметисты стоят двести долларов за карат, будет где‑то двадцать тысяч… – я сказал и сам поперхнулся.

   Он хмыкнул. Посмотрел на меня не то чтоб с приязнью, но с отчётливым, пристальным интересом.

– Ты не здешний, не из нашего города? – уточнил он. – Я тебя не знаю,

– Знаешь, – возразил я. Юрка окинул меня взглядом снова. Дёрнул углом рта, но ничего не сказал, и я вынужден был продолжать сам – получилось не так эффектно, как если бы он стал удивляться, возражать и расспрашивать дальше: – И я тебя знаю. Ты Скиба. Юрка Скиба. А я твой двоюродный брат. Влад Сторожилов.

   Мне доставило удовольствие увидеть, что он удивился. Но тут же удивление сменилось на его лице открытым, нескрываемым презрением. Просто убойным презрением, я бы сказал.

– А, турист… – сказал он. – Удивительно, что тебя занесло сюда. Сказка просто.

– Туристы любят осматривать достопримечательности, – ответил я. – Ну что, дотащимся до дома? Тебя там уже дружки ищут.

   Вообще‑то я хотел его прямо спросить, где он ухитрился заработать такое ранение. Но это желание пропало из‑за явной враждебности, которую он даже не хотел скрывать. Да, похоже, всё здорово осложнялось. Я и раньше встречал такую реакцию на «богатеньких», но с Юркой мне год жить под одной крышей… Плоховато.

   Он между тем напился из фляжки и спросил, неловко завинчивая её одной рукой:

– Где тесак?

– У тебя не было.

– Блин… – Юрка слез со стола, но тут же вспотел – крупный пот буквально обсыпал лицо – побледнел и сел обратно, закрыв глаза и прикусив губу. Тяжело задышал, уронив голову. Посидел, с одышкой перечислил: – Жилету хана, куртке хана, тесак посеял… везение. Поможешь дойти домой?

– Да, – я взял его тон – отрывистый и неприязненно–деловитый.

– Матери ни слова не говори.

– Не беспокойся.

– Помоги задрапироваться, – он кивнул на своё порезанное барахло.

   Я кое‑как замаскировал его обрывками. Критически посмотрел – получилось ничего, кузен мой походил теперь не на жертву неудачной попытки убийства, а скорее просто на оригинальничающего молодого человека. Правда, на ногах этот оригинал стоял не без труда, то и дело морщился и нехорошо опускал голову. Я наблюдал за ним без особого сочувствия. Судя по всему, он вообще в сочувствии не нуждался. А Юрка между тем оттолкнул ногой под стол то, что осталось от стрелы, и тихо что‑то сказал. По–моему, ругнулся.

   И я не выдержал.

– Кто тебя так? – спросил я. Юрка ответил бешеным взглядом. Но это была злость как раз не на меня, я уловил сразу.

– Да так… – он неожиданно улыбнулся. Той улыбкой, которые в старых романах назывались «зловещими». Раньше я не думал, что можно и правда улыбнуться зловеще, особенно в нашем возрасте; то, что гопники из подворотен принимают за «зловещие» улыбки – это так, просто тупая дебильная лыба. Нет. Оказывается – можно. Так улыбался, наверное, какой‑нибудь лощёный виконт, который запросто зарежет человека, но при этом постарается не запачкать своих кружевных манжет и не залить некрасиво всё вокруг кровью. – Неудавшаяся коррекция поведения отдельных индивидуумов в условиях нестабильного социума.

   Хм. Я про себя оценил ответ на «5+». После такого ответа 99% наших ровесников интуитивно понимают, что их роняют ниже уровня плинтуса и лезут в драку, хотя не понимают, что именно им сказали.

   Отвечать я не стал – молча подставил плечо.

   Юрка так же молча пошёл к дверям сам.

* * *

   Честно говоря, мне очень хотелось «сдать» Юрку, когда мы вернулись домой. Благо тётя Лина как раз перед нами вернулась тоже. Потому что он вёл себя совершенно хамски. Так, как будто я пустое место. «Поможешь дойти домой», видимо, было сказано в приступе слабости – он даже по рельсе над речушкой прошёл сам, не глядя вниз и не покачнувшись ни разу. Короче, вёл себя так, как будто меня вообще нет, и я ощущал себя всю дорогу каким‑то ничтожным хвостиком. Это не могло не удручать. И не то чтобы я так уж хотел задружить с кузеном. Нет. Жил раньше один – и теперь обойдусь. Мне просто было до чёртиков интересно, что же с ним произошло и что значит вся эта история. Кроме того, я был почти уверен, что тётя Лина расстроится, если мы «не найдём общего языка». А мне ужасно не хотелось её расстраивать.

   Пожалуй, она была первым в моей жизни взрослым человеком, чувства которого я принимал близко к сердцу. Чувства которого на самом деле, не на словах, для меня что‑то значили – и значили не потому, что я от этого взрослого чего‑то ждал…

   …А вообще Юрка вёл себя очень ничего. Мужественно. Шутил, увлечённо рассказывал о каких‑то случаях в походе. Болтал ногой, держа на большом пальце шлёпку. Смеялся, с удовольствием озирался – как человек, вернувшийся домой после долгого отсутствия. И не подумаешь, что у него недавно в плече торчала настоящая стрела и из него вытекло не меньше стакана крови.

   Правда, мне в какой‑то момент показалось, что тётя Лина что‑то заподозрила. Она очень радовалась сыну, обцеловала его (Юрка скривился преувеличенно брезгливо, но не стал отстраняться – а я заметил, что он потихоньку приобнял мать и… и позавидовал, и стало мне как‑то не так…), но за столом она нет–нет да и поглядывала тревожно. И только после того, как мы поели и я помогал таскать посуду в мойку (да, вот такой я простой по натуре и близкий к народу), она тихо сказала:

– Владик, ты, пожалуйста, не обращай внимания на Юрика. Что он так… тебя отталкивает. Просто это сначала…

– Да всё нормально, – почти искренне сказал я. В принципе, я не соврал – всё и правда было почти нормально, если не считать моего так и не утолённого любопытства.

   Я хотел ещё добавить, чтобы она не брала себе в голову, но в этот момент снаружи послышались шаги, шум, и девчоночий голос взвизгнул: «Юр!»

   Тётя Лина улыбнулась и одними губами сказала со смесью ласковой насмешки и гордости:

– Нина… его девушка.

   Я выглянул в коридорчик, не смог удержаться.

   Утренняя девчонка стояла, сцепив руки на затылке Юрки. На крыльце виднелся и тот золотоволосый «мальчик–колокольчик» (он улыбался во весь рот), но главной в живой картине всё‑таки была девчонка. И то, как они с Юркой стояли, мне о них многое сказало.

   И ещё больше запутало.

– Тёть Лин, – шагнув обратно, я вспомнил и решил выяснить этот вопрос – чтобы просто что‑то сказать, да и потому, что мне было правда интересно, – а что такое школьная практика?

   Тётя немного удивлённо посмотрела на меня, даже нахмурилась. Потом улыбнулась:

– Две недели работы летом в школе – по четыре часа в день. Ученики с пятого класса обязаны отрабатывать.

– В каникулы?! – удивился я. Тётя Лина кивнула. – А какие работы?

– На участке приусадебном, с ремонтом помочь, – начала перечислять она, – в классах как следует убраться… дел вообще‑то много. У вас такого нет?

– Нет, – подтвердил я. – Ну… мы… в смысле, родители, деньги платят, на них нанимают, кого надо, покупают разное там… А сами – нет.

– То‑то и оно, что сами – нет, – неожиданно резко сказала тётя.

– Разве это неправильно? – мне захотелось не спорить, нет – просто на самом деле выяснить этот вопрос. – Ну вот честно – какая от нас помощь? Только под ногами болтаемся, разве нет? А нанять профессионалов – они же всё сделают быстрей, качественней…

– Понимаешь, Владик, – голос тёти стал грустным, – наверное, ты прав. Но меня вот в детстве учили, что школа – наш второй дом. Я как‑то в это верила… и до сих пор верю, если честно. А разве в доме не надо прибираться самому?.. Хотя… – она внимательно посмотрела на меня и не договорила. Но я понял и немного сердито ответил:

– Я у себя всегда сам убирался. А так да. Уборщица специальная приходит каждые два дня. Ну и что плохого в том, что и чисто – и человек заработать может?!

   Я знал, что я прав. Без шуток прав. Но в моих словах было что‑то… что‑то, отчего моя правота становилась маленькой и какой‑то скользкой, как глист. А очевидная неправота тёти Лины почему‑то превращалась в правоту.

   Она и не ответила. Только протянула руку и вдруг взъерошила мне волосы.

   Я окаменел от неожиданности. А следующее, что я ощутил – были сладкие мурашки по всему телу.

   Я спрятал глаза. Но это было ни к чему – тётя уже уходила по коридору…

6. ПОСЛЕ НОЧИ – ДЕНЬ

   Хотите почувствовать себя идиотом? То есть – настоящим, полным?

   Представьте себе, что вы сидите в комнате один. А неподалёку от вас, в другой комнате, совершенно на вас не обращая внимания, куролесят ваши ровесники. А вы не можете к ним пойти, потому что… потому что робеете. И вы знаете, помимо прочего, что им до вас нет никакого дела. Вы им просто неинтересны. Что есть, что нет.

   Вот тогда вы и ощутите себя идиотом высшей марки.

   Бездна новых ощущений.

– Идиот! – подтверждая мои мысли, завопил ликующий девчоночий голос.

– Держи её, Ромка! – отозвался с хохотом мой кузен. Судя по всему, он оправился от своей загадочной боевой раны и сейчас веселился вовсю.

   Я без наигрыша стукнул кулаком по столешнице. Нет, [email protected] обещавший мне хороший день, явно ошибся. Уже начинало темнеть, а я пока что ничего хорошего не видел. Хотя… я видел много интересного. И получил чудовищный заряд неутолённого любопытства. Может быть, именно это имелось в виду?

   Кроме того, мне ужасно хотелось в туалет. Но почему‑то было стыдно туда идти, пока в доме эта девица.

   Я вздохнул и, усевшись за стол, открыл книгу, которую, не глядя, прихватил из библиотеки. Естественно, это оказалась совершенно нечитабельная вещь – стихи Есенина. Я тихо зарычал и принялся остервенело листать страницы – так, что на лицо повеял ветерок. И вдруг…

   Ну, вы знаете, как это бывает – глаз вдруг цепляется за слово, за строчку. И останавливается – словно якорем в берег.

А месяц будет плыть и плыть, роняя весла по озёрам…

   Я вздохнул. Прислушался ещё раз к весёлому шуму «по соседству». И, найдя эти строчки, начал читать…

 
   …Устал я жить в родном краю
   В тоске по гречневым просторам,
   Покину хижину мою,
   Уйду бродягою и вором.
   Пойду по белым кудрям дня
   Искать убогое жилище.
   И друг любимый на меня
   Наточит нож за голенище…
 

   Я оторвался. Помолчал. И дальше читал вслух – тихо, но так, чтобы слышать себя. Я всегда хорошо читал стихи, хотя и не любил поэтов прошлых веков – казалось скучно…

– Весной и солнцем на лугу

 
   Обвита жёлтая дорога,
   И та, чьё имя берегу,
   Меня прогонит от порога.
   И вновь вернуся в отчий дом,
   Чужою радостью утешусь,
   В зелёный вечер под окном
   На рукаве своём повешусь.
   Седые вербы у плетня
   Нежнее головы наклонят.
   И необмытого меня
   Под лай собачий похоронят.
   А месяц будет плыть и плыть,
   Роняя весла по озёрам…
   И Русь все так же будет жить,
   Плясать и плакать у забора…
 

   Я отложил книгу. Положил на стол кулаки и тупо уставился на них.

   Потом на кулак капнуло. Я мазнул рукой по глазам. Вот так. Второй раз за два дня. Приехали. Я ожесточённо подумал: «Уйду! Прямо сейчас уйду, убегу, не хочу, не могу больше!!!»

   Это были неясные мне самому, бессвязные и острые до боли мысли. А в следующую секунду кто‑то тихо подошёл к двери моей комнаты с той стороны. Я понял, что это тётя Лина. Понял отчётливо, хотя и не знаю – как.

   Уже позже – гораздо позже – я понял, что, войди в тот момент тётя Лина – и всё – вообще всё – пошло бы совсем по–другому. Она бы меня начала жалеть. Обязательно.

   И я не простил бы этой жалости.

   Но она постояла и отошла.

   Я перевёл дыхание. Поднялся и подошёл к двери – запереть её. Но – сам не знаю, зачем – перед этим приоткрыл.

   И буквально нос к носу столкнулся с Юркой и его приятелями – они шли по коридору, весёлые и переговаривающиеся между собой.

– А, привет, – вполне дружелюбно сказал длинноволосый Ромка. Как хорошему знакомому казал… и я ощутил толчок искренней благодарности. А эта самая Нина… Короче, он смерила меня таким взглядом, что мне чудовищно захотелось дёрнуть её за косу. Посильнее.

   Хотите – смейтесь, хотите – нет.

   Я сделал ещё одну глупость – отшатнувшись обратно, захлопнул дверь. И ещё долго слышал в коридорах её смех – тот смех, каким смеются девчонки, когда хотят, чтобы парень непременно их услышал и понял, какой он лох и насколько они выше его.

* * *

   Мне приснился Есенин. Как на портрете в книжке.

   Мы вместе плыли по неширокой лесной реке. Стоя на корме лодки, он неспешно и умело грёб длинным веслом и что‑то мне говорил. А я полулежал на носу, отводил с нашего пути гибкие ветви ив и время от времени соглашался с его словами. Они были мудрыми и простыми, как небо над нами, как вода вокруг лодки, и я знал, что буду помнить их, когда проснусь…

   Я помнил, честное слово – помнил наш разговор. Помнил первые несколько секунд после того, как проснулся неприятным толчком и лежал в темноте, не осознавая себя. Потом всё вернулась – рывком – и я понял, что меня разбудило.

   Через приоткрытую дверь мне послышались в комнате Юрки какие‑то звуки. Неопределённые, словно кто‑то что‑то бормотал или… или не поймёшь что.

   Наверное, всё ещё раз изменилось именно в тот момент. Я иногда думаю сейчас, как всё сложилось бы дальше, не сунь я голову тогда в дверь.

   Никогда в моей жизни ещё не менялось столько всего за такие короткие сроки. Другое дело, что я тогда ещё не подозревал обо всех этих переменах…

   …Света в комнате не было, но я неплохо вижу в темноте, да и луна лупила в единственное окно – на полу чётко застыла вытянутая тень переплёта. И в этом лунном свете я увидел, что мой кузен лежит боком на кровати, стянувшись в комок так, что я не сразу понял, где у него руки, где ноги, где голова. Так сворачиваются южноамериканские броненосцы. Он трясся – солидная кровать ходила ходуном – и что‑то бормотал.

   Я не испугался, хотя зрелище было диковатым. Честно говоря, мне в первую секунду показалось (точнее – я был уверен), что Юрка вколол себе «чудо–коктейль». Кто носит такие вещи в полевой аптечке – нередко не может удержаться применять их не по назначению, а для кайфа. Помню, я огорчённо подумал, шагнув в комнату: «Вот блин, а тётя‑то не знает – подарочек…» Но уже в следующую секунду я понял – не–е, братцы, это не кайф пришёл, а какая‑то фигня. Болезнь.

   Во–первых, Юрка был мокрый, как… не знаю, как будто только что вылез из воды. По нему буквально текли ручьи пота, я даже запах ощущал. Трусы облепили тело, аккуратная новая повязка на плече (та девчонка сделала?) промокла насквозь. Юрка прятал ладони между колен и безостановочно, страшновато нёс шёпотом какую‑то чушь:

– …туда нельзя, там обрыв… да скорее же, надо скорее, ребята… нет, я не могу, я не соглашусь, этого не будет… зима… зима… зима… да что же такое, в конце концов, сколько можно ждать… тррррр… (отчётливая звонкая трель зубами) не в игрушки играем, надо поджигать… – потом совсем какую‑то околесицу на английском, так быстро, что я не понял ни единого слова. И вдруг очень раздельно: – По три банки на брата. И планшет.

   Он хрипло выдохнул открытым ртом, попытался перевернуться на другой бок, но его опять жестоко согнуло и сильно затрясло.

   Я стоял в нерешительности и недоумении, размышляя, бежать за тётей или нет. И как раз когда уже совсем решил бежать (очень было похоже, что мой кузен загибается) – увидел на половике рассыпанные таблетки.

   На секунду я опять подумал было, что Юрка таки «принял» и сейчас путешествует в каких‑то интересных мирах. Тем более, что таблетки были явно самодельные, неровные и большие. Но от них пахло… пахло ивой (и на меня накатил запах из моего сна). Ни разу не слышал, чтобы наркота пахла ивой. Зато… что‑то такое с ивой было связано…

   Я наморщил лоб – и это помогло. У меня вырвалось:

– Чёрт, у него же малярия!

   Полезно много читать. Вообще‑то от малярии лечатся хинином. Но в наших местах не растут хинные деревья – а их отчасти заменяет ива, ивовая кора!..

   …А почему он в аптеке не купил хинин‑то?..

– Не хроническая, приступ. Это не заразно.

   Я вздрогнул.

   Всё ещё трясясь, Юрка смотрел на меня блестящими глазами. Он облизнул сухие белые губы, попытался сесть, но рука, которой он оперся о кровать, жалко подломилась, и он, тяжело дыша, ткнулся щекой в подушку. Закрыл глаза. И тихо сказал:

– Помоги.

   Видно было, что ему ужасно неудобно, но ясно было так же, что он слишком слаб, чтобы быть сильным. У меня почему‑то сжалось в горле – и я решил про себя, что никогда не напомню ему про эту ночь. Никогда, что бы ни случилось. И так было не факт, что он меня простит – простит за то, что я дважды видел его беспомощным и дважды помогал. Люди, как ни странно, часто не прощают именно такого. Удар в морду могут простить. А вот что выносил из‑под них утку – запросто не простят.

   Но ведь не бросать же его так.

– Блин, конечно, – я присел на корточки. – Тётю…

– Не надо, – он открыл глаза. – Таблетку… вода… в графине… Поскорей, а то опять затрясёт, так паскудно, не выбраться, как из болота… Я хотел принять, а не успел, согнуло.

   Я быстро встал, налил воды из стоящего на подоконнике графина в стакан, подал таблетку и воду. Юрка взял стакан и уронил его, вода полилась на постель.

– Не могу… пиндык, плохо… пальцев не чувствую…

– На, на, – я сунул таблетку ему в губы, налил ещё воды, поднёс к губам. – Пей.

   Чудно было так делать – за кем‑то ухаживать. Странно и приятно, и в то же время как‑то неудобно. Юрка, кажется, ни о чём таком не думал – он просто начал пить. Сперва чтобы запить таблетку, потом просто так, жадно, пока не опустел стакан. Я поставил стакан обратно и нерешительно переступил с ноги на ногу.

– Посиди, – вдруг сказал Юрка, перекатывая голову по подушке. – Если не трудно, посиди тут, а?

– Ладно, – я неловко опустился на стул, обвил ножки ногами. Юрка часто, мелко дышал. – Ты где заразился? – спросил я, чтобы просто не молчать. Мне было неудобно, я глупо себя чувствовал.

– В болотах. На побережье… – измученно сказал он. И словно бы осекся, быстро взглянул на меня. И продолжал, словно во сне: – Там сотни километров болот. Без конца. Кажется, что никогда из них не выйдешь…

   В Западной Сибири что ли, подумал я, но не стал переспрашивать. Юрка больше ничего не говорил, только дышал – неглубоко и часто. Потом его дыхание сделалось реже и глубже. Ресницы подрагивали в ярком лунном свете. Он пошарил рядом, и я понял, что он ищет лежащее на полу тонкое покрывало. Молча поднял, тряхнул и накрыл своего странного кузена.

– Спасибо… – прошептал он. – Не уходи… посиди ещё немного…

– Посижу, посижу, – буркнул я. Мне стало смешно. Опускаясь на стул, я неожиданно подумал: а ведь я и правда никогда в жизни ни о ком не заботился. Вот так, в смысле – таблетка, вода, покрывало… Ещё бы сменить ему трусы и повязку, да и простыню на кровати… Я подумал это слегка насмешливо, но тут же спросил: – Слушай, ты переодеться не хочешь?

   Но он уже спал – глубоко и ровно дыша.

   В принципе, я мог уходить. Но вместо этого я рассеянно посмотрел на стол. И увидел на его краю, возле принтера, распечатанные листки. Они лежали в беспорядке, но несколько штук устроились прямо сверху. Их заполняли убористые наклонные строчки курсива «Times New Roman», я сам любил писать всё именно так. В ярком лунном свете строчки были хорошо различимы.

   И снова, как и в случае с Есениным, бросились мне в глаза слова, которыми начинался верхний лист:

Мальчик и пёс сидели на берегу океана…

   …Мальчик и пёс сидели на берегу океана.

   Океан пахнул йодом и солью. Океан лениво накатывал на сероватый песок. Океан был алым под лучами заходящего солнца, которое всё никак не могло собраться опуститься в воду у горизонта. Океан был тихим и бесконечным. Настолько бесконечным, что верилось: у него и правда нет конца. Хотя это противоречило законам диалектики.

   Пёс ничего не понимал в диалектике. Он даже не умел просто разговаривать. Он был простой и незамысловатый пёс, могучая овчарка, чёрная с рыжиной, с грустными глазами и выразительными ушами и хвостом. Если бы пёс умел думать, он бы думал, что тут жарко, даже слишком. Что тут неприятный запах. И что тут совсем нечего делать. Но Павлов доказал, что собаки не умеют и думать тоже. Поэтому пёс просто лежал, устроив голову на лапах, жмурил глаза и слушал человека. Слушать человека было приятно. Сам по себе голос. Человек часто говорил с псом, потому что больше было не с кем.