Текст книги "Я иду искать. История третья и четвертая"

Автор книги: Олег Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Всадники ехали шагом в сторону крепости. Отчётливо было видно, что они очень хотят проскользнуть мимо неё незамеченными. Очевидно, поняли это и хангары. Они обманули сами себя...

Из широко распахнутых ворот, словно клинок из ножен, выметнулись три десятка всадников в доспехах, на бронированных конях. Анласы, великолепно имитируя замешательство, закрутились на месте, потом помчались обратно. Кто-то из стрелков засмеялся тихо, видя, как «бегущие» старательно стягивают поводья, чтобы анласские звери не оставили хангарских коней ни с чем.

Ротбирт провёл пальцами по древкам стрел, по оперениям. Выбрал бронебойную стрелу, положил на кулак. И прищурился. Подпустить на две сотни шагов... даже ближе, на полтораста, чтобы не успели уйти из-под стрел.

Хангары начали стрелять на скаку – чёрточки стрел заштриховали воздух, видно было, как некоторые отскакивают от кольчуг анласов и застревают в кожаной конской броне. Вадомайр на своём Вихре скакал на левом фланге – Ротбирт видел недовольное лицо славянина и мысленно выругал друга за то, что тот не надел шлем. Едва он подумал об этом, как волосы Вадомайра подбросила стрела.

– Боги... – выдохнул Ротбирт, натягивая тетиву.

– Остынь, рано, – заметили слева.

Гэст вдруг резко отвернул вправо. Остальные – за ним, открывая фронт для стрельбы.

– Давай!

С привычным посвистом стрела сорвалась с тетивы. Взмахнув руками, покатился с седла один... Дальше Ротбирт уже ничего толком не замечал, кроме того, что – попадает, попадает!!!

Взметнулся и стих крик ужаса, только хрипела раненая лошадь, порываясь встать. Двое хангаров махом неслись прочь, метались кони с пустыми сёдлами, три или четыре лежали мёртвые, как и все хозяева лошадей. Кое в кого попали по нескольку стрел.

– Вай-у-у-у!!!

Две или три стрелы, пущенные вслед, стукнулись о латы хангаров. Стрелки бросились к коням, а отряд Гэста в полном составе уже с воем и выкриками мчался к крепости...

...Ох, хорош был Вихрь! Вадим вырвался вперёд и, клонясь с седла, как тренировался упорно все последние дни, целился пикой. Хангар оглядывался... оглядывался... Вадим отвёл локоть и ударил, целясь в бок. Рвануло, он сжал шенкеля и проскочил мимо хангара, который оставался в седле, но с каждым скоком лошади всё дальше и дальше кренился вбок. Убил, понял Вадим азартно. И удивился, что пика всё ещё в руке, успел выдернуть...

Стрелки отстали на пару перестрелов – но у них кони были свежие, и на полпути к крепости обе группы соединились. Хангары пытались закрыть ворота, но те давно заржавели в петлях и прочно вросли в землю створками. Со стен стреляли из луков, но неметко. Ратэсты на скаку надевали шлемы, перебрасывали на руку щиты и сгибались в сёдлах.

Гэст, ухнув, метнул топор – наиболее упиравшийся на воротах открыл рот и сел наземь, топор торчал у него ниже левого плеча в груди. Анласы влетали в ворота, грохоча по мосткам. Вадим ударом пики пригвоздил к створке ворот воина, замахнувшегося на него саблей. Слева кто-то с визгом прыгнул на скачущего анласа, сшиб его с седла – покатились... Закрываясь щитом, на мальчишку бросился воин со своим странным оружием – копьём-не копьём. Вадим, качнувшись назад в седле, метнул в него выхваченный на скаку дротик, угодив в лицо – и заорал от восторга, чувствуя, как освобождается от чего-то, мешавшего... мешавшего... нет, он не мог подобрать слова.

 
Я пришёл сюда из-за дальних гор – 
Ибо ныне я знаю, что делать с собой!
В шесть сторон кроплю, обхожу костёр,
Подношу к губам горьких трав настой...
Бог мой! Свастикой в небе орёл повис! 
 

– Под крылом кричат, умирают ветра... – Вадим поймал себя на том, что орёт калугинское «Восхождение».

В большом приземистом здании укрыться не успел никто – одного, добежавшего почти до порога, брошенный топор уложил в затылок, и он свалился на брёвна, дёргаясь и плюясь бурой пеной. Попытавшихся организовать оборону на валу сбили стрелами.

– Ничего не жечь! – скомандовал Гэст глухим из-под маски голосом. – Всё обыскать, живей!

Во дворе оставались только мёртвые враги и живые анласы – потерь у них не было, разве что поцарапанные, да в кожаной броне коней тут и там торчали стрелы. На растекавшуюся по двору кровь летели мухи.

Вадим соскочил наземь, закинул узду за брус. Впервые в жизни – настоящий бой... и как же это было здорово, с изумлением подумал мальчишка, стаскивая крылатый шлем. Пристроив его на луке седла, Вадим огляделся. Кто-то уже заглядывал в дом, кто-то искал своё оружие, кто-то методично рубил головы убитым и швырял их на вал, где ещё один воин выстраивал из них ряд.

Вадим сходил за дротиком и пикой. Удивился тому, с какой силой ударил того, у ворот – пика пробила насквозь тело в пластинчатой броне, расщепила бревно и застряла, Вадим еле-еле выдернул оружие, с трудом раскачав.

– В бою часто себя не помнят, – сказал Гэст. Оказалось, он подошёл и встал рядом. – А ты молодец, славянин. Силу же размерять ещё научишься.

– Поищу меч, – ответил Вадим, понимая, что – нет, хорошего оружия он тут не отыщет. Просто сказал, чтобы прогнать внезапное смущение от похвалы.

– Поищи... – спокойно согласился Гэст.

На самом деле Вадим отправился искать Ротбирта, которого не видел – оказалось, что дружок заглядывает во все уголки дома с типично анласским неуёмным любопытством... которое, надо сказать, стоило не одному анласу жизни.

В комнате, где стояли низкие ложа под кошмами, нестерпимо воняло кислятиной – оба парня отшатнулись с порога, словно получили в лоб палицей. При мысли, что там, наверное, есть и вши, у обоих – и Вадима, выросшего в мире ванн и душей, и Ротбирта, чистоплотного, как все анласы – появилось одновременно острое желание запалить эту конуру. Однако, приказ Гэсты был ясен – и они с парой других молодых ратэстов зашныряли по комнатам. В одной из них горела в небольшом золотом сосуде, стоявшем на низком резном столике, издававшая странный аромат палочка. Больше в маленькой комнатке ничего и никого не было. От запаха быстро начала мягко кружиться голова, в ушах послышался тихий тоненький звон.

– Это, наверное, место, где обитают их Боги, – сказал кто-то из ратэстов. Ротбирт, протянувший было руку к сосуду, тут же опасливо её отдёрнул и сказал в ответ на беззлобные насмешки:

– Я не боюсь ни людей, ни зверей, ни демонов. Но с чужими Богами лучше не связываться, клянусь Вайу!

Смех утих, и все пришли к выводу, что Ротбирт совершенно прав – и аккуратно прикрыли дверь прежде чем двинуться дальше.

На какое-то время Вадим потерял Ротбирта, а когда нашёл его – тот стоял в дверях ещё одной комнатушки и крутил в руках – с крайне задумчивым видом – наконечник копья.

– Взгляни, какая странная вещь, – поднял он голову. – Готов поставить руку – её не хангары делали. Не славянская ли работа?

Вадим принял наконечник – и удивился тому, какой он тяжёлый. Длинный – едва ли не в полметра – и узкий, он немного походил на наконечник анласской пики, но в сечении напоминал трёхлучевую звезду с глубокими выборками... а зримо – всем известный в мире Вадима русский трёхгранный штык, от ударов которым нет спасения в линейном рукопашном бою «волна на волну».

– Для конного боя, но это не славянское оружие, – ответил Вадим, вспомнив всё, что знал о холодном оружии – точно, не делали таких славяне. Он провёл пальцем по выборкам, где изрыгали пламя летящие полуптицы-полульвы – грифоны – и вились стебли растений, прораставшие мечами. – Красивая штука.

– Я поставлю его вместо своего на пику, – решил Ротбирт. – Из чего только он выкован? Это не сталь, тяжёлый такой...

– Ну так и хорошо, – двинул плечом Вадим.

– Так кто говорит, что плохо? Мне просто интересно, никогда не видел такого металла, – и Ротбирт достал саксу, которой и стукнул – легонько – по ребру наконечника. На странной серебристой поверхности не осталось ни царапинки!

– Похоже на серебро, но это не серебро, – заметил Вадим.

– Серебро! – фыркнул Ротбирт, убирая наконечник под ремень щита. – На серебре от зубов следы остаются!.. Посмотрим ещё, может, что-нибудь отыщем?

Вадим кивнул, но тут во дворе затрубил трампет. Все поспешили наружу.

Гэст – странно весёлый – расхаживал по валу. Когда отряд собрался, он благосклонно оглядел воинов сверху и зычно объявил:

– Можно отдохнуть и задать корму коням. Подождём кэйвинга.

– Дальше не пойдём, пати?! – крикнул кто-то.

– Ни к чему. Тут надо будет оставить хоть полдесятка людей, иначе нечего было и захватывать... а нас мало.

– Ну можно хоть немного разведать, что там, дальше? – нетерпеливо спросил кто-то из молодых. Пати, кажется, хотел возразить, но потом махнул рукой:

– Не жаль коней и свои задницы – езжайте... только недалеко и не больше трёх человек.

Энтузиастов оказалось немного, надо сказать. Собрались ехать двое молодых, но один обнаружил, что его конь загнал под подкову камешек, и второй заскучал, но Вадим и Ротбирт подошли к нему:

– Поехали? – спросил Вадим. Ратэст – он был лет на пять старше мальчишек – слегка свысока посмотрел на них и кивнул:

– Ну едем, щенята...

Мальчишки не обиделись.

* * *

Долина закончилась склоном, для верхового на первый взгляд неприступным по причине крутизны. Все трое какое-то время тыкались в кусты, пока Ротбирт совершенно случайно не выехал на вполне надёжную тропку, зигзагом выводившую явно наверх. Анласские кони, всхрапывая и косясь на крутизну, тем не менее исправно несли своих всадников выше и выше. Взаимное доверие – люди доверяли инстинкту коней, а кони верили, что, пока хозяева на них, ничего плохого с ними не случится...

Наверху снова начался лес – но сосновый, прозрачный. В нём вольно гулял свежий ветер, пахнущий чем-то горьким и волнующим, качал высокие кроны и шуршал папоротником в подлеске. Тут, в отличие от начинавшегося уже внизу, в долине, жаркого летнего дня, царила приятная прохлада.

Анласы подсознательно тонко воспринимали красоту природы. Правда они не были способны – в отличие от, например, кельтов Земли, разразиться экспромтом из стихов по поводу хрустальных ручьёв и зелёных кущ. Но в этом лесу все трое ощутили себя, как в храме и даже говорили шёпотом.

Однако вот Ротбирт стукнул по стволу одной из сосен древком пики, по дереву вверх язычком пламени метнулась белка, Вадим проводил её весёлым свистом, и дальше они разболтались. Брик (так звали третьего ратэста) рассказал, что отец научил его строить скиды, а потом сообщил, что тут, в лесу, отличные деревья именно для их постройки.

– Одна беда – мы далеко ушли от моря, – вздохнул он.

– Ну, где-нибудь оно ведь должно быть, – утешил его Ротбирт. Вадима море не очень интересовало – он ускакал дальше, вверх по склону. Ротбирт и Брик увидели вдруг, как он резко осадил Вихря, покачнулся в седле и застыл, опустив руку с пикой, словно превратился в камень.

Обеспокоенный, Ротбирт погнал Винтахэва к другу.

В лицо мальчишке ударил резкий порыв ветра, и он замер в седле, поражённый не меньше друга.

Земля кончилась, последние сосны высовывали корни из стометрового обрыва, и глубоко внизу с немолчным шумом бились в щит скал отряды белошлемных волн, гряда за грядой шедшие из морской дали – серые, сумрачные, отблёскивавшие стальным светом, что ещё больше усиливало их сходство с войском витязей, штурмующих вражескую крепость в чеканном строю. Вдали, где солнечное небо обрушивалось в сумрак вод, клубились тяжёлые тучи – там бушевал шторм, и ветер порывами налетал оттуда, он пахнул свежестью и ещё чем-то непонятным...

От всей этой картины веяло таким величием, таким постоянством и в то же время – непрестанным движением, что можно было только молчать. И прошло очень много времени, прежде чем Ротбирт спросил очарованно:

– Что это?

– Море, – сказал негромко подъехавший Брик.

* * *

В честь первой победы и выхода к морю кэйвинг решил устроить пир для всего зинда. Стада кэйвинга подверглись некоторому прореживанию, но Йохалла никогда не жалел своего для своих. На равнине у крепости кололи и жарили целиком быков и свиней, посланные в леса охотничьи и рыбачьи отряды доставили дичь, зверей и рыбу. У огромных костров хлопотали женщины, переругиваясь и пересмеиваясь с простолюдинами, ходившими тут же.

Под крышу забиваться никто не хотел. Для дружины наспех сколоченные грубые столы были поставлены в два ряда, а между ними разложили костры для освещения.

Пир начался незадолго до темноты. На столы разом потащили всё, не разбираясь. Ни перемен блюд, ни порядка их подачи тут не соблюдалось – точнее, о них просто не имели никакого представления.

За столы уселась дружина. Щитоносцы стояли за своими старшими в полной готовности подливать им в чаши и рога. Но и остальным людям всего хватало «от пуза» – кэйвинг не намерен был скупиться...

...Вадим подумал, что в его мире этот пир показался бы чудовищной попойкой. Столовыми приборами служили ножи, собственные пальцы и зубы. Плохо сбитые столы расседались под тяжестью свиных, оленьих и бычьих туш, кабанов в чесночной подливе, медвежьих окороков, жареной с грибами ветчины, блюд с печёными яйцами и жареной птицей, горшков с похлёбкой из мяса, птицы, моркови, капусты и дикого лука, с крупяной кашей, политой топлёным маслом, с разварной репой... В сметане плавали здоровенные караси, исходила паром уха из щучьих голов, жирные жареные сомы лежали на блюдах со щавелем, свежим луком и чесноком... Молочные и ягодные кисели разносились в ведёрных бадейках. Медовые пряники и просто комья дикого мёда, добытого шустрыми мальчишками, соседствовали с горами грубого серого хлеба, большие куски которого использовались, как тарелки – а потом скармливались собакам, о шерсть которых ратэсты походя вытирали руки. Вдоль столов ходили меха с напитком, похожим на кумыс – хирром – и горьким ячменным пивом, охлаждённые в ручьях. Слезой обтекали головы свежего сыра, горки творога казались сугробами снега.

Всё это дружно уничтожалось под аккомпанемент тут же складывающихся стихов, самовосхвалений и славословий в адрес всех и каждого – от кэйвинга до последнего щитоносца. Но, если бы посторонний человек вслушался в речи, звучавшие за столами, он бы поразился тому, что они... правдивы. Удариться в преувеличения мог разве что мальчишка, но его тут же обрывали соседи постарше. Ложь даже в мелочах не пристала воину! И мальчишки, краснея, умолкали, клянясь про себя на будущее держать язык на привязи, раз уж они сидят за одним столом с воинами. А вот вышучивать друг друга не запрещалось, и ратэсты изощрялись в грубоватом остроумии, не щадя ни чинов, ни заслуг. Припоминали всё – даже события далёкого для многих детства выставлялись на всеобщее обозрение, и не засмеяться над собою вместе со всеми – значило прослыть скверным человеком... ведь только такой не способен признать свои недостатки! В ответ летели новые шутки, и лишь несколько угрюмцев не принимали участия в дружеской перебранке.

Досталось и нашим друзьям, сидевшим плечом к плечу. Вадим смеялся, но шутить не шутил, а вот Ротбирт весело огрызался, словно отбивал мечом удары нескольких противников сразу.

– А твой язык такой же острый, как и твой меч, – шепнул Вадим другу, когда тот, успешно отбив новую атаку, плюхнулся на место и подставил новенький рог под струю пива из меха в руках лэти. Вадим тоже пил из рога. Ротбирт уже хотел что-то ответить, но струя пива вдруг плеснула ему на куртку. Она была не кожаная, под доспехи, а из крашеной ткани, новая...

Мальчишка вскинулся, вспыхнув и замахнувшись. Но лэти растерянно смотрел в сторону – и стало ясно, что его толкнул сидевший подальше Эльрида. Облокотившись на стол, щитоносец Энгоста спокойно и зло улыбался, глядя на Ротбирта.

Ротбирт неспешно отряхнул то, что не успело впитаться – и негромко, дружелюбно спросил:

– Может, тебе не худо будет полежать, Эльрида?

Щитоносец Энгоста сощурился. Он понял это, как намёк на драку – и решил взять реванш за проигрыш Вадиму в схватке с его другом.

– Не ты ли меня уложишь?

– Да нет, мне думается, ты и сам упадёшь, если встанешь, – продолжил Ротбирт. Кругом притихли. Эльрида подозрительно спросил:

– Что ты хочешь сказать?

– Ну, если после пары рогов пива твои глаза не видят, куда лезут руки, то уж ноги тебя точно не удержат, – пожал плечами Ротбирт.

Хохот буквально раздавил Эльриду. Он побагровел, но повёл себя достойно – пересилил злость и рассмеялся вместе со всеми. Ротбирт сам налил себе пива и сел. И только Вадим видел, какие злые у него глаза. Зубы Ротбирта скрипнули о край рога, Вадим положил руку на локоть друга и шепнул:

– Самые большие глупости делаются в гневе.

Каменный локоть под его ладонью ожил.

– Даже боги от них не избавлены, – ответил Ротбирт и потянулся за мясом.

Кто-то провозгласил здравицу в честь кэйвинга. Дружина подхватила, лязгая металлом и вскидывая чаши и рога. Йохалла что-то сказал старшему сыну, Увальду, стоявшему за плечом отца – и ответил здравицей в честь дружины.

– Возьми, Вадомайр Славянин, ратэст кэйвинга Йохаллы, – услышал Вадим над своим плечом и повернулся. Незаметно подошедший под общий шум Увальд протягивал ему широкое золотое кольцо со знаком в виде косого креста. – Это знак – «нэд» – «близость». Кэйвинг дарит тебя кольцом дружбы за отвагу в первом бою и верность дружинному братству.

Лицо мальчишки было серьёзным. Вадим принял кольцо и, надев его на палец, поднялся на ноги. Наклонив голову, он несколькими словами поблагодарил кэйвинга – а, сев, обратил внимание, что кольца получают все, кто участвовал в дневном захвате крепости.

Веселье продолжалось вовсю. Правда, оно стало неожиданно менее шумным – многие слушали Эдэрика, певшего о богатыре Свайдакаре и Древних Днях. Казалось, что сэпу всё равно, слушают его или нет – он пел, прикрыв глаза, словно бы для себя. Может, так и было. Если поют не для славы, а для души, боги дарят такому певцу великое право – переноситься в то, о чём он поёт...

Но вот сэп встряхнулся, словно пёс, выходящий из воды – и вдруг запел другое:

 
– Я вижу, будет иное время.
Иные люди придут
На смену живущим ныне.
Закон иной, иные речи.
И именами уже иными
Звать будут люди
Землю и зверя, звёзды и воды.
А наша сила лишь в песне будет...
Лишь в песне, славе и добром слове.
Да, может, в крови, что будет в жилах
Тех, неизвестных потомков наших
Кипеть бурливо, лишать покоя –
Как тех, кто ныне живут на свете.
И гром небесный, и воды в реках,
И ветер быстрый, и мир незримый –
Все силы света те, что родятся
На смену ныне живущим людям,
Служить заставят!
И будут – боги... но будут – люди!
Ошибок наших, нечестья злого,
Вражды без смысла,
Кровавых распрей не повторяют...
Сила в руках их погасит солнца 
И вновь зажжёт их, 
И в щебень горы стирать поможет.
Отступит море, сады покроют жилище рыбы.
И голод больше входить не будет
Незваным гостем в дома людские!
Но силы этой в чужие руки
Тех, кто живёт лишь мечтой о крови,
О страшной бойне, о пире копий –
Не дай ни капли!
Коль силу злобе служить заставят –
Погаснет солнце и не зажжётся уже вовеки.
И горы рухнут в себя бесследно.
И на равнинах, костями полных,
Не хлеб высокий взойдёт из почвы –
Взойдут болезни, Астовидату!
Не дети будут играть у дома –
А только волки в ночи завоют
Среди развалин на радость ночи, 
В потеху злобе.
Безумна сила, что без рассудка.
Но много хуже, когда рассудок
Холодной злобой по край наполнен,
Как чаша – ядом в пиру бесчестном.
Что зло измыслит, приросши силой?!
Лишь зло – стократно!
Гад болотный, опившись кровью,
Стократ раздувшись, родит орла ли –
Иль гада тоже?
И зло затем же на свете дышит:
Себя лишь множить, себя лишь сеять,
Себя лишь холить – на горе людям,
Богам на горе, на горе миру, на горе небу!
Кто, злу предавшись, измыслит силу
Ему прибавить – злом будет пожран,
Навек исчезнет.
Никто не скажет о нём по смерти:
«Лежит достойный! Он жил отважно 
И умер честно, Как надо мужу!»
Живи для мира – и мир ответит
Тебе тем добрым, что ты отдал.
Отдай – получишь.
Укрой в печали – тебя укроют.
Корми голодных – отступит
Голод и от тебя же.
Будь честен с другом – и будет
Честен весь свет с тобою.
До лжи врагу ты не унижайся.
И помни твёрдо,
Что Червь Великий
Себя глотает, терзает вечно – 
И злые так же.
Их дни – лишь мука
Их годы – смерть лишь.
Себя терзают, своею злобой
И самым первым Себя зло губит!
Кто зло карает – тот дорог людям.
Злу не спускай ты!
И помни – хуже зло сотворившего
Злу попустивший!
Зло простивший – убийца,
Худший отцеубийцы!
Час нашей смерти Богам написан
За наши злые дела и мысли.
Не для людей тот означен жребий.
Жить будут люди!
И в мире новом себе построят
Такое время, какое богу
Лишь сниться может.
Но пусть запомнят навечно люди:
Свой час крушенья ко всем приходит,
Кто честь меняет на хитрость злую,
Кто блеском злата счастлив больше,
Чем блеском звёздным, кто силу
Множит, глумясь над слабым,
Кто слово ценит по весу ветра!
Час последний тех не минует!
Дни наши в мире исходят ныне.
Дни ваши, люди – ещё в начале.
Не совершите ошибок наших!
Я, Вайу, Воин, так говорю вам!
Никто не знает, какая участь 
Нас ожидает на склоне жизни,
Но знаю точно: живи достойно,
В союзе с честью – и будешь
Счастлив ты в мире этом!
 

Постепенно затихли даже самые буйные. Песня звала, песня обещала, будила что-то...

– Увидеть бы дальние моря, острова, невиданных рыб и зверей... – сказал Ротбирт мечтательно. – Море есть теперь, лес есть – можно ладить скиды и плыть по нему, пока руки ворочают весло... А если умереть – то в пути, лицом к цели! Скажу честно – море околдовало меня, едва я его увидел, Вадомайр.

– Да, красиво, – согласился Вадим. И добавил неожиданно даже для себя: – Мы с тобой молодые, кто нам помешает в один прекрасный день взять и поплыть на край света!

Мальчишки переглянулись – и каждый отметил, как светятся у другого глаза...

...А пир продолжался. Многие, отвалившись от еды и питья, предавались невинным развлечениям типа игры в кости, борьбы на руках и ножах. Масштабы разгула поражали непринуждённостью – и удивляли тем, что, даже упившись до косоглазия, анласы не занимались переламыванием спин рабам или насилием на столах служанок. Больше того – Вадим заметил, что любая пьяная свара прекращалась, стоило рядом появиться женщине и всего лишь косо посмотреть на буянов. Лэти же, обеспечив столы всем необходимым, спокойно удалились на травку и устроили свой пир – не столь разнообразный, может быть, но не менее обильный и сытный. Заботу о пирующих они оставили на служанок и щитоносцев.

Вадим, если честно, переел кабанины с чесноком, а, заливая пожар внутри, выпил пива, пожалуй, больше, чем позволительно в его возрасте. В голове начало шуметь, и он с особой тщательностью выговаривал слова – однако за собой следил и беседовал вполне разумно, чего нельзя было сказать о Ротбирте – всё ещё злясь на Эльриду, да вдобавок и ощущая его взгляд, тот налился до бровей, понёс околесицу, а потом улёгся щекой на стол и уснул. Во сне он, кажется, всё-таки подрался со щитоносцем Энгоста. Вадим устроил друга удобней и вступил в спор с соседом, горячо отстаивая (ну вот что он в этом понимает?!) преимущества двустороннего «хвостатого» оперения стрел перед трёхсторонним «обрезанным». Когда тема была исчерпана, Вадим ощутил непреодолимейшее желание слить пиво – и выбрался из-под стола.

Он почти столкнулся с девушкой-служанкой, нёсшей блюдо с хлебом. Чтобы избежать столкновения, Вадим отшатнулся и плюхнулся обратно на скамью.

Одетая в алую с белой каймой накидку поверх белой рубахи, девушка была примерно ровесницей Вадима. На витом кожаном поясе висели гребень и нож, но всех украшений было – тоненький серебряный обруч, державший волосы. Даже не было ожерелья или браслета! Красивое лицо девушки сделалось испуганным, она робко смотрела на Вадима большущими синими (не серыми, как у большинства анласов) глазами из-под густых тёмно-рыжих волос. Глазами собаки, которую часто бьют. Странно... Вадим улыбнулся – раньше, чем понял, что улыбается; а ведь он давным-давно не улыбался девчонкам вот так – сразу, всегда – только подумав, обаятельно и... расчётливо.

– Прости, красавица. Не дело было мне пить так много, а потом лезть под руки людям, что заняты делом.

Девушка заморгала. Вадим рассматривал её с искренним, хотя и пьяноватым дружелюбием. Он поймал себя на мысли, что хочет сделать ей что-то приятное. Чтобы перестала выглядеть такой испуганной и несчастной, чтобы улыбнулась... Как этого добиться – он не знал. Вадим помедлил и достал из поясного кошеля, порывшись в нём, две вещи – «цепочку из белого металла», невесть как завалявшуюся в кармане его прежних джинсов – и металлическое зеркальце-гелиограф из полированной стали. Вадим молча надел цепочку на шею удивлённо застывшей девчонки, потом – положил зеркальце рядом с хлебом на блюдо:

– Тебе. Подарок. От меня. Носи.

Глаза девчонки расширились, она слабо трепыхнулась, чтобы отстраниться от молодого ратэста. Потом она подняла локоть – неловко – и закрыла лицо рукавом. Плечи затряслись. Вадим опешил:

– Ну вот, теперь она ревёт... – растерянно сказал он в никуда. – Да перестань ты! лучше бы спасибо сказала...

Девушка поставила поднос на траву, схватила руку Вадима в ладони – горячие, твёрдые и сухие – и прижала к губам, продолжая плакать. Потом показала на рот и печально покачала головой.

– Ты не умеешь говорить? – тихо спросил Вадим. Девушка кивнула. Мальчишка покачал головой. Он уже знал, как относятся у анласов к детям с отклонениями. Как правило, они быстро погибали. Инстинктивная животная брезгливость отталкивала от них даже матерей. Даже те, у кого отклонения не были выражены внешне – глухие, скажем – погибали. Чаще всего в лесу, который требует чуткости. Но немой, к примеру, вполне мог выжить и даже стать славным воином... а немая – женой и хозяйкой. Однако, если за неё некому было заступиться, она – несчастное существо, вечный объект для злых насмешек. Очевидно, с девчонкой впервые кто-то говорил по-доброму, а уж дарить ей что-то... Девчонка подняла блюдо и заторопилась к столам, но ещё пару раз оглянулась на мальчика, который двинулся на поиски укромного места...

...Вернувшись, Вадим обнаружил, что Ротбирт уже проснулся и даже вроде как протрезвел – сидел, терзая ножом кусок телятины.

– Куда пропал? – спросил он. Вадим сел рядом, пододвинул рог:

– Говорил с одной девчонкой... – он засмеялся, поняв, что сказал глупость. – Говорил я. Она немая. Красивая девчонка!

– А, это Эрна, – определил Ротбирт. – Мне её показывали... Красивая? – он выгнулся назад, чтобы увидеть девушку. – Послушай, а ты говоришь правду... – в его медленных словах послышалось откровенное удивление. – Клянусь волосами богинь ветра, я не заметил... Ты знаешь, что она воспитанница Виннэ, отца Энгоста?

– Воспитанница? – в голосе Вадима прозвучало удивление, но Ротбирт с гримасой объяснил:

– Можно сказать – самого Энгоста, а он даже к собаке едва ли сможет относиться хорошо, что уж там к девушке, да ещё сироте, да к тому же немой. Он изводит Эрну с самого детства. А Виннэ слишком любит сына и всё прощает ему, – Ротбирт сплюнул. Вадим хотел было ещё что-то спросить... но тут же забыл, о чём – так как увидел прямое подтверждение правоте слов друга. Эрна проходила мимо Энгоста, и он, повернувшись на скамье, что-то ей сказал. Девушка покраснела, пряча лицо. Соседи пати осуждающе хмурились, но никто не сказал ему ни слова.

– Если он тронет её хоть пальцем... – начал Вадим, сам не осознавая, что говорит. Но Энгост, смеясь, отвернулся, а Эрна пошла дальше. Губы у неё дрожали.

А дальше... дальше события стали развиваться совсем уж неприлично. Энгост вдруг встал. Судя по всему, он был тяжело пьян, но на ногах стоял крепко, лишь кривил губы в ухмылке, да нехорошо блестели глаза.

– Кэйвинг, – раздался его голос, – тебя по праву называют Щедрым... и никого из нас ты никогда не обижал. Сегодня ты по заслугам наградил золотом тех, кто бросил к твоим ногам первую крепость врага, и я вместе со всеми говорю, что они неплохие воины. Но в твоей славной дружине, кэйвинг, занимает место тот, кто этого совсем не достоин!

Йохалла, слушавший Энгоста с напряжённой, но благосклонной улыбкой, сузил глаза:

– Кто же это, отважный пати? Назови его имя и род.

– Имя его я могу назвать. А что до рода... непросто назвать то, чего нет. Это Вадомайр Славянин!

Наступила тишина. Стало слышно, как шумит лагерь. И в этой тишине послышался голос Йохаллы:

– В чём же ты обвиняешь Вадомайра Славянина?

– Он – вор! – Энгост повернулся к Вадиму и вытянул в его сторону руку. – Конь, на котором он ездит, украден у меня!

Поднялся шум. Ратэсты кричали:

– Опомнись, Энгост!

– Остановись, ты пьян!

– Ты и сам знаешь – мальчишка объездил коня сам!

– Этот конь никогда не принадлежал тебе!

– Ты опился пивом, это пиво говорит, а не ты!

Пати Виннэ смотрел в стол, не в силах поднять глаз на сына и товарищей. Энгоста уже тянули за куртку, он отбивался и рычал:

– Он – вор! Вор!

Йохалла начал подниматься с места. Наверное, дело удалось бы поправить, но тут раздался жуткий, задавленный хрип. Скамья с грохотом перевернулась, полдюжины человек попадали, а Вадим вскочил на ноги и так ударил кулаком по столу, что крайняя доска лопнула вдоль и переломилась пополам:

– Лжец! – выкрикнул мальчишка яростно.

– Вор! – рыкнул Энгост, опираясь о стол.

Вадим замотал головой, словно бык, оглушённый забойной колотушкой. Он и сам не знал, откуда взялась эта дикая алая ярость, затуманившая сознание. Рог, который он держав в руке, треснул на полоски с сухим хрустом, разбрызгивая пиво. Схватив со стола блюдо с остатками сметаны и рыбьими костями, Вадим запустил им в пати, сопроводив это дело русским матом в три загиба.

Блюдо ударило Энгоста, чью реакцию притупило пиво, в лоб и разлетелось на части. В глаза пати хлынула кровь. Он навалился на стол, полуоглушённый ударом. Потом вдруг оттолкнулся, с утробным рыком выхватил из-за пояса застывшего рядом щитоносца топор и, молниеносно размахнувшись, метнул его в Вадима – вдоль стола.

Многие позже уверяли, что видели лично одну из дочерей Дьяуса, чья рука перехватила летящий топор у самой головы мальчишки. Оставим это на совести анласской фантазии и... пива. Но – так или иначе – топор оказался в руке Вадима. И, прежде чем хоть кто-то успел что-то сообразить, сказать слово или двинуться – Вадим метнул его обратно.

Захрипев, Энгост откинулся назад. Перекосив лицо, взялся за рукоять топора, торчавшую у него в грудине справа. Качнул оружие. И повалился назад – нога в сапоге осталась на лавке.

Пати Энгост был убит наповал.

* * *

Ясно было, что более всех потрясён случившимся сам Вадим. Кровопролитие на пиру было по законам анласов – он уже знал об этом – страшным преступлением, оскорблением обычаев и гостеприимства лично кэйвинга.