Текст книги "Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828"
Автор книги: Олег Кудрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)
Ведь можно было раньше об этом догадаться, по одной только фаянсовой фигурке: и о жаворонке-skowronek’е, и о чертополохе-chardon’е. Нет уверенности, что это могло бы предотвратить гибель – Иветы, Люсьена. Но, может, всё же помогло бы кого-то спасти…
* * *
– Ну что, господин Горлиж, я гляжу, в твоем доходном доме отделение морга открывать пора, – сказал по-дружески Афанасий Дрымов, входя в Люсьеновы владения. – А то что ж, каждый раз тело возить куда-то.
– Афанасий Сосипатрович, что ты с такими неуместными… – Горлис не смог подобрать вполне подходящее определение, поэтому просто закончил: – И так тошно.
– У самого на душе кошки скребут. Это я так взбодриться пытаюсь. Я уж не говорю о том, что у нас под Одессой – царева жена и дочка, а в Одессе – этакий, я бы сказал… точнее, этакая… – вот и Дрымов замялся, не зная, как точно, но прилично обозначить происходящее.
Увидев цирюльника из куафёрского салона, полицейский осекся. Он-то хорошо знал, что люди таких профессий, да еще местного происхождения, – часто на довольствии у жандармов. Не стоит говорить лишнего при них.
– Любезный, – обратился частный пристав к цирюльнику. – Обожди-ка нас пять минуть в коридоре. Мне тут хозяину дома надобно несколько особого свойства новостей сказать.
«Любезный» вышел и плотно прикрыл дверь. Тогда полицейский продолжил:
– Скверны дела твои, господин Горлиж. Вторая смерть в твоем доме за несколько месяцев; ученик твой, как оказалось, вседержавную сеть заговора плетет; давний приятель твой – отравитель, Борджиа с Молдаванки; а началось всё с неприятностей с крупным завещанием, в каковых ты – душеприказчик, а сожительница твоя – одна из главных наследниц.
Натан молчал, поскольку по существу отвечать ему было нечем.
– Красиво выходит, правда же? Мало этого. Так ты еще сумел Лабазнову, довольно мирному, я бы сказал, Шервуду, крупной соли на хвост насыпать. Да еще втереть, наверное. На всю Одессу крик стоит: по его словам, вы с Финою тут хуже Содома с Гоморрою.
– Афанасий, ну мы же не первый год знакомы…
– Мы-то знакомы. Но у нас незнакомцы появились – корпус жандармов, попробуй с ним поспорить.
– Вот я и пробую.
– Ну и дурень! Извини за грубость… С Лабазновым полиция спорить не может, а ты начинаешь… Я уж не говорю о том, что теперь он моими нижними чинами уже больше меня командует. Своих-то пока не имеет.
– Знаешь, что я тебе скажу, Афанасий Сосипатрович, я недавно общался с Достаничем. Ему тоже неуютно от присутствия в Одессе Лабазнова с Беусом. Но и он боится идти против них в одиночку.
– Не уяснил, к чему это ты. – По давней привычке показное неразумение Дрымов изображал выпучиванием глаз.
– Всё ты понимаешь, Афанасий, – произнес Горлис с мягкой педагогической интонацией. – Ежели нынешний наш полицмейстер Василевский до сих пор с Достаничем в союз не вошел, так ты это сделай. Ты ж не что-нибудь как, а частный пристав I части города Одессы! Военная полиция да городская – и вместе против Лабазнова, чтобы дать ему окорот. Вы же – оба – сами видеть должны: он от благоволения к нему императора вконец обнаглел.
Дрымов молчал, из аккуратности, как всегда делал в подобных темах, по-рыбьи скользких. Но по его глазам, уже не выпученным, а прищуренным, было видно, что Натанова мысль в душу ему запала.
Тем временем за дверью были слышны мерные шаги. Это коллега Люсьена ходил туда-сюда, показывая, что он и не думает подглядывать или подслушивать у замочной скважины.
– Хорошо, Горлиж, сейчас два моих нижних чина с труповозкой приедут. А мы пока обыск проводить будем. Только вы с цирюльником этим сильно не активничайте. Просто рядом будьте, пояснения давайте – по мере надобности. Это я не из вредства. Вам же лучше будет, если у жандармерии вопросы какие появятся.
– Понял… Спасибо за предупреждение, Афанасий.
Долгий тщательный обыск не принес больших результатов. Лишь две детали показались Натану важными. Картина «Жаворонок на цветке чертополоха» была повешена на гвоздь в стене при помощи веревочки. А та в свою очередь была привязана к двум гвоздикам, прибитым с обратной стороны рамы. Причем привязана к обоим гвоздикам узлом, который Натан уже хорошо знал и даже выучился сам его делать. О сём Горлис не стал рассказывать Дрымову. Долго объяснять и не столь важно.
А вот вторая деталь была более существенной и даже неожиданной. С нижней стороны подоконника Натан наконец-то нашел две отметины, о которых говорилось в письме Видока. Такие остаются от воровского устройства, похожего на якорь, при помощи которого удобно выбираться из чужих окон. Это было немного странно, поскольку второй этаж Дома Горлиса не так уж высок, чтоб опытному человеку трудно спрыгнуть. К тому же под окном земля с травкой, а не твердая мощеная улица… И тут Натан вспомнил, что сегодня утром проснулся от довольно громкого стука, удара. Окно его спальни выходит на ту же сторону, что окна Шардоне. Видимо, это злоумышленник спускался из окна Люсьена, да не совсем удачно приземлился. Или, может быть, уронил мешок с ценными вещами, взятыми «на память» в жилище куафёра… Вот уж об этом Горлис подробно, под запись, рассказал Дрымову.
Когда полицейские уехали, увезя тело несчастного Люсьена, Натан дал поручение своим работникам привести комнату в порядок да еще приплатил за нечистый труд.
Потом сходил на крышу проверить, нету ли там каких-то следов. Нет, всё чисто. Если в комнату и забирались через крышу, то следов не оставили. Осмотрел также землю под окном. И в траве нашел серебряную безделушку – мужское кольцо в форме виноградной лозы, оплетающей палец. И об этом нужно будет рассказать Дрымову, присовокупив кольцо для верности. Всё меньше сомнений оставалось в том, что самоубийство Люсьена – лживое, показушное. На самом же деле – его за что-то убили. Да еще и ограбили…
Вечером, чтобы развеяться после всех этих неприятностей, Горлис пошел в театр. Бросив все дела.
Часть III. Блеск и нищета турецкой разведки и русской жандармерии
Глава 26
В пятницу Натан отправился на работу пораньше. После событий столь драматичных воронцовский ключник по привычке всех дворецких начал любопытствовать, да не успокоился, пока в общих чертах не выспросил, что же случилось прошедшей ночью.
Горлис разложил стопками по годам всю переписку Семена Романовича и Александра Романовича Воронцовых. Потом из этих стопок стал выбирать письма посла Разумовского из Вены. И тут были находки удивительные. Натан вдруг увидел множество посланий Александру Воронцову от… От Вольтера! Да-да, собственноручные – от Франсуа-Мари Аруэ, взявшего себе загадочный псевдоним Вольтер. И эти письма, все 67, Горлис тоже отложил в сторонку, чтобы при случае почитать. Надо же, кто бы мог подумать, что Вольтер переписывался с русскими вельможами. При том что «вольтерьянство» в России давно уж стало ругательством и довольно опасным в своем обличении… Прочитав сходу пару писем от великого мыслителя и насмешника, Натан всё же заставил себя вернуться к прежней работе.
Однако в разгар ее, уже после обеда, к нему явился молоденький коллежский асессор из канцелярии и попросил, по возможности срочно, явиться в военный департамент к полковнику Достаничу. Паренек явно работал недавно и еще не заматерел в бюрократических делах и выражениях. «По возможности срочно» – неловкая формула для подобных вызовов. А ежели адресат обращения не найдет возможности? Однако юноше, лишь приступившему к исполнению своих обязанностей и впервые оказавшемуся в генерал-губернаторском Дворце, трудно было изъясняться более твердо.
Горлису этот вызов показался настораживающим, потому он решил поиграть в занятость, в чрезвычайную государственную важность выполняемой им работы. Соответственно Натан сказал асессору, что явится срочно и почти что немедленно, но после того, как выполнит генерал-губернаторское задание особой важности. Юноша ушел, грустно кивая головой. Натан же подумал, что полтора часа – достаточное время для намека на некоторое фрондерство. И по прошествии таковых попросил слуг вызвать извозчика.
* * *
В кабинете полковника Горлиса его ждала некоторая неожиданность. Тут был не один человек, а сразу трое! В центре за своим столом сидел сам Достанич, по правую руку от него – Лабазнов, по левую – Дрымов. Натан приветственно кивнул головой. Присутствующие поздоровались с ним таким же образом. Горлис сел на стул, приготовленный для него в центре кабинета, и подумал, как же правильно он поступил, не приехав сразу же, как требовала эта троица, но мелкий чиновник не сумел настоять. Ежели тут планировалось некое судилище, то он уже показал свою независимость, особость.
К тому же, пока его ожидали, полковник военной полиции, жандармский капитан и полицейский частный пристав вдоволь наговорились втроем, обсуждая личность вызванного. И вот тут имелся отдельный важный пункт. Натан очень надеялся, что Достанич с Дрымовым, как давние знакомые (более того, хорошо знающие Горлиса), успели если и не спеться, то, по крайней мере, найти много точек соприкосновения. Далее в разговоре, который сейчас начнется, нужно будет аккуратно поддерживать их в этом. И так же осторожно отсекать от подобного взаимопонимания Лабазнова-Шервуда.
Было еще одно немаловажное обстоятельство. Встреча проходила в кабинете Достанича, с ним в центре, что уже подразумевало некоторое старшинство, определяемое не только званием и возрастом. На этом тоже нужно сыграть.
Молчание длилось недолго. И первым заговорил Лабазнов, видимо, таким способом пытающийся на этой встрече в чужом кабинете утвердить свои особые полномочия.
– Добрый день, любезный Натаниэль Николаевич! Вот, знаете ли, решили вызвать вас, поговорить. Уж больно много странных происшествий с вами и вокруг.
Горлис спокойно выслушал жандармского капитана, не дав дрогнуть ни единому мускулу на лице. То есть, точнее будет сказать, он просто пропустил его замечание мимо ушей. Впрочем, остальным присутствующим нужно было время, чтобы понять, что Натан полностью игнорирует высказывание, приведенное не по старшинству и не хозяином кабинета. И далее, чтобы окончательно расставить точки над «i», Горлис впрямую обратился к хозяину кабинета:
– Степан Степанович, вы, кажется, что-то хотели мне сообщить?
Достанич пригладил усы, переходящие в бакенбарды, похожие на надуваемые ветром паруса. Для приличия поглядел по сторонам, на своих, так сказать, сопредседателей, и заговорил:
– Да-с, господин Горли, хотел. Раз уж вызывал… Смерть, весьма вероятно – убийство, такой заметной в городе личности, как Люсьен де Шардоне, не может не вызывать опасений. Тем более, как сказал мне князь Волконский, куафёр должен был на днях делать прическу Ее Величеству, а также царевне. Вы-с понимаете, что сие означает?
После этих слов не только Дрымов, но и Лабазнов с интересом уставились на Достанича. Стало понятно, что они об оном ранее не знали. Этим Степан Степанович еще раз подчеркнул, кто является главным не только в этом кабинете, но и во всей ситуации. Но ежели Дрымов на подобное главенство и не покушался, то Лабазнов-Шервуд получил еще один щелчок по носу. Впрочем, он быстро пришел в себя и принял скучающий вид, мол, «я давно знаю обо всём».
– Благодарен, Степан Степанович, за доверие, что открываете мне столь конфидентную информацию. Сие и вправду налагает особые обязательства.
– Да, господин Горли, налагает. – Лабазнов решил, что о нем подзабыли, и вновь вступил в беседу: – Причем на всех. В особенности на хозяина доходного дома, где смертельные исходы стали столь часты.
Следить за этим своеобразным околичным, через Горлиса, диалогом Лабазнова и Достанича оказалось довольно забавно. Интересно было видеть, и как Дрымов перешел к своей испытанной тактике – по-рачьи выпятил глаза и по-рачьи же пошевеливал усами, что у него означало: «У вас всё так сложно. Это не моего ума дело».
– И вам благодарен, Харитон Васильевич, за то, что поддерживаете и развиваете мою мысль. Спокойствие в нашем городе меня вот уже более десяти лет также весьма волнует. Вы же в Одессе недавно, знать не знаете. Так можете у Степана Степановича или Афанасия Сосипатровича спросить. Они вам расскажут, как энергично и действенно я заботился о безопасности горожан и гостей Одессы, включая августейших особ.
– Было дело! – как бы нечаянно вырвалось у Дрымова, после чего он опять замолчал.
Лабазнов заерзал на стуле. Чувствовалось, что он не так представлял себе сей разговор и теперь не может понять, почему тот покатился противоположно желаемому ему направлению. Почувствовав это, Достанич решил, что нельзя слишком уж сильно расстраивать или даже озлоблять Лабазнова.
– Всё так-с, господин Горли, но то дело былое. А нам, всем вместе, хотелось бы обсудить сегодняшнее положение. Поистине тревожное. Что скажете?
– У меня, господа есть два пункта в рассуждениях. Первый – я, как хозяин доходного дома, до чрезвычайности озабочен печальными событиями, произошедшими в моих квартирах. Потому прошу вашей помощи. Видит бог, уже несколько жильцов и жилиц говорят о намерении съехать от меня.
– Господин Горлиж, – в разговор наконец вступил Дрымов и, учитывая официозный статус беседы, говорил на «вы». – Как мне помнится, вы ранее и сами неплохо справлялись с выяснений загадочных обстоятельств. Что ж теперь не так?
– Я же не полицейский, не офицер, простой гражданский человек. Ежели когда и занимался некими расследованиями, исключительно аматорски. К тому же – неизменно в паре со Степаном Кочубеем, одесситом из усатовских казаков. А он давно уж сидит в «холодной».
На этих словах Достанич и Дрымов одновременно бросили быстрый взгляд на жандарма. Из чего Натан сделал вывод, что разговор об этом уже заходил и что, видимо, оснований для содержания Кочубея под стражей всё меньше. Тут жандарм пустился в словоблудие:
– Господа, в истории с отравлением полковника Гладкого столь много неясного. При всей любви к Отечеству вынужден признать: мы, Россия, в обращении с ядами – совершеннейшие новички. Нам далеко и до борджианской ловкости Запада, и до ассасинской мудрости Востока… – Лабазнов замялся, похоже, поймав себя на мысли, что слишком уж вольтерьянствует, потому поспешил закончить мысль патетически: – Но как завещал Пётр Великий, мы покорпим, а переймем всё лучшее и в этой сфере!
Глядя на кислые, как щи, лица Дрымова и Достанича, Горлис решил сыграть ва-банк:
– В преддверии войны Кочубей имел возможность показать свою верность российской короне. В истории же с Гладким он проявил себя человеком решительным и хладнокровным, спасши важного для России человека. А Осип Михайлович уже пришел в себя и может сие подтвердить!
– Дело не только в этом, – перешел в контрнаступление Лабазнов. – К господину Кочубею имеются и другие вопросы. Сомнительные заграничные связи, идущие еще от его родителей… И это странное увлечение английским. Языком страны, враждебной к России в идущей сейчас войне… Это нахождение в домашней библиотеке английских книг со странными подчеркиваниями может быть последствием шифровальной работы…
– О да, господин Лабазнов-Шервуд, – вторую часть фамилии Горлис произнес смачно, чуть не по буквам. – Чтение Скотта и Байрона, изучение по ним языка – сие, конечно, подозрительно, а то и преступно!
Фехтовальный выпад Горлиса попал в самую точку. И если Достанич лишь усмехнулся, удержавшись от смеха, то Дрымов разрешил себе простонародно хмыкнуть. Что, в свою очередь, позволило хозяину кабинета проявить повышенную внимательность к нежной душе жандарма.
– Господа, господа, прошу быть серьезнее. Мы ж тут не в Whist[71]71
Карточная игра, в начале XIX века пришедшая в Россию из Англии.
[Закрыть] играем. Дружескими пикировками можно будет заняться потом. По окончании войны!.. Или, по крайне мере, после отъезда из Одессы императрицы с дочерью.
– Вы совершенно правы, Степан Степанович! Нужно порекомендовать министру двора и уделов сократить срок пребывания августейшей семьи в Одессе. Тем более сентябрь нынче холодный… – поспешил произнести Горлис.
– Что скажете, господа? – Достанич не стал спорить с тем, что предложение об отъезде августейших дам – не Натаново, а его.
И Лабазнов, и Дрымов кивнули головой. Иного трудно было ожидать. Ибо тот, кто не соглашался с таким суждением, брал на себя ответственность за безопасность царицы и царевны в близком к фронту городе. Теперь же вся ответственность спихивалась на князя Волконского.
Горлис же подумал, что ему сегодня есть чем гордиться. Он сумел развернуть встречу, наверняка планировавшуюся Лабазновым как судилище над ним, в обратном направлении. Оставалось только закрепить этот успех, пользуясь тем, что обычно уверенный в себе жандармский капитан сейчас деморализован. И Натан вдруг понял, какое завершение разговора будет для него наилучшим.
– Господа, я чрезвычайно благодарен вам за сегодняшний вызов меня, перешедший в столь заинтересованную дружескую беседу. И раз уж тут собрался… просто настоящий синклит безопасности, то может, вы позволите и мне войти в его состав, на скромных правах прилежного вашего ученика, коллежского…
– Ассасина? – сострил Лабазнов.
– Нет – асессора. Позволите?
Достанич не спешил реагировать на предложение. Горлис понял, что нужно спасать ситуацию, блефовать, обещая самое важное для хозяина кабинета:
– Дело в том, что последние недели я занимаюсь важным заданием, полученным от генерал-губернатора. Ранее думал дождаться возвращения его сиятельства в Одессу. Но раз уж обстоятельства изменились, стали острее… Одним словом, я смею надеяться, что вскоре смогу изложить вам информацию, касающуюся… турецкого шпиона в городе.
– Да! – немедленно ответил Достанич. – Считайте, что вы вошли в наш синклит.
Следом кивнули Дрымов и, что более важно, Лабазнов.
Это была победа. Но может быть, и пиррова, поскольку Горлис брал на себя обязанность в течение ближайших недель доложить трем тертым людям некую важную, новую и убедительно аргументированную информацию по поводу османской агентуры в Одессе.
Однако уж поздно раскаиваться в принятом решении, нужно идти вперед. Риск неуспеха и самодискредитации есть. Но Натан надеялся, что информация, полученная от Эстер из Парижа, от Ирэн из Вены, будущее письмо от Карины из Бродов да еще внимательное чтение переписки двух Воронцовых и венского Разумовского (ежели только не сильно отвлекаться на Вольтера и вольтерьянство) – всё это, сведенное вместе, позволит ему сготовить нечто удобоваримое для сей компании.
* * *
После воскресной службы Натан узнал новость, о которой говорили вполголоса, но зато почти все. Да-да, сегодня 9 сентября Ее Величество Александра Федоровна с дочерью Марией Николаевной, помолившись и причастившись в православном Преображенской соборе, убыли из Одессы в Санкт-Петербург. А ведь изначально они собирались уезжать на пару недель позже.
Кстати, и погода в Одессе стояла не такая уж холодная, как заявил об этом на «синклите» Горлис. Но именно сейчас этот отъезд пришелся всем впору. И Натан, старавшийся избавиться от мелкого честолюбия, всё же испытал тайное удовольствие от того, что императорская семья исполняет решения, предложенные именно им.
Фина после службы отправилась в храм искусств. Сегодня вечером должны были давать какую-то комическую оперу, настолько невинную, чтобы и царевна могла ее послушать. Поэтому днем планировались усиленные репетиции. А об отъезде «виновников торжества» заговорили только сейчас, так что в Театре об этом еще и не ведали. К тому ж кто знает, а вдруг это только слухи. Лучше уж перерепетировать, чем недоработать.
* * *
Натан же поехал к себе домой. Открыв дверь своих с Финою апартаментов, почувствовал некий непорядок, какое-то едва заметное изменение. И как показалось, чужой запах. Дух опасности. Он достал свою почти уж забытую трость Жако, упрятанную за вешалку, так, чтобы Фина ее не увидела.
Прошел в гостиную и никого там не увидел. Далее решил проверить свой кабинет. Резко распахнул дверь и отскочил в сторону, на случай, если будет атака от того, кто там может быть. И услышал насмешливый голос, раздавшийся из его кресла:
– Ну ти, Танелю, і швидкий. Я аж злякався… Бо ж сам тут сижу. А вдруг злодеи?!
Кто это? По голосу похоже на Степана. Но он же за решеткой. К тому же Кочубей никогда еще не приходил к нему домой. Жена его разок уж бывала, а он пока – нет. Вдруг это кто-то голос Степанов подделывает. Но зачем?
Горлис достал зеркальце, какое, как правило, носил с собою, и через него посмотрел, кто там у него в кабинете. И снова раздался тот же насмешливый голос:
– И что ж ты там в стекляшку бачиш, друже?
Нет, ну это точно Степан! Натан заглянул в кабинет и, должно быть, вид при этом имел столь глуповатый, что Кочубей, действительно засевший в его кресле, в голос расхохотался.
– Степко, ну и шутки у тебя! То не мог в гости зазвать, то ты без спросу не просто пришел, но и влез. А если б не я первым вернулся, а Фина? Перепугалась бы!
– Не прийшла б. Я знаю, что в Театре сегодня репетиция.
– Откуда?
– Та знаю.
– А как ты сюда забрался, что никто не заметил?
– В тюрмі, Танелю, і не тому навчишся.
– Но, Степко, зачем было лезть сюда, рисковать?
– А чорт йо зна! Сам дивуюся. Пара недель в тюрьме сильно меняет погляд – что можно, что не можно… Ну ты это… прости, друже Танелю. – Последняя фраза прозвучала уже совсем серьезно, без всяких насмешничаний.
– И ты меня прости. Я тоже вел себя глупо, – ответил Горлис с той же серьезностью.
Ему сейчас показалось, что и всю эту выходку Кочубей устроил лишь для того, чтобы проще было извиниться – за всё скопом.
– Ты ж уже, видно, здогадався, почему я тогда не мог объяснить, что в воронцовской канцелярии делал. Дело тайное, и столько жизней от него зависело.
– Давно уж понял. Но зачем так насмешничать было? Ну, ответил бы что-то вроде «расскажу позже», «не моя тайна», «слово чести».
– Та ці ваші панські слівця. Не знаюсь я на них, – усмехнулся Степан. – Да, сознаться, и не думал, что ты так образишся. Ну, как можно не понимать, что бывают вещи, за которые и брату родному сказать нельзя.
– Согласен. Я тогда глупо, наскоком спрашивал, как дитя малое.
– От-от. А я не готов к тому был. Думал, в шутку обернуть. Но якось надто зло получилось. А дальше – ты беситься начался. И я всё сердитей. Ну и пошло…
– Хорошо, Степко, забудем… А может, и не совсем забудем, чтоб урок на будущее был… Ты лучше скажи, как тебя выпустили? И как арестовывали?
– Да уж. Дивна справа вийшла. С конца начну. То, что выпустили, – тут разное сошлось. Осип совсем выздоровел, больше Лабазнов не мог его в больнице удерживать.
– Так Гладкий сейчас в Одессе?
– Не. Его уже под Варну переправили, казаками командовать. Там русские фортецю османську штурмуют… Но перед убытием он дал показания – что меня не арестовывать надобно, а орден давать!
– За спасение офицера.
– Так. Лабазнов пытался шебуршити, мовляв, полковник Гладкий после отравления не сповна розуму. Но тут пригодились твои показания Достаничу, они полностью совпали с тем, что Осип про меня наговорил. До речі, а как ты там оказался, де ховався, что мы с Осипом не видели?
– Минутку. Как там отвечать правильно… Слово чести, не моя тайна, расскажу позже.
– Ну добре, прийнято, – усмехнулся Кочубей. – Так меня освободили. А что у тебя тут нового?
– То очень долгий рассказ. Пошли, Степко, на кухню, обедать.
– Ото діло. Не всё ж тебе меня объедать, – сказав это, Кочубей внимательно посмотрел на Горлиса, не будет ли тот и на сии слова обижаться.
– Пошли! – ответил Горлис насмешливо и, чтобы не оставаться в долгу, добавил: – Я ж надеюсь, ты тут ничего не уворовал и даже не позычил.
Пока Степан, взявши кресало и вырубив при помощи его огонь, растапливал плиту, Натан сходил в погреб за вчерашним рататуем, как стало модно называть недавнее овощное рагу, и супом риболлитой. Это всё оперная прима Фина вчера самолично сготовила. Только жаловалась, что в супе пришлось использовать бессарабскую капусту, а не савойскую, вместо панчетты – местную грудинку, а на замену чиабатты – просто белый хлеб (или франзолю, как говаривает Степан). Но Горлис уверял, что на вкусе риболлиты это совсем не отразилось. А ежели что и изменило, то не в худшую сторону. Кочубей, поедая, тоже очень хвалил, говоря, что, пожалуй, и Надійку такому обучить не помешает.
Потом – чай с цукатами. Так на кухне и засиделись. Натан подробно рассказывал о множестве накопившихся криминальных событий. О смерти Абросимова и странной истории с двумя завещаниями, написанными в один день. О гибели Иветы Скавроне и последующем аресте студента Ранцова. А также о том, как подозрения на совершение убийства, падавшие на последнего, потом вдруг перешли в обвинение в создании заговорщицкой организации «Сеть Величия». И совсем новое – о гибели куафёра Шардоне. Рассказал также о письме Видока и переписке с Парижем и Веной, из которой стала яснее персона великого куафёра Леонарда и его вероятного сына Люсьена.
– О-так-о, – подытожил Степан, придавленный горой информации. – Та ти, я бачу, и без меня неплохо справляешься.
– Где ж «неплохо», – сокрушенно махнул рукой Натан. – Скверные истории – одна за другой. И я ни в чем еще не разобрался. Вот сейчас подумал, может, оттого и вступил в переписку с тётушкой и сестрой, что с тобой посоветоваться не мог.
– Не скромничай, друже. Всё ты правильно делал. И то, что Вену и Париж про Леонарда поспытал, верно, я б всё одно рассказать не смог, бо не знал… Да, Надійка мне рассказала, как она с отцом твоей переписке помогает. Молодцы – правильно придумали… Но главное – что ты хоч трохи Лабазнова с Шервудом приструнил.
– Лабазнова с Беусом…
– А, ну так – Лабазнова с Беусом. Но две штуки и я тебе рассказать могу. Перво-наперво давай те узлы, что у Иветы и у Люсьена нашлись, посмотрим.
Они вернулись в кабинет. Натан разложил на рабочем столе все четыре узла. Кочубей стал внимательно их рассматривать, каждый по отдельности. И то, как он делал это, походило на досмотр, производимый ранее капитано Галифи. Положив узлы обратно на стол, Степан сказал:
– Я, Танелю, знаю, что это за узлы колдовские.
– И что же?
– Редкая штука, цыганская выдумка. «Узел любви» называется.
– Цыганская?! Точно? А ты откуда знаешь?
– На моєму хуторі цыган, с тех, что на откупе, как-то на всю зиму в пожильцы напросился. Ну и клинья к одной нашей казачке подбивал напропалую. Навроде как Осип к Луцьке когда-то. Так той циган дівчині разные вещицы дарил, на таком узле привязанные.
– Но почему ж это «узел любви»?
– А ты погляди его вот так. Петля-петля-петля наброшены. А вот тут похоже на сердце, як його на католицьких іконах малюють.
Натан вгляделся – действительно, есть какое-то сходство. Прав был Галифи, узел и вправду магический. Символ!
– Вот как… Значит, Люсьен не просто вожделел, а любил Ивету.
– Да ну – «любил». Якби любив, вінчатися повів! – сказал Кочубей и осекся, вспомнив, что гостит в доме живущих невенчано, и тут же начал исправляться, чтобы вновь не ссориться. – Ну, в жизни оно по-разному бывает… То я сказал, вспомнив про Осипа-многоженца.
Горлис, в свою очередь, предпочел не заметить неловкости приятеля:
– Чем еще твои слова важны – они показывают контакт Люсьена с цыганами не как враждебный. Впрочем, зачем он искал ту цыганку Тсеру, всё равно неясно.
– То так.
– А второе?.. Что ты еще хотел сказать?
– Второе, друже, ще цікавіше. Из тех казаков наших, что на Кавказ уехали, один атаман с моим отцом переписывается.
– Так-так, интересно!
– Коли він дізнався, что Лабазнов поехал жандармским штаб-офицером в Одессу, то написал, чтобы остерегались сего человека, потому что он вроде как по всему Кавказу ездил с какими-то инспекционными полномочиями. И от его дел всюду скверным духом посмердивает.
– Постой, Степко, по всему Кавказу, говоришь? Так, может, он и до Астраханской области доезжал?
– Може, там близько.
– Прекрасно! Эти братья Выжигины со своими двумя завещаниями и раньше сомнительно смотрелись. А при таком раскладе – и подавно.
– Ну так, Танелю.
– Выходит, у него в тех краях – знакомые жандармские офицеры. И он с ними мог заранее сговориться насчет подставных наследников Абросимова.
– Саме те!
– Тогда вопрос только в одном – откуда, как могли взяться два дурацких завещания, наверняка поддельных, помеченных одним днем?
– Те саме… Будем тумкать, Танелю.
