Текст книги "Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828"
Автор книги: Олег Кудрин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Глава 24
Новости пришли только через неделю. 4 сентября, вернувшись с архивной работы, в которую Горлис уже втянулся и делал с интересом, он нашел за дверью в коридоре своего жилища письмо из Вены. Как хорошо, значит, его с Надеждою план сработал. Покловский согласился помочь им. И это письмо точно не проходило через руки жандармов. О чем же там пишет Ирэн?
В отличие от тётушки Эстер, она не любила цветистых оборотов и психологических нюансов. Такая уж у него сестрица: в общении, в танце – весела и беззаботна, а в работе – строга и дотошна. Ирэн в этот раз даже о своих семейных делах не писала, дабы не отвлекаться от основной линии. По ее словам, Леонард Отье оставил среди венских старожилов прочную память о себе. То есть даже для пышной Вены его пребывание было важным явлением. Он несколько раз приезжал в столицу и уезжал оттуда – как говорят, чаще всего в Польшу, Россию, иногда – в Пруссию. Но надолго Леонард задержался в Вене с начала 1800-х годов.
И это был звездный час его эмигрантской жизни. Отье приглашали к себе и австрийские аристократки, но в первую очередь, конечно же, наперебой звали высокородные дамы из французской эмиграции. О стиле работы куафёра ходили легенды. Очень важным было явление Великому вдохновения. Так, например, из уст в уста передавался рассказ о том, как однажды во время работы по приглашению на дому у какой-то из дам… Читая далее, Горлис даже протер глаза, не вполне доверяя им. Но нет, всё верно.
Итак, однажды во время дорогой выездной работы на дому в какой-то аристократической семье он долго не мог придумать, что сделать основою прически. Куафёр ходил по дому в поисках вдохновения. Но вдруг его взгляд упал на красно-бархатные короткие штаны хозяина дома, лежавшие без дела в каком-то углу. Леонард схватил их, попросил в дополнение к ножницам нитку с иголкой. И с их помощью в несколько движений создал некое подобие берета, только большого и со множеством изгибов, заломов, особенно живописных на бархате. Именно сей новорожденный головной убор и стал сердцевиной невероятной красы прически, имевшей большой успех на балу.
Горлис в голос расхохотался. Всё ж очаровательным человеком был этот Отье. Видимо, трюк с красными (синими, зелеными) штанами графа (принца, маркиза, герцога, курфюрста, барона) он проделывал в каждом городе (дворце, столице), куда его забрасывала судьба. Следом еще одна мысль пришла: надо же, рассказ Ирэн о Леонарде, поначалу строгий и деловитый, временами становился таким же красочным, залихватским, как и парижское письмо от тётушки Эстер. Отсмеявшись, Натан вернулся к чтению.
В своих прическах Леонард часто использовал накладные волосы. Более всего любил светлые. Но поскольку в Австрии блондинок довольно много, то казалось, что с этим проблем быть не должно. Так нет, Леонард по старой привычке уверял, что настоящий blond дают только волосы бретонских женщин, единственных в мире, кто умеет за ними правильно ухаживать. Большинство относилось к этому как к бессмысленной прихоти гения. Однако не все. И потому несколько бретонских блондинок, оказавшихся в Вене в прислугах у эмигрантской аристократии, стали весьма популярны. В очередь за их волосами, отраставшими на шиньон, записывались заранее. Но когда приходил срок обрезания, все списки теряли значения. Покупки делались по принципу аукциона.
Горлис вновь прервал чтение. Прелюбопытно – вот и светлые волосы появились. Отчего сразу вспомнилась одесская пара из его дома – боящийся неизвестно чего Люсьен и погибшая Ивета. (А точно ли она из Лифляндии? Может, в документах Ведомства императрицы Марии ошибка, нечаянная или намеренная?)
Из всех поставщиц шиньонов быстро выделилась горничная мадемуазель Асколь. Ее белые волосы и вправду были восхитительны – слегка волнистые и безукоризненно прочные (без сечения на кончиках). К тому же и отрастали они невероятно быстро. Чуть ли не за год получался хороший шиньон. «Впрочем, куафёр Леонард начал наведываться к этой милой бретонке не раз в год, а гораздо чаще», – куртуазно пишет Ирэн, да так, что стиль ее послания уж совсем перестал отличаться от эпистолы парижской тётушки.
И вот в конце года, кажется 1802-го, мадемуазель Асколь избавилась не только от порции своих безукоризненных волос, но и от иного бремени. Иными словами, у нее родился чрезвычайно славный малыш. Аристократка, у которой работала бретонка, была не так чтобы рада этому приобретению. Однако же и вредничать не стала, не дала расчет молодой матери, как поступили бы иные. Тем более что две другие женщины из ее прислуги оказались настолько добры, что на первые месяцы материнства согласились взять на себя обязанности Асколь по дому. К тому же белокурый малыш, настоящий ангелочек, был так же мил, как его мать. Так что, увидев его, трудно было не растаять.
Мальчик, который сейчас бы уже вырос в 26-летнего мужчину. С прекрасными белокурыми волосами, как у матери, и куафёрским талантом, как у отца… Так это же точное описание Люсьена де Шардоне!.. Жаль только, что в воспоминаниях венцев не сохранилось имени ребенка. Да и мать его названа слишком кратко – Асколь. Что это? Имя, фамилия, прозвище? Натан уверенно говорил на нескольких европейских языках. Но представить не мог ни такого имени, ни подобного слова, которое что-то бы значило. К тому же непонятно, как это пишется. Ирэн-то выяснила это по рассказам, потому и сама не знала, как переложить на бумагу. Вот и пишет то Askol, то Ascol. Но если это прозвище, то тут часто вообще трудно искать логику или какой-то особый смысл…
Далее у сестрицы случилась сбивка в тексте. Нарушив естественное течение повествования, она написала размашистыми буквами: «Только что услышала забавную вещь, которая может оказаться важной. Говорят, что анекдотическая история с красными штанами случилась не у кого-нибудь, а у русского посланника в Вене графа Разумовского». Далее Ирэн возвращалась к прежней теме.
Поначалу всё было хорошо: Леонард от ребенка не отказывался, регулярно навещал Асколь и сына, помогал деньгами. И бесплатно делал прическу старой аристократке, хозяйке молодой женщины. Чему та, конечно, была очень рада и потому относилась к Асколь и ее сыну с большей симпатией, нежели ранее. Но длилось это недолго. В 1805-м «корсиканское чудовище»[68]68
Прозвище Наполеона Бонапарта, данное ему недругами, как правило, из числа старой европейской аристократии.
[Закрыть] вторглось в земли Австрии. После нескольких тяжелейших поражений, нанесенных французами австрийской и русской армиям, чудовище в конце года вошло в Вену. Австрийцы отнеслись к этому довольно спокойно. А вот французские эмигранты не знали, что делать – оставаться или же убегать из города. Всё зависело от того, насколько корсиканец обозлен на кого-то из них лично. А у куафёра с этим вроде бы имелись проблемы…
Горлис вновь прервал чтение, припоминая, о чем идет речь. Видимо, под проблемами имелась в виду казнь Жана-Франсуа Отье. Но, может, даже не столько это, а то, что потом куафёр мог сгоряча наговорить грубостей. И вот следы Леонарда в Вене теряются. Но ввиду катастрофического поражения австрийско-русской коалиции, венцам было о чем думать, кроме изысканных причесок и судьбы их создателя. За сим Ирэн прощалась, передавая самые сердечные приветы от себя и своей семьи.
Но далее следовал постскриптум, от которого у Натана волосы встали дыбом. Вот он – полностью.
«PS. Уж хотела отправлять письмо. Но вот узнала еще одну деталь, в которую мне просто трудно поверить. И тем не менее это правда. Я переспросила об этом уже у нескольких человек – и все подтверждают. Старую французскую аристократку-эмигрантку, у которой жила Асколь, звали Анастази Д’Элфине. Ты, может, и не вспомнишь это имя. Ты же всё Вольтера читал. («Ой, как хорошо, что это письмо не попало в руки жандармов», – усмехнулся Натан.) Но на нас, девочек, оно производило волшебное воздействие – казалось отзвуком далекой, какой-то очень интересной и красивой жизни. Так вот, дорогой, так звали хозяйку нашей Карины! Я недавно ездила к нашей бонне. Карина, конечно, постарела, но всё же весьма бодра. Ты ей, кстати, давно не писал. А она ждет. Уверена, ей есть что рассказать и о куафёре».
Как стыдно… Действительно, он давно не писал Карине, их семейной гувернантке, воспитательнице в Бродах. Сейчас, когда дети разъехались, она так и осталась жить там. И кто ж мог подумать, что бывают такие совпадения – француженка, у которой Карина работала в Вене (и у нее же научилась французскому языку), тоже была связана с великим Леонардом, причем довольно тесно.
Надо садиться за письмо Карине! Хотя нет… То есть откладывать надолго нельзя, но всё же нужно какое-то время, чтобы привыкнуть к узнанному, соотнести его со всем, что известно было ранее.
А что ежели просто сейчас подняться на второй этаж и постучать в дверь Шардоне? И когда тот откроет, сказать: «Дорогой Люсьен, я знаю, что вы родились в Вене. Я знаю, что…» А что, собственно, известно? Некая бретонка с белыми волосами родила в австрийской столице мальчика, по слухам, от Леонарда. Спустя какое-то время, но уже в Одессе, вокруг куафёра вертелся какой-то светловолосый мальчишка, исчезнувший лет через пять. Но тот ли самый – неизвестно. Куда исчез, непонятно. Люсьен и так чем-то напуган, потому охраняет всякое знание о себе, своем прошлом, о своих привычках. Чтобы подойти к нему, желательно иметь еще некий факт, фактик, который бы стал стержнем, вокруг которого можно навернуть всё остальное. Это же показало бы, что Горлис уже точно знает, кто такой де Шардоне и откуда. А уж после того можно убеждать, что Натан – не враг ему, а напротив, союзник, на коего можно опереться…
* * *
На следующей день в архивной комнате, выделенной Воронцовым, Натан специально предусмотрел работы сортировочного типа, требовавшие чисто механических навыков. А сам тем временем раздумывал над ситуацией.
Самое печальное, что нет никаких подвижек в деле Кочубея да в деле Ранцова и «Сети Величия». Степан, Викентий, студенты-однокашники сидят в жандармских застенках по основаниям произвольным, крайне сомнительным. Правильно ли что Горлис при этом занимается другой историей – Леонарда и его предполагаемого сына Люсьена?
Пожалуй, да. Ведь в ситуации с Кочубеем и Ранцовым Горлис всё равно не может сейчас предпринять каких-либо полезных действий. Там все его возможности заблокированы Лабазновым. А вот с куафёром из Военного форштата тоже что-то неладно, и в этом непременно надо разобраться. К тому же у Натана появилось и крепло ощущение, что все эти истории так или иначе связаны друг с другом. Потому прояснение в одной из них сделает более понятными и остальные.
Теперь что касается венского письма от Ирэн. Она упомянула российского посла в Вене, графа Разумовского. Речь шла о сыне последнего украинского гетмана Андрее Кирилловиче Разумовском. Сейчас в Одессе живет его племянник Пётр Алексеевич, личность очень своеобразная, с богатой и путаной биографией. Да, точно – он, кажется, был на приеме, данном в честь казаков, стоял поблизости с музыкантами, игравшими бетховенские квартеты.
Так, Леонард делал прическу его жене, местной, из какого-то австрийского рода. Но это, видимо, не так важно. А важно то, что в Вене частенько бывал Ришелье и, кажется, находился в весьма дружеских отношениях с Разумовским. Важно также то, что Леонард покинул Вену в конце 1805 года. Интересно, в Одессу он переехал тогда же или нет? И когда в его окружении появился светловолосый мальчик, позже исчезнувший и, по слухам, умерший от чумы? Хорошо бы узнать об этом поподробнее, но от кого?..
Решение было самым простым. Шарль Сикар! Он был близок с Ришелье, а значит, хорошо осведомлен в его делах. И, судя по «Письмам из Одессы», имеет системное мышление, зоркий глаз. Поэтому разговор с ним может оказаться толковым, богатым нужными сведеньями. Вот только нужно его «разговорить», что не просто. Карл Яковлевич, как еще называют Сикара в Одессе, человек деловой, однако у него в последнее время какие-то проблемы в негоции. (Вероятно, из-за затруднений с морским сообщением в ходе Греческой революции, а теперь еще и русско-турецкой войны.) От этого характер его не улучшился, и выйти на разговор с ним бывает непросто.
Натан перестал сортировать бумаги и, подойдя к окну, посмотрел на порт, море, ближний и дальний рейды. Судя по теням от деревьев, солнце еще высоко, так что до конца рабочего дня долго. Но ведь гостиница Сикара, что на Итальянской улице, совсем близко. Нужно сбегать туда, ежели повезет застать владельца, напроситься, противу правил, на разговор прямо сейчас. Если нет, оставить визитку. Правильней, конечно, было бы послать с ней лакея. Но тут, в чужом доме, пока со всеми договоришься, дольше будет. И Натан, закрыв дверь в свою рабочую комнату, пошел сам скорым шагом. На выходе холодно кивнул дворецкому, показывая, что по срочному делу и на какие-то разговоры, вопросы-ответы времени не имеет.
* * *
Входя в сикаровский отель, спросил у привратника, у себя ли хозяин. Тот ответил, что есть, но никого не ждет. Тогда Горлис схитрил, сказав при этом чистую правду: вот, мол, на полчасика позволил себе выйти из Дворца генерал-губернатора, где занят срочными работами по заказу Воронцова, потому попросил бы оказать честь, принять прямо теперь.
Через минуту привратник вернулся и показал Натану, куда идти. В кабинете, здороваясь, Сикар приветливо улыбнулся, но, кажется, одними только губами. Глаза его были холодно насторожены. Горлис всмотрелся в лицо кумира златой своей юности. Высокий лоб, вытянутое лицо, бакенбарды, еще больше подчеркивающие это. В том, как поджаты губы, чувствовалась привычка к несколько ироничному взгляду на мир.
Услыхав, что гость уверенно владеет французским, хозяин и сам перешел на родной для него язык. Горлис решил, что раз ссылка на Воронцова принесла ему успех в получении аудиенции, то следует и далее дудеть в ту ж дуду.
– Господин Сикар, по заданию его сиятельства я сейчас работаю с бумагами семьи Воронцовых: систематизирую их, разбираю почерк, не всегда отчетливый. И вот сейчас я приступил к давней переписке Семена Романовича, в частности его дипломатическим сношениям с российским послом в Вене графом Разумовским.
Сикар недовольно скривился, морща лоб над ровным носом.
– Господин Горли, право же, ну чем я могу тут помочь. Поверьте, ни в какие дипломатические каверзы я не вникал.
– Извините, что отвлекаю вас от серьезных дел, но вы очень уж скромничаете. Вы столько лет были генеральным консулом России в Ливорно, возвращенном Австрии. К тому же ваш дипломатический опыт удачно совпадает с близостью к нашему любимому дюку де Ришелье. И в данной истории как раз это важно.
После такого пояснения взгляд смягчился:
– Ну-у-у, тогда спрашивайте.
– Собственно, в данном случае в центре интереса – не дипломаты Воронцов и Разумовский. Ни наш любимый Ришелье, а другая фигура, также хорошо известная в Одессе. Это куафёр Леонард-Алексис Отье.
– О-о, я вас умоляю, только не нужно опять про красные графские штаны как основание для прически, – кажется, Сикар опять начинал нервничать.
– Нет-нет, графские штаны – вне круга моих интересов. Вопрос совершенно практический и конкретный. Знаете ли вы, когда и как Леонард переехал в Одессу?
– Году в 1805-м или 1806-м, где-то так. Правда, Ришелье звал его и раньше, понимая, что такая фигура будет много значить для светской жизни города. Но куафёр всё колебался, а тут созрел.
– Прекрасно! А можете ли вы сказать, как в его окружении появился и когда исчез некий светловолосый мальчик?
– Извините, а это действительно важно для разбираемых вами бумаг?
– Важно.
– Тут сложнее сказать, поскольку ребенок он и есть ребенок. На него не очень-то смотрели. Хотя… Недруги намекали на «итальянский грех»[69]69
С XVI века одно из эвфемических обозначений гомосексуализма во Франции.
[Закрыть], да еще в детском варианте. Но это полнейшая чушь. Леонард любил женщин, и только. А мальчик был при нем в качестве гарсона, служки. Он добавлял ему оригинальности, царственности. Ну, знаете, примерно, как карлики при испанских Габсбургах.
– Да-да, очень любопытно. А как звали мальчика? И второе – он появился сразу вместе с куафёром или несколько позже?
– Мальчика так и звали – Garçon. А когда он появился – затрудняюсь сказать: году в 1808-м или 1809-м. По крайней мере, на незабвенной рождественской «Софьиной елке» у Нарышкиных в 1810 году он уже точно был. Помнится, в свои лет семь-восемь произвел большое впечатление на четырехлетнюю Софию[70]70
Софья Нарышкина (1805–1824) – дочь императора Александра I и его фаворитки Марии Нарышкиной, состоявшей в браке с Дмитрием Нарышкиным (дядя упоминавшегося ранее Льва Нарышкина). Была сосватана, но умерла от чахотки, не дождавшись свадьбы. Поэтому стала в российском высшем свете символом трагически безвременного ухода.
[Закрыть]. И даже пытался соорудить ей модную прическу, вплетая в волосы елочные игрушки.
– Познавательно, – улыбнулся Натан. – А когда и как этот Гарсон исчез из города?
– Увы, он исчез не только из города, но и из жизни. В конце 1812-го или в начале 1813 года. От чумы, свирепствовавшей у нас тогда.
– Карл Яковлевич, я чрезвычайно благодарен вам за эти пояснения. Но более всего – за ваши «Письма из Одессы».
– Как?.. Еще кто-то помнит о той безделушке?
– Я – точно помню! И иногда перечитываю. Та книга, романтически-экономическая, стала для меня важным дополнением к сентиментальной язвительности вольтеровского «Простодушного».
– О-о, ради того, чтобы оказаться в такой компании, я готов еще часик с вами поговорить, – любезно ответил Сикар, всем видом показывая, что это всё же шутка. – Хотя с «Простодушным» меня сближает только то, что я тоже бывал в Бретани у дальних родственников.
– Да? – вновь изумился Горлис, знавший, что Сикар родом из Марселя.
Следом у Натана мелькнула одна полезная мысль. Мать белокурого мальчика, рожденного в Вене, горничная Асколь – бретонка. А что если это ее то ли имя, то ли фамилия что-то означает на бретонском языке?
– Умоляю, господин Сикар, еще полминуты. Знаете ли вы бретонский язык?
– Немного. Но за полминуты обучить вас ему не успею.
– Нет-нет, это и не требуется. Скажите, есть ли в сём языке слово askol, и если да, то что оно означает?
– Askol, askol… – повторил несколько раз хозяин кабинета, будто перекатывая слово на языке. – Нет, не припомню.
Горлис разочарованно кивнул головой и направился к выходу.
– Впрочем, постойте, – бросил ему вдогонку Сикар. – Кажется, так кричал мне бретонский дядюшка, бросая в мене репейник.
– То есть askol – это «репейник» по-бретонски?
– Да, он же – «чертополох».
Глава 25
Натан вернулся к воронцовскому архиву, однако вместо работы с ним сел за письмо к любимой учительнице Карине… Но писать было трудно из-за переполнявших его эмоций. Как и ожидалось, разговор получился очень удачным. Причем одна из этих удач стала нежданной. Бретонское слово askol раскрывало тайну происхождения Люсьена де Шардоне! Не так чтобы совершенно точно, но почти наверняка, ибо совпадений становилось слишком уж много. Итак, мать светловолосого мальчика, рожденного в Вене от куафёра Леонарда, – бретонка по фамилии Асколь. Слово сие в переводе с бретонского означает «чертополох». Но по-французски «чертополох» будет chardon/«шардон». В какой-то момент то ли сам Люсьен Асколь, то ли его отец Леонард, то ли еще кто-то переправил фамилию в документах на Шардон, а потом – на еще более благозвучную Шардоне, да еще с дворянской приставкой – де Шардоне. Примерно так когда-то и отец лучшего парижского друга Натана торговец Бальсса стал аристократически звучащим де Бальзаком.
Но хватит вкушать удачу, пора браться за письмо Карине. Прежде всего Натан извинился за долгое молчание. Коротко рассказал о своих делах, делая «острый акцент» на успехах. Как всякой учительнице, ей приятно это слышать. Потом упомянул, что наконец-то поговорил с Сикаром, автором одной из тех книжек, по которым они учили французский. Поинтересовался, как поживает Карина, какие новости в Бродах.
Далее можно было переходить к деловым вопросам. Натан спрашивал подробности о мадемуазель Асколь и ее мальчике. Кстати, как его звали и были ли у него некие особые приметы? Что вообще известно о них, пока сама Карина – до смерти хозяйки – проживала в Вене? Отдельно ставились вопросы о куафёре Леонарде-Алексисе Отье. Каков он был, чем запомнился, какие привычки. Каков его круг знакомств?.. И самые добрые пожелания милой Карине в финале.
* * *
Закончив письмо, Натан чуть по привычке не отправился на почту. Но вовремя вспомнил про договоренность с Надеждой. Надо ехать к ней на хутор, оставить письмо с просьбой отослать его поскорее. И дальше дорога до Брод экспресс-почтой – лишь три дня.
Покловская рассказала о том, что узнавала через знакомых казаков – что там с Гладким? Может ли он уже давать свидетельства, а то ж Степан так и сидит в «холодной» непонятно за что? И вот дальше получалось интересно. По слухам, которые негромко ходили в больнице, Осип достаточно давно пришел в сознание и окреп, чтобы осмысленно говорить. Но к нему прикреплены сменявшие друг друга полицейские чины, которые, однако, подчиняются напрямую Лабазнову с Беусом и никого к больному не пускают.
Горлис счел эту новость весьма существенной. И посоветовал Надежде в ближайшие дни добиться аудиенции у полковника Достанича да рассказать ему о сей версии. При этом требовать скорейшего опровержения столь грязной клеветы на доблестную российскую жандармерию.
Про себя Натан отметил, как благотворно сказался на нем решительный и откровенный разговор с Надією, состоявшийся какое-то время назад. Ее пояснения, пусть и несколько туманные, почти полностью излечили его от излишних видений и волнений. Ну разве что изредка… Но нет, нет. Это уже сущие мелочи.
По дороге Горлис также заехал к Ранцовой. Здесь новостей вообще никаких не было. Полнейшая закрытость со стороны ведущих следствие по «Сети Величия».
После всех этих посещений в театр ехать было уж поздно. И Натан отправился домой.
* * *
Сидя в своем кабинете, Горлис продумывал план разговора с Люсьеном Шардоне-Асколем. Понимая его взвинченность, размышлял, как аккуратнее войти в беседу. Размашисто черкая пером на бумаге, составлял разные варианты, схемы. И, почувствовав себя достаточно уверенно, пошел на второй этаж.
Но тут случилась заминка. Хотя время было еще не позднее, Люсьен не стал открывать дверь, сказав, что собирается спать. Это выглядело странным, потому что, насколько Натан знал образ жизни Шардоне-Асколя, его привычки, тот никогда не ложился так рано. К тому ж он ведь сам в последнее время несколько раз обращался к Горлису за помощью и каждый раз подчеркивал, что с нетерпением и в любое время ждет от него новостей. Натан попробовал достучаться если не в дверь, то к сердцу и разуму куафёра, уговорить его на общение. Но тот был непреклонен, сообщив, что никаких сил не имеет, должен немедленно прилечь отдохнуть, выспаться. Посему просит приходить в салон завтра, в любое время, когда будет удобно. И Горлис вынужден был сдаться.
Вернувшись в свой кабинет, Натан решил заняться другим полезным делом. Для того чтобы добиться разговора с Сикаром, он сказал ему, что видел при разборе архива переписку венского Разумовского с лондонским Воронцовым. И в этом не обманул. Приврал в другом – якобы там упоминается куафёр Отье. А сейчас ему подумалось: а что если это правда? Почему, собственно, нет? Если история с красными штанами Разумовского, водруженными Леонардом на голову графской жены, стала довольно известным анекдотом, то, видимо, Леонард часто бывал у них в доме. И значит, там тоже может быть полезная информация. Стало быть, нужно выделить в части архива, полученной от Семена Романовича Воронцова, его венскую переписку от Французской революции до переезда Отье из Одессы в Париж, получается с 1789 года по 1814-й. Но самый важный период – 1800—1806-й.
Да и вообще, пожалуй, стоит еще раз пересмотреть все реестровые бумаги архива. Может, есть еще что-то важное с учетом текущих дел?
Горлис так увлекся этим поворотом мысли, что и не заметил, как Фина пришла. Поужинал с нею. Выслушал ее театральные побасёнки, от души хохотал вместе с нею и сам подбрасывал словесные дровишки в костер смеха. Когда она ушла умываться перед сном, отправился еще поработать.
И… опять заработался, забыв обо всём. Но Фина не стала это терпеть. Пропела фразу из какой-то арии, позвав его к себе. Тут уж Горлис совсем оставил все дела, отправившись к любимой. А там, в спальной, был отруган за непослушание. Но и вознаграждаем потом за обещание исправиться – ночью любви.
* * *
Под утро, когда после усталости и натруженности разного рода спалось особенно сладко, Натан проснулся от звука глухого удара – то ли в потолок, то ли в стенку, то ли за стеной во дворе что-то упало. После этого заснуть уже не получалось. Знаете, как это бывает по утрам? Чувствуешь себя не вполне отдохнувшим, и так хочется вновь погрузиться в объятия Морфея – ан-нет, не идет сон, хоть плачь.
Горлис тихонько встал, пошел в свой кабинет. Окинул взглядом библиотеку, почитал Гердера. Нашел в нем одно поразительное место, каковое аккуратно подчеркнул карандашом. Подумал, что непременно нужно будет пересказать Кочубею, когда того наконец выпустят. И они поговорят – да заодно уж помирятся.
Поразительно, но именно в этот момент, когда уж казалось, совсем настроился на чтение, глаза вдруг стали слипаться. Натан оставил книгу, сделав закладку, и вернулся в спальню. Прижался к Фине, с утра сонно-мирной, покорной, и крепко уснул.
* * *
И тут уж разоспались так разоспались. Хотелось понежиться подольше. Тем более что было ощущение выполненной вчера вечером большой работы по архивным делам. От чего, кстати, остались исчерканные пометками списки воронцовского архива. Да, мимо дворецкого так и нужно будет идти – наперевес с этими бумагами, исписанными графской рукой, но со своими свежими метами. Это даже во сне мнилось.
Но сладкую дрему прервал решительный стук в дверь. Горлис раскрыл наконец светлы очи, накинул легкий летний халат и пошел смотреть, кто пришел. А там был встревоженный помощник Люсьена, самый старший и решительный. Помните, тот, что пришел в куафёры из русских цирюльников? А вместе с ним – один из горлисовских работников по дому. Ситуация была такая – уже поздно, двенадцатый час. А хозяин салона и главный его работник в свою «Академию» так и не явился. Чего с ним ранее вообще не бывало. А сегодня – пятница, дело к концу недели. Многие хотели обновить стрижки к субботнему спектаклю, самому посещаемому, а также к воскресной службе. Очередь расписана!
Потому самый напористый из куафёров и явился выяснить, что же случилось. Вместе с работником они стучались-стучались в дверь к де Шардоне. Но никто не открыл. Попробовали рассмотреть что-то в замочную скважину, ничего особенно не разглядели. Но тут подул теплый ветерок, а начало сентября нынче жаркое. И по словам куафёра-цирюльника, ранее частенько лечившего кровопусканием, вот именно этот запах он сейчас и почувствовал – выпущенной крови.
Сердце Горлиса болезненно сжалось: неужели? Неужели это случилось? Вслед за Иветой – теперь и Люсьен? И он ему ничего больше не объяснит, не выспросит, не расскажет, что искомую цыганку зовут не Тера, а Тсера… Он воспоминаний о цыганке и ее кровавых пророчествах стало совсем тяжко.
Натан быстро оделся, взял ломик, который с прошлого случая не стал относить в чулан, а нашел где припрятать в кабинете, и отправился наверх.
* * *
Входную дверь взломали легко и как-то уж привычно. Центральная комната у Шардоне была гостиной-столовой (еду он заказывал из ресторанов и трактиров). В ней всё было, как обычно, окно закрыто. Направо вели две двери: в безоконную туалетную комнату (через стенку от коридора), а также небольшой кабинет с окном во двор. Дверь налево в спальную была открыта. Железистый запах крови сквозняк приносил как раз из нее.
Когда зашли туда, то самые скверные ожидания подтвердились. Люсьен лежал на полу у окна, весь в крови, уже засохшей, зарезанный собственною бритвой, находившейся в его же правой руке. Самоубийство? Вновь непонятно, настоящее или инсценированное неизвестным постановщиком. Половинка окна в спальне оказалась открытою, в чем для такого теплого времени года вновь (как и в случае с Иветой) не было ничего необычного. Постель разобрана, и окоченевший уже Люсьен был в ночной одежде. На кровати лежала предсмертная записка. В ней он сообщал, что безумно любил Ивету, но застрелил из ревности из ее же пистолета. Отчего долго мучился, но теперь понял, что не может более жить с этим грехом…
Горлис послал своего работника за Дрымовым. Также попросил того после съезжего дома заехать во Дворец на Бульваре, предупредить дворецкого, что сегодня он не придет, причем по причине более чем серьезной. Сам же остался со старшим коллегой умершего ждать приезда полицейского.
Признаться, как раз цирюльник первым вызывался ехать за полицией. Но Натан рассудил, что лучше будет оставить его с собой. После второй смерти в Доме Горлиса и с учетом плохого к нему отношения со стороны Лабазнова нужно было иметь свидетеля, что Натан до прибытия полиции ничего в помещении не менял. Работник Горлиса, человек от него зависимый, для этой роли подходил плохо и мог бы потом вызывать недоверие. А вот коллега покойного, да еще такой опытный, жизнью тертый – другое дело. Натан, кстати, так прямо и объяснил ему свое решение. Тот согласился с его разумностью. Так что по трем комнатам они ходили вместе, едва ли не держась за руки. И ничего из обстановки в Люсьеновых комнатах этими руками не трогая.
Интересней всего было в кабинете, который представлял собой как бы уменьшенную копию Натановой комнаты того же назначения. Только рабочее бюро вместо стола, а так то же – шкафы с книгами со всех сторон. На самом видном месте – картина. На ней была изображена верхняя часть куста чертополоха. Наверху крепкого стебля – три цветка, один совсем увядший, другой – близкий к этому. И лишь центральный – в самом цвету. А на нем – маленький жаворонок, трогательный, совсем молодой, недавно научившийся летать.
Натану сразу же вспомнилась фаянсовая фигурка из комнаты Иветы. Там тоже была птичка, сидевшая на чем-то. Но как это иногда бывает в подобных фигурках, цветок чертополоха был изображен слишком условно, намеком. И только теперь, увидев картину, где сие прорисовано явно, Горлис догадался, что и там речь шла о жаворонке, опустившимся на чертополох. Символика была ясна: чертополох – это Асколь, Шардон, то есть Люсьен; жаворонок – Ивета. Но почему? Может быть, из-за голоса – он у нее довольно высокий, нежный. Но в то же время Натан никогда не слышал, чтобы Ивета напевала. И даже не был уверен, что у нее есть слух. Так, а что у нее с фамилией?..
И тут Натан чуть не взвыл от злости на самого себя. Ивета Скавроне из Лифляндии. А Лифляндия – в близости с Польшей, диффузии с Речью Посполитой. Для всех подобных земель характерно смешение – Горлис это прекрасно знал по родной Галичине и Лодомерии. «Жаворонок» по-польски будет skowronek. Вероятно, фамилия Скавроне – это польский жаворонок, переработанный по законам одного из тамошних ненемецких народов. Из головы выскочило его название… Как же там, в нем еще содержится нечто французское? Вот, вспомнил – по законам латгальского языка.
