Текст книги "После Апокалипсиса"
Автор книги: Олег Дивов
Соавторы: Кирилл Бенедиктов,Леонид Каганов,Владимир Аренев,Шимун Врочек,Вячеслав Рыбаков,Антон Первушин,Мария Галина,Александр Щеголев,Эдуард Геворкян,Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Лодка Ингкела была тяжело нагружена и оттого почти по кромку бортов погружена в воду. Ингкел правил шестом, Фома сидел сзади, в запасной лодке, легко пляшущей на привязи. Балор и Тетра вели свою лодку чуть впереди, и Элата держался рядом с ними. Время от времени лодка Фомы подпрыгивала, то натягивая канат, то отпуская его. Там, под днищем, черной тенью проходил, толкая его спинным плавником, огромный водяной конь.
Что-то не так, думал Фома, я что-то упустил, все слишком хорошо, слишком просто. Как в игре, как в детской игре. «Ты будешь вонючим кэлпи!» Задача «кэлпи» – добежать до бетонной опоры на задах школы и хлопнуть по ней ладонью. Задача «людей» – помешать ему.
Кэлпи – хитрые вонючки. Кэлпи всегда стараются выкинуть что-то неожиданное.
Задача людей – помешать им.
Помешать им.
Помешать.
Я человек, думал Фома. Предположим, сейчас я человек, и я знаю, что кэлпи идут к этой бетонной опоре, чтобы хлопнуть по ней своей противной зеленой ладонью. Моя задача – помешать им. Как я могу помешать кэлпи, если я знаю, что они придут, и если я, скорее всего, знаю, каким путем они пойдут? По одному из рукавов, который выведет к сторожевым вышкам… Там дальше пустая вода, мы, люди, не идиоты, мы выжгли все на километр, чтобы ни одна вонючка не могла сунуться. Мы регулярно расчищаем заросли, углубляем дно, но это все равно что бороться с ветром, с водой – Дельта за ночь наносит новые полосы песка, к ним прибиваются плавучие острова, но перед наблюдательными вышками всегда – чистая полоса; черная вода и прожекторы по ней ночью – шорк-шорк…
Нам помешают раньше.
«Хромоножка! – подумал он. – Хромоножка нарвался на растяжку, он подорвался на мине и потерял ногу…»
– Элата, – крикнул он, – Ингкел! Элата!
Канат между его лодкой и лодкой Ингкела провис – Ингкел всем телом налег на шест.
– Все подходы к сторожевым вышкам будут заминированы, – сказал он.
– Откуда ты знаешь? – недоверчиво спросил Ингкел.
– Это игра, понимаете? Такая игра. «Перехитри кэлпи» называется. Понимаете?
– Нет, – сказал Элата.
– Они знают, что мы придем, они на это рассчитывают. Мертвецы на вышках не наказание. Это приманка. Они ждут нас. Они думают, что мы пойдем большим отрядом, и они жалеют своих людей. Они заминировали Дельту и ждут. Ждут, когда мы зацепим растяжку, взлетим на воздух и погибнем все.
– Ты струсил, – сказал Элата.
– Нет. Да. Элата, это страшная смерть. А если уцелеешь – страшная жизнь. Я знал одного такого, он ненавидел себя и все на свете. Ваша магия может пустить вперед пустую лодку? Я сяду к тебе.
– Обратно будем добираться в тесноте, – сказал Элата и засмеялся.
Он налег на шест, и лодка его прошла мимо лодки Фомы.
– Я пойду впереди, бард, – крикнул он, – а ты споешь об этом!
Лодка Элаты скользила, словно хищная рыба.
– Осторожней, Элата, – предупредил Фома, – они незаметные, как паутинка. Просто проволока, натянутая поперек протоки.
– Твоя доблесть не в том, чтобы умереть, Элата, – согласился Ингкел, – а в том, чтобы не дать смерти ужалить нас в пяту. Осторожней, прошу тебя.
– Я спою о твоей мудрости, – крикнул Фома в спину Элате, – о твоей доблести!
Они возобновили движение, на сей раз медленно. Элата то продвигался вперед, то ощупывал шестом дно или пространство впереди себя, тогда все – даже водяной конь – замирали в ожидании.
– Так мы не успеем до темноты, – сказал Ингкел Фоме. – Плохо.
– Мы зальем ночь светом, – сказал Элата и расхохотался.
И стал свет.
Лодка Элаты стала дыбом, потом переломилась пополам, к небу поднялся столб воды, черная фигура сложилась, ее подбросило, как тряпичную куклу, руки-ноги под причудливыми углами. Ингкел отчаянно уперся в дно шестом, лодка его заплясала на месте, и лодка Фомы с легким стуком ударилась о ее корму. Фома в ужасе зажмурил глаза и почему-то закрыл уши руками.
Сейчас, подумал он, сейчас опять рванет!
Ему захотелось выпрыгнуть из лодки, но он удержал себя. Он помнил про водяного коня.
Ингкел стоял, опершись на шест, рот широко открыт, глаза зажмурены. Потом осторожно открыл один глаз. Мимо него течением несло обломки. Среди них на волне покачивалось тело Элаты, переломанное, искромсанное, на чистом нетронутом лице торжествующая усмешка. Ингкел перегнулся через борт, поднял вождя на руки и пристроил на носу лодки.
– Ты споешь об этом! – сказал он Фоме.
– Мы вернемся, – сказал Фома, – и я спою обо всем.
– Фома, садись к Балору. А ты пусти вперед пустую лодку, Тетра, – сказал Ингкел, – а сам стань за ней – и смотри в оба.
* * *
Они стояли в камышах, укрывшись за кучами плавника. Наступил вечер, и Территория мерцала огнями. Огни отражались в воде, распуская разноцветные дорожки. Это красиво, думал Фома, дорожки эти – словно струны у арфы и вроде даже звучат по-разному. Ограда вздымалась из воды на два человеческих роста, по верху пропущена колючая проволока, по периметру – наблюдательные вышки.
– Вот они, – сказал Ингкел, – наши мертвые.
Фома понял, отчего контур наблюдательной вышки показался ему непривычным; со смотровой площадки, привязанные за ноги, свисали гроздья мертвецов, спеленутые, точно огромные куколки шелкопряда.
«И каково часовым? – подумал он. – Ради чего все это? Затяжная война, выматывающая обе стороны, в которой нет ни правых, ни виноватых».
– Они просто животные, эти белорукие, – сказал Ингкел сокрушенно, – если такое делают с мертвыми.
– Нет, – сказал Фома, – они считают животными вас. А мертвое животное – просто мясо.
Он перегнулся через борт и опустил ладонь в воду. Ладонь ощутила слабое сопротивление, вода ударяла в нее, словно бы отрастила крохотный кулачок.
– Да, – сказал Балор, – начинается прилив.
Он сложил руку чашечкой и подул в нее. Кулачок стал сильнее толкаться в ладонь Фомы.
Ингкел перебрался к нему в лодку и отвязал конец. Теперь он удерживал привязь только рукой, подтянув лодку с мертвым Элатой поближе.
Лодка сама собой стала разворачиваться носом к Территориям.
– Водяной конь, – сказал Ингкел нежно, – водяной конь! Возьми эту лодку на свою спину и донеси ее до середины мертвой воды. Дальше я пошлю ветер и прилив, прилив и ветер. Лодка станет сама приливом и ветром!
Он наклонился, высек искру и поджег фитиль. Язычок пламени резво побежал по веревке, выхватив из тьмы спокойное улыбающееся лицо Элаты.
– Пошел! – завизжал Ингкел.
И лодка рванулась вперед.
Она неслась, словно скутер, с мертвым на борту, со своим смертоносным грузом, она постепенно занималась огнем, и на вышке уже дали несколько бесполезных очередей – лодка неслась так быстро, что превратилась в размазанную огненную полосу.
Прыгайте, дураки, мысленно умолял Фома людей на смотровой площадке, прыгайте, разве вы не видите, сейчас оно рванет!
И рвануло. Лодка с мертвым Элатой ударилась в изножье башни и содрогнулась, и страшным эхом ей ответили плавни. Лодка, в которой сидел Фома, подпрыгнула на воде, а по ивняку прошла волна горячего ветра. Столб огня ударил в небо, и огненные коконы мертвых раскачивались на веревках, разбрасывая маленькие шарики огня, они, шипя, падали в воду и гасли. Вышка затрещала и описала дугу в воздухе, но не упала, а так и застыла, накренившись к воде, и отражение ее расцвело пламенем. Пулемет крякнул и замолк.
– Какие похороны, – Балор ударил себя ладонями по коленям, – какие дивные похороны!
– Мы и правда вернули себе достоинство, – задумчиво сказал Ингкел, – наше гнездо, одно из всех. О нас будут петь в Дельте. А теперь поворачиваем – и упаси нас водяной конь сбиться с проложенной тропы. Ты споешь об этом, маленький бард?
– Да, Ингкел, – сказал Фома, – я спою об этом.
* * *
– У нас замечательный бард. Нам повезло, мы будем воевать!
Балор повернулся на тростниковом настиле и протянул Фоме серебряный кубок. Фома глотнул. Это было вино, легкое и молодое, оно слегка щипало язык.
– И мы наконец-то сможем жечь огни! Жечь наши веселые огни, не боясь, что нас найдут с воздуха.
– Вы никогда не сможете жечь огни, Балор. Люди не допустят этого. Они пошлют самолеты с Суши. Пошлют войска. Всю Дельту превратят в минное поле, как это было во время той войны.
– Та война была давно, – отмахнулся Балор. – А Дельта – наша.
Фома вернул кубок Балору.
Бесконечная война, подумал Фома. По крайней мере, до тех пор, пока не истребят всех кэлпи. Несмотря на всю их честь. Или благодаря этой чести. Лучше бы они по-прежнему были трусами. Пока кэлпи были трусами, у них был шанс.
– Где вы жили раньше, Балор?
– Мы всегда жили здесь, – ответил Балор, – мы всегда жили в Дельте. Дельта – наша.
– Ты врешь, Балор. Раньше не было никакой Дельты. Земля была сухая.
– Как – сухая? – удивился Балор. – Совсем? Никакой воды?
– Нет, – сказал Фома, – я читал в учебнике, что по ней текли реки, но с одного берега такой реки можно было увидеть другой берег. Я читал и смотрел кино. И тогда везде были люди. Везде-везде. Где были вы? Почему тогда не нападали на людей?
– Я не помню так далеко, Фома, – ответил Балор, улыбаясь, – барды помнили. Бардов больше нет. Ты наш бард, ты помнишь про то, что было до Дельты. Это замечательно.
– Прежде чем мир стал принадлежать кэлпи, он принадлежал людям. Потом, пришла Большая Вода, и он изменился. Потом появились кэлпи. Потом случилась большая война. Кто начал войну, Балор? Почему, вместо того чтобы воевать, люди и кэлпи не попытались подружиться? Почему истребляли друг друга?
– Это люди нас истребляли, – возразил Балор. – Мы воевали честно.
Фоме показалось, будто он ходит по кругу. Барды поют, и трусливый делается смелым. Барды поют о честной войне. Почему ни один из бардов не попытался спеть о мире?
– Ты – наш бард, – льстиво сказал Балор, – наше гнездо прославилось благодаря тебе.
Он положил руку Фоме на плечо и притянул его к себе. Фома стряхнул с плеча чужую зеленую руку и встал.
– Не хочешь поиграть со мной, бард? – Балор улыбнулся широко и доброжелательно. – Ну-ну, не сердись. Для меня тут нет обиды – бард принадлежит сам себе.
Фома встал. Повсюду – на тростниковых настилах, на досках, уложенных поверх высоких свай, – веселились кэлпи. Веревочные лестницы колыхались на легком ветру, к ним для красоты были привязаны зеленые ленточки. Всюду были кэлпи, они шумели, пили из серебряных и деревянных резных кубков, жарили на раскаленных камнях, на потайных костерках водяных змей, сидели на тростниковых циновках, на перекладинах в развилках деревьев, на зеленой траве… Некоторые сидели парами, тесно сплетя руки. От таких Фома отворачивался, делая вид, что смотрит в другую сторону.
Ни одной женщины, подумал он, ни одного ребенка.
Наверное, они прячут их в недоступных густых плавнях – километры и километры зелени и воды, то, что с самолета кажется сушей, а на самом деле трясина, зыбкое месиво, обманчиво прикрытое сверху плавучими островками, ряской, тиной…
А где прячется она?
Где-то совсем рядом, думал он, совсем рядом.
Иначе откуда бы эта мелодия у него в голове, откуда этот зов, эта тоска по недостижимому…
Он шел на этот зов меж спящими, меж сплетенными телами. Вдруг настала ночь, совершенная, тихая, звездная ночь. Звезды отражались в воде, он никогда не думал, что от звезд на темной воде могут быть дорожки…
Там, за деревьями, если пройти чуть вглубь и влево, если свернуть на эту тропу…
Тропа по обе стороны поросла бледными колокольчиками-тройчатками, словно самосветящимися бледным светом, а в конце пути была поляна, окруженная густыми зарослями ивняка, и в самом сердце этой поляны стояла она.
Он подошел к ней, схватил за руки…
Она тоже светилась, словно эти цветы-тройчатки, словно прекрасный опалесцирующий сосуд, словно мраморная статуя, погруженная в толщу зеленой, пронизанной солнцем воды.
– Откуда ты взялась? – спросил он.
Ни одна лодка не подойдет к лагерю кэлпи бесшумно, ни один пришелец не останется незамеченным… И все-таки вот она, стоит тут, перед ним, стоит и светится…
– Я умею открывать тропы, – сказала она.
– Открывать тропы?
– Да. – Она улыбнулась и приложила прохладную руку к его щеке. – Помнишь, тогда в вашем парке, на насыпи? Тропу можно открыть в любом месте, лишь бы на другом ее конце были деревья.
– Это ваша кэлпийская магия? – спросил он шепотом.
– Да, – кивнула она, – это наша фоморская магия. Ты избегаешь называть нас нашим тайным именем? Но у тебя у самого наше имя, маленький бард.
– Это случайность.
– Да, – согласилась она, – это случайность.
Колокольчики-тройчатки пахли так, что у него перед глазами плавали белые точки. Потом он понял, что это золотоглазки, они окружили его, их прозрачные бледные крылышки трепетали у его век.
– Они всегда приходят, когда приходишь ты?
– Нет, – сказала она, – они всегда приходят, когда приходишь ты. Ты пел моим людям, я знаю.
– Да, – согласился он, – я спел им четыре раза. Один раз – песню битвы, другой раз – песню смерти, третий раз – песню хитрости и четвертый раз – песню славы.
– Как ты вырос, маленький Фома!
Он молчал. Личинка вертячки, думал он, зов, который нельзя преодолеть…
– Мне не следовало приходить сюда, – сказала она, – но я пришла. Что ты со мной делаешь, маленький Фома?
– Зачем я тебе? – сказал он хрипло. – У тебя есть твои воины.
– У меня есть мой бард… Наконец-то у меня есть мой бард. Я выбрала тебя и не ошиблась.
Она прильнула к нему, руки ее были точно две серебристые рыбки, они скользили по его телу, это было щекотно и сладко…
Он отстранил ее, и ее руки в удивлении метнулись прочь.
– Сегодня я помогал воевать со своим народом. А человек из моего народа пытался убить меня.
– Это значит, ты становишься взрослым.
Я взрослый, подумал он и обнял ее. И она прошептала ему в ухо теплым дыханием:
– Ах, что ты со мной делаешь!
Он целовал ее волосы, они были теплыми и пахли мокрой лесной зеленью и белыми цветами, целовал ее маленькие уши, нежные, словно перламутровые раковины, целовал ее глаза, прикрытые бледными веками с синеватыми прожилками.
Руки ее заплелись у него на шее…
«Если я не скажу ей сейчас, когда я смогу это сказать? – подумал он в тоске. – Кому? Элата бы меня не понял. Ингкел бы презрительно скривился. Балор бы рассмеялся. Ни мертвым, ни живым… никому… только ей».
Он отстранился, по-прежнему удерживая ее руки, чтобы она не убежала далеко.
– Я бард, – говорил он, – я должен петь. Но сегодня я спел твоим, и погибли мои. Наверняка погибли… А кэлпи…
– Фоморы, – поправила она и сдула прядку, упавшую на лицо.
– Твои фоморы сидят и пьют и веселятся, но их всех убьют… Им не выстоять против людей.
– Обними меня крепче, маленький бард, – прошептала она, – обними меня!
– Четыре песни я спел… у меня осталась только одна… только одна песня. Я больше не хочу петь о войне. Я хочу петь о любви.
– Я тоже не хочу говорить о войне. Я тоже хочу говорить о любви!
– Я хочу понять… Почему вы всегда воюете? Почему ненавидите нас?
– Но я люблю вас, – сказала она.
Он чуть не выпустил ее из рук.
– Что?
– Я люблю вас. Вы люди. Вы прекрасны. Ты прекрасен, маленький Фома, мой бард.
– Но твои воины…
– Мои воины не могут не воевать. Это их суть. Это их честь.
Она повернула к Фоме прекрасное бледное лицо.
– Когда фоморов много, они воюют друг с другом. Когда их мало – с людьми.
– Нас тоже мало, – сказал он, – и кэлпи мало. Мы нужны друг другу. Вместе легче выжить. А мир жесток.
– Мы нужны друг другу, – согласилась она, – иначе с кем мои воины будут воевать.
– Я сложу песню, – сказал он, – песню о любви. Я бард, я сумею прекратить войну. Я перевертыш, я человек и кэлпи, я все сразу, я сумею так, как никто до меня.
Где-то за его спиной раздался всплеск. Ондатра нырнула, оставив на лунной дорожке темную прореху.
– Ты бард, – согласилась она, – ты мой бард. И мой любимый. Идем, идем со мной!
Она потянула его за руку.
– Ты появляешься и исчезаешь, – пробормотал он, – где ты находишься, когда тебя нет?
Она рассмеялась.
– Везде и нигде, как сейчас. Пойдем! Я скажу тебе тайну, страшную тайну…
– О чем ты?
Она прижалась к нему тесно-тесно, обхватила его руками и прошептала, щекоча ему ухо:
– Королева скоро умрет!
– Королева умрет? – переспросил он растерянно. – Почему?..
«Ты бард. Ты пил молоко королевы…»
– Она уже очень старая. Очень старая. Это ее последние подданные. Это не важно.
– Что не важно?
– Все. Все это. Пойдем, пойдем со мной. Ты сам увидишь…
Она вновь потянула его, белые пальцы едва смыкались на его запястье, запястье было широкое, а ее пальцы – крохотные и нежные, как у ребенка.
– Где ваши женщины? – зачем-то спросил он.
– Какие женщины? – Она подняла тонкие брови. – Погоди, что это?
– Где? – насторожился он, потому что она задрожала и вновь припала к нему.
– Там… далеко… уже ближе… такое страшное!
Он поднял голову.
Из-за горизонта катилась волна гула, волна рева, черно-багровая волна, она была точно прилив, грохочущий по Дельте, сметающий все на своем пути. Он поднял голову.
Страшные, грозные самолеты проплывали над ними, даже отсюда, снизу, они казались огромными, и брюхо у них было набито бомбами, точно рыба – икрой…
– Это с Суши, – сказал он. – Суша прислала самолеты. Суша не позволит, чтобы кэлпи нападали на нефтяные вышки. Никогда не позволит. Я знаю этих людей. Они не успокоятся, пока не истребят всех вас. Они будут разыскивать вас и убивать. И ставить ловушки. А я – единственный бард.
Она кивнула.
– Ты – единственный бард, – согласилась она, – мой бард. Ты сделал все, что мог. Все, что нужно. А значит, теперь я могу забрать тебя. Пойдем же. Мне страшно… Эти ваши страшные машины… Я заберу тебя в такое место, где их нет! Где тебя никто не найдет! У нас с тобой так мало времени!
Он покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Я бард.
– Ты храбрец, – она провела ладонью по его лицу, прощаясь, – ты мой бард, и ты храбрец. Когда устанешь воевать, просто садись в лодку… Бард знает путь к запретному острову, только бард и знает его. Садись в лодку, вспомни меня, вспомни нашу поляну… И ты придешь туда. Только поторопись, королева умирает.
Она взяла его за плечи маленькими ладонями, повернула и легонько подтолкнула в спину.
– Иди, – сказала она, – иди и помни: королева скоро умрет.
Когда он обернулся, поляна погасла… Не было ни цветов-тройчаток, ни золотоглазок… Только зелень и тьма.
Такая прекрасная, думал он, нечеловечески прекрасная… вообще нечеловеческая.
Какое счастье держать ее в ладонях… Ее лицо в моих ладонях – точно маленькое озеро чистой воды, полные ладони чистой холодной воды, в которой играет солнце.
Какую песню я спою ей, ах, какую песню!
Черная фигура выдвинулась из тьмы, и он вздрогнул. Потом понял.
– Ты следил за мной, Ингкел?
– Я всегда слежу за тобой, – сказал Ингкел, – так мне велел Элата.
– Элата мертв.
– Да, – согласился Ингкел, – Элата мертв. Но я жив. Быть может, ты вздумаешь бежать. Быть может, ты вздумаешь уйти к своим. Ты предал своих, предашь и нас…
– Я никого не хотел предавать, Ингкел. Это помимо меня. Но сейчас это не важно.
Они шли бок о бок по пустой тропе с погасшими цветами-тройчатками.
– Видел самолеты? – спросил Фома.
– Да.
– Будет война.
– Да, – сказал Ингел, – будет война. Мы все умрем.
– Ингкел…
Сколько терпения нужно, подумал Фома, чтобы объяснить очевидное.
– Это война. Сначала они ударят с воздуха. Потом зачистят оставшихся. Никто не уйдет.
– Значит, мы умрем, – сказал Ингкел. – Спой нам. Спой нам песню сбора. Спой песню боя.
Он повернул к Фоме спокойное улыбающееся лицо.
– Ингкел, – тоскливо сказал Фома, – они вот-вот ударят.
– Ты боишься? – Ингкел презрительно улыбнулся. – Я закрою тебя своим телом!
Кэлпи в своем древесном убежище смеялись и переговаривались, заряжали самострелы и правили острия копий. Балор улыбнулся и помахал ему рукой.
– Мы зажгли огни, Фома! Мы наконец-то зажгли костры! Смотри, смотри!
Кругом в листве горели огни, почему-то цветные, словно фонарики на елке… Или это голоса и смех кэлпи окрасили их в разные света?
– Вы что, – спросил Фома, – с ума сошли?
– Но будет битва! Великая битва! А пока она еще не началась, мы проведем время в веселье и отваге, Фома! И ты споешь нам!
Я человек, думал Фома, я понимаю то, чего не понимают они! Я умею думать дальше, чем на один ход. И я фомор. Я знаю то, чего не знают люди. Я сумею. Я справлюсь.
Надо только подобрать правильные слова.
– Я спою вам, – сказал он, – передайте всем. Я спою вам. Только всем. Сразу.
– Это хорошая мысль, Фома, – сказал Балор. – Давай соберемся все вместе, пока нас не убили. Ты будешь петь о нашей храбрости?
– Я буду петь о любви, – сказал Фома, – о жизни и о любви.
– Наверняка, – сказал Балор, широко улыбаясь, – наверняка ты сложишь прекрасную песню!
* * *
Он плыл, закрыв глаза. Так почему-то было легче.
Легкое эхо от плеска волн о борта его лодки, от ударов шеста о воду, от шелеста листьев над головой соткало сложную картину из теней и света, вроде той, что пляшет на поверхности воды на закате. Запретный остров под закрытыми веками казался четче, чем наяву, – корзинка цветов и листьев, торчащая из воды. Он открыл глаза.
За спиной, точно поплавки, качались лодки, и по дороге к их маленькой флотилии присоединялись еще и еще, выныривали из темноты, точно хищные остроносые рыбы, – все фоморы из всех гнезд, сколько их было, собрались здесь послушать песню.
Сколько их, подумал он, о боже, я и не думал, что их столько. Их же тысячи!
И тут он услышал зов.
Зов был таким ясным и четким, словно кто-то позвал его по имени.
Он осторожно шестом развернул лодку носом вдоль рукоятки Большого Ковша.
Лодки за его спиной тоже чуть развернулись, едино и слаженно, точно стая серебристо-черных рыбок.
И он увидел остров. Он был немножко не таким, как он себе его представлял, словно чуть вытянулся в длину и теперь походил не столько на одну корзину цветов, сколько на несколько таких корзин, помельче, спущенных на воду.
Вода вокруг него была чистая и спокойная.
Он обернулся и увидел лодки кэлпи.
Дальше, за лодками, небо горело.
Больше ничего, только пурпурное небо, отозвавшееся у него в голове тяжелым медным звоном, но он внутренним взором видел: горело изящное убежище кэлпи в плавнях. Горели бревенчатые настилы и лесенки, рыбы всплывали белыми брюхами вверх, птицы носились по небу, точно пылающие лоскуты тряпья, ондатры выбирались на берег и безуспешно пытались отчистить слипшуюся шкурку, листья ивы сворачивались в бурые свитки, и, прежде чем заняться пламенем, на них проступали огненные письмена на неведомом языке.
И катился в туче брызг, точно огромное блестящее черное колесо, в боли и ярости кусая себя за хвост, выпрыгивал из воды в тщетной попытке спастись страшный водяной конь.
Но здесь было тихо.
Вода плескалась о белую полоску берега.
Он направил лодку к ней, обернулся и крикнул:
– Ждите здесь! Все ждите здесь!
И высоко поднял свою арфу, чтобы все увидели ее.
– А-ааа! – крикнули кэлпи и ударили древками копий в днища своих лодок. И только Ингкел, чья лодка шла бок о бок с лодкой Фомы, крикнул:
– Куда ты нас привел?
– Где нет войны, – сказал он и соскочил в воду.
Вода завертелась у его колен, с чистого твердого дна поднялись облачка мути.
Он по-прежнему держал арфу высоко над головой, чтобы она была видна всем.
– Оставайтесь здесь! – крикнул он, и арфа ответила грозным рокотом. – Оставайтесь здесь. Я привел вас в убежище! Дельта горит!
– А-ааа! – закричал фоморы. – Ты умный и хитрый! Ты привел нас, чтобы переждать огонь! Они убили нашу Дельту! Нашу Дельту! Мы отомстим!
Он вновь попытался пересчитать лодки, но лодки плясали на воде, и он все время сбивался. Сколько их? Пятьсот? Тысяча? И в каждой – по двое кэлпи, и все собираются мстить!
Ничего, подумал он. Я бард.
И тут он увидел ее. Она стояла на пригорке, поросшем бледной травой, и стайка золотоглазок вилась вокруг ее лица.
– Хорошо, что ты пришел, любовь моя, – сказала она тихо, но он услышал ее голос так отчетливо, словно он прозвучал прямо у него в голове, – я позвала тебя, и ты пришел! Но зачем ты привел весь мой народ?
– Дельта горит, – сказал он.
– Дельта горела не раз, – равнодушно ответила она.
– Но твой народ – он мог погибнуть. Никакой честной войны. Никогда не будет никакой честной войны, понимаешь?
– Честная война, – пробормотала она и подошла ближе, и он увидел, что ее трясет и слезы повисли у нее на ресницах. – Нечестная война… Какая разница сейчас?
– Что такое? – Он обнял ее за плечи, и плечи эти вздрагивали у него в ладонях.
– Королева умерла, – сказала она страшным низким голосом.
И зарыдала еще сильнее, так горько и бурно, что его рубаха стала мокра от ее слез.
– Все кончено, маленький Фома, все кончено… Ах, как страшно… Отпусти меня.
– Что кончено?
– Наше… не важно.
Он поставил ее на ноги, точно большую куклу. Она на миг пошатнулась, припав к его плечу, потом выпрямилась.
– Пусти меня, – сказала она чужим голосом. – Так или иначе, для меня все кончено. Для нас… Теперь я буду драться, а ты будешь петь. Иди за мной, маленький бард…
В ее нижних веках стояли слезы, скапливаясь, стекали по лицу, словно ртутные ручьи.
– А они? – Он кивнул в сторону лодок, пляшущих на темной воде.
– Они будут ждать, сколько надо. Никто не осмелится ступить ногой на берег запретного острова. Только бард.
Он разжал руки. Она сделала один неверный шаг, потом другой, пошатнулась, выпрямилась, обернулась, сказала: «Следуй за мной!» – и исчезла в зарослях. И он пошел за ней по отпечатавшейся в песке цепочке ее следов, крохотных и узких, словно ивовые листья.
* * *
Стайка прозрачных золотоглазок, стражей острова, вилась возле его головы.
Темный тоннель распахнулся, открыв себя в сплошной зеленой стене, и Фома, по-прежнему сопровождаемый облачком золотоглазок, вошел под его свод. И опять он увидел другое.
Здесь было свое время – точно стакан, наполненный чистейшей водой, стоял рассвет.
И было так:
Он оглядывался в поисках ее, но ее нигде не было видно.
Но он увидел нечто – темное кольцо, возвышающееся на поляне, плотное кольцо, словно бы деревья вдруг решили сойтись в круг, чтобы поговорить о чем-то своем, древесном.
На поляне, залитые утренним светом, стояли старейшины-фоморы.
Господи, подумал он, это же чудовища, чудовища!
От ужаса и удивления он чуть не выронил арфу.
Старейшие были темные, кряжистые, каждый выше Фомы на голову, руки, узловатые, как старые ветки, на плечах друг друга, ноги, узловатые, как старые корни, вросли в землю.
Один обернулся к нему – глаза цвета ивовой листвы, расщелина рта открыта в мучительном усилии. И, содрогаясь от этого усилия, он сказал Фоме:
– Начинай!
Фома молчал. Знание того, что он должен сейчас сделать, перетекало в него из облачка золотоглазок, вьющихся вокруг головы, из травы, ласкающей босые ноги, а старейшины обернули к нему круглые головы; круг их был тесен и скрывал нечто, до сих пор для Фомы невидимое. Но желанное, думал он, отчаянно надеясь, что, когда он сделает, что велено, все разрешится само собой.
Он взошел на пригорок и расчехлил арфу. Старейшие стояли неподвижно, по-прежнему окружая нечто, желанное и недосягаемое… Фома положил руки на струны и, когда арфа отозвалась глубоким вздохом, запел:
Умерла королева,
воины плачут,
зеленые ивы
клонятся долу,
тропою смерти
уходит сила,
нежность уходит
по острию дороги,
по лунной ленте,
по тайным тропам…
Он пел это и знал, что делает правильно.
И не знал лишь одного – кому и на каком языке он поет.
– Ахххх! – выдохнули старейшие хором и расступились.
Поляна поросла короткой густой травой; совсем как спортивная площадка у них перед школой, подумал Фома, и сердце у него неприятно заныло.
– Сестра-двойник, – прошептал Фома, и арфа ответила ему тоскливым звоном.
Потому что его принцесса стояла в круге, и еще одна там была, и она тоже была его принцесса. Обе – как два лесных ореха-двойняшки, как два цветка-первоцвета на одном стебле.
Фоме стало жутко.
Две дочери-сестры обернулись к нему одновременно. Одна улыбнулась ему, другая подвязала волосы боевым узлом.
Обе скинули платья и стояли обнаженные, точно белые башни.
– Аххххх! – вскрикнули старейшие, и ноги-корни поднялись и опустились в такт.
Фома вдруг понял, что им тоже страшно, что надо как можно скорее прекратить это невозможное, немыслимое раздвоение, и еще он понял, что прекратить его можно только одним способом. Он вновь запел:
Дочери-сестры
выходят на битву!
Печальная доблесть
ведет их к смерти,
кто уцелеет,
убив другую,
кому спою
песню привета?
Белые башни двинулись с места. Белые ноги, казалось, не приминали траву, чуть заметный зеленоватый отлив тел был точно мох на белом мраморе, точно отсвет зеленых листьев на воде…
– Убей! – выдохнули старейшие. – Убей, убей, убей!
Белая рука прянула вперед и ужалила соперницу в плечо.
Два лебедя
выгнули шеи,
щиплют друг друга,
схватившись насмерть,
самки-ужихи,
две королевы
сплелись друг с другом
в последней битве, —
пел Фома, не зная, кому из них он поет, которой из них желает победы. Пустые лица, глаза как серебряные монеты, крепко сжатые рты…
Одна начала заметно одолевать, ее руки ужалили соперницу в виски, метнулись к высокой шее, и Фома с ужасом ощутил, как захлестывает его чужое торжество и собственное облегчение. Двум королевам не бывать, подумал он…
И тут та, что, не выдержав напора, клонилась все ниже, вдруг обернула к Фоме лицо и улыбнулась через силу, и печальная и нежная эта улыбка ее ужалила Фому в душу.
Вот она, подумал он в тоске, вот она, моя!
И арфа Амаргена, чужая арфа отозвалась на его тоску.
Восстань, любовь моя!
Убей подругу,
убей убийцу,
зеленым мохом
нашего ложа
я заклинаю:
Двум королевам
не место в Дельте,
тебе одной лишь
царить на ложе! —
пела арфа.
И каждый ее звук, и каждое слово песни, что выпевал Фома сейчас, казалось, вливали силу в его женщину, в его принцессу, отнимая их у соперницы.
Его принцесса поднялась с колен. Белые руки ее сомкнулись на горле соперницы.
– Сильнее, сильнее, сильнее! – пела арфа Амаргена.
Лицо той, второй, посинело, вздулось и опало, колени ее подломились, она вытянулась на траве, встрепенулась, точно серебряная рыбка, опять вытянулась и больше уже не двигалась.
– Аххххх! – вскричали старейшие в третий раз.
Из распяленных ртов вырвался крик, этот крик понесся по Дельте и поднял стаю черных птиц, клевавших падаль в дальней затоке. И страшным эхом, полным тоски и боли, ответили ему воины в лодках.
И словно эхо этого эха, захлестнула Фому волна тоски и горечь утраты, ибо и погибшая соперница была прекрасна.
Он сошел со своего холма, и старейшие расступились, пропуская его. Там, где они стояли прежде, остались глубокие рытвины, пятна содранного дерна.
– Радостью было смотреть на тебя, – сказал он мертвой.
А его женщина плакала, стоя рядом. Он обернулся к ней, чтобы почтительно приветствовать новую королеву, но она продолжала плакать, точно девочка, дрожа всем телом, слезы струились по ее лицу, собираясь у нижних век маленькими блестящими озерцами.
