Текст книги "После Апокалипсиса"
Автор книги: Олег Дивов
Соавторы: Кирилл Бенедиктов,Леонид Каганов,Владимир Аренев,Шимун Врочек,Вячеслав Рыбаков,Антон Первушин,Мария Галина,Александр Щеголев,Эдуард Геворкян,Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)
– Неплохо! – сказа Элата. – Но я ждал большего!
С вышки ударил пулемет. Пули прошили воду, выбивая фонтанчики брызг.
Кэлпи завопили и ударили шестами по пузырям рыбы-пластуна. Там, внутри, плавали в воде моллюски-крылатки, которые сейчас в испуге выбросили облако светящихся чернил.
– Нас видно, – сказал Элата, – мы воюем честно. Пой!
Их с Элатой лодка, однако, осталась в темноте. Кэлпи берегли своего барда.
Фома глубоко вздохнул, но воздух не принес облегчения, он пах гарью и нефтью, выедая изнутри грудную клетку.
– Кэлпи напали на нефтяную вышку, – завел Фома, – вонючие кэлпи…
Похоже, подумал он, и это не то, что нужно.
Он слышал, как пули с глухим чавкающим звуком входят в обшивку лодок и живую плоть.
Но кэлпи, словно пули не могли причинить им вреда, скользили по воде, пробирались под брюхо платформы, обмотав руки и ноги рыбьей кожей, карабкались по опорам, взбирались на ограждения, по которым сейчас был пропущен ток.
Прожектор-глаз лопнул, в воду посыпались осколки.
– Пой! – крикнул Элата.
– О чем? – вытолкнул Фома пересохшим горлом.
– Ты бард. Не спрашивай. Пой.
На вышке отчаянно завыла сирена.
Где-то далеко отозвалась другая, ночной воздух был прошит частыми стежками их воя. Фоме хотелось заткнуть уши, в глазах стояла сплошная рябь, мешанина огня и мрака. Кэлпи со страшными черными лицами выныривали из тьмы, их было много, очень много. Фома ловил ртом ржавый воздух, шевелил распухшим языком…
– Кэлпи! – закричал он. – Спасайтесь! Кэлпи идут… – и закашлялся.
– Выпей. – Элата поднес к его губам деревянную баклажку.
Фома глотнул. Жидкость показалась горьковатой и сладкой одновременно, язык и губы сразу онемели, в ушах зазвенело, точно в голове бил медный колокол… Он помотал головой, и размазанные полосы огней повисли в воздухе. На всякий случай он еще раз качнул головой, осторожно, словно та была из стекла. Огни, казалось, обрели свой собственный голос: прожектора отдавались у него в голове медным гонгом и стеклянным звоном вторили им потайные фонари кэлпи. А вот звуки, напротив, обрели свой цвет: пули прошивали воздух огненным пунктиром, а крики кэлпи были красными и горячими. В голове Фомы царила мешанина звука и цвета, горячий воздух рвался из его груди, и он запел:
Белый огонь светит,
черная вода плещет,
алая битва пляшет,
снуют повсюду
черные лодки,
несут гибель
людям на башнях…
Я пою честно, подумал он, я пою не для кэлпи, это для всех…
Где-то далеко надрывалась сирена.
Там, в ночи, по темному гладкому полю к припавшим к земле вертолетам бежали крохотные люди, и его отец, постаревший и похудевший, торопливо натягивал куртку. Он видел все это внутренним зрением – мать в дверях дома, тревожно сжимающую руки, и Доску в одинокой постели, и Хромоножку, ощупью пытающегося нашарить прислоненный к кровати протез…
Откуда-то перед Фомой возник барабан, обтянутый рыбьей кожей, он дотронулся до него; барабан был теплым, он откликнулся на прикосновение, словно живой. Теперь вокруг Фомы стоял его собственный звук и цвет, пурпурный цвет, содрогающийся в такт ударам сердца, и где-то далеко в такт ударам сердца вопили кэлпи. Платформа вдруг распустилась, как огненный цветок, белый в своей невыносимой жаре, и эта белизна отозвалась в голове Фомы невыносимым медным звоном. Колючие огни дробились и плавились, стекая вниз вместе со слезами.
И все стихло.
Мир медленно вращался вокруг него, наполненный чужими тенями и голосами Он поднял голову: от платформы остались только ноги-опоры, жалко торчащие из воды, вокруг плавали бурые покореженные обломки, а рядом на волнах, подернутых радужной пленкой, покачивался огромный плот из тростника, и на этом плоту рядами лежали люди, белые и неподвижные, точно прибитые морозом личинки мух, и несколько кэлпи, стоя на плоту, расставив ноги для равновесия, укладывали их бок о бок, ворочали, чтобы уложить поплотнее…
Фома перегнулся и дотронулся до ближайшего.
– Они совсем холодные! Мертвые!
Элата покачал головой:
– Они живы. Мы держим слово. Они просто спят. Их сородичи найдут их и разбудят.
В голосе его Фома уловил пурпурный оттенок неуверенности.
– Ты бард, – сказал Элата, – ты и вправду бард. Если бы не ты, мы бы не смогли уничтожить нефтяную машину. Но ты пел, и мы старались.
Фома плакал, отвернув лицо.
– Они мертвые, мертвые! – плакал Фома. – Ты обманул меня! Вы все меня обманули! Чертовы кэлпи!
Догорающие огни преломлялись в его полных слез глазах.
– Кэлпи? – переспросил Элата. – Ты выпил священный напиток. Ты пил молоко королевы. Ты бард, ты владеешь именами. Зови нас тем именем, которое тебе доступно.
– Как? – устало спросил Фома.
Спящие-мертвые покачивались на волне, кэлпи перегнулся и оттолкнул шестом плот.
– Фоморами, – сказал Элата.
* * *
Голова кружилась, точь-в-точь как после того, как он по ошибке хлебнул из стоящего на столе отцовского стакана, думая, что это вода. Неяркий утренний свет резал глаза. Мир казался болезненно четким, трава качалась перед его лицом, и каждая травинка была словно глубоко прорезана в прозрачном воздухе…
Он видел все как будто через увеличительное стекло: песчинки, прилипшие к коже, лезвия травы, покачивающиеся на уровне глаз; на верхушке каждой травинки сидел, охватив ее скрюченными лапками, крохотный черный муравей.
– Личинка вертячки, – сказал неслышно подошедший Элата, и голос его вспыхнул в голове у Фомы россыпью алых искр. – Зараженный ею муравей больше не стремится укрыться на ночь в муравейнике, наоборот, ему хочется залезть как можно выше, он забирается на самый верх травинки и скрючивается там… от холода. Утром таких муравьев склевывают птицы. А дальше личинка вертячки продолжает развиваться у них в потрохах. Хитро устроено, верно, бард? Какая-то крохотная козявка может изменить поведение большого муравья… И он больше не бережет себя, не работает на пользу своим сородичам, он позабыл муравейник. Ради чего?
– Кто-то поселился у меня в голове, Элата, – сказал Фома, – и я вижу все не так, как раньше. Может быть, я тоже найду свою травинку, вскарабкаюсь на самый верх и там меня склюет птица?
– Ты пил молоко королевы. Кто знает, о Фома, может, именно ты видишь мир таким, как он есть. И кто знает, быть может, этот муравей сейчас счастлив, как никогда не был.
– Я больше не человек? – осторожно спросил Фома. Он поглядел на свою руку. Рука была белой и поросшей короткими взрослыми волосками.
– Ты бард. Это больше, чем человек. Больше, чем фомор.
– Я – личинка, – сказал Фома, охватив голову руками, – я никогда не стану по-настоящему взрослым.
Он встал и, пошатываясь, пошел к очагу. Одноглазый Балор, стоя на коленях, переворачивал на раскаленном камне розовую рыбу. При виде Фомы он поднял голову и улыбнулся – Ты был с дочерью-сестрой. А мы развлекаемся друг с другом. Кто из нас взрослый?
Фома пожал плечами и сел рядом с Балором, приняв у него кусок завернутой в листья рыбы.
– Вы не стареете, Балор? Я видел только молодых.
– Старших мало, – сказал Балор, дуя на пальцы. – Тот, кто не умирает в бою, становится старшим.
– Тогда почему вы так стремитесь умереть?
– Умереть в бою почетно. Но у старших своя честь. Они выше стыда.
– Что такое молоко королевы?
– Молоко королевы, – Балор в почтении приложил пальцы к губам, оттого ответ его прозвучал немного неразборчиво, – это молоко королевы. Что еще можно добавить к этим словам?
Фома так и не понял, имелось ли виду действительно молоко королевы (доят они ее, что ли?) или какая-то жидкость с чудесными свойствами, изменившая самую его суть.
И где она, королева? Где они вообще прячут своих женщин?
Чертоги, подумал он, изумрудные чертоги, прохладные мраморные полы, бассейны с водяными лилиями, зелень, чернь и серебро… И женщины кэлпи, на светлой коже игра зеленоватого света, отчего кажется, словно они не ходят, а плывут в толще воды.
– У нее есть дочь?
– Нет.
– Но я видел ее. Она…
– У нее нет дочерей. Только дочери-сестры.
Фома ничего не понял и пожал плечами.
Элата подошел, он нес на вытянутых руках что-то похожее на росчерк полета ласточки. На лицо легли параллельные тени.
– Это арфа Амаргена, – сказал он. – Теперь она твоя по праву.
– Арфа? – осторожно переспросил Фома. Он первый раз видел арфу, хотя любительский духовой оркестр, игравший в парке по воскресеньям, слушал с удовольствием и даже пытался подпевать, пока отец не отпускал ему невольный подзатыльник.
– Да. Амарген был бардом нашего гнезда. Он знал, что вы убьете его. Он первым понял, что вы убиваете бардов. И тогда он сложил песню. И спел ее нам. Он спел песню о людях. О белоруких. О железе, которое убивает нас, но если мы возьмем его себе, оно станет убивать их. О том, что, если не останется больше бардов, кэлпи лишатся чести. И тогда, пел он, чтобы вернуть честь, надо быть хитрыми, как выдры. Надо обратиться к нашим врагам. Надо искать барда среди них. Он спел это нам, а потом дочери-сестре… И она сказала: да. И мы стали учить ваш язык. Мы раздобыли ваши железки и научились ими пользоваться. Другие гнезда смеялись над нами, называли нас отступниками. Что говорят они теперь?
– Он спел вам это?
– Бард – тот, кто поет о новом. Пока он не споет, нового нет. Возьми арфу, бард.
– Но я не умею играть!
– Ты пил молоко королевы. Возьми арфу.
Фома протянул руку. Ладонь была шире и крупнее ладони Элаты.
Арфа отозвалась тихим звоном, словно он провел пальцем по краю хрустального бокала.
Фома пристроил ее у коленей, положил ладонь на струны, и арфа ответила вновь. Голос ее одновременно был как у женщины и как у птицы.
– Нет! – сказал Ингкел.
Арфа вздрогнула и смолкла.
– Эта белая личинка – бард? – Ингкел пренебрежительно сложил ладонь щепотью и дунул на нее в знак того, что Фома для него – просто мелкое ничтожество.
– Он пел, и мы бились честно, – сказал Элата.
– Ты принял за песню глупые вопли, Элата. Значит ли это, что ты сам глуп?
– Хочешь драться со мной? – спокойно спросил Элата.
– Да, – сказал Ингкел.
– Вы что, сошли с ума? – Балор прожевал кусок рыбы и теперь морщился, потому что поспешно проглоченная кость оцарапала ему горло. – Нас осталось мало, а вы, точно рыбы-собаки, кидаетесь друг на друга. Мы взяли барда для того, чтобы он собрал нас вместе, а не для того, чтобы он рассорил всех нас. Извинись, Ингкел. Извинись перед Элатой, а не то ты будешь драться со мной.
Драться с Балором было стыдно, потому что для этого требовалось мало мужества. Балор был одноглазый и часто пропускал удар слева.
Фоморы подерутся, пела арфа, глупые фоморы сейчас подерутся. До крови, до зеленой крови! И их станет меньше на одного!
– Мальчишка прав, – сказал Балор, – прислушайтесь! Зачем нам братоубийство? Мало нас режут белорукие, чтобы мы еще и истребляли сами себя?
Я же не умею играть, думал Фома, вон на ней сколько струн – как управиться со всеми сразу? Но она все-таки играет. Сама… Под моей рукой… Опять эта проклятая магия проклятых кэлпи. Что они со мной сделали?
Элата поднял руку.
– Ты не любишь его, Ингкел, – спросил он, – нашего белорукого барда? Очень хорошо. Будь при нем. Будь всегда при нем…
– Бесполезно, – сказал Ингкел, – из чужака не сделаешь своего.
– Твоя ненависть будет ему привязью. Впрочем, – заметил он, – ему все равно некуда бежать. Для сородичей он теперь чужак. Перевертыш.
– Я спою вам, как я вас ненавижу, – всхлипнул Фома, и арфа отозвалась глубоким протяжным вздохом.
– Главное, пой правду, – сказал Элата, – остальное не важно. Бард для того, чтобы петь правду.
* * *
Меня будут искать, думал Фома, не может быть, чтобы папа не искал меня. Он вызовет спасателей, людей на моторках, доблестную команду, он станет на носу самой главной лодки, замечательной лодки на подводных крыльях, и они помчатся по протокам, и убьют всех кэлпи, и спасут меня. И Элату убьют, и этого страшного злобного Ингкела, и одноглазую жабу Балора.
Но он должен был ринуться в погоню сразу. А ведь прошло уже два дня!
Или… больше?
Его тело выросло слишком быстро и оттого перестало понимать время. Словно где-то внутри у него были встроены часы, такие неторопливые и медленные, отсчитывающие время по каждому сантиметру роста, по каждому коренному зубу, вставшему на место молочного, а теперь эти часы сломались…
Его не спасли вовремя, и теперь он стал предателем. Он пел для кэлпи. И они напали на буровую. И убили людей.
Но он пел правду.
Но барды всегда поют правду.
Но если бы он не пел им, они бы не напали!
Нет, напали бы, но подло, исподтишка…
Он обхватил голову руками. Я маленький мальчик, думал он, я выгляжу взрослым, но я маленький мальчик! Наверное, честно было бы умереть, но не петь им, так всегда было в фильмах, я же смотрел фильмы!
И обо мне бы сложили песню. Кто-нибудь. Когда-нибудь.
Я испугался, вот что. Просто испугался.
Арфа Амаргена, предоставленная самой себе, вздохнула всеми струнами сразу.
И что-то вверху, далеко-далеко, ответило ей.
Что-то маленькое, не больше шмеля.
Что-то большое, просто очень далеко. И оно гудело.
– Самолет!
Он вскочил. И замахал руками.
– Сиди, чужак, – сказал Ингкел сквозь зубы и погладил неразлучный самострел.
Фома покосился на Элату. Элата молчал. Лицо у него было спокойным и безразличным.
Фома сел.
– Шшшш, – сказала арфа.
– Но это мой папа, – сказал Фома, – он меня ищет. Отпустите меня, пожалуйста! Ведь я уже спел вам.
– Твой папа ищет маленького мальчика, – возразил Элата.
– Но он узнает меня! Я все расскажу, и он узнает.
– Дурачок, – сказал Элата, – дурачок. Ты пил молоко королевы. Тебе нет места среди людей. Тебе и раньше не было места среди людей, дурачок.
Самолет парил высоко в небе, маленький, красный, а потом начал снижаться, покачивая двойными спаренными крыльями.
– Мой отец, – сказал Фома.
– Нет. – Элата покачал головой. – Эта машинка уже летала тут когда-то. Я знаю ее. Она летает, чтобы все разнюхать. Белорукие хотят отомстить за свое поражение. Будет славная битва. И ты споешь нам.
Самолет скользил по синеве, на брюхе у него были лыжи для посадки на воду, сейчас он поджимал их, как утка поджимает лапки.
– Славной битвы не будет, – сказал Фома, – вы недостойны славной битвы. Вас просто передушат, как водяных крыс.
– Летающая машинка всегда предвещает битву, – сказал Элата.
Самолет снизился настолько, что Фома мог новым своим зрением разглядеть лицо пилота в кабине; пилот был в коричневом шлеме, защищающем уши от шума. У этого шума мерзкий цвет, подумал Фома. А белорукий выглядит как белая личинка.
Это человек, одернул он себя, я человек, и это человек, как я могу… как вообще можно думать так? А вдруг… вдруг там и правда мой отец?
Однажды отец взял его с собой полетать над плавнями. Мама говорила, что это опасно, но он все равно взял. Фома помнил, как выглядит Дельта сверху: речные рукава, зеленые пятна островков, бурые пятна плавника; заросли камыша сверху казались нестрижеными газонами травы. Они прошли низко-низко, по воде бежала мелкая рябь от винтов самолета, а впереди по волнам неслась его тень – крохотная крестообразная тень. Он помнил охвативший его чистый восторг – как будто он пел песню!
Пулеметная очередь прошла рядом с ним.
Ингкел сшиб его с ног, толкнул за куст ивняка и сам упал рядом, прижимая длинной рукой Фому, чтобы тот не дернулся.
– Он стрелял в меня! – сказал Фома и выплюнул набившийся в рот песок. – В меня!
Пилот же видел, что он человек. Как он мог? И конечно, это не был его отец. Отец бы не выстрелил. Ни за что.
– Конечно, в тебя, – сказал Ингкел, – ты же бард. А я дурак и жаба. Мне следовало догадаться, что он выстрелит. Люди умны.
– Но он же видел, что я человек!
– Ты бард, – повторил Ингкел.
Самолет развернулся и пошел на второй заход. Но кэлпи уже не было в зоне видимости; только ивняк и мангровые заросли… С потревоженных листьев посыпались бабочки-пяденицы, тень от крыльев прошла по лицу у Фомы, рев разодрал бледное небо, оставив после себя эхо, расплывающееся по голубизне радужным маслянистым пятном, потом все стихло.
Ингкел встал, и Фома встал вслед за ним. На щеке у него был порез; Ингкел толкнул его лицом в ветви.
– Я не понимаю, – сказал он, – не понимаю.
Кэлпи выбирались из ивняка, смущенные, оттого что пришлось прятаться. Они окружили Фому, словно искали у него поддержки, с надеждой глядя ему в лицо.
– Спой нам еще раз про вчерашнюю битву, о бард, – сказал Балор.
* * *
– Люди придут, – сказал Элата. – И мы сразимся с ними.
Фома молчал.
Кэлпи, которых он видел в кино, были просто трусливые бессловесные твари, жестокие и подлые. А люди, наоборот, храбрые и ловкие. И они всегда побеждали.
Они победят и на этот раз.
Но если так, кому он будет петь? Кэлпи? Но кэлпи убивают людей. Людям? Но люди только что пытались убить его.
Если бы это было в кино, решил Фома, я пел бы людям. Несмотря ни на что. А так – не знаю…
– Скоро прибудут наши мертвые, – сказал Элата. – Мы не оставили их людям. Ты сможешь спеть об этом?
– А сколько людей вы убили, Элата? – спросил Фома.
– Меньше, чем могли, – сказал Элата и улыбнулся. – Благодаря тебе.
Зубы у него были мелкие и острые.
«Я видел людей, я трогал их, они были белые и холодные. Он соврал?» – гадал Фома. Но могут ли кэлпи врать барду? Могут ли кэлпи вообще врать? Быть может, яд оказался слишком сильным?
Из-за цепочки плавучих островов, вытянувшихся по течению Дельты, появился плот в сопровождении нескольких лодок. Двое кэлпи правили им, расставив ноги; мертвые кэлпи лежали на плоту, спеленутые, точно младенцы, руки вдоль тела, кожа серая, точно подсохшая речная глина.
Плот причалил к берегу, качаясь на прибрежной волне, и гребцы соскочили с него на землю так легко, что он качнулся лишь чуть сильнее.
– Мертвые трех гнезд лежат на этом плоту. Три гнезда ждут твоих песен.
– Я помню, – сказал Фома, – вы теперь пускаете своих мертвецов вплавь днем. Они так и плавают по Дельте взад-вперед, их носит приливом, пока человеческая машинка не сработает и не подожжет их…
Мертвецы лежали рядами, волосы измазаны в липкой черной крови, веки сомкнуты. Элата уложил в ногах у них грубо сработанное взрывное устройство и оттолкнул плот. Плот поплыл, казалось, сам по себе. Его не крутило в воде, как это обычно бывает, он качался на волне отлива, мертвые лежали, открыв лица бледному небу…
– Пой, – сказал Элата. Глаза его были полны слез.
И в груди у Фомы словно забила крылами птица, просясь на волю.
Кэлпи все-таки владеют магией, думал Фома, но почему они используют ее только для смерти?
Но мысль эта мелькнула и ушла, потому что он пел.
Уходят мертвые, —
пел он, —
по лезвию луча,
по колесу вод,
под ними улитки, рыбы,
над ними стрижи, зимородки,
пяденицы, златоглазки.
Они посредине
плывут, ничего не видят…
На каком языке я пою, думал он, и откуда я знаю эти слова? Словно в моей голове звучит чужой голос, а я только повторяю за ним. Это – голос кэлпи, и я стал кэлпи, я стал жабой, большой белой жабой.
Но он пел и не мог остановиться, и арфа Амаргена пела вместе с ним, и грозные кэлпи стояли неподвижно, по высоким скулам текли слезы. Двое из них подошли, скрестили руки, подняли Фому над землей и понесли в лодку.
Элата уже стоял в своей лодке, гордый, что у него есть бард, а Ингкел прыгнул в другую лодку, принял Фому и усадил его на скамью.
Лодки отчаливали от берега, лодки окружали плот с мертвецами, лодки плыли по зеленой протоке, и ветки деревьев по обе стороны протоки смыкались над ними. В зеленом сумраке кэлпи казались почти невидимками, даже одежда на них была – серебро и зелень.
Повеяло морем, пересвист зимородков сменился резкими криками чаек. Стая рыбок пронеслась под днищем лодки – серебряные рыбки с темными спинами; морские рыбки.
– Дальше он пойдет сам, – сказал Ингкел Фоме, которого от разрешившегося напряжения била дрожь, – в далекое соленое море, по открытой воде.
– Ты ничего не слышишь, Ингкел? – обернулся к нему Элата, чья легкая лодка держалась рядом.
– Погоди…
– Кажется…. – Элата взмахнул шестом, и закричал: – Назад, все назад!
Но было уже поздно. Течение вынесло плот на открытую воду, закрутило, но, вместо того чтобы вспыхнуть чистым огнем, он окутался бурым дымом, а из соседних проток, из-за плавучих островов, чихая и кашляя моторами, вырывались лодки людей, легкие катера, крытые броней, с пулеметами на носу и на корме. Удар разметал первый ряд лодок кэлпи, остальные рассыпались меж плавучими островками, а отлив уносил, уносил плот все дальше, и кэлпи ничего не могли поделать. Якорь на тросе упал на плот, кошка пропахала лицо мертвеца, зацепилась за легкое бревно, трос натянулся, катер рванул, плот с мертвецами запрыгал за ним на волнах, точно поплавок…
Элата кричал проклятия, воздев кулаки к небу, лодка его была разбита в щепу, и он чудом выбрался на плавучий островок. Ингкел успел увести лодку со своим бардом от удара, подплыл к нему, ловко балансируя шестом, и Элата прыгнул на скамью.
– Они забрали наших мертвых, – воскликнул он, – наших мертвых!
Голос, казалось, ударил с неба.
– Вы, зеленые твари, – кричал голос, – жабы! Знаете, что мы сделаем с вашими мертвецами? Мы развесим их вниз головой на ограждениях, развесим за ноги, вы, уроды! За каждую подорванную платформу, за каждый школьный автобус, за каждого нашего мы будем вешать вас, твари, и живых, и мертвых! Я вам человеческим языком это говорю! А не поймете, вам же хуже, жабы. Но вы понимаете, я знаю!
Кэлпи взвыли в бессильной злобе и ярости, пулемет на корме катера развернулся, пули веером пошли по кустам, сбивая листья и ветки…
– Они забрали наших мертвых, – плакал Элата.
Три гнезда кэлпи, вернее, те, кто из них остался, плакали вместе с ним.
* * *
В укромном поселении на сваях, обросших мягкими водорослями, глубоко в сердце Дельты, новые мертвые лежали на бревенчатом настиле, вытянувшись, отвернув от живых серые лица. Над свайными постройками смыкались кроны мангровых деревьев. Вдали рокотал прилив…
– Это все твои идеи насчет барда, Элата, – сказал чужой грозный кэлпи. – Эта маленькая бледная лягушка не бард. Это подделка. И песни его – ложь.
Он подскочил к Фоме и замахнулся, но Ингкел, который был начеку, перехватил его руку.
– Он пил молоко королевы, – сказал он, – он бард!
Я понимаю, что они говорят, думал Фома. Они говорят не по-людски, а я понимаю их. Они говорят, что я не фомор… Но раз я понимаю их, значит ли это, что я уже и не человек? Я не ребенок и не взрослый, я никто. Что я такое, боже мой, что же я такое?
Вожди чужих гнезд поднялись.
– Трусы, – горько сказал Элата, – отступники. Вам просто понравилось воевать без бардов. Потому что это безопасно. Вам понравилось прятаться во тьме и пакостить по мелочам. Вам понравилось быть трусами.
– Следи за своими словами, Элата. – Его собеседник потемнел лицом и даже сделал движение, будто хотел ударить Элату по лицу, но удержал руку.
– Мы будем драться между собой, – сказал Элата, – но сначала мы будем драться с людьми.
– Бард он или нет, – сказал чужой кэлпи, – но вот что я скажу тебе, Элата. Верни наших мертвых. Верни наших мертвых, и мы пойдем за тобой.
Кэлпи попрыгали в свои пришвартованные к сваям лодки, погрузили в них новых мертвецов и оттолкнулись шестами.
Кэлпи Элаты стояли, озадаченно глядя, как камыши смыкаются за ними.
– Это не твоя вина, бард, – великодушно сказал Элата, – ты пел правильно. Это вина людей.
Но я человек, подумал Фома.
Он прижал арфу к груди и ничего не сказал.
– У людей что, совсем нет чести? – сумрачно спросил Ингкел. – Мы же сопровождали мертвых.
Фома перевел дух. Как и в прошлый раз, мир после песни сделался болезненно четким, а каждый громкий звук заставлял вздрагивать и причинял боль. Теперь что, всегда так будет?
– О какой чести вы все время твердите? – спросил он. – Вы же напали на автобус с детьми.
– Мы положили четверых, – сказал Элата, – за одного вашего.
– Но автобус был с детьми, – повторил Фома.
– Но мы не причинили вреда вашей молоди. Мы убили только того, кто вел железку. Потом, у нас тогда не было барда.
Он помолчал и вновь сказал, словно это было самым лучшим доводом:
– У нас тогда не было барда. А на эту мерзость, которой вы ковыряете Дельту, на ту, что достает со дна горючую грязь, мы напали честно. Мы закричали, мы зажгли огни. Мы щадили людей. А у самих был полный плот мертвецов.
Он схватился руками за голову и повторил:
– Целый плот мертвецов! И теперь они повесят их за ноги! Надругаются над нашими мертвыми! Они просто животные, не знающие чести.
Надо же, подумал Фома, и эти тоже. Люди все твердят, что кэлпи просто животные, что у них нет разума, что они в плену инстинктов.
У кэлпи есть разум. Он сам убедился в этом. Но этот разум какой-то… чудной.
– И кто только их надоумил?
– Вас изучают, – сказал Фома. – Вы опасны, и вас изучают.
– Мы спасем наших мертвых, – сказал Элата. – Мы спасем их, и ты нам споешь. Мы пойдем сейчас. Прямо за ними. Они не ждут нас так быстро.
– В этом честь?
– Честь – чтобы спасти мертвых.
– Мертвые не нуждаются в спасении, – сказал Фома, – они для него недосягаемы. Живые нуждаются.
– Ты все-таки не совсем кэлпи, – сказал Элата, – ты еще личинка.
Он вдруг вытянул руку и погладил Фому по щеке.
– Но ты вырастешь. И споешь нам.
* * *
– Будем играть в войну! В войну с кэлпи!
Ученики выбежали во двор и теперь носились там, размахивая ранцами, норовя треснуть друг друга по голове.
Но просто бегать неинтересно.
– Нет, Фома, ты не будешь командиром отряда. Ты будешь кэлпи! Вонючим кэлпи! И мы тебя убьем. Ты будешь прятаться, а мы тебя найдем и убьем.
– Я не хочу, – Фома надулся и покраснел, – я хочу с вами. Я не буду кэлпи.
– Но подумай сам, – сказал Юхан, самый рассудительный и самый сильный, – если никто не хочет быть кэлпи, с кем мы будем воевать?
– Почему всегда я? – упирался Фома. – Пусть на этот раз кто-нибудь другой будет кэлпи.
– Потому что никто не хочет играть с тобой за людей, Фома, – терпеливо пояснил Юхан. – Один раз тебя взяли, а ты, вместо того чтобы бесшумно красться со всем отрядом, наступил на ветку, и Александр, который в тот раз согласился быть кэлпи, услышал тебя и вовремя отступил, и обманул часовых, и успел приложить к столбу ладонь, и кэлпи победили… Кто же хочет, чтобы кэлпи побеждали?
– Я нечаянно, – сказал Фома, – я не хотел…
– Но ты всегда так. Всегда с тобой что-то происходит. Помнишь, как ты ловил в луже щитней? И что из этого получилось?
Фома молчал, глядя в землю.
– Он дурачок, дурачок! – Роджер высунулся из-за юхановой спины и скорчил рожу. – С ним никто не хочет играть! Он кэлпи, вонючий кэлпи! Мой дедушка был в плену у кэлпи, он говорил, они все такие – точь-в-точь как наш Фома.
– Твой дедушка был в плену у кэлпи? – не оборачиваясь, спросил Юхан. – И чем они там с ним занимались, пока он был в плену?
Остальные ученики, с интересом наблюдавшие за этой перепалкой, рассмеялись, потому что Роджера не любили еще больше, чем Фому. Он был просто мелкий пакостник с грязным языком.
– Ах ты!
Роджер наскочил на Юхана, без толку молотя кулаками. Драться ему не хотелось, но еще меньше хотелось окончательно потерять лицо. Юхан лениво ухватил Роджера за руку, завел локоть за спину. Роджер всхлипнул.
– Ты, Роджер, сам злобная вонючка, – сказал Юхан, – сегодня ты будешь кэлпи.
И добавил:
– Я просто хочу, чтобы все было по справедливости. Ты что, Фома?
– Я передумал, – сказал Фома, – я не хочу играть.
* * *
– Отобьем их, – Элата взмахнул копьем, – или поляжем в бою. И это будет славная битва.
– Мы поляжем в бою, Элата, – сказал Балор, – потому что они уже успели развесить наших мертвых на веревках. Развесили и поставили гнезда со стреляющими машинками – как они называются, Фома?
– Пулеметами, – сказал Фома.
– С пулеметами. И что ты будешь делать?
– Умру с честью, – безнадежно сказал Элата.
– И кто тебя будет хоронить? Я не пойду за тобой, Элата.
– Ты тоже научился быть трусом? Ингкел?
– Я хочу сначала послушать, что скажет бард, – сказал Ингкел.
– Люди ждут вас, – сказал Фома.
Одно смертоубийственное предприятие за другим. Они словно мотыльки, летящие на огонь. Все из-за него, из-за Фомы.
– Не хотите идти, не надо. Трусы. – Элата презрительно подул на сложенные щепотью пальцы. – Пойду один. Никто не скажет, что Элата не пошел за своими мертвыми. Даже ты, бард, не скажешь! Кто хочет идти за мной?
Кэлпи молчали, переминаясь с ноги на ногу. Потом повернулись к Фоме и посмотрели на него. Все повернулись к Фоме. Все, как один.
«Чего они от меня хотят?» – затосковал Фома.
– Я не буду петь об этом, Элата, – сказал он. – Это не честь, а глупость. Это самоубийство.
Он задумался.
Гнездо Элаты научилось воевать по-новому, думал он, и что бы они ни говорили, как бы ни носились со своей честью, со своим бардом, со своими мертвыми, они уже никогда не переучатся… В этом-то все и дело. Люди думают, что кэлпи никогда не изменятся, а кэлпи слишком верят в людскую хитрость и изворотливость… Но люди – это просто такие кэлпи. А кэлпи – просто такие люди. И если люди ожидают, что кэлпи бросятся сломя голову за своими мертвыми, то надо сотворить такое, чего люди не ожидают. Не бить дурацкими палками по дурацким пузырям, не вопить, не размахивать фонарями… И не красться, как трусы… Что-то среднее.
– Водяной конь, – сказал он.
– Что? – переспросил Элата.
– Водяной конь слушается вас? Вода слушается вас? В этом ваша магия?
– В этом наша магия, – согласился Элата. – О чем ты собрался петь, Фома?
– Я спою вам песню о мертвых, – сказал Фома. – О горящих погребальных пеленах, о воде и дыме…
И он запел.
* * *
– Но мы еще никогда не провожали так наших мертвых, – сказал Ингкел ошеломленно, когда последний вздох амаргеновой арфы замер над плавнями.
– Я – бард, – сказал Фома, – я спел, и будет так.
– Он прав, Ингкел, – сказал Балор. – Это будет славная битва. И веселое дело.
– Но есть ли в этом честь?
– Да, – сказал Балор. Он потер рукой твердый подбородок и улыбнулся. – В этом есть честь, ведь мы избавим наших мертвых от позора. А значит, и сами избавимся от позора. Ах, какие песни будут петь про это в Дельте, Элата, ах, какие песни!
Элата молчал.
Потом поднял голову.
– Я надеялся, – сказал он, – что, получив барда, мы вновь станем воинами.
– Это и есть война, – сказал Фома. – Это не мелкие пакости, не убийства в ночи. Это – честь.
И жизнь, подумал он, но этого я не скажу Элате.
* * *
Плавни, успокоившись после атаки катеров с Территории, жили своей собственной жизнью. Пролетела, грузно махая крыльями, серая цапля; голова лежит на сложенной вдвое шее, клюв выдается вперед. На свесившейся над водой ветке сидел выводок зимородков. Потревоженный молодняк, точно по команде, ринулся в камыши, сверкая зелено-голубыми вспышками крыльев.
Мешанина блуждающих островов, тростника, ивняка, болот и отмелей, обнажающихся во время большого отлива и полностью поглощаемых приливной волной, идущей с океана…
