Текст книги "После Апокалипсиса"
Автор книги: Олег Дивов
Соавторы: Кирилл Бенедиктов,Леонид Каганов,Владимир Аренев,Шимун Врочек,Вячеслав Рыбаков,Антон Первушин,Мария Галина,Александр Щеголев,Эдуард Геворкян,Ника Батхен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)
– Если мы нападем отважно, ты будешь петь для нас?
– Я вообще не буду петь, – сказал Фома. В животе у него сделалось пусто, а на сердце – легко. Порезы на ноге горели и отчаянно чесались. – Я лучше сдохну.
Кэлпи вновь переглянулись. Они начали переговариваться между собой, тихо, на своем языке.
Тот, что сидел рядом с ним на корточках, встал, шурша змеиной кожей штанов.
– Я лучше сдохну, – повторил Фома безнадежно.
– Лезь в лодку, – сказал кэлпи.
Фома выпрямился и сжал губы. Значит, я прав и надо быть твердым, думал он. Надо быть твердым, надо быть храбрым. Не бояться их, тогда все получится. Надо вести себя как Леонид-истребитель, неустрашимый борец с захватчиками. Тогда тебя будут уважать даже враги. Они вернут меня домой… Я показал им, что не боюсь, что не буду служить им, и они вернут меня домой.
Забираться в лодку было больно из-за ободранной ноги, но все равно Фома не проронил ни стона. Правда, похоже, никто не обратил на это никакого внимания. Его враги сидели у погасшего костра, занимаясь домашним и неважным: чинили одежду костяными иглами, плели какие-то веревки из растрепанных волокон, а один вытащил крохотные пяльцы и – вот урод! – начал вышивать на замшевом лоскуте ивовую ветвь.
Почему-то Фома снова почувствовал себя обманутым.
Кэлпи с красноглазой серебряной рыбкой в мочке уха прыгнул в лодку, подхватил шест и резко оттолкнулся. Лодка задрала нос и понеслась по темной воде; остров кэлпи остался за спиной, мелькали кучи плавника, плавучие гнезда поганок, мусор, принесенный дальним приливом, островки с теснящимися кустами ивняка.
Мы плывем домой, думал Фома в такт ударам шеста, домой, домой…
– Высади меня у мола, – великодушно сказал он, – дальше я сам.
Кэлпи не ответил.
– Мы вас не трогали, – примирительно сказал Фома, – вы первые начали.
Кэлпи налег на шест. Под днищем лодки прошла, выбрасывая лапки, огромная бледная лягушка.
Вода была повсюду, темная, спокойная, но откуда-то издалека доносился глуховатый шум, словно там, за зарослями тростника, обрушивалась сама в себя гигантская волна. Остро пахло солью и водорослями.
Фома насторожился.
– Куда ты меня везешь? – спросил он.
Перехваченное горло превратило окончание фразы в жалкий писк.
Кэлпи молчал.
Лодка скользнула в узкий рукав среди зарослей, пошла медленнее, трава шуршала по днищу. Меж двумя отмелями была тихая затока, зеленые ветки ивняка полоскались в воде. Лодка скользнула в нее, ее тень запрыгала на ребристом песчаном дне. В листве щебетала стайка красногрудых пичуг.
Фома вцепился руками в низкий борт.
– Выходи, – сказал кэлпи.
– Не выйду!
– Выходи, – повторил кэлпи и опасно накренил лодку так, что борт, в который Фома вцепился, черпнул воды. Вода была теплая и омыла босые ноги Фомы с налипшим на них песком и дорожками подсохшей крови.
Фома выпрыгнул в воду, которая оказалась ему по колено.
Кэлпи шестом больно ударил его по спине, подталкивая к берегу.
Отсюда, с мелководья, было видно, что под переплетенными ветками ивняка открывался тоннель, наполненный зеленоватым полумраком.
– Не пойду туда! – Фома бросился обратно к лодке и вцепился в борт.
Кэлпи ударил его по пальцам и оттолкнулся шестом от дна, подняв облачко песчаной мути.
– Помни про водяного коня, – сказал он.
– Уроды, – сказал Фома, прижимая к груди болевшую руку, – сволочи. Мучители.
Кэлпи пожал плечами, еще раз вонзил шест в стеклянистую поверхность воды. Лодка скользнула прочь, под ней, чуть отставая, двигалась по дну ее тень.
Из ведущего вглубь островка тоннеля порхнула стайка бледных золотоглазок, какое-то время они роились вокруг лица, потом втянулись обратно в тоннель.
Фома сел на песок, упершись в колени лбом. Он был совершенно один. Тростник шуршал на ветру. Ш-шшур… Ш-шшур.
Если сделать из тростника дудку, она будет говорить голосами утопленников.
Что-то коснулось его босой ступни.
Фома открыл глаза. Солнце играло в мокрых ресницах, коричневые стрелы рогоза перечеркнули небо, а вода теперь плескалась у самых его ног. Песчаную полосу берега съел прилив.
Ну и ладно, подумал Фома и сердито вытер рукой слезы, пусть я утону! Он представил, как вода подходит все выше, заливает колени, доходит до губ, заползает в ноздри, потом он поплывет вниз лицом, в водоворотах, раскинув руки… Маму только жалко. И отца.
Маленькие рыбки, подплывая, щекотали пальцы ног, покусывали их, удивлялись, почему такие соленые.
Чуть подальше раздался гулкий всплеск, тяжелое темное тело поднялось из воды и упало обратно. Костистый плавник распрямился, сложился, распрямился…
– Поганые колдуны, – сказал Фома, – уродские паскудные зеленые гады.
Вдали рокотали, перемещаясь, огромные массы воды.
Фома поднялся (вода доставала ему уже до пояса) и побрел к берегу. Вход в зеленый тоннель был теперь совсем рядом, стайка золотоглазок плясала на границе света и тени. Он боялся этого зеленого зева, но деваться больше было некуда – деревья и кусты росли плотной массой, все было перепутано, воздушные корни шевелились не от ветра, а, казалось, сами по себе.
В зеленоватом мраке тоннеля его кожа сначала стала болезненно-белой, словно в толще воды, потом приобрела прозрачный зеленоватый оттенок.
«Я стал кэлпи!» – подумал он в панике.
Приходилось нагибаться, чтобы избежать прикосновения влажных веток, гладящих его по щекам, словно пальцы. Он опять вспомнил о маме и всхлипнул.
Зеленые стены продолжали сдвигаться; тоннель никуда не привел. Он закончился крохотным слепым отростком, норкой вроде тех, что любят устраивать дети под одеялом. Земля здесь поросла мхом, в котором белели крохотные звездочки; Фома уселся, прижав колени к груди, и провел ладонью по плотному плюшевому покрову. Звездочки тут же осыпались, словно их и не было. Золотоглазки, которые, оказывается, следовали за ним, сгрудились над его головой в плотное стеклянистое облачко.
– Ненавижу воду, – сказал Фома сам себе. – И вас ненавижу, – сообщил он золотоглазкам.
– И мы тебя не любим, – ответили золотоглазки. – Ты смешной, большой и непрозрачный.
– Подите прочь. – Фома взмахнул над головой руками, и легкое облачко отлетело к выходу из норы.
Тонкий завитой росток опустился ему на шею, щекотал ее зелеными усиками. Фома, не глядя, отмахнулся от него. Росток ласково дернул его за ухо.
Фома обернулся.
Она сидела рядом, подобрав ноги под подол платья, на котором играли отсветы неба и воды. Ее бледные пальцы щекотали ему шею, ласково дернули за волосы.
– Опять ты! – сердито сказал Фома.
– Маленький мальчик, – сказала она, и бледные губы сложились в улыбку. – Я тебя знаю, маленький мальчик.
– Я не маленький, – возразил Фома сердито, – а ты никакая не принцесса. Нечего врать. Принцесс не бывает.
– Но я и правда принцесса, – сказала принцесса, – я дочь-сестра королевы, а значит, принцесса. А ты – дурачок.
Она села поудобней и стала похожа на девчонку.
– Если ты принцесса, скажи им, чтобы меня отпустили. – Фома вдруг почувствовал, что в носу защипало, а к глазам подступили горячие слезы. Я все время плачу, подумал он, разнюнился, как будто и вправду маленький…
– Хочешь домой? – печально сказала принцесса.
– Да! – Фома отчаянно кивнул, сбросив ее руку, лежащую у него на макушке. – Хочу! Пожалуйста, пускай они меня вернут домой. Они меня мучают, они натравили на меня своего вонючего водяного коня, погляди, что он сделал с моими ногами…
Принцесса нагнулась и вдруг быстро лизнула ему голую коленку. Будто кошка. Язык у нее был розовый и шершавый. Фома, открыв рот, наблюдал, как затягиваются глубокие подсохшие порезы.
– Теперь хорошо? – спросила она.
Он вытер нос рукой и ничего не ответил.
– Подвинься, – сказала она и села рядом с ним, бок о бок. Они были точно в зеленой сомкнувшейся ладони.
– Меня будут искать, – сказал Фома. – Мой папа найдет меня… Он сядет в самолет – он летает на самолете, он однажды меня катал, – и полетит над Дельтой, и увидит, где я…
– Не здесь, – возразила она, – здесь нас с тобой нельзя увидеть. Это запретный остров. Это единственное место в Дельте, которое здесь и не здесь. Его не могут увидеть ваши люди, а мои воины не могут на него ступить. Таков закон.
– А я?
– Ты можешь. Ты бард.
– Я не бард, – возразил Фома. – Я не буду петь тебе, хоть лопни.
И прибавил:
– Я сказал.
Потому что так всегда говорят мужественные и молчаливые люди, он читал в одной книжке.
– Ты бард, – возразила принцесса с улыбкой, – просто ты еще об этом не знаешь. И тебе будет хорошо у нас, поверь мне. Там, на этой мерзкой сухой земле, воняющей железом, ты не мог выполнить свое предназначение. А когда человек не может выполнить свое предназначение, у него высыхает сердце. Я знаю, маленький мальчик.
– Я все равно хочу домой, – сказал Фома, прилагая все усилия, чтобы касаться ее как можно меньше. Она была прохладная и серебристая, кожа отсвечивала зеленью.
– Я не могу тебя отпустить, – сказала принцесса, – Мой народ несчастен. У моего народа не было барда. А им нужен бард.
– Пускай ищут себе вонючего барда в другом месте!
– Маленький мальчик, – сказала принцесса, и ее узкая ладонь легла ему на голую коленку, – ты очень хороший бард. Просто ты об этом не знаешь. А мой народ без барда стал просто горсткой бродяг и убийц. Ибо некому петь про их подвиги. Некому корить их за постыдное.
Фома молчал, стиснув зубы.
– Ваши люди догадались, что такое для нас барды, – сказала принцесса, и ее рука, точно серебристая рыбка, скользнула по его бедру, – они стали охотиться на них. Убивать их. А барды не умели прятаться, ибо по законам войны бард неприкосновенен. Теперь больше нет законов войны, о любовь моя.
– Пусти, – сказал пораженный Фома, – что ты делаешь? Девчонка, дура.
Она рассмеялась. Смех переливался у нее в горле, как вода.
– Обними меня, о большой мальчик, – сказала она, – обними вот так. И вот так. Ты бард, ты зеркало чести, ты будешь петь, и мои воины не будут нападать исподтишка, не будут травить колодцы, не будут резать детей в ночи. Они выйдут честно, станут прямо и умрут достойно. Разве ты не заслужишь этим благодарность своего народа?
– Я запутался, – пробормотал Фома, чье растерянное «я» ныряло в неведомые прежде глубины. – Ты хочешь сказать, что это… хорошо?
– Без благородства нет войны, – прошептала принцесса, и дыхание ее было огнем и льдом. – Может, победят твои люди, может, мои. Но больше не будет резни в ночи. Бард не принадлежит никому, он не принадлежит племени, он не принадлежит даже мне. Бард принадлежит истине.
– Тут что-то не так, – сопротивлялся Фома уцелевшими крохами здравого смысла, – я не…
* * *
Вода отражала звезды.
Шел отлив, и длинные белые косяки мелей протянулись меж островками. Спина водяного коня, выступающая из воды, отливала мокрым блеском.
Руки и ноги казались Фоме непривычно длинными, он путался в них.
Лодка скользнула к берегу.
– Ты здесь, о бард? – негромко позвал голос.
Фома помолчал с минуту, потом сказал:
– Да.
Две темные фигуры посторонились, давая ему уместиться на корме.
– Не прикасайтесь ко мне, уроды, – сказал Фома сквозь зубы.
– Мы и не прикасаемся к тебе, о бард, – ответил кэлпи негромко, – ты сейчас запретен для нас. Весь остров запретен. Это место только для таких, как ты. Для бардов.
– Кто там был? – спросил Фома нерешительно.
Кэлпи молчали. Звездный свет обтекал зеленые лица, как вода.
– Кто она?
– Кто? – переспросил кэлпи.
– Она. Принцесса.
Кэлпи переглянулись. Фома вытянул шею, вглядываясь в их лица в ожидании ответа, но кэлпи молчали.
Шест ударился о воду, звезды плясали на воде, разбиваясь на мелкие осколки.
– Там, на острове, – сказал Фома, – я был взрослым. Я был большим. Она сделала меня большим. Что она со мной сделала?
Кэлпи молчали.
– Я хочу домой, – неуверенно сказал Фома. Он путался в своих руках и ногах, никак не мог уместиться на скамье. – Верните меня домой.
Кэлпи молчали.
– Ненавижу вас, жабы, – сказал Фома.
Кэлпи молчали.
Фома вытянул длинные руки и толкнул одного из них. Кэлпи, не удержавшись, кувыркнулся в воду.
– Вот так, – сказал Фома.
Он выпрямился в шаткой лодке, перехватил шест у второго кэлпи и с размаху ударил его по спине. Кэлпи сложился пополам, мягкий, словно тряпичная кукла.
– В воду, – сказал Фома.
Кэлпи обернул к нему темное лицо с раскрытым ртом, но не издал ни звука.
– В воду, – повторил Фома и толкнул того концом шеста в подвздох.
Кэлпи с громким всплеском упал спиной вниз.
– Помни про водяного коня! – сказал Фома темноте. – Помни про водяного коня!
Он толкнул в дно шестом. Лодка развернулась носом к зареву на горизонте – дальним огням Территории, ее домам, шахтам и наблюдательным вышкам. Плыть приходилось против течения, Фома налегал на шест, лодка то и дело норовила вывернуться из-под него. И как только эти чертовы педики ухитряются править такими неустойчивыми штуками?
– Я плыву домой, – пел Фома, не думая о том, что голос его скачет по воде, точно мяч, – плыву домой. Меня взяли в плен кэлпи, зеленые мерзкие кэлпи, но я сумел убежать. Первого я ударил рукой, второго ударил шестом! Они упали в воду, в черную воду, теперь их съест водяной конь! А я один стою в лодке, отталкиваюсь шестом от дна, сонные рыбы уходят прочь, зеленые жабы в страхе бегут от моего шеста. Я видел невиданные места, моя отвага чиста, и я плыву сквозь ночь…
Он поймал себя на том, что не может остановиться. Песня распирала его, как насильно удержанный в груди воздух.
Зарево приближалось, и вместе с ним явственно повеяло запахами железа и дыма. Это дом так пахнет? Небо светлело, вода перед носом у лодки собралась в складки.
Территория обозначила себя ржавыми фермами, встающими из воды, на перекладинах повисли зеленые пучки водорослей. Дорожки дальних огней бежали по воде, сходя на нет у его лодки. Он поднял голову и увидел, что звезды, потерявшись в этом зареве, сделались маленькими и жалкими.
Сторожевая вышка росла из воды – обзорная площадка на бетонном столбе; чуть ниже – гладкая жестяная опояска. Говорили, что по ней проходит ток, который отключается лишь во время смены часовых. Площадка ощетинилась стволами пулеметов, а были еще (Фома слышал об этом) снайперы, ради тренировки убивающие рыб, прячущих в глубине свои темные спины.
А это значило, что он в безопасности!
Он выпрямился в лодке, расставив ноги, чтобы сохранить равновесие, поднес руки рупором ко рту и сказал:
– Эй!
Эхо отпрыгнуло от поверхности воды и вернулось ему в руки.
Следом за эхом в руки ему ударил сноп брызг. Выстрел был словно треск сухой ветки, он даже не сразу понял, что это выстрел.
– Стой, где стоишь! – крикнули сверху.
– Я свой! – крикнул Фома, и голос его сорвался. – Свой! Меня похитили кэлпи! Вчера! Нет, позавчера…
– Придумай что-нибудь более умное, – сказали сверху.
Перед носом лодки практически одновременно поднялось несколько крохотных фонтанчиков.
– Назад! – крикнули сверху напряженным, злым голосом.
– Меня зовут Фома, – закричал Фома, – Фома Белаква! Вы должны знать! Мой папа – инженер на станции очистки воды. Его зовут Георгий.
– Сколько тебе лет, парень? – крикнули сверху.
– Девять! – сказал Фома.
– Выдумай что-нибудь поумнее, дурень, – сказали сверху, и еще один фонтанчик взвился у ног Фомы. На сей раз пуля ударила в днище и сквозь крохотную дырочку плеснула вода. – Ты выглядишь на все двадцать.
Фома растопырил пальцы и поднес к глазам свои большие руки.
– Решил отвлечь нас, так?
Вторая дырочка появилась в днище рядом с первой, осколок дерева оцарапал Фоме щеку. Видно было, как вода плещется по дну лодки.
– Не надо! – крикнул Фома. – Пожалуйста!
Третья пуля легла меж двумя первыми – в днище образовалась здоровенная промоина.
– Я безоружен, – сказал Фома.
– Ты-то… Я видел таких, как ты, перевертыш.
Молчание повисло между сторожевой вышкой и лодкой. И вдруг Фома понял, что молчание это – последнее молчание в его жизни, что вот-вот прервется оно звуком выстрела и шлепком пули, мягко входящей в плоть. И это наступит быстро, очень быстро.
Сейчас.
– Не надо, – повторил он, – пожалуйста, не надо! Я всего лишь маленький мальчик! Я говорю правду! Я…
– Молись, урод! Ты, выро…
Часовой охнул и смолк.
Фома вдруг понял, что вокруг совсем светло, и увидел, что в узкой смотровой щели торчит, покачиваясь, стрела с зеленым оперением.
Вторая лодка вынырнула из дальних зарослей и тут же ушла обратно, в спасительный частокол тростника. Фома прыгнул в воду и сделал несколько отчаянных гребков.
«Водяной конь! – подумал он в ужасе, – водяной конь…»
Он нырнул как можно глубже, с открытыми глазами, изо рта рванулись к поверхности серебряные пузырьки. Далеко над головой что-то сказало:
– Так-так-так…
Пули прошли рядом с ним, он видел, как они висят в толще воды, – кусочки металла в стеклянистой оболочке из пузырьков, словно коконы пауков-серебрянок.
Дно второй лодки висело совсем близко, он отчаянным усилием выставил из воды руку и кто-то там, в лодке схватил эту руку за запястье длинными цепкими пальцами.
Переваливаясь животом, кашляя, Фома оказался в лодке. Тот, что тащил его, покачнулся и откинулся назад, в ухе – серебряная рыбка с рубиновым глазом, во лбу – черная дыра, как у того, тогда… Еще двое кэлпи одновременно ударили шестами, лодка скользнула по воде, как пущенная из лука зеленая стрела…
Фома сидел на дне лодки, обхватив колени руками, и трясся, он никак не мог заплакать. Где-то далеко, надрываясь, выла сирена.
Кэлпи отложил шест и обернулся к нему.
– Ты нам должен, – сказал он и ударил Фому по лицу.
Голова Фомы мотнулась, из носа потекли две струйки крови, но он промолчал, только вытер рукой верхнюю губу.
– Из-за тебя слишком много смертей, – сказал кэлпи сквозь зубы и опять занес руку для удара.
Второй положил ему руку на плечо.
– Это наш бард. Это все-таки наш бард!
И тут Фома заплакал – отчаянно, взахлеб, вытирая руками злые слезы.
– Что вы со мной сделали? Зачем? Я вас ненавижу, ненавижу, ненавижу!
Кэлпи, тот, что сдержал удар своего напарника, положил руку ему на плечо:
– О, наш бард, о наш любимый. Все будет хорошо. Теперь все будет хорошо.
Что-то в груди у Фомы лопнуло, словно горячий пузырь, дышать стало легче, и он, уже не стесняясь своих слез, отчаянно припал к груди своего врага.
* * *
– Встань, Белаква. Повтори, что я сказал?
Хромоножка в раздражении прошелся взад-вперед.
Говорили, вместо одной ноги у него протез. Говорили, когда-то, давным-давно, он нарвался на минную растяжку.
Фома в растерянности хлопал глазами. Мыслями он был далеко, Хромоножка застиг его врасплох. Справедливости ради надо сказать, что это ему удавалось довольно часто.
– Белаква очень занят, – ядовито сказал Хромоножка, – Белаква считает мух. Он у нас большой ученый, верно, Белаква?
Ученики охотно рассмеялись. Они всегда смеялись таким шуткам Хромоножки, потому что это было безопасно и весело.
– Так о чем я только что говорил, Белаква?
Фома изо всех сил скосил глаза, заглядывая в тетрадку соседа.
– Что никаких Территорий раньше не было. И Метрополии тоже. Вернее, вся земля была как одна сплошная Метрополия. Потом уровень воды повысился, а изотерма подвинулась…
– Изотерма подвинулась, – ядовитым голосом сказал Хромоножка, – понятно. Почему же, как ты выражаешься, изотерма подвинулась, Белаква?
– Льды потаяли, – сказал Фома.
– Садись, Белаква, – разочарованно велел Хромоножка. – Так вот, в результате того, что уровень моря значительно повысился, значительная часть континента оказалась под водой, образовав Дельту – залитую водой низменность с многочисленными рукавами-протоками и своеобразной флорой и фауной.
Численность человечества сократилась в сотни раз, сейчас общая численность населения насчитывает около десяти миллионов, из которых две трети проживают на остатках суши, когда-то бывших высокогорьем. Остальные… Сколько, Белаква?
«Да что он ко мне прицепился, в самом деле?» – подумал Фома.
– Три миллиона, – сказал он, произведя в уме нехитрые подсчеты.
– Проживают на так называемых Территориях, искусственных насыпных укрепленных сооружениях, чье назначение… Как называются ресурсы, ограничивающие численность, Белаква? Встань, когда с тобой разговаривают!
– Ли… как-то, – честно сказал Фома.
– Лимитирующими. Так вот, для человечества такими ресурсами являются… Слушаю, Белаква.
– Нефть, – сказал Фома, – углеводороды. Металл… Ну… еще еда.
– Белаква у нас интересуется не только мухами, – сказал Хромоножка, – Белаква у нас интересуется едой.
Ученики опять засмеялись, хотя Фома вовсе не был жирным.
– Территории представляют собой области добычи и первичной переработки нефти, а также других полезных ископаемых. Однако, – он вновь прошелся, делая вид, что не замечает Фому, в тоске переминавшегося с ноги на ногу, – до недавних пор Территории находились под угрозой вследствие постоянных нападений кэлпи. Кто такие кэлпи, Белаква?
– Враждебный вид, – сказал Фома.
– Ученые до сих пор спорят между собой и так и не пришли к единому мнению относительно происхождения кэлпи, – продолжал Хромоножка. – Некоторые полагают, что кэлпи – деградировавшие представители человечества, вследствие мутаций негативного характера утратившие разум и культуру и руководствующиеся примитивными инстинктами. Другие же полагают, что кэлпи – мутировавшие представители какого-то иного вида, например ластоногих, а их сходство с людьми является чисто функциональным, сформировавшимся благодаря сходному образу жизни. Как называется такое сходство, Белаква?
Фома молча хлопал глазами.
– Садись, два, – с удовольствием сказал учитель. – Такое сходство называется гомологией.
Фома молчал, уставившись в стол.
– И нечего так смотреть…
Фома поднял голову.
– За что вы меня так ненавидите, Густав Томазович? – спросил он. – Может быть, вы тоже… тогда отвлеклись, задумались о чем-то и нарвались на растяжку? Свернули не по тому рукаву, потому что растерялись, потому что считали мух, и теперь вы ненавидите меня, потому что не можете же вы ненавидеть себя.
«Что я говорю такое?» – подумал он в ужасе.
В классе стало очень тихо. Ученики уставились на Фому, рты у всех приоткрыты, отчего ему показалось, что у них три глаза – два на обычном месте и один под носом.
– Во-он! – закричал Хромоножка не своим, каким-то бабьим голосом.
Фома, сопя, стал выбираться из-за стола.
– И еще мой папа говорит, – сказал он, – что кэлпи умнее, чем кажутся… И что кэлпи были всегда. Еще давным-давно, когда суши было много. Просто редко показывались людям. Они тогда воевали между собой, сказал папа, а нас боялись. А когда людей стало мало, вышли из укрытий. Это просто наши дальние родичи, которые в незапамятные времена пошли по своему пути… и еще…
– Скажи своему отцу, чтобы он зашел ко мне, – сказал Хромоножка уже своим голосом, – а сейчас выйди из класса.
И Фома двинулся по проходу между столами.
Кто-то из учеников запустил ему в спину огрызком яблока.
* * *
– Я не пойду, Элата…
Фома уселся на песок, охватив руками колени, словно бы замкнув свое решение в телесный замок.
– Ты должен, – сказал Элата, – ты наш бард.
– Я не ваш, – ответил Фома, – и не бард. Вы ошиблись, Элата. Вам нужен был не я. Я совсем не умею петь. У меня слуха нет. Даже мама просила, чтобы я не пел, когда она дома.
– Тебя выбрала дочь-сестра, а она не могла ошибиться. И ты наш. Мы любим тебя, значит, ты наш.
– Любите? – спросил Фома горько. – Вы украли меня. Вы напустили на меня вашего водяного коня. Вы что-то сделали со мной там, на острове. Я стал большим и остался маленьким. Я не понимаю…
– Это дочь-сестра, – сказал Элата шепотом, прикрыв рот рукой, – это ее магия. И мы любим тебя, Фома. Больше, чем прежние твои сородичи. Разве они не насмехались над тобой? Разве они готовы были слушать твои песни? Делиться с тобой последним?
Фома молчал.
Элата пожал плечами. Говоря, он крепил к носу лодки потайной фонарь из плавательного пузыря рыбы-пластуна.
– Бард, – говорил он, не прерывая работы, – любим и неприкосновенен. И мы примем меры, чтобы твои же сородичи не выстрелили в тебя, Фома. Мы научились.
Фома подумал…
– Я могу спеть вам сейчас, – сказал он, – обо всем, что вы хотите. И вы отпустите меня потом?
– Ты уже пытался вернуться к своим, – Элата покачал головой, – и что из этого вышло? И ты будешь петь только о том, о чем сам захочешь, Фома. Никто не говорит бардам, что им петь.
– Никто? – Фома вытер нос рукой. – А если я спою вам, чтобы вы не воевали?
– Бард поет о подвигах, – сказал Элата, – он поет о войне, о горячей крови, о храбрости друга, о доблести врага. А иначе какой же он бард?
Элата был очень горд. Это его гнездо нашло барда, хотя бы и среди проклятых белоруких, а значит, будет славный бой и остальные признают его, Элаты, первенство. Уже два гнезда присоединились к ним; их лодки покачивались на волнах, из уважения не ступая на землю соперников.
Фома всегда мечтал о подвигах. Особенно когда страдал от насмешек своих сверстников, убегая с уроков, забиваясь дома в какой-нибудь укромный угол или, прежде чем заснуть, укрываясь с головой одеялом и отворачиваясь лицом к стене. Он мечтал о том, как вырастет, станет героем-разведчиком вроде Леонида-истребителя и будет пробираться по плавням, по их затокам и рукавам, и о нем тоже снимут фильм или напишут книжку… Получается, кэлпи в это время мечтали о том, чтобы красться по затокам и рукавам и убивать людей? Получается, его правда равна их правде? Как это может быть? И значит ли это, подумал он вдруг, значит ли это, что кэлпи тоже не совсем взрослые?
– Зачем вы вообще воюете с нами? – попробовал он подойти с другой стороны.
На уроках истории Хромоножка говорил, что люди прежде воевали друг с другом. Казалось бы, должно быть наоборот – ведь земли тогда хватало на всех, но Хромоножка говорил, что люди научились жить в мире, только когда их осталось очень мало. Потому что им пришлось сотрудничать, чтобы вместе добывать уголь, железо и нефть. Может быть, подумал Фома, теперь кэлпи не воюют друг с другом, потому что их тоже осталось мало. А может быть, подумал Фома, люди теперь не воюют с людьми потому, что появились кэлпи?
– Люди убивают нас, – сказал Элата, – они травят нашу воду. Они втыкают железо в заповедные острова. Они ставят мины в протоках. Глушат нашу рыбу. Ловят нашу птицу. Они убили наших бардов.
– Людей мало, Элата, – повторил Фома то, что думал.
– Нас теперь тоже мало, – сказал Элата.
Он достал откуда-то аккуратно обмотанный куском зеленой материи карабин и деловито щелкнул магазином.
Фома молча глядел на него, потом спросил:
– Что ты делаешь, Элата?
– Иду на войну, – сказал Элата. – Наше гнездо первое догадалось, что можно воевать, как вы. Машинками. Железом.
Он искоса поглядел на Фому:
– Люди думают, мы боимся железа. Не можем дотронуться до него… Мы боимся вовсе не железа, Фома. Мы боялись ваших машин, потому что они лишали нас чести. Но мы учимся, Фома. И благодаря этому теперь у нас есть бард. Ты видишь эту железку, Фома? А теперь смотри, я откладываю ее в сторону. Потому что, если мы будем воевать машинами и железом, нам не нужен бард. Бард нужен только тем, кто слаб, чтобы он стал сильным. Бард нужен тем, кого мало, тем, кто воюет против множества. Бард нужен, чтобы петь о подвигах, а разве нападать превосходящими силами – подвиг?
Но если ты не пойдешь с нами, я возьму железку. И не только ее одну, Фома. У нас много оружия, которым можно воевать нечестно.
Он вновь нагнулся и порылся в ворохе оружия.
– Вот, – сказал он, – видишь эти стрелы? Они вымазаны ядом ремнезубки. Мы не можем идти с голыми руками против ваших ружей, Фома, но ради тебя мы пощадим врага. Да, мы пощадим врага, а ты потом споешь об этом песню. Как прекрасно, храбро мы воевали, как благородно оставляли врага в живых, потому что враг наш храбр и тем выше цена нашей славы. Так вот, бард, яда на наконечнике ровно столько, чтобы человек, раненный этой стрелой, потерял сознание. Заснул.
Он взмахнул рукой, сжимающей стрелу за древко, и потревоженный горячий ночной воздух коснулся холодного лба Фомы.
В прибрежных зарослях возилась тихая ночная птица, в камышах плескалась нутрия. Фома слышал все эти звуки сразу, словно ночь была частью его самого. Как передать это Элате, подумал он? Как рассказать о тихих плавнях, о заводях, о ночном зверье, о ночи, не желающей, чтобы ее тревожили огнем и железом?
– Ты будешь петь о нашей доблести? – спросил Элата.
Фома молчал.
– Тетра, принеси садок с ремнезубкой, – крикнул Элата в темноту. – Пускай наши стрелы несут смерть. Ибо наш бард не идет с нами. Только бери осторожно, она и так раздражена.
– Я пойду с вами, – сказал Фома, – я буду петь вам.
* * *
– Вот, – сказал Элата.
Свет прожекторов очерчивал черным четкий рисунок скулы и завязанные боевым узлом волосы. По черной воде плясали белые отблески. Казалось, из всех цветов остались только белый и черный.
– Куда ты меня привез, Элата?
У Фомы пересохло в горле.
– Тут вы добываете вашу горючую грязь, – сказал Элата, – а мы сейчас сделаем так, чтобы больше вы ее не добывали. По крайней мер, здесь. В этом месте.
Платформа стояла, растопырив ноги-опоры, наблюдательные вышки сверкали огнями прожекторов, словно головы на длинных шеях. Вода вокруг нее была подернута маслянистой пленкой. Мертвая вода.
Лодки покачивались на вялой зыби, в каждой – кэлпи, у каждого волосы подхвачены боевым узлом, у каждого за спиной копье, у каждого – взведенный самострел, и наконечники стрел вымазаны ядом ремнезубки.
– Но здесь же люди! – сказал Фома.
– Конечно, здесь люди! Ты хотел, чтобы мы напали на что-то другое, бард? Например, на место, где вы выращиваете вашу молодь? Здесь работают взрослые мужчины, и они вооружены железными штуками. А их охраняет много вооруженных мужчин, которые не работают, но тоже вооружены разными штуками. И они все время ждут нападения. Это честно?
– Не знаю, – сказал Фома.
– Три гнезда пошло с нами, а значит, силы равны. Как ты думаешь, сколько на платформе всего белоруких?
– Не знаю, – тупо повторил Фома.
«Это со мной происходит? Со мной? – думал он суетливо. – И вообще – это я?»
Он ощупал свое тело. Тело было взрослым и чужим.
Один раз оно послушалось меня, подумал он, когда я попытался бежать и сбросил Элату в воду.
– Я знаю, – повторил Элата, – силы равны.
– И это, по-твоему, и есть геройство – напасть исподтишка?
Я блефую, думал Фома, на Территориях наверняка военное положение после вчерашнего налета кэлпи. Вчерашнего? Позавчерашнего? Он попытался определиться во времени, но не смог.
– Мы не нападем исподтишка. Пой! – Элата обернулся к Фоме.
Фома помотал головой. Горло пересохло, он с трудом выталкивал слова.
– Пой!
– Кэлпи! – закричал Фома что есть мочи. – Кэлпи нападают! У них самострелы! И копья! Они никого не жалеют!
