Текст книги "Экипаж «черного тюльпана»"
Автор книги: Олег Буркин
Соавторы: Александр Соколов
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)
– Да перестаньте вы, в самом деле. Черт бы вас подрал с вашим Кабулом! – заорал я. – Почему ваш начальник штаба не соизволил внести вас в списки?
– Та откуда ж я знаю? Пока я доберусь до этого начальника, вы улетите. А у меня отпуск сегодня начался…
Девицу я забрал под личную ответственность. В Кабуле мы устроили ее на транспортник, который летел в Союз. Думаю, что она добралась домой благополучно.
Но Веньке с Игорем я чертей навешал.
– А чего ты, командир, расстроился? – успокаивал меня Веня. – Как-то две у нас сидят в самолете, разговаривают, громко, не стесняются… Одна спрашивает: «За сколько дубленку покупала?» Вторая отвечает: «Хороший знакомый подарил. Фик-фик – и дубленка».
Таких шустрых здесь называли «чекистками», говорят, что некоторые из них зарабатывали прилично, уезжали в Союз, покупали дома, машины…
– О чем думаешь, командир? – Аня знакомилась с инструкцией и теперь захлопнула ее. Неужели ей интересна эта проза?
– О том, как людей приспосабливает жизнь, как странно они могут решать проблему выживания… У летчиков есть даже специальный предмет, который называется «Выживание». Например, в глухой тайге или пустыне – тут целая наука.
– А вот я не хочу выживать. Я хочу просто жить. Верь или не верь, но если бы я не была здесь – то так и не узнала бы ничего о жизни…
– Мне кажется, что это я понял, как только увидел тебя.
– Когда, в самолете?
– Я видел тебя раньше…
* * *
Цирковое представление окончилось только после того, как последняя машина из кортежа Кармаля исчезла из поля нашего зрения. Генсек опять сказал «спасибо» по-русски, сунул на прощание свою птичью лапку и скрылся в машине вместе с худенькой женщиной, членом НДПА, однажды прикрывшей Бабрака своим телом. Чем там было прикрывать? Говорят, из нее извлекли две пули…
Какая притягательная сила скрывается в этом маленьком человеке, сумевшем увлечь за собой часть афганского народа?
Кармаль отказался от коньяка, но несколько рюмочек русской водки, пока мы летели, выпил.
Сафонов бегал возле самолета в состоянии радостного возбуждения. Все окончилось благополучно.
Подошел к нам. «Командир, все отлично, молодцы. Дайте, я вас фотоаппаратом по морде щелкну», – лихо шутил он.
Мы собрались возле крыла, он «щелкнул» нас и исчез в «газике».
Нам оставалось зарулить на свою стоянку, вымыться в душе, и можно было допивать коньяк и водку – остатки с барского стола.
Что же произошло на командном пункте, почему подготовка к ответственному вылету была превращена в цирковое представление?
Оказывается, план полета на Хост – не ошибка, а дезинформация для противника, выдуманная каким-то дальновидным умом. Оповестить же командира полка должен был накануне вылета офицер, по какой-то причине так и не доехавший до аэродрома…
* * *
Вечером в коридоре модуля мы столкнулись с Володей Дружковым.
– Пойдем, Дрозд ко мне, по пятнадцать капель, за наш день рождения…
– Какой день рождения?
– Забыл? А я помню.
Мы сели за их дощатый стол, и я заметил, что Вовка, как мы выражались, уже солидно «принял на грудь». Он наклонился к моему уху и стал по секрету сообщать, что его «пасут» в Джелалабаде и что, в конце концов, обязательно там завалят. Об этом он повторял мне уже в который раз, и я подумал, что это – его конек. Каждый садится на свою «лошадь», когда переберет. Я постарался перевести разговор на другую тему и сказал ему, что я больше не шеф-пилот…
– Как? – удивился Володя. – Да у тебя на лице написано: шеф, значит, быть тебе им всю жизнь.
– Как видишь… Чем-то не пришелся командарму. Прошлый раз в Ташкенте опоздали, приехали в Тузель уже после него. Большаков заставил написать объяснительную. Теперь я на «двадцатке», на «грузовике».
– А кто на «пятерке»?
– Ахметшин Шамиль… достойный хлопец.
– Достойный?
– А как же!
– А что он может?
– Молитву может читать мусульманскую: «Бесмиляр рахман-рахим…»
– Тащи его сюда. Хочу молитву…
Я тащу Шамиля, а он и не сопротивляется – удивительный парень. Никогда ни от чего не отказывается. И все время молчит. Улыбается. Лицом – скорее рязанский, не скажешь, что сын оренбургских степей… Он начинает учить Володю молитве, тот повторяет, страшно коверкая слова, и я тихонько выползаю из-за стола…
Пойду, пройдусь, заскочу к Ане. Может быть, еще не спит? Я зачастил к ней. Как в той песне: «Куда ни поеду, куда ни пойду…» Кажется, еще вчера я сравнивал женскую красоту с ловко расставленными силками…
Что же ты скажешь теперь, Дрозд, когда ноги сами поворачивают в сторону маленького кунга? Или тебе всласть трепыхаться в этих сетях? В сущности, она – совсем девчонка, а ты считал себя взрослым, пожившим… А ведь нет и малейшего намека с ее стороны на то, что наша дружба может перейти во что-то более серьезное.
Видел я красивых женщин… Нет, это не то. В присутствии Ани я начинал чувствовать себя спокойно, будто шел без остановки всю жизнь и наконец пришел туда, где есть все, и больше ничего не надо.
Мои глаза, как голодные хищники, поедали ее не уставая, и я, насколько мог, прятал их, боясь выдать явное… Видел ли я в этой девушке женщину, или это было безмерное любопытство к существу, которым я восхищался? И все же мне всегда хотелось прикоснуться к этим губам, глазам, волосам: а реальное ли все это?
За ней пытались приударить многие воины, и она с каким-то изящным жестом, с улыбкой умела уходить, не обижая. Ко мне она привыкла, как к подружке, наверное, потому, что я ни словом, ни поступком не дал ей понять, что претендую на что-то большее, чем дружба. И так было на самом деле. Мне достаточно видеть ее.
Теперь, когда я летал на «грузовике», работать приходилось каждый день. Мы возили раненых, боеприпасы, грузы, почту, летали на «комара». «Комар» – это завербованный человек, идущий в караване с оружием из Пакистана. Он имеет передатчик, работающий на фиксированной волне. По этому передатчику двое наших пассажиров, с аппаратурой в аккуратных чемоданчиках, определяли с воздуха местонахождение каравана.
Три раза в день мы взлетали и брали курс к пакистанской границе. Маршрут был один и тот же, но главное – не пересечь границу. В один из полетов я взял с собой Анну. Она проявляла любопытство, как подросток, – ее интересовало все, что связано с полетами.
Полчаса упражнений – и она научилась держать горизонт в воздухе и разворачиваться на заданный угол. После посадки мы выписали ей свидетельство пилота и приняли в экипаж, облив шампанским, каким-то чудом уцелевшим в одном из тайников на самолете.
…Идти к Анне с пустыми руками я не мог, поэтому решил завернуть к Фире – у нее всегда найдется что-нибудь вкусненькое. Фиры дома не оказалось, но дверь была открыта. На столе стоял букет темно-красных, будто только что срезанных роз… Какой же я болван, ведь, кажется, у Фиры день рождения! Розы могли быть с «Ан-12», только что прилетевшего из Ташкента. Я вытащил две розы, и поспешил скрыться. Одну розу я воткнул по дороге в колючую проволоку. Все равно я вернусь сегодня пораньше, и мы придумаем, как поздравить Фиру.
…Аня открывает мне дверь, и по ее отрешенным глазам я понимаю: она снова витает в облаках. Вся она – в каком-то своем мире, и этот придуманный мир – не ее изобретение. Я уже стал понимать это. Ее воображение питают книжные образы. Страна литературных грез – внутренний ореол Ани… Что она прочтет мне сегодня? Недавно читала Ахматову: «Когда-то я покинул мир людей и жил один, среди своих видений». Это ей подходит, но меня не очень волнует. Меня притягивает другое. Я могу часами смотреть на Аню, на ее глаза, прикрытые опущенными ресницами, капризно поджатый рот школьницы, на ее пальчики, поправляющие прядь волос…
Мы одни в этом маленьком домике и, кажется, во всем мире, в том самом, где за окнами – война…
Я достаю из целлофанового пакета темно-красную, цвета венозной крови, розу. Капли воды еще дрожат на лепестках, и Аня по-детски ахает, всплеснув руками. Она постепенно возвращается на землю, суетится и, наконец, находит банку.
Мы сидим за маленьким столиком друг против друга, она рассказывает мне о том, какого худющего солдатика привезли сегодня в санчасть.
– Я видел его за решеткой «Зиндана». Мы ему дали тушенку. Но, кажется, бесполезно. «Наркота», насколько я знаю, ничего не ест.
– Он ведь совсем еще мальчишка, – продолжает Анна (как будто сама – взрослая). – И, кажется, даже не понимает, что может расстаться с жизнью…
Аня взяла с полки свою толстую общую тетрадку и спросила:
– Хочешь, я прочту тебе Ричарда Хоуви?
Я молча кивнул (кто это – Хоуви?).
…Мне молодость в ночи рекла:
Отрада прежняя ушла.
Так утро делается днем, а дню,
Что дарит людям свет, —
До сумерек покоя нет…
– Недолговечней розы я, на небе радуга моя
Недолго длит лучей игру:
Я молодость; ведь я – умру…
Я смотрел на нее: она поправила локон, свалившийся на тетрадь, обнажив подмышку. Легкий халат еле прикрывал плечики.
Я сказал себе: никогда не попытаюсь прикоснуться к ней пальцем, даже если мне скажут, что завтра меня не будет…
Она читала еще что-то, но глаза мои слипались, голова падала на грудь.
– Ой, какая я – дура! – услышал я голос Анны. – Ты устал, а я… Приляг…
– Нет-нет. Пожалуй, пойду.
– Да ты же спишь уже! Ложись, а я соображу поесть.
Я показал на пакет, где у меня была тушенка и огурцы, и отвалился на узенькую коечку. От подушки исходил запах ее волос, какой-то особенный, волнующий…
Впервые засыпал в ее присутствии; чувствовал, что она рядом, слышал звуки ее шагов, и мне казалось – каждая клеточка моего тела поет: она здесь, и пока это будет продолжаться, все будет хорошо…
Я провалился в пустоту и когда неожиданно открыл глаза – была глубокая ночь. Аня сидела на табуретке, уронив голову на стол. Я вскочил, тихонько тронул ее за плечо. Аня не просыпалась. Тогда я отвернул одеяло на постели, подхватил Анну и осторожно перенес на кровать. Она слабо шевельнулась и вдруг обвила мою шею руками: «Не уходи… прошу тебя».
Я прилег рядом. Она так и не проснулась, спала, уткнувшись носом в мою грудь. Я не шевелился – боялся разбудить Анну, но спать уже не мог. Через час у меня затекли конечности, и я как можно аккуратнее встал. В крохотном коридорчике стояло ведро с водой. В темноте отыскал кружку, напился, набрал еще воды и, потихоньку открыв дверь, вышел.
Первые лучи солнца окрасили перистую облачность. Все вокруг спало, охваченное предутренним крепким сном. Я вылил себе кружку на лицо, зашел в вагончик, чтобы забрать куртку, и замер на пороге, пораженный: Анна спала голой, ее халатик валялся на полу…
Я шел в модуль, а перед моими глазами оставалось бледное пятно тела Анны, слабо освещенное сероватым отсветом из оконца.
* * *
Такой прозрачный воздух бывает только осенью. Пронзительная синева высвечивает привычную панораму кабульского аэропорта: стеклянная призма руководителя полетов на фоне частокола гор. «Полтинник» выстроился на плацу в каре.
Посередине, под знаменем полка, стоят три стола, покрытые красной материей, на них – три гроба. В «цинках» лежит все, что удалось подобрать на месте падения сбитого вертолета «Ми-8». Говорят прощальные слова командиры и товарищи, кто – владея собой, а кто – и не совсем…
Каждый из нас может оказаться в этих «цинках», но у вертолетчиков – больше шансов, и каждый думает: «Сегодня – не я, эта участь – не для меня…»
Обиднее всего – только вчера пришла директива: стрельба и бомбометание (для вертолетов) с высоты не менее тысячи пятисот метров. Появись эта шифровка на два дня раньше – ребята и сейчас топтали бы эту землю, как прежде…
Звучат хлопки выстрелов, полк расходится. Мы идем к себе в комнату. Сегодня у меня контрольные полеты на бомбометание. Пал Палыч проверяет меня в качестве инструктора. Когда Большаков перевел меня с «салона» на «грузовик», Санников подошел буквально следом: «Не переживай, Дрозд, этой пехоте трудно угодить».
Я и сам понимал, что командарм потребовал замены экипажа не из-за одного только опоздания. В самый первый раз, в Кундузе, я прочел в его водянистых, холодных глазах: «Я власть. Я наказую и милую, и никто другой здесь, на моей территории, мне не указ». Может, где-то улыбнулся невпопад? Пехота с лампасами приходит на самолет – и: «Командир, заводи, поехали…» Этот тип военачальника мне был знаком до боли. Он шевельнул пальцем – и… попробуй не выполнить!
В Союзе один из командующих военным округом, генерал-лейтенант, узрел на аэродроме транспарант с лозунгом. Это были бессмертные слова отца русской авиации Жуковского: «Авиация не подчиняется никаким авторитетам, кроме лиц, свято соблюдающих летные законы».
– Как это «не подчиняется»? – вопросил грозно генерал. – Снять это. Повесить что-нибудь поновее…
Не хочу приписывать невежество всем, но «экземпляры», достойные здорового смеха, были. Один полковник подошел к трубке ПВД, потрогал ее, стал рассматривать. Потом спросил меня: «Сильно греется?» Отвечаю: «Как утюг, рукой нельзя дотронуться». «А чем она охлаждается? Какая скорость стрельбы?»
Ну как тут было не засмеяться, если на полном серьезе штангу, приемник воздушного давления для барометрических приборов с обогреваемым наконечником (противообледенителем), принимают за… пулемет!
Я нисколько не жалел, что ухожу с «салона». Лучше каждый день летать, чем смотреть, как твои ребята садятся за «белую лошадь». Но все же несправедливость всегда обижает.
Санников подсластил горькую пилюлю: «Дам допуск к бомбометанию, потом буду возить тебя инструктором. Есть вакантная должность – командир отряда. Готовься принимать семь самолетов вместе с „крестом“».[28]28
«Крест» – самолет с санитарным знаком на фюзеляже. Летающая операционная, оборудованная приборами для реанимации и укомплектованная хирургами и медсестрами.
[Закрыть]
Пал Палыч за меня – горой. Дружеское расположение такого человека, как Санников, – дорогого стоит.
…У входа в модуль толпа. Курят, обсуждают случившееся. Кто-то знал ребят, есть и земляки погибших.
– Дрозда к телефону! – Наверное, Санников, по поводу полетов.
Нет, это не Пал Палыч. Издалека, еле слышен голос Славки Пуртова.
– Как ты, Дрозд, живой?
– Живой.
– Завтра – свадьба, приглашаем весь экипаж. Помнишь, авианаводчика вез из Баграма? Женится…
– Постой, Славка… У нас тут – несчастье. Вертолет сбили…
– Уже продукты получили на свадьбу, – кричит в трубку Пуртов. – Жизнь идет, старик… Может, и жениха убьют послезавтра, зато будет кому поплакать…
– Я не против. Но завтра наверняка мне дадут вылет.
– Не беспокойся. Будет команда начальника КП[29]29
КП – командный пункт воздушной армии.
[Закрыть] – поставить тебя в резерв. Прихвати с собой канистру – полную! В семнадцать часов завтра пришлем за тобой машину или «бээмпэшку»…
* * *
Славка встречает нас возле офицерского кафе.
Мы вылезаем из «брюха» боевой машины, словно освобождаемся из объятий чудовища, рычащего, разъяренного порциями пламени, съедающего его внутренности.
Зачем нужно было так нестись по улицам Кабула, наводя ужас на редких водителей машин и прохожих? С 18 часов в городе – комендантский час, улицы пустеют, и если бы на нашем пути вырос человек, арба, запряженная мулами, или машина, мы бы не остановились. На вид – грозная машина с крупнокалиберным пулеметом, наделе – отличная мишень для реактивного снаряда, прошивающего тонкие стенки, словно консервную банку пуля. Единственное спасение – скорость.
Я подаю руку Анне. Оглушенная, растерянная, она становится на твердую землю. Всю дорогу я обнимал ее плечи, чувствуя, как Аня вздрагивает на каждой ухабине. «Держись крепче за меня!» – прокричал я ей, и она обхватила меня рукой. Замкнутое пространство тесной железной коробки, в которой мы болтались, как добыча в большом желудке, сближает…
– Канистру привез? – беспокоится Славка.
– А как же, – вмешался Эдик, показывая на парашютную сумку.
– Кто такая, почему не представляешь?
– Аня, стюардесса. Наливала рюмку самому Кармалю.
Мы стоим на территории штаба Сороковой армии. Метрах в пятистах от нас в наступающих сумерках высится громада дворца Амина. Вдоль дороги от КПП – жилые сборные модули, такие же, как у нас в «полтиннике». Рядом с глиняным дувалом[30]30
Дувал – забор.
[Закрыть] тянется колючая проволока, освещенная прожекторами. Дальше на юг – склоны гор с горящими светляками огней.
– Ребята, – обращается к нам Пуртов, – свадьба комсомольская. Требуется помощь. А командира я украду минут на десять.
…Большая комната, где жили штурманы наведения (авианаводчики), заставлена кроватями в один ярус. Сейчас здесь никого нет, в узкое пространство между койками можно протиснуться только бочком.
– Шестнадцать человек тут никогда не ночуют – половина всегда на дежурстве, – словно читая мои мысли, объясняет Слава. – Твой экипаж размещу в полном составе.
Мы присели на стулья возле стола. Краюха хлеба, разбросанные игральные карты. Напротив, на стене четыре портрета в траурных рамках. Молодежь… Удивительно светлые лица, как будто подобранные для выставки с тематикой портретного жанра.
– Все они спали здесь, на этих кроватях. В разное время, конечно, – прокомментировал Славка. – Давай, командир, за этих ребят, по граммульке, чисто символически… двоих я знал, а вот этот – был моим другом. – И он показал на лицо мальчишки, для солидности украшенное усами. На Славке все та же полушерстяная гимнастерка со свежим, только что подшитым воротничком, орденская планка с ленточкой неброского малинового цвета – Красной Звезды.
– Снайперы охотятся за нашим братом… – говорил Пуртов, вытаскивая из-под матраца маленькую фляжку из нержавейки. – Мы указываем для авиации цели, а это духам не нравится…
– Славка, «Звезда» – за Панджшер? – спросил я, указывая на нашивку.
– Да.
– Ты случайно не «Горным» работал?
– Работал. Это, брат, тебе не наверху болтаться…
– Не приведи господь, спаси и помилуй! – вздохнул я. Славка плеснул в стаканы на донышко рыжеватой, чайного цвета жидкости.
Я знал, что Аня не пьет ничего, кроме шампанского. На этот раз с неожиданной решимостью она проглотила коньяк.
– У нас здесь ребята нормальные, – говорит Славка, поглядывая на Аню, – друг за друга не прячутся. Надо – идут в горы с рацией. Такой билетик вытянули… Был, правда, один кадр. Тот прямо заявил: под пули не полезу. Пугали его трибуналом, потом отстали – какой-то он прикинутый, толку все равно от него мало. Отослали в Джелалабад, в группу руководства полетами. А тут – обстрел, выскочил из модуля, в траншею. Не добежал несколько метров – чикнуло осколком. Не при Ане будет сказано… Отчекрыжило всю мужскую часть, да и живот разворотило порядком. Говорят, выкарабкался, но какая же это жизнь? Тут как ни берегись, а, видно, кому что написано… Я думаю, нечего бегать из помещения: начался обстрел – сиди спокойно. Вероятность прямого попадания мала. Осколков гораздо больше, и летят они веером… Ну что, двинули? Присматривайтесь к организации мероприятия, становитесь на очередь…
– Ты на что намекаешь?
– А что намекать, обженим, и баста! Будешь долго думать – отобьем.
Я поймал Анину руку внизу, сгреб ее пальчики, притянул к своему бедру; она глянула на меня долгим взглядом, я купался в нем, сжимая ее ладонь.
– Я ее не отдам, – сказал я, не переставая смотреть в смущенные зеленоватые глаза.
* * *
Свадьба разыгрывалась по сценарию, придуманному в политотделе. Это должна была быть веселая свадьба, как и все, какие бывают на этой земле. Здесь, среди «ограниченного контингента» войск, такие праздники случаются нечасто.
Столы накрыли в длинном зале кафе. Во главе стола, вместо родителей, восседал начальник командного пункта, полковник, бывший летчик. Были представители политотдела и штаба, комсомольские вожаки.
Когда в бокалы налили шампанское и все встали, готовясь услышать первое поздравление, выяснилось: невеста во всем своем убранстве одна… Жениха рядом нет. Ее успокаивали подруги, говорили, что у него проблемы с костюмом – ведь встретиться они должны были здесь, за столом (расписывались молодые днем, в посольстве).
Неожиданно с грохотом открылась входная дверь, и в зал ввалился человек в комбинезоне, панаме, с рацией и автоматом за плечами.
– Здесь свадьба?! – закричал он, и все зааплодировали. Специально испачканное лицо не могло скрыть рыжих веснушек Василия: все узнали жениха.
Он бросился к невесте, обнял ее и стал целовать. Теперь уже и она перепачкалась в краске и смеялась каким-то нервным смехом: оказывается, ее тоже не посвятили в тонкости сценария.
После первых поздравлений началась церемония вручения подарков. Собственно, подарок был один – громадная картонная коробка, из которой жених по требованию друзей извлек завернутый в бумагу сверток. Пока приглашенные приносили конверты с деньгами, чеками, будущий глава семейства потел, разворачивая свертки. Вокруг него образовалась гора бумаги, и он откидывал в сторону все новые обертки, пока в его руках не оказалась коробка чуть больше спичечной.
Под рукоплескания и крики Василий извлек из нее… детскую соску.
Застучали ножи и вилки, зазвенели бокалы, шутки и смех поплыли над столами…
Ухнула где-то пушка, раз, два… Потом стали слышны разрывы, где-то совсем недалеко. В зале стало тихо. За первой серией взрывов последовала вторая: снаряды ложились на территории штаба. Мы побросали вилки, пошли к выходу.
С наших позиций в ночное небо потянулись цветные нити трассеров, несколько взрывов взметнули землю в освещенной прожекторами полосе, возле дворца Амина. Скорее всего, стреляли по дворцу. Теперь уже заработали наши стволы, подключилась реактивная артиллерия, и в ночном небе начался настоящий фейерверк.
Я не выпускал Аниной руки из своей, и она прижалась ко мне плечиком – с гор тянуло холодным ветром…
– Славка, – спросил я Пуртова, показывая на трассеры, чертившие темный небосвод, – иллюминацию специально заказывали?
– А как же? Какая свадьба без этого? Знаешь, какая у них метода? Едут на «Тойоте» куда-нибудь. Вдруг зачесалось где-то в одном месте. Остановились, выкатили гладкий ствол, пяток-десяток мин пульнули, поехали дальше… А наша артиллерия еще полчаса будет долбить вон тот кишлак, на горушке. Смотри, смотри… Вон, где разрывы. Что-то загорелось, по-моему… Там уже давно никто не живет, а позиция для духов отменная.
Оставшись в тельняшке, я накрыл Аню своей курткой. Как зачарованные смотрели мы на ожившую ночь: яркий магний вспыхнул в небе и осветил город, холмы и мрачный дворец. Осветительные бомбы на парашютах медленно опускались на горы, выхватывая из темноты склоны и прилепившиеся на них глинобитные жилища…
Аня повернулась ко мне:
– Ты обещал, что только поздравим и уедем…
– Конечно. У меня тоже нет желания веселиться.
Я знал, что выезд в ночное время с территории штаба строго запрещен, кроме как на оперативные мероприятия, но исключения всегда были.
– А что бы вам не остаться, мужики? Выделим апартаменты, как положено… В гостинице есть номера… – стал уговаривать Пуртов.
– Отставить, Слава. Это не прихоть, старик, – уперся я. – Давай свое чудовище на колесах…
Если езда сюда впечатляла, то обратно – вселяла жуть. Из ворот мы выскочили как выпущенные из лука и, миновав несколько поворотов, понеслись, выжимая из двигателя все возможное. Мы чувствовали себя живой начинкой снаряда, скорлупа которого, как яичная, в любой момент может треснуть.
Аня сжалась в комочек у меня под мышкой, сердце ее отчаянно стучало где-то возле моих ребер. Мы садились первыми, и она шепнула мне несколько слов, заставивших меня остановить дыхание: «Почему ты ушел тогда?»
Я не знал, что ответить, но потом решил сказать то, что чувствовал, в чреве этой машины нечего было юлить:
– Боюсь… – Закончить мне не дали.
– Я такая страшная?
– Ты красивая, ты же знаешь…
– У тебя кто-то есть в Союзе?
– Нет-нет, здесь другое…
Как мне объяснить ей, что она для меня – хрупкое растение? А может быть, я все это выдумал? За любой оболочкой – живой человек…
Пятнадцать минут показались нам вечностью, и если есть на свете страх в натуральном виде, то он должен выглядеть именно так: человека сажают в темный снаряд и выстреливают его, не объяснив, что с ним будет дальше…
Славка, провожая нас, наверное, чтобы «успокоить», рассказал странную историю. Начал с того, что их боевые машины еще ни разу в городе не были обстреляны. Не стреляют и по «газикам» с начальством – боятся жестких ответных действий. А вот двух солдатиков, вывозивших мусор вечером, подстрелили из-за дувала.
Откуда и кто стрелял – до сих пор неизвестно. Мусорка была огорожена частой колючей проволокой, чтобы собаки не растаскивали мусор. Но полчища этих голодных кабульских тварей делали подкопы и раскидывали все. Какая-то голова решила проблему просто: за колючей проволокой поставила «противопехотки», не заминировав только узкий проход. Кто-то открыл или оставил открытой дверь, и на мины забрела корова, которую утром здесь же и нашли в виде готовых, разделанных частей туши. Похоже, что смерть солдатиков – своеобразная месть за кормилицу. Странная штука – жизнь на войне… Ведь кто-то растил этих мальчишек, ждал их возвращения, а получит бумажку: «Геройски погиб, исполняя интернациональный долг…» Это, и только одно это, слово «геройски» станет утешением для отца и матери. И никогда им не узнать о том, что их любимые мальчики погибли, обнимая руками зловонную кучу с мусором…
…Когда урчание чудовища стихло, все вздохнули с облегчением. Мы выходили на стоянке, испытывая одно и то же – чувство обретенной свободы.
– Эдик, – крикнул я, словно глухой, – плесни «дустика» из наших запасов водителю!
С этой минуты я знал, что самые мужественные люди на этой войне те, кто сидят в этих бронированных скорлупах, легко протыкаемых, как дыня шилом, снарядами…
…В эту ночь я остался у Ани. Несколько раз выходил на улицу, обливался водой, смотрел на звезды. Мне казалось, что все они опустились низко, рассматривая меня, и я смотрел вместе с ними на себя и… не узнавал. Я понимал, что во мне сейчас умер летчик, мечтающий сделать себе карьеру, звания и должности…
Сейчас мне ничего этого было не нужно. Я вдыхал похолодевший воздух, и он лился легко, обласкивая грудь, он делал меня легким, и я зачем-то поднял вверх руки, стараясь задержать выдох и обнять искрящееся надо мной пространство.
Мы не спали всю ночь и сказали друг другу столько не значащих и пустяшных слов, сколько я не слышал за всю свою жизнь. Мы строили планы на будущее: она собиралась учиться, а я решил бросить армию. Через годик у меня могла быть минимальная пенсия. Если все делать по-умному, можно устроиться потом в Аэрофлот. У меня там много друзей.
– Зачем тебе, Анька, учиться? Ты и так прочитала уйму книжек… Я сяду на большой лайнер, буду летать за кордон. Пойдешь ко мне стюардессой?
– Пойду. Если ты не смеешься…
– А как насчет того, чтобы возвращаться домой вместе? – Она обняла меня, и мне оставалось удивляться, откуда в этих ручках столько силы?
Я шел от Ани ранним утром и думал о тех шести с половиной месяцах, которые мне оставалось здесь пробыть. Мы уже решили: Аня уезжает отсюда вместе со мной. И здесь, на этой протоптанной дорожке от «Олимпийской», я впервые почувствовал настоящий страх, тот, который посещает человека, посаженного в темную оболочку снаряда…
* * *
Мы возвращаемся из Ташкента, загруженные двухсотлитровыми бочками со спиртом. Металлические пробки с резьбой опечатаны свинцовыми пломбами. Но для моих веселых и находчивых нет таких печатей, которые невозможно поднять. Технология для каждого материала – свинца, пластилина, мастики – своя. Подогреть проволоку и осторожно вытащить ее – дело трех минут, поставить на место чуть сложнее, но времени хватает. Ребята берут ровно столько, сколько, как они считают, причитается за погрузку бочек (солдат, как всегда, для этих целей не хватает). Экипаж не может обидеть себя, а получатель – начальник склада ГСМ – и так не обижен: он берет с каждой канистры по два литра чистогана.
Война все спишет…
Мы снижаемся, и я представляю, как вся полковая «родня» собирается на стоянке к нашему прилету. Нас встретит наземный техник, молдаванин Иван Мыцу, черноглазый, веселый парень. Никак не научу его заводить самолет на стоянку: бегает перед носом, размахивает руками, когда должен стоять в строго определенном месте лицом к переднему колесу, обозначая руками начало разворотов.
Главное – не зацепить плоскостью соседний самолет. Ваня не пил спирта, и мы везли ему крепленой виноградной «Чашмы» и еще пару ящиков пива, чтобы угостить всех, кто нас встречает. Взрослые люди, отцы семейств радуются нашему прилету, как дети, и мы стараемся не обидеть никого, хотя достается не всем. Не раздаем только кефир. Кабульская окрошка после Ташкента уже стала традицией. Обычно у нас в комнате собиралось на нее несколько десятков человек.
В ведерный эмалированный тазик мы наливаем кефир, холодной воды, затем бросаем нарезанную зелень, вареные картошку и яйца, мелко рубленную колбасу. Добавляем лимонную кислоту и красный перец. Едим прямо из тазика. Гости стекаются из всех комнат модуля, приходят со своими ложками. Наступал момент, когда к «корыту» невозможно пробиться. Тут подавал голос Игорь: «Юра, ты опять тазик для мытья полов подсунул? Я говорил командиру: надо было покупать тазики с разными рисунками…»
Не очень близкие «родственники», не знавшие домашней заготовки Игоря, прятали ложки в карманы и исчезали.
…Ваню я заметил издалека, но толпы, кроме двух-трех человек, на стоянке не было.
Что-то не так… Может быть, какое-то полковое построение?
Мы выключаем двигатели, выходим из самолета. Сероватые тени от гор быстро поглощают стоянку: на глазах свет сгущается, очертания предметов становятся размытыми…
Ваня стоит у выхода под винтами, впервые я вижу его лицо сосредоточенно-серьезным.
– Иван, что стряслось, куда весь народ сгинул?
– Беда, командир. Вчера ночью был обстрел, пятнадцать человек из первой эскадрильи уложило, много раненых. У нас – только раненые, тяжелых нет, – торопится успокоить техник. – Много погибло вертолетчиков, прямо в модуле. Всего тридцать мин легло…
Мы стоим онемевшие: прилетели из Ташкента, где два дня нежились в гостинице, прямо на войну… И вдруг – мелкой противной дрожью у меня затрясло колени, в легких перестало хватать воздуха, и я задышал часто, стараясь справиться с бешено колотившимся сердцем: где Анна? Где она была при обстреле? Я бросил все, побежал в деревню к знакомому кунгу. Он был закрыт, на стук никто не отвечал. Возле земляного бруствера, на границе жилой зоны, – воронка от взрыва, разбросаны столбы ограждения.
Надо идти к Сухачеву. Вряд ли он дома, скорее всего – в штабе. Бегу на командный пункт. У третьего модуля разворочена вся стена, из крыши торчат обугленные балки… Видимо, весь командный состав на вечернем совещании – до эскадрильских построений оставалось полчаса.
Вижу Сухачева, выходящего из штаба вместе с комэсками.
– Саша! – кричу я.