Текст книги "Экипаж «черного тюльпана»"

Автор книги: Олег Буркин

Соавторы: Александр Соколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

Веня с Игорем – те скажут: «Есть командир!»

Преданно посмотрят в глаза, сделают наоборот, но так, чтобы не подвести себя и других. Эдик добродушно во всем признается. Юрка – не в счет. А этот, молчун, все что-то носит внутри.

В одиннадцать часов загоняю ребят «у койку». Все – в норме, хотя, конечно, по чуть-чуть приняли. И только штурман хватанул лишнего.

Взрослые люди знают точно, сколько можно выпить, чтобы утром врач не почувствовал запаха. Что только не жевал летчик утром, отправляясь на медосмотр. Но медицину не проведешь. Запах поступает из легких, куда приносится кровью, насыщенной алкоголем, и все ухищрения только меняют «окрас» этого запаха. Утром перед медицинским контролем, если не жалко собственного здоровья, можно зайти в самолет, надеть кислородную маску и подышать чистым кислородом, окисляя продукты распада. Запах пропадает на короткое время – и тогда надо успеть добежать до санчасти.

Пьянки чаще всего происходили в командировках, когда сидеть приходилось в дальних дырах Союза, в нетопленых, загаженных гостиницах.

Из летного состава жестоко наказывались только те, кто попадался: запах у врача перед вылетом считался криминалом. Если же на борту начальство, считай, что ты пропал. Формы и методы воспитания имели широкий спектр: от выговора до снятия с должности или перевода в отдаленную местность. Не думаю, что мой штурман, Влад Малков, не знает всего этого. Просто здесь нет врачебного контроля.

И другое: «Я сюда не напрашивался, меня отправили в Афган, не испросив моего согласия, поэтому я наплевал на вашу дисциплину». Иначе я не мог объяснить нагловатого взгляда Влада, когда предложил ему пройти со мной в умывальник, место, где мы могли уединиться.

Он курил, покачиваясь, засунув руки глубоко в карманы, куртка комбинезона расстегнута. Округлый, покрытый волосами живот. Струйка дыма от сигареты прикрывает один глаз, другой смотрит на меня, и вся его физиономия, с редкой растительностью на черепе и перекошенной в одну сторону щекой, говорит: «Ну и что? Мне плевать на то, что ты мне скажешь…» Однако я думал иначе.

Стоит мне промолчать, сделать вид, что не заметил, и я не успею глазом моргнуть, как меня попросту перестанут считать командиром.

– Влад, – начал я, чтобы долго не размазывать. – Завтра, в пять утра, ты подходишь ко мне. Сам. Если не подходишь и если обнаружится «лепесток» – можешь ложиться спать дальше. Я беру другого штурмана.

Лицо у Влада меняется. Не ожидал? Я разворачиваюсь и ухожу: теперь проблемы, которые могли возникнуть у меня утром, стали его проблемами. Захожу к Никулину.

– Николаич, кто у нас в резерве?

– А что такое?

– Штурман приболел, нужен дублер на пожарный случай.

– Нет вопросов, забирай моего.

– Спасибо, старик.

Влад ловит меня в коридоре:

– Послушай, Леня… Мы взрослые люди. Ты – капитан, я – капитан… и возраст у нас один. Зачем осложнять? Или ты хочешь набрать себе очки? – Фразы даются ему с трудом, язык еле поворачивается.

– Владислав Максимович, – нарочито перехожу я на «вы». – Для вас, видимо, мои слова – пустой звук. Утром ешьте что угодно. Но чтоб запаха не было. Нет запаха – летите. Есть – отдыхаете. Мы же взрослые люди! Кстати, о субординации. Капитанами мы можем быть все, но командир всегда один. И даже в Африке. А Леней я согласен стать для вас, когда мы вернемся домой…

Я подхожу к дневальному, прошу, чтобы поднял меня в четыре утра. Осталось решить вопрос с оружием. Автоматы хранятся в коридоре в деревянных шкафах, обитых металлической лентой и закрытых на висячие замки. Старый прапорщик выдавал оружие перед вылетом и потом принимал его обратно. Борис Иванович к вечеру уже был никакой, и здесь важно было побеспокоиться о ключах заранее.

Будить Бориску – дело бесполезное, а перевернуть сто килограммов, чтобы изъять ключи, – проблема. К тому же Бориска к утру зачастую плавал в собственной луже…

Его громадный живот еле носили больные ревматические ноги. Даже когда бывал трезвый, Борис передвигался, придерживаясь рукой за стенку. Выйти по малой нужде, особенно ночью – было для него непосильной задачей. До «музыкальной шкатулки» ему надо добираться около двадцати минут, поэтому туалет он себе организовал у второго выхода из модуля, завладев ключами от двери. За день пекла солнце выжигало все, но утром у стены в крайних комнатах стоял устоявшийся запах мочевины…

Мы удивлялись способности деда – он поливал стенку через приоткрытую дверь так долго, что казалось, опустошает содержимое своего объемистого живота по капельке.

Когда я вспомнил о нем, Бориска стоял как раз у двери со спущенными трусами, обнажив две половинки прыщеватой задницы.

– Что, дед, опять краник открутил? Гляди, стенку подмоешь, упадет… – бросил ему кто-то, проходя мимо.

Дедом звали сорокапятилетнего мужика, который в свои годы от беспробудного пьянства стал развалиной. От постоянного усилия жить его большие серые глаза наполнялись влагой, будто два озера, готовые каждую минуту излиться; и, когда он опрокидывал стакан, из них обильно струилась чистая, соленая слеза. Тогда дед бормотал: «Мои внучики…»

Все жалели Бориску, ему давно уже предлагали уехать домой по болезни, но он твердил, что отдаст «свой долг» до конца, и все знали, какой это долг – он хотел заработать чеков для двух своих внучат.

Я забрал ключи. Борис доверял не каждому, но мы были с ним соседями, и он часто заходил к нам. Теперь можно ложиться. За стеной продолжали бузить одесситы, они распевали про «жемчужину у моря», а я раздумывал о том, что скорее всего со штурманом у меня будут проблемы. От штурмана зависит многое. Практически он ведет корабль по трассам и выполняет большой объем работы как на земле, при подготовке, так и в воздухе. Конечно, этим спекулировал Влад, пытаясь поставить себя в особое положение в экипаже.

На Дальнем Востоке я летал со штурманом, фамилия у которого была Сирый-Казак. Редкий профессионал мог сравниться с ним в своем деле, я вспоминал его всегда добрым словом. Он вел командира корабля от взлета до посадки. Летчику не надо шевелить извилиной, штурман стоял сзади, давал курсы, поправки, развороты, время пролета радиомаяков, читал схему захода на аэродром, выдавал темп снижения. Словом, в кабине живо пульсировал мозг экипажа, заставляющий всех крутиться. При высоком собственном статусе, это был человек, лишенный амбиций, скромный и веселый. Среди летного начальства Сирый-Казак был нарасхват.

Бывали и такие штурманы, кого надо все время шевелить. Еще одна разновидность питалась иллюзией своей исключительности, то есть тем, что на борту он – самый значительный член экипажа и все его команды должны выполняться быстро и неукоснительно. Этот тип навиганта терроризировал летчиков командами вроде: пять градусов влево, пять – вправо, а кое-кто и давал поправку в два градуса, хотя такая величина не имеет никакого практического значения. Эти дали жизнь поговорке: «Штурман, а ты хрен у комара видел?» В авиации истинным специалистом, профессионалом, становился человек не только знающий, но и умеющий применить знания в деле тонко, расчетливо, выбирая главное, существенное, сообразное ситуации, месту и времени. Про таких старые кадры говорили: «Ухватил бога за ноги».

Одно время я летал с опытнейшим штурманом. Отменный специалист, но переносить его в кабине в течение нескольких часов было пыткой. Дело в том, что он все время пел. Человек жизнерадостный, любил выпить, поесть, имел объемистый животик и стойкое пищеварение. Когда Илизарьевич поест – жизнь бьет в нем ключом, и его темперамент находит выход посредством некой тарабарщины на один и тот же мотив. Он складывает свои толстые губы трубочкой и выводит свое бесконечное: «Там-тарам-тарам-там-там, там-там-там, там-там-там-там…»

В полете спрашиваю у него: «Илизарьевич, во сколько пройдем Бутурлиновку?» Слышу в наушниках: «Бутурлиновку-бум-бум, бутурлинову-бум, бум… через две минуты, командир…» Говорил он скороговоркой, слова сыпались, словно пули из пулемета, часто приходилось переспрашивать.

«Бутурлиновка, командир!» И я снова слышу радостное, приподнятое: «Бутурлиновка бум-бум, бутурлиновка-бум-бум…» Не останавливаясь, он повторяет этот припев десяток раз, потом делает паузу… и снова… Хорошо, что я сижу от него на приличном расстоянии, но мой техник не выдерживает. «Илизарьевич, закрой фонтан!» – рычит он, сорвав наушники со штурмана. Тот непонимающе моргает: «Что, что случилось?» В кабине восстанавливается тишина, но ненадолго. Мы проходим Листопадовку, и по кабине разносится это расчудесное название русской деревни с приставкой – «бум-бум». Техник обращается ко мне: «Командир, разреши выйти, покурить?» – «А куда мне прикажешь деться?» – спрашиваю я.

Из старых кадров, которые особенно почему-то запоминались, был у меня бортовой техник предпенсионного возраста. Он частенько портил воздух в кабине, и перед полетом его обычно спрашивали: «Василич, ты клапан подрегулировал?»

Пригревшись на своем сиденье между мной и летчиком, Василич начинал клевать носом, и тут случалась эта маленькая неприятность, всегда дурно пахнущая. Внезапно он открывал глаза и оглядывал нас подозрительным взглядом, как придремавший петух на нашести.

– Командир, вот эти праваки! Нажрутся с утра шоколада – дышать в кабине нечем! – Брезгливо сморщившись, он вставал и выходил в грузовой салон – проветриться. У правого летчика, парнишки, только что из училища, пылали уши, словно красное табло «пожар в двигателе», мы смеялись, включали вентиляторы…

Я стал засыпать. Не было еще двенадцати часов, когда дверь открылась, появился солдатик-дневальный. Я понял: день еще не кончился. «Товарищ капитан…» – прошептал солдатик в темноту комнаты. Я надел тапки, подошел в трусах к двери. «Товарищ капитан, там прапорщик из экипажа Дружкова, по-моему, радист, стоит с гранатой, кольцо выдернул…»

– Где? – сон мгновенно выветрился.

– У входа.

– Пьяный?

– Да.

Дружков не спал, весь его экипаж, кроме радиста, сидел за столом. Володя прихватил с собой своего штурмана.

– Надо как-то отвлечь, потом вырвать гранату… – говорю я, шлепая тапочками по коридору. – Как его фамилия?

– Говорков.

– Дети есть?

– Трое… Жена подала на развод.

– Письма давно получал?

– Давно.

– Дай сигарету.

– Ты не куришь.

– Давай!

Я закуриваю, и, обнявшись, мы вываливаем из двери, смеемся. Говорков стоит у ступенек, возле второй – прапор, оба возбуждены, что-то выясняют. Мой взгляд останавливается на руках Говоркова: видны выступившие жилы на запястье, пальцы в стиснутом положении на предмете, который нам не виден…

– Слушай, Вовка, это твой Говорков? – спрашиваю я громко. – У нас письмо в комнате на эту фамилию валяется.

Мы подходим, улыбаясь, и Говорков поворачивает к нам свое худое лицо: глаза лихорадочно горят, словно два факела. Все еще продолжая смеяться, я неожиданно хватаю его за обе руки, Володя захватывает его пальцы вместе с гранатой и коротким ударом, как футбольный мяч, бьет Говоркова лбом по переносице…

Все это происходит быстро, но дальше я с ужасом начинаю понимать, что время остановилось: невероятно долго Володя делает шаг в сторону, отклоняется назад, потом начинает выпрямляться, как тетива, он швыряет что-то, и по инерции его рука улетает вперед, он падает, и все падают в пыль…

Проходят долгие секунды, глухо звучит взрыв и наступает тишина. Я лежу еще какое-то время, потом поднимаюсь и дрожащими руками отыскиваю тапки.

Один Говорков остается стоять, прижав руку к носу. Володя вырастает откуда-то снизу. Он хватает прапорщика за шиворот, тащит за собой.

– Леня, помогай.

Мы заходим в умывальник. Володя, приблизив Говоркова левой рукой, правой жестко бьет его в челюсть. Прапорщик падает на скользкий, мокрый пол.

– Вова, не надо, он же пьяный…

– Пьяный? А чеку вырвать у гранаты – трезвый? Устроим вытрезвиловку…

Он поднимает радиста и тащит к бочке с водой, хватает за волосы, и голова Говоркова исчезает в мутной, желтоватой воде.

Куча брызг, глоток воздуха, и снова – нырок.

– Дыши жабрами, гаденыш… Себя не жалко – пожалел бы других.

Не выпуская волос, Дружков разворачивает лицо прапорщика к свету, смотрит в выпученные глаза. Сейчас тот, кто был в его руках, никак не походил на человека – мокрый, беспомощный головастик…

– Что, протрезвел? – цедит Володя и бьет его в нос со всего плеча. Голова отскакивает, Говорков отлетает, разбрызгивая по сторонам кровавую юшку.

– Хватит, Володя, убьешь…

– Убью, сволочь, – рычит он, нагнувшись над радистом, – и ни один трибунал меня не осудит.

Сбежался народ.

– Уведите командира, – прошу я. – А этого отнесите к операторам, на свободную койку, дайте снотворного.

Я стираю в умывальнике свои трусы и майку, развешиваю тут же, на трубах, иду спать голый – до утра высохнут. Совсем недавно два прапорщика в штабе армии взорвали гранату в своей комнате. Хорошо, что были вдвоем. Одного размазало по стенке, другой еще дергал конечностями, пытаясь руками собрать кишки. Они наконец-то выяснили свои отношения и пришли к консенсусу…

Я долго не могу уснуть и, кажется, только проваливаюсь в сон – уже надо вставать. Солдатик тормошит меня за плечо: «Товарищ капитан, товарищ капитан, четыре часа». Я отрываюсь от подушки.

За окнами еще темень, и я представляю, каково сейчас тащиться к этой чертовой «шкатулке». Бориска, видимо, забыл закрыть заднюю дверь, и я воровато оглядываясь, пристраиваюсь, отодвинув дверь ровно настолько, насколько нужно… все равно здесь уже море разливанное и мои мелкие брызги не в состоянии ухудшить экологию.

Вот она, свобода: становится легко и не надо пробираться во мраке и заходить в этот чудовищный сарай на полсотни посадочных мест. Один летчик уронил в очко своего «Макарова», пришлось спускаться в эту жижу, предварительно надев химкомплект и противогаз. Пистолет он все-таки нашел.

Я поднимаю экипаж. И по тому, как просыпается каждый, видна закваска. Юра, свесив длинные ноги со второго яруса, пять минут досыпает сидя, мучительно пытаясь установить голову вертикально. Самые сонливые утром Эдик и Влад, они встают всегда последними. Через полчаса, перед уходом, ко мне подкатывает штурман. От него разит зубной пастой, лосьоном и еще бог весть чем (скорее всего, жевал табак из сигареты), но запах змия сочится легкой струйкой, вобрав в себя все.

– Влад, буди никулинского штурмана. Строится он вместо тебя. Сиди в кабине и не показывай носа, пока не сядем в Кундузе.

– Командир, больше такого не повторится, – тянет Влад через силу.

Я понимаю, эти слова даются ему трудно, но они пришли, как эта серая действительность рассвета.

После чая в столовой мы стоим у выхода, приказано дождаться врача. Он выплывает из сумерек со своей неизменной улыбкой, обнажающей среди красавцев зубов прореху. Сухачев здоровается со всеми за руку, меня отводит в сторону:

– Командир полка прислал обнюхать.

– Все нормально, доктор.

– Ну и хорошо. Так, говоришь, под танк тебя бросили? А ты, конечно, не злопамятный, тихонько смылся, толкнув под паровоз?

– Саша, брось… я это без задней мысли, для общения. Фира – матерь наша.

– Надо предупреждать, орелик. Я распушил перья, как павлин, пытался приударить.

– Старик, это совсем не та опера!

– Какая там опера, когда в голове северное сияние, и рядом такая женщина. Я обнял ее… Она прижала мою голову к своей груди, чмокнула в затылок, и эдак нараспев: «Сын мой, я в жизни знала одного мужчину – моего мужа».

– Фира живет своим прошлым, она считает нас тенями своих близких: мужа, сына. Как-нибудь я расскажу тебе ее историю…

– Дрозд! Меняй свою фамилию. Ну, например – Орлов. Звучит? Ну, счастливого полета!

Саша сунул мне свою мосластую ладонь.

…Командарм приехал ровно в шесть. Небольшого роста, плотно сбитый, хорошо упакованный в общевойсковой комбинезон с накладными карманами. Светлые глазки-буравчики прощупали нас и, кажется, остались довольными.

…Полет проходит без осложнений, командарм уезжает в войска. В Кабул будем возвращаться утром следующего дня. Из всей его свиты мне запомнился ординарец, гигант-красавец Володя. Маленький десантный автомат в его лапищах смотрелся как детская игрушка. Он подошел первым, представился, улыбаясь, сказал: «Командир, будем работать вместе». С такими людьми я находил общий язык быстро, а вот командарм для меня – загадка. Что он думает о нас, осматривая холодными водянистыми глазами? Может быть: «Вы, чижики, или как вас там… Смотрите у меня, если что – в бараний рог сверну». Скорее всего, мы для него кирпичики, строительный материал, из которого можно мостить все по своему усмотрению…

Машины, подняв пыль, уезжают, и мы наблюдаем, как с бетонки на стоянку заруливает брюхатый тяжеловоз «Ми-6». Сейчас он будет разворачиваться на грунте и поднимет громадный столб пыли.

– Эдик, заглушки!

Мы закрываем входные отверстия двигателей и ныряем в фюзеляж, чтобы не глотать пыль. Наконец свистящие лопасти останавливаются, пыль оседает, и мы выходим снова. Из брюха вертолета посыпались афганцы в национальных одеждах. Около шестидесяти человек, и судя по афганской же охране с автоматами – новобранцы. Мы подошли к экипажу: «Откуда воинство?» – «Из Кандагара. А туда отвезли набранных здесь, в Кундузе. Так надежнее, не сбегут». Вот это богатыри! С такими Кармаль не пропадет… Я смотрю на худые крестьянские фигурки, завернутые в домотканое полотно, и не могу понять, зачем они так резво мостились на корточки, с минуту сидели, подобрав на колени длинные одежды, потом перебегали на новое место.

– Они так справляют малую нужду, – просветил нас командир вертолета, – а чтобы не было брызг, опускают прямо в пыль. Пыль, поджаренная на солнце, – хороший антисептик…

От военторга отделилась маленькая фигурка и направилась к нам. Маринэ, это, конечно, она.

– Игорь, тащи бутылки с молоком.

Для Марины нет неожиданности в том, что прилетели мы, а не Ласницкий. Она наверняка была у диспетчера и видела в плане мою фамилию.

Кажется, она смущена нашим вниманием, берет пакет с молоком, приглашает в гости.

Я знаю, что расслабляться нельзя, в любой момент нас могут поднять, и если в этот первый раз произойдет осечка – мы потеряем все. Я обещаю Марине зайти вечером, если не улетим, а ребят настраиваю на отдых там, где нам определят.

Рота связи – подходящее место, к тому же есть вода: резиновая емкость (бывший авиационный топливный бак) приспособлена под бассейн, и пять-шесть человек могут отмокать без всяких условностей, в том числе и трусов. Солнце выкатывается в зенит, висит над нами, словно белый, иссушающий призрак с одним оком; не только жара с эффектом бани, но и этот бьющий свет, преломленный в бледно-желтоватой дымке, вымарывает все краски и оставляет ослепленную, равнодушную неподвижность предметов, сковывает движение ног и рук, делает ненужными мысли…

Кое-как мы дотягиваем до воды, плюхаемся в ее прохладу. Я прилег в тень, постелив под себя куртку комбинезона, смотрю, как голозадые ребята носятся по краю бассейна, оглашая окрестность криками, толкают друг друга в воду. Крики отдаляются, становятся какой-то нестройной музыкой из другого мира, и я проваливаюсь в сон. Мне снится, что меня несут на носилках, с осколком в груди, и я думаю: граната все-таки взорвалась…

…Вечер приходит как избавление от изнуряющего света, но и ночь здесь – не подарок. Ты растворяешься в темноте, как капля в чернилах, а китайский фонарик держать включенным все время небезопасно. Я бреду к домику Марины, своим сказал, что иду «строить мостики с нужными людьми».

Магазин уже закрыт, Марина открывает мне дверь в заднем дворике. Я пробираюсь в маленькую комнатку, на столике горит лампочка с красным абажуром, тени горбатыми жабами прыгают по стенкам…

Пять минут – и стол накрыт. И все это неспешно, бесшумно, с каким-то удивительным изяществом.

Я пью рюмку мной же принесенного спирта. Мы говорим о командующем, о его ординарце. Потом я рассказываю про вчерашний случай с гранатой и о том, что всю ночь проворочался на койке без сна. Марина вдруг спохватывается:

– Ой, что это я вас тут баснями кормлю. Командир, я сейчас постелю вам, покушаете и будете отдыхать.

Я попробовал сопротивляться, но очень слабо.

– Не пропадут они там без вас. Командиру нужен хороший отдых, в конце концов, их жизни – в ваших руках, – резонно замечает Марина. – А вы, пока я стелю, окунитесь в бассейн, будете крепче спать.

Ну что за девушка, просто сказка! Разоблачаюсь в темноте дворика и медленно погружаюсь в воду, запрокидываю лицо, смотрю на звезды, проглядывающие через маскировочную сетку. Воздух уже остыл и стал такой же, как вода. Плаваю в предвкушении чего-то необыкновенного; казалось, маленькие, горячие ручки Маринэ уже обнимают мою шею и все звездные далекие миры благоволят ко мне в этот чудный вечер…

Я натянул комбез и, ощущая свежесть во всем теле, вошел в комнату. Вторая кровать уже была постелена, белая простыня откинута с подушки.

Я поднял рюмку за хозяйку, запил холодным «боржоми». В эти минуты во мне шевельнулось: как я мог вот так, сразу после Саши, прийти сюда? Неужели поверил во все, что он мне наплел?

– О чем задумались?

– Марина, меня зовут Леней, давай жить дружно. Можно запросто на «ты»?

– Можно, – пролепетала девушка, и я даже в свете красного фонаря заметил, как зарделись ее щеки.

– А подумал я сейчас о Саше. Представь себе, мы сидим тут, а он шагает сейчас по своей Одессе, совсем в другом наряде…

Кажется, большей глупости придумать было невозможно. Я вспомнил слезы на ее глазах, когда она услышала о замене Ласницкого. Господи! Какой болван!

Марина сникла, опустила глаза вниз. А я стал передавать ей привет от одессита, сказал, что Саша просил заботиться о ней. Кончилось тем, что Марина заплакала, ее приветливое личико стало некрасивым. Наконец она успокоилась, вытерла слезы платочком. Говорить совершенно было не о чем, и я попросил ее: «Расскажи о себе».

– Да и рассказывать-то нечего. Училась в сельской школе. Был жених. Забрали в армию… ждала, явился через два года наркоманом. Он служил в части, которая была рядом с маковыми полями. Один раз избил меня… Потом его забрали на принудительное лечение. Стал бегать, сбежит – его опять поймают. Вот заработаю чеков, найду ему хорошего врача в Ташкенте. Говорят, есть такие, но берут много денег…

У меня совсем пропало настроение. Только глянешь на звезды, а тут тебя лицом о жизнь… Второй раз за вечер почувствовал себя неисправимым идиотом. Налил рюмку, выпил не закусывая.

Веки стали тяжелыми, тени на стенках – расплывчатыми.

– Маринка, я, пожалуй, лягу…

…Утром долго не могу сообразить: где я? Маленькая ручка тормошит меня за плечо. На столе «боржоми», кофе. На лице Марины тонкая улыбка, как у Джоконды.

Пью кофе, говорить не о чем. Суровая складка на переносице, пора прощаться:

– Марина, спасибо тебе за все.

– И тебе спасибо, Леня.

– За что?

Ее глаза светятся, как две звездочки.

– За то, что увидел во мне человека…

– А я думал, обидишься, что не увидел женщины.

– Об этом ваш брат не устает напоминать каждый день, до тошноты… Хочешь по правде? Ты сильно все усложняешь… Я сделала что-то не так?

Я опять почувствовал себя в глупом положении, и сказал себе – это уже слишком. Поблагодарив Марину, поцеловал ее в щеку и понял, что этот дружеский поцелуй – надежнее всяческих барьеров. Больше у меня и мысли не появится о том, чтобы лечь с ней в постель, и Саша может гордиться тем мемориалом, который выстроил в душе маленькой Малики… вот уж эти женщины Востока!

Экипаж встретил меня у самолета улыбками:

– Как, командир, мостик?

– Выстроен, надежный… Отныне Маринэ под нашей защитой.

* * *

Для меня стало проблемой собрать свой экипаж. Работали каждый день до упаду – было проще. Теперь мы шефы-пилоты и сидим в основном на земле. Свой самолет командарм не дает никому.

Эдька с гитарой – нарасхват, его зовут туда, где намечается сабантуй. Правда, тело его, вместе с гитарой, доставляют в целости и сохранности. Игорь трудится на замполита, рисует, красит, выпиливает буквы, но спирт, полученный как вознаграждение, пьет вместе с Веней. Влад пропадает в «Олимпийке», там у него объявилась куча земляков. И только Юра, надежный и всегда трезвый, – на месте. Хадыко уже не просится в левое кресло, тем более у нас появилась возможность летать не только в Ташкент, но и в Россию. Юра не пьет совсем, поэтому мои ребята зовут его «стеклянным», но если это и стекло, то насквозь – желтое. Мой правый летчик много курит. У него две страсти – курево и книги. Да еще, пожалуй, зверский аппетит.

Окинет своими печальными глазами комнату, и я уже знаю: сейчас полезет под койку, в ящик с «красной рыбой». Консервы в томате – аварийный запас – шли в ход, когда совсем есть нечего, и только Юрка регулярно с задумчивым видом жевал кильку.

У нас на двери висит график дежурств. Убрать комнату, помыть посуду. Это самый тяжелый день моего летчика. Не потому, что у него интеллигентная натура («белая кость», как говорит Игорь). Просто он рос без отца, и мать, видно, баловала его, кареглазого симпатягу… Как-то прилетели голодные, с ног валимся. Быстренько собираем на стол. Юрка:

– Игорь, будь человеком, помой за меня посуду после ужина.

– Что я за это буду иметь?

– Ты друг или портянка?

– Когда нужен, друг, в остальное время – портянка.

– Игореха, проставлю…

– Не фиг на фиг, мне командир проставит, сейчас будет сто грамм наливать, перед ужином.

Длинный вздох Юры, похожий на затяжной прыжок.

– Хадыко, помою посуду. Мои условия: выпиваешь полстакана спирта. Посмотрим, летчик ты или кал собачий…

Я вставляю словечко:

– Игорь, не боишься, если Юрка командиром станет? Он тебя этот кал есть научит…

– Командир, к этому времени лучший советский прапорщик ВВС станет советским пенсионером.

И все-таки мой летчик выпил эти злополучные полстакана. Он притащил из умывальника ведро, сел над ним – в одной руке стакан, в другой – кружка с водой. Проглотил спирт, потом всю воду из кружки и долго сидел над ведром, тараща на нас красные глаза: «Игорек, ты, кажется, этого хотел? Тебе стало легче?»

Когда поели, Юрка собрал посуду в тазик и пошел в умывальник, его качнуло, он упал, посуда загремела в коридоре. Мы бросились поднимать его, отвели в постель. С тех пор никто не приставал к нему с подобными шуточками.

…Юрка сидит за столом, обмахивает себя газетой. Жарко. Мы в комнате вдвоем.

– Командир, – говорит он, повернув ко мне голову, – пора прекращать эти дела. Ребята сопьются….

– Подскажи как? Все оставили дома детей, жен…

– Я тоже оставил.

– Тебе легче, ты не пьешь. Ты – математик, а они – романтики. Послушай Веню, он тебе расскажет о том, как земля под ногами умеет качаться, как родная баба в кровати…

– Ну да. Все мы – племя романтиков. Как там в песне поется? «Все мы немножко парам-па-рам… Сначала ля-ля-ля… потом парам-парам»… Командир, знаешь кто такой романтик?

– Летчик, напившийся в полете…

– Нет, романтик – это тот, кто не знает, что почем на рынке, но всему придает дурацкую ценность… Циник – тот знает что почем, но ничего не ценит…

– А ты кто, Юрка?

– Когда как. Когда чего-то жду от жизни, то скорее первое. Когда вляпаюсь в дерьмо – то второе.

– Ты считаешь, что мы – вляпались?

– А как же… Наш новый начальник политотдела только два дня после приезда считал, что мы из их «ада» сделаем свой раек. На третий день он напился, а через неделю уже затащил к себе в постель нашу Галину-малину.

– А ты помнишь, каким петухом он стоял перед нашей дверью, когда мы девчонок из Кандагара устроили у себя на ночлег? «Дрозд, что это у вас за бардак?» – «Это наши пассажирки, транспорт за ними не прибыл, ночевать им негде, – говорю ему, – хорошо, что пришли. Займитесь их устройством». Покрутил носом, убежал…

Дверь открылась, явился парень в панаме, полушерстяной форме, расстегнутой до пупка, но в портупее и сапогах. На плече – автомат, рот под черными усами растянут в улыбке.

– Привет, земеля! Еле отыскал пташку певчую!

Я решил, что здесь какая-то ошибка. Но вот вояка стягивает панаму; и я узнаю лысоватый череп Славки Пуртова, оперативного дежурного командного пункта. Мы трясем друг другу руки, я усаживаю земляка за стол. Юрка начинает теребить наш склад под койками.

– Не суетись. У меня ровно две минуты. Работаем патрульными по городу. «Газик» ждет. Кстати, ты знаешь, что стоишь на послезавтра в плане на Ташкент?

– Не знаю, вечером скажут. Кстати, Славка, а тебе не слабо нас прихватить с собой? В город хлебный лететь с пустыми руками не годится.

– Нас четверо, если тесноты не боишься.

– Тесноты не страшно, а вот комендант Кабула… Говорят, приличная сволочь.

– С нами не боись. Я сам себе комендант.

Славка достает из кармана удостоверение старшего патруля. Мы с Юрой наскоро переодеваемся. Джинсы, рубашка, комбинезон сверху. Парашютную сумку в руку. Мы готовы. Бутылка «дуста» для Славки. Пистолеты – за пояс. Чеки – в карман.

…Древняя столица рисуется фрагментами в окошках «газика». Мы сидим на коленях патруля, пригнув головы и вытягивая шеи. Картинки восточного города удивительны: по газонам в центре города бегают овцы; верблюд, привязанный у дерева; фигурка горожанина с вязанкой дров за плечами; женщина в чадре…

Поток машин справа и слева, звуки сигналов, деревянный кузов автобуса, на крыше сидят афганцы…

Мы вытряхиваемся из «газика» в самой гуще дуканов: запахи дыма и пряностей, перемешанные с гашишным угаром и благовониями; стайки грязных, оборванных мальчишек тянут к нам ладошки.

– Шурави, давай значок на память…

Девчонки из индусской общины с мелкими косичками на голове смело подходят к нам, хватают за одежду:

– Шурави, ходи к нам… Бери у нас, – говорят они без всякого акцента.

В тесном дукане курятся благовония, на стенах развешаны дубленки, кожаные пальто, пиджаки. Под стеклами витрин – цепочки с кулонами, красивые зажигалки, очки, китайские зонтики, авторучки. На прилавке – рулоны пакистанских тканей сногсшибательной расцветки. Глаза разбегаются от этой пестроты, хочется набрать всего, но возможности ограничены. Три-четыре женских восточных платка по сто афганей, несколько пар очков, джинсы, рубашка. Все, что в ходу в Ташкенте. Несложный набор «контрабанды», за который можно получить несколько сотен рублей, чтобы оплатить расходы на еду и гостиницу, купить разрешенные бутылки спиртного. Командировочных нам не платят и по каким-то абсурдным законам высчитывают из положенных двухсот тридцати чеков за те дни, которые мы пробудем в Союзе. Приходится крутиться. За одну бутылку нашей водки (500 афганей) я мог приобрести пять цветастых платков, за которые в Ташкенте давали двести рублей.

Пяток тоненьких платков можно рассовать по карманам или засунуть в плавки. Еще не было случая, чтобы таможня обыскивала летчиков. Обычно перетряхивают самолет, лазят по всевозможным лючкам. Один из наших экипажей потерял чувство меры и сейчас находился под следствием. Ребята решили разбогатеть на войне, и теперь дело оборачивалось для них тюрьмой. Поэтому у нас – договоренность: ровно столько, сколько необходимо, и еще чуть-чуть, чтобы вернуться домой не с пустыми руками.