Текст книги "Экипаж «черного тюльпана»"

Автор книги: Олег Буркин

Соавторы: Александр Соколов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

Тогда я промолчал, всякое бывает, человеку свойственно ошибаться. На то мы и экипаж.

Второй раз Влад развернул меня на ошибочный курс в горы, когда мы летели в Кандагар. Стрелочка радиомаяка показывала при этом правильно, позывные аэродрома посадки прослушивались четко. Но куда мы летели, почему вместо привычного положенного курса на юг развернулись на запад? И тут я вспомнил, как в Джелалабаде полгода назад упал в горах «Ан-12». Он тоже развернулся на привод с четкими позывными аэродрома, стал снижаться и остался лежать в горах. Все погибли.

Нам давали информацию с ложных радиостанций с позывными наших аэродромов, которые духи бросали в горах. Я взял прежний курс, Влад заспорил со мной, но через двадцать минут полета стали прослушиваться действительные позывные.

Этот парень чувствовал себя в кабине легко и просто, как несгораемый шкаф в хорошо натопленной комнате. Он словно не видел, что из печки сыпалось на пол огненное крошево и что пол под ним дымился.

И почему это люди чувствуют себя бессмертными монстрами: с ними никогда ничего не случится только потому, что они, «себе любимые», появились на свет вовсе не для того, чтобы «протянуть ноги». Кто-то, где-то – да, но не они! Именно здесь, в них творится все самое важное, и все вокруг призвано, чтобы сопутствовать этому…

…Мы месим слякоть на стоянке, а в глазах у меня – исхудавшее, осунувшееся лицо Ани. Зеленые, лихорадочно блестящие глаза смотрят на меня откуда-то издалека…

У нас был срочный груз обратно в Кабул, и я сразу после прилета помчался в госпиталь. У нее были родители, и я почему-то не захотел с ними встретиться. Сейчас жалею об этом. Я дождался, пока они ушли. Меня поразил ее вид, я понял, что дела обстоят совсем не так, как это было десять дней назад. Ее рука была исхудавшей, горячей. Она смотрела на меня виноватыми глазами, словно чем-то подвела меня, и я почувствовал противный ком в горле.

– Аня, извини, я в туалет, – сказал я, положив пакет с фруктами на тумбочку.

Здесь в коридоре я поймал медсестру.

– Девушка, миленькая, скажите, как на духу, что с ней?

«Миленькая девушка» лет сорока, осмотрела меня внимательно, с сочувствием.

– Плохо заживает рана. Сейчас у нее поднялась температура. Позавчера вскрывали, чистили, вставляли трубку…

– Где врач?

– У себя должен быть…

Я побежал к врачу, но там меня, как мне показалось, успокаивали, хотя и не очень убедительно.

Времени было мало. Я забежал к ней снова, изображая улыбчивого бодрячка.

– Сказали, через недельку пойдешь на поправку, стюардесса… мы еще с тобой полетаем… Выздоравливай и не уезжай без меня в Союз. Дождись, хорошо?

– Хорошо, – прошептала она и уткнулась носом в мою шею.

…Со стоянки я отправился к Сухачеву.

– Саша, ты доктор?

– Я так думаю.

– Налей, мне очень плохо.

Саша налил. Я выхватил у него фляжку.

– Нет, старик, ты не понял.

Сухачев покачивал головой, наблюдая, как я наполняю стакан до верха.

От Сухачева я плелся по грязи, ноги в резиновых сапогах скользили и разъезжались. В желудке стало холодно.

Я подставил лицо мелкому дождю и шел, даже не подумав открыть зонтик, засунутый в карман куртки. К Фире я зашел весь промокший, на сапогах налипли комья серой, осклизлой глины. Фира заохала, усаживая меня. Она стянула с меня сапоги, бросила на шею сухое полотенце и захлопотала возле стола, а я смотрел на нее. Неловко разворачивая свое большое тело, Фира, как громадный пароход в гавани, подплыла ко мне со стаканом.

Я не знал, что было в нем, выпил, запил горячим чаем из кружки. Потом еще пил что-то… Потом, обняв Фиру, плакал у нее на груди.

Когда открыл глаза – увидел перед собой лица Юры и Эдика. Они совали мне в нос что-то противное, скорее всего нашатырь. Я лежал на диване у Фиры. Этот диван ей поставили вместо сгоревшей койки. Я попытался подняться, и пространство комнаты закачалось передо мной, заскользило куда-то в сторону…

– Берем под руки, – сказал Юра. На улице я пришел в себя, но ног не чувствовал. Меня положили на кровать, и я услышал, как Влад говорит: «Нажрался, воспитатель…»

Меня словно пружиной подбросило с кровати, я легко преодолел два шага до стула, где сидел Влад, и въехал ему кулаком в щеку, даже не почувствовав ее. Мой штурман отлетел на пол, и я решил, что этого мало, но почувствовал тупой удар в челюсть и сам оказался на полу. Надо мной наклонился Эдик: «Командир, живой?»

– Эдька, я умер, – прошептал я и почувствовал на губах морковный привкус крови. – Завтра летите без меня…

Но без меня они лететь не хотели. В пять утра меня стали тормошить. Кое-как я сел на кровати.

– Я никогда отсюда не выйду, хоть убейте! – заявил я, но ребята подхватили меня на руки и понесли в умывальник.

– Что вы делаете, варвары? – орал я, но они вылили на меня ведро. В комнате Юра молча кинул на кровать сухую тельняшку и трусы. У меня стучали зубы.

До самолета я кое-как дошел, но здесь опять упал на матрац. Пока шла подготовка, я спал. Проснулся от жажды, подошел к стойке с термосами, где была вода. Схватил кружку, но от нее разило спиртом. В кружке – спирт. Я долил туда воды и проглотил потеплевшую смесь. Сейчас перестанут стучать по черепу эти молоточки. Еще чуть-чуть водички… Вот, в самый раз. Подгребаем к матрацу… Юра получит сейчас разрешение, сам взлетит, сам и сядет. Я его научил всему. Он светлая голова, честный парень. Пусть летает, надо сказать Санникову, чтобы перевел его на должность командира…

Проснулся я уже в воздухе. В грузовой кабине тепло, мерно гудели двигатели, разгребая воздух лопастями. Игорь валялся на матраце в конце отсека с наушниками на голове.

Я подошел к кабине посмотреть, где техник спрятал канистру. Еще чуть-чуть, самую малость – и завяжем. Дверь открылась, вышел Эдик:

– Что, командир, канистру потерял?

– Все потерял, Эдька…

– Не переживай, сейчас плеснем…

– Как там Юра?

– Не волнуйся, справится.

Трясущимися руками я подставил кружку…

* * *

Три дня прошли как в тумане. На четвертый день я побежал к Санникову: «Или дайте мне неделю отпуска в Ташкент, или сопьюсь».

– Подожди, Леня, пару дней. Командир бросается на всех. Обстановка сложная.

Что оставалось делать? Крикнуть во всю глотку, заорать так, чтоб услышали все? Упасть на дворец Амина?

Запустить самолет и вырулить на нем для меня труда не составит. Я почувствовал: мне не страшно расстаться с этим миром, мне страшно жить в нем обугленным поленом. Если я потеряю Аню – я сделаю это…

* * *

Раскаленная за день «душманская сковорода» прячется за цепью западных гор. Словно прогоревшей заслонкой закрыта печь – сквозь дыры полыхает малиновый отсвет, раскрашивая лазурь неба. Когда эти картинки, наконец, станут вчерашним сном, куда незаметно улетело время, проваливаясь в черную пропасть беспамятства? Несколько дней назад я увидел впервые цветной сон. Был поражен реальным ощущением цвета: плыл в море, разгребая руками зеленоватые волны, потом нырнул… Здесь, на глубине, меня окружала вода, голубая до ослепления, накрытая сверху синевой, как пленкой… Живу ли я или сплю, пытаясь проснуться, отряхнуть с плеч кем-то навязанную мне жизнь?

Под вечер мы летим в Джелалабад с почтой. Ребята устали. Юра на правом сиденье клюет носом, его не волнует фантастика красок в небе. Когда это каждый день, а день без обеда на исходе, то хочется теплой каши с тушенкой, хочется в постель…

Если ему повезет – приснится море с зеленой волной, зеленая трава… а может, и жена с сыном. Чертовски застылый воздух! Не шелохнется. Мы словно повисли над сморщенной, запыленной землей, с виду прекрасной, на самом деле – загаженной всем понемногу. Меня тоже начинает клонить ко сну. В каких-то пятидесяти километрах – пакистанская граница. Уснем все и не заметим, как залетим в гости. Пора снижаться. Выключаю автопилот, берусь за штурвал. Юрка, привалившись головой к остеклению, дремлет, оттопырив полные губы. Толкаю штурвал от себя, и его голова, словно мячик, отскакивает на середину, где ей положено быть, руки тянутся к штурвалу…

– Глаза-то открой… – говорю себе под нос, зная, что он все равно не услышит. В наушниках – голос штурмана: «Командир, пора разворот». Мы вписываемся в посадочную прямую: там, внизу, по земле расползается темень. Крен достигает сорока градусов, подтягиваю штурвал на себя, чувствуя, как тело прижимает к креслу.

Левым глазом кошу в остекление: посадочная полоса пропала. Только что высвечивали два ряда огней. Где она, черт?!

– Земляной, у вас полоса выключилась!

– Проверяю, – бодро отвечает «Земляной».

Я слежу за высотомером: две тысячи метров. Надо прекратить снижение, пока на земле не разберутся. Но вот прямоугольник посадочной полосы снова рисуется в моем остеклении, и я вздыхаю с облегчением: не надо делать повторный круг. Отдаю штурвал от себя, снижение увеличивается: мы вкручиваемся в посадочную прямую.

Высотомер – тысяча двести метров. Самолет вздрагивает, словно человек, которого неожиданно ударили. Штурвал у меня в руках сильно тряхнуло. Ничего особенного, бывает и хуже, когда попадаешь в струю от двигателей…

…И вдруг начинаю понимать – вместо штурвала у меня в руках странная рогатка: я тяну ее на себя, и она, словно резиновая игрушка, идет ко мне без всяких усилий… самолет произвольно увеличивает крен и снижение. Не веря своим глазам, смотрю на крылышко авиагоризонта, завалившееся на отметку пятидесяти градусов… Что, что… происходит?! Глаза мои обшаривают приборы:

– Юра, тяни!!! – кричу летчику, не нажав кнопки переговорного устройства. Он слышит меня и так, он тянет штурвал, но самолет, словно чужое тело, наваливается на наши руки, еще больше опускает нос – крутая спираль!

– Командир! – стонет техник и неожиданно сует РУДы[35]35
  РУДы – рукоятки управления двигателями.


[Закрыть] – вперед до взлетного режима.

– Убери!!! – рычу я и слышу в наушниках:

– Леня, выводи… Вы…во…ди, Леня!

Я срываю с себя наушники и опять берусь за штурвал. Пальцы мои наливаются свинцом, я перестаю чувствовать руки: горячая волна набухает внутри, под грудью, перехватывает глотку. В остеклении кабины проносится освещение полосы, в бешеном темпе прокручиваются огни Джелалабада, тело вдавливает в кресло. «Так вот оно что! Вот как это бывает! – проносится в голове. – Спокойно, спокойно. Ты же никогда не терялся в самые трудные минуты». Мои руки продолжают тянуться к бесполезному управлению триммерами, но голова все уже осознала – в нас попал снаряд, перебито управление…

…Не верьте тем, кто пишет в книжках, что за минуту до удара перед героем проносится вся его жизнь. Нет ничего, кроме безмерного удивления: «Это все со мной?» Я уже не чувствовал собственного тела, в остеклении передо мной проносился калейдоскоп огней – последние видения жизни, а тело задолго до удара превратилось в твердый камень, умеющий кричать молча.

* * *

…Наступила ночь. В бледном отсвете луны, всего в каком-то километре от аэродрома, догорали куски искореженного металла. Ширококрылая птица, облетая огонь, оглашала окрестности истошным криком…

Никому уже не расскажешь, что как только самолет врезался в землю и жадные языки пламени принялись лизать остатки фюзеляжа, эта птица появилась здесь. Странно, все происходившее после я видел глазами этой птицы. Я парил над заревом огня, отчетливо различал части самолета, разбросанные на десятки метров… Что это, сон? Почему я тогда никак не могу проснуться? А может быть, сном была вся моя прошлая жизнь, и теперь наступает новая, неизвестная мне? Вдруг я почувствовал, как ночная мошкара ударяется о мои перья. Как я, маленькая певчая птичка Дрозд, превратился в большую, с этими могучими крыльями и зоркими глазами?

Еще долго кружил над кострищем, всматриваясь в него, потом опустился на дерево. Как только первая полоска света появится над Гиндукушем – буду лететь на север. Мне не нужна карта, я знаю, как лететь без этой глупой бумаги. Мои крылья понесут меня туда, куда хочу. Но я не мог так просто оставить здесь своих товарищей, с которыми приходилось делить все…

Пусть они простят меня за то, что когда-то сделал не так и, быть может, обижал их… Теперь все позади и не имеет никакого значения. Быть может, хоть кто-то из них тоже был в прошлой жизни птицей и к утру появится здесь, у этого единственного дерева? Пелена дыма закрывала от моих глаз место падения. Я вспомнил свой сон, ветви березы под окнами нашего дома и то, как не мог попасть в него. Все сбылось? Я знал, что прилечу к этим березам, увижу мать, постаревшую от горя, но у меня не было печали. Надо быть неисправимым эгоистом, чтобы покинуть жизнь ради этой, никому не известной, ни у кого при том не испросив разрешения. Наверное, нас привезут в цинковых ящиках, прольется море слез, о нас будут толкать речи, как о мужественных сыновьях Родины; положат нас под крыло самолета, поставят пропеллер на могиле… Нет, я не полечу на собственные похороны. Все это кажется мне надуманным, уродливым…

Такие птицы, как я, умирают, забившись в расщелину в скале, чтобы никто не видел и не омрачался зрелищем смерти. И только человек способен обставлять похороны пышно, пируя на тризнах, вспоминая мертвых, хотя сам уже – давно не жилец, да и не жил никогда по-настоящему.

Запах горелой резины становился нестерпимым.

Я прижался к темной коре дерева, забылся, а когда свет, раздробленный зубцами далеких гор, коснулся моих глаз, был наготове.

Среди дымящейся груды обломков ходили люди. Рядом стоял вертолет. Я понял, что остался один, что больше не увижу своих товарищей, и пожалел, что они – не птицы. Ведь им придется тогда остаться здесь и затеряться в чужой стране. Но все равно, каждый из них имел дома родную кровиночку, она продолжит их жизнь, в отличие от меня…

Я взмахнул крыльями и пролетел над дымящимися обломками, оглашая окрестности хриплым криком, повернул на север, в сторону границы. Мощными гребками, отбрасывая под себя воздух, я забирался все выше и выше, пока впереди передо мной не осталась только бесконечная линия, где сходились земля и небо. Нет, я не мог не вернуться…

И все-таки, какой странный сон – моя жизнь. Почему я проснулся так поздно? Сейчас, со своей высоты, я видел все в мельчайших подробностях. Я видел своих родителей, друзей, страну, и мне не надо было никаких толкователей этой моей жизни или поводырей – я узнавал свой предстоящий далекий путь без карты и не страшился его. И еще я знал: каждой осенью я буду возвращаться на одинокое дерево возле места падения самолета и смотреть в небо в надежде на то, что кто-нибудь из моих друзей подсядет ко мне на ветку…

Эпилог

Июльским днем 1984 года из Воронежа в районный центр с женским именем Анна выехало такси с тремя пассажирами: двумя майорами и полковником Военно-воздушных сил. Они были в форменных рубашках с короткими рукавами. Фуражки летчики забросили под заднее стекло, подставив разгоряченные лица ветру, залетавшему тугими струями в окно «Волги».

– Командир, – обратился к молоденькому водителю полковник, – машина оборудована?

– А как же! – ответил парень, с готовностью открывая пластмассовую крышку «бардачка». Стаканов оказалось два. Полковник протянул их назад, обращаясь к одному из майоров: «Шамиль, достань фляжку из пакета. Прямо не знаю, как я буду стоять перед его матерью… Давайте за Леника, за его ребят…»

…Санников встретил Ахметшина и Никулина в Москве, на совещании представителей офицерских собраний. На аэродроме Чкаловский они отыскали попутный самолет до Воронежа.

За сорок минут на такси они проехали почти сотню километров. Парень держал не меньше ста сорока, где позволяла дорога.

Санников смотрел на поля с картошкой, подсолнечником, кукурузой.

– Сколько всякого добра вырастает… И куда все девается? Чернозем… Говорят, один кубометр воронежской земельки хранится в международном эталонном центре мер и весов, в Париже.

– Я в свое родное село съездил, под Киевом. Перебои с топливом… – отозвался Никулин. – «Ил» семьдесят шестой за час сжигает восемь тонн. Моему колхозу как раз на месяц хватает…

Машина въезжала в районный центр, дорога уходила вниз, к плотине, разделявшей пруд на две части. Выше, на пригорке – большая церковь, на солнце блестят обновленной позолотой купола.

– Это по-русски, – сказал Никулин, показывая на скопление народа. – Церковь, а напротив – базар. Надо спросить, где тут улица Дружбы.

Таксист остановился, переговорил с прохожим, и машина двинулась через частный сектор. Дома за палисадниками утопали в зелени.

– Вот эта улица! – указал Санников на одну из табличек. – А вот и четыре березы, о которых рассказывал Леня.

Такси остановилось у ворот, и калитка тотчас открылась. Видно, нечасто на этих улочках разъезжают городские такси.

Пожилая женщина в платочке заплакала, как только посмотрела на авиационную форму, вытерла глаза передником, и летчики увидели ее лицо: Ленька, видать, был мамин сын…

– Прасковья Ивановна, – говорил Санников, обнимая женщину, – чтобы отпустить машину, поедем сразу на кладбище. А потом потолкуем. Вы не против?

Кладбище оказалось совсем недалеко. Минуя церковь, они въехали в старинный парк с огромными соснами.

«Этот парк – бывшая собственность в имении князей Борятинских, – рассказывала Прасковья Ивановна, – сам Борятинский посадил его когда-то в честь своей дочери, Анны, утопившейся от несчастной любви… Эти сосны видны сверху – как ее имя. Леня мне говорил об этом. А он знает, ему удалось один раз низко пролететь над нашим домом».

В конце парка среди высоких берез приютилась танцевальная площадка с крытым пятачком для оркестра и электрическими лампочками, висящими прямо на ветках. Такси проехало по грунтовой дороге через перелесок и оказалось на краю обрыва, открывавшего панораму на добрую сотню километров. Даже самого равнодушного человека эти просторы заставили бы на миг замереть, смотреть вдаль, глубоко вдыхая воздух, сузить глаза и вновь, и вновь с наслаждением вглядываться в эту неповторимую земную картину…

Были видны изгибы речек, блестевшие на солнце, контуры деревенек с садами, зеленые поймы лугов, раскинувшиеся далеко, сколько мог видеть глаз.

В этом месте мог быть красивый парк, и люди, отдыхая, имели бы возможность наслаждаться этим видом, но кладбище существовало тут с давних пор – видимо, живые шли сюда с надеждой, что души умерших будут радовать эти просторы.

– А вот и мои мужчины… – продолжала она через некоторое время, останавливаясь возле двух надгробий. Рядом с могилкой мужа в сером граните выбит профиль самолета, фотография молоденького капитана авиации и надпись: «Летчики не умирают, они не возвращаются».

– Он же майор, Пал Палыч, – тихонько шепнул Никулин Санникову.

– В личном деле майорской фотографии нет. Звание пришло после того, как они упали. Но это можно поправить.

Санников замолчал, осмотрелся кругом. Кладбище старое, заросшее. Череда плакучих ив развесила свои косы над соседними могильными плитами.

– Спи, Леня, спокойно, – сказал Санников и осторожно положил свою фуражку на надгробие.

Прасковья Ивановна глянула на клен, возвышающийся по соседству, и тихо сказала: «Опять она здесь…»

– Кто она? – спросил полковник, но женщина молчала, стирая платочком пыль с портрета.

Они вернулись на зеленую улицу Дружбы, таксист уехал. За стол сели на веранде. В открытые ставенки виднелись две рябины.

– Перед самым моим отъездом, – рассказывал Санников, – у нас упал еще один экипаж, Дружкова. Погиб наш золотой Володька с рыжим чубом, погибли с ним Сергач, молодой летчик, инспектор Меркулов и еще четверо… Они свалились на взлете, в Джелалабаде, в тот самый день, когда прибыл экипаж, который должен был их поменять…

– Он все говорил, что его завалят, словно чувствовал, – вмешался Никулин.

– Прасковья Ивановна, – продолжал Санников, поднимая рюмку. – Ваш сын был лучшим летчиком в нашем полку. Вам от этого не легче, но я хочу, чтобы вы это знали. У него была девушка, он собирался жениться на ней. Ее, как и дочь Борятинского, звали Анной…

– Где она сейчас? – спросил молчавший все время Шамиль.

– Она умерла в госпитале, в Ташкенте, от заражения крови… Похоронена в Минске.

Все замолчали. Стало тихо, и за окном, на ветке рябины, неожиданно громко крикнула какая-то птица.

– Это она. Вы будете смеяться над старухой… – сказала мать погибшего, оглядывая летчиков виноватыми глазами. – Эта птица уже год, как поселилась у меня. Часто сидит на одной из берез, а иногда садится вот на эту рябину. Я подхожу совсем близко – она не улетает, рассматривает меня. Никогда не видела такой… и породы – не знаю. Надо спросить знающих людей… Я кладу ей еду на поленницу с дровами… У меня плохое зрение, но на кладбище, на клене сидела она: я узнаю ее по крику…

Прасковья Ивановна встала и подошла к открытому окну. Ее глаза засветились необычным светом, и этот свет был обращен туда, к дереву с красными кистями, откуда доносился тревожный крик птицы…