355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Олег Буркин » Экипаж «черного тюльпана» » Текст книги (страница 7)
Экипаж «черного тюльпана»
  • Текст добавлен: 7 октября 2016, 15:58

Текст книги "Экипаж «черного тюльпана»"


Автор книги: Олег Буркин


Соавторы: Александр Соколов

Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Все уезжали отсюда с джентльменским набором сувениров, стандартный перечень которых увековечил какой-то безымянный поэт в песне: «Дубленка, батник, джинсы, „Сони“, „Ориент“».

Пока мы смотрели и приценивались, к Славке прицепился паренек, одетый в гражданку. «Что ему надо?» – спросил я. – «Это помощник коменданта. Сказал, чтобы мы исчезли, иначе заберет нас в комендатуру. Двигаем к машине». Славка озабочен: «Этот не отстанет. Надо уезжать отсюда в Ширинау».

Наша машина крутится по узким улочкам. О Ширинау ходит дурная слава. Здесь пропадали военнослужащие, а одного солдатика-связиста прикололи громадным шилом к деревянной стенке. Так своеобразно отомстили дуканщику, не платившему дань моджахедам. Чтобы держалась голова, панаму прибили гвоздем, опустив ремешок на подбородок. Патруль нашел парня еще теплого. В его широко открытых глазах застыло удивление: это моя молодость, бессмертная, полная надежд жизнь? Это мое тело, с которым обошлись, как с бабочкой?

Мы спешно закупились и, когда вышли из дукана, увидели Славку в окружении комендантского патруля. С Пуртова снимали автомат, и я понял, что мы вляпались. Этот район не входил в утвержденную схему патрулирования, машина арестована, и нам оставалось из-за угла проследить, как она стартует без нас.

Вот тебе и «сам комендант»!

Солнце прикоснулось своим диском к разогретой земле, тени от минарета и деревьев стали длинными. Над виллами, дувалами и лавочками понеслась заунывная молитва муэдзина.

Опасливо озираясь, мы вернулись к дуканщику, стали объяснять, что остались без «колес». «Дух», только что одаривший нас бакшишем[19]19
  Бакшиш – мелкий презент от лавочника (дуканщика) за покупку.


[Закрыть]
в виде красочно упакованных презервативов, хорошо знал слова «патруль» и «такси». Он вышел вместе с нами на улицу и быстро остановил какую-то потрепанную барбухайку.[20]20
  Барбухайка – машина.


[Закрыть]
Нам было не до комфорта. Худющий афганец согласился везти нас только после того, как в его руке оказалось пятьдесят чеков.

За пятнадцать минут мы добрались до аэропорта, и еще пятнадцать понадобилось, чтобы обойти взлетную полосу.

– Товарищ капитан, вас спрашивал командир полка, – сообщил солдатик.

– Когда?

– Только что.

Фигуру Большакова я успел приметить возле волейбольной площадки. По-моему, с ним стоял Санников и еще кто-то… Не мешкая, я оставил сумку, сбросил джинсы, рубашку, заспешил к командиру. Они все еще стояли там, где я их видел, и третьим человеком была продавщица солдатского военторга, по кличке Линейка. Эта худющая девица в своем магазине имела неприступный вид днем, но к вечеру напивалась с солдатами и те делали с ней все, что хотели. Большаков был похож на человека, страдающего зубной болью: «Я даю вам 24 часа на сборы».

Кротко потупив глаза в землю, молодая женщина причитала: «Та товарищ командир, та я больше не буду…»

Пал Палыч размашисто ходил рядом: пять шагов туда, пять шагов обратно… Неожиданно он остановился рядом с Линейкой, повернулся к ней: «Да как же вы не будете? Да вы на здоровье… Но вы же не под забором!»

Беседа предполагала интим, поэтому Санников сердито махнул мне рукой – подожди.

Большаков оставался непреклонен, и продавщица, размазывая слезы, ушла упаковывать чемодан.

– Дрозд, а мне звонит комендант, говорит, что экипаж командующего бегает по городу, – повернулся ко мне Большаков.

– Товарищ командир, я не знаю, какой экипаж в городе. Мой – на месте.

– Хорошо, готовься на послезавтра в Ташкент.

– И меня с собой прихватишь, – добавил Санников. – Командир отпустил на свиданку с женой.

Душа моя пела: «Сияй Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!» Сухачев, откуда ни возьмись: «Дрозд, есть заказик».

– Ради бога. Вы же не под забором, товарищ капитан, служите, а в «полтиннике». Кстати, что это за история с забором?

– Командир Линейку ночью подобрал рядом с колючей проволокой. Раздетая валялась на солдатских шинелях, в дымину пьяная…

– Я так понимаю, что ночью не загорают?

– Какое там! Солдат было около пяти, разбежались, когда «газик» подъехал.

– Слушай, Саша, а почему Линейка?

– Каждая уважающая себя линейка – с дыркой, и может быть повешена на любой гвоздь…

…Я заспешил домой. Надо собрать экипаж и поговорить с ребятами серьезно. Или мы останемся в прежнем качестве, или они подведут меня под монастырь. Посадят опять на эртэшку, а то и развозить почту…

К моему удивлению, все дома. Правда, разговор вести не имеет смысла: двое спят, Влад и Эдик – подшофе.

– После ужина серьезный разговор, – предупредил я всех.

Оставалось подобрать слова, которые могли быть услышаны. Все испытанные аргументы, весомые и убедительные в обыденной жизни, на войне ничего не значили. Что я мог сказать своим ребятам, к чему призвать их? Здесь никого не испугаешь, и апеллировать можно только к собственным интересам, к самолюбию.

Никогда не забыть, как воспитывал нас, курсантов, командир эскадрильи в Грозном. Самый сильный его аргумент был в единственном вопросе: «Кто здесь не хочет летать?» Хотели все, и все боялись этого маленького человека непреклонной воли, с железными нотками в голосе, но с картавой речью. Впрочем, никто не улыбался, когда он говорил. Помню, как он появился перед застывшим строем, когда наши ребята попались на самоволке. На локте у него висел шлемофон, вторая рука подпирала бедро. Во второй эскадрилье за самовольные уходы был уволен курсант, все ждали решения командира. Говорил он жестко, отрывисто, короткими фразами, нещадно картавя:

– Вы пр-ы-ехали сюда л-я-тать! А не осеменять местное население. Запомните. На всю жизнь вам дается одно ведро с семенем. Нужно расходовать его целенаправленно и по назначению. Кто попадется – уволю.

И хотя среди курсантов большой популярностью пользовалась другая версия: «Не оставляй торможение на конец полосы, а любовь на старость», – приходилось считаться с доводами комэски…

Выступление мое оказалось коротким: «С этого дня я прекращаю списывать спирт. Канистру на борту опечатываю своей печатью. А человека, не прибывшего на вечернее построение, сдаю командиру».

И еще я напомнил о том, что ребята с вертолетной эскадрильи летают каждый день под пулями, а мы все геройски погибнем от «дуста», как клопы…

Известие о том, что летим в Ташкент, скрасило упавший тонус семейного микроклимата. Надо было найти машину и съездить на экскурсию по дуканам…

* * *

«Сияй, Ташкент! Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!»

У нас под крылом раскинулся древний азиатский город. В дымке от солнечного марева возвышается телевышка, высотное здание гостиницы «Москва»… Ищу глазами знаменитые «Голубые купола»,[21]21
  «Голубые купола» – ресторан с национальной кухней в центре города.


[Закрыть]
но видимость не позволяет рассмотреть их как следует. Садимся в Тузеле.[22]22
  Тузель – военный аэродром в Ташкенте.


[Закрыть]

План один: провожаем пассажиров, заправляем топливом самолет и едем к штабу ТуркВО,[23]23
  Штаб ТуркВО – штаб Туркестанского военного округа.


[Закрыть]
в гостиницу «Звездочка». Три дня наши! Вы видели ишаков отвязанных? Это мы. Шлея автомата не трет плечо. Не надо каждую минуту оглядываться, как в Кабуле. Ташкент – город хлебный, здесь есть все…

Снимаем комбинезоны, облачаемся в джинсы и рубашки. Теперь мы – вроде бы и гражданские люди, но у таксистов и коренных жителей глаз наметан: нас узнают по этим джинсам из Афгана.

Наше настроение можно сравнить разве что с настроением космонавтов, вернувшихся на землю.

…Ташкент принимает с распростертыми объятиями всех, у кого есть деньги. Как громадное сито, процеживает он армаду сороковой армии, освобождая «афганцев» от червонцев, чеков и всякой другой наличности.

Свои деньги лучше оставить в гостинице «Ленинград», «Москва», на базаре, в «Голубых куполах», да и в каждой «кафэшке», где предлагают разнообразное меню Востока. Если Ташкент летчика вытряхнул, для него путь один – обратно, в Тузель, на Крестик. Здесь сравнительно дешевле те же плов, шашлык, лагман, чебуреки. Ручейками текут пиво, местный портвейн «Чашма». Крестик – перекресток двух улиц, одна из которых поворачивает к аэропорту – стал великим перекрестком воздушного пути Союз – Афган.

«Крестиком» перекрещен каждый, кто прошел эти дороги. Здесь же, в Тузеле, если в твоих карманах воздух, ты найдешь койку с солдатским одеялом…

Итак, первая остановка – Крест. С нами сидят пассажиры, среди них те, которые в Тузеле впервые. «Эй, кто тут „некрещеные“ – по кружке пива!» Вываливаем гурьбой. Узбек жарит люля-кебаб в кипящем масле, радостно улыбается, машет рукой: «Командыр, давай сюда!»

Некогда бедный район окраины с началом боевых действий в Афганистане пришел в движение – жизнь тут теперь кипит и булькает, как это почерневшее от огня масло; здесь все можно купить и все продать, есть базарчик, и нас хватают за руки, чтобы предложить свой товар…

Жарко… В Кабуле – прохладный ветерок с гор, все-таки полторы тысячи над уровнем моря, а Ташкент – впадина, где кроме жары еще и духота. Кружка холодного пива… «Как поцелуй с богом», – говорит мой Веня и берет вторую. Мы не спешим, потому что Пал Палыч взял третью… Здесь он – никакой не начальник. Те же рубашка и джинсы, раскован, улыбается, шутит, но… командир, как говорят, – везде командир. В стекляшке мы и стульчик ему отодвинули, и кружечку принесли – как дань уважения… Игорь называет это «вовремя прогнуться». После третьей Пашины глаза становятся совсем синими: «Ну все, орлы, завязываем. Надо брать „Звездочку“, пока не стемнело».

И мы берем ее. Конечно, мы могли бы взять и «Ленинград», и «Москву», но должны быть под бочком, рядом со штабом ТуркВО, под неусыпным оком администрации. Штаб Туркестанского военного округа вместе с прилегающими строениями, гостиницей прячется в зелени. Перечислить все виды деревьев и назвать их правильно мог бы только специалист-растениевод.

Музей ТуркВО с солдатом, стоящим на постаменте, остался за нами, и мы сворачиваем к высокому чугунному забору, под тенистые своды деревьев. Акации, ивы, ели, лиственницы, пихты и еще бог знает что…

Чем не райский уголок? Кругом цветы и птицы, ничто не напоминает пыль и лязг гусениц. Высокие мраморные ступени, холл мраморный, ковры, зеркала. Тишина и покой. Мы вваливаемся со своими сумками, я напрямую – к окошку администратора. Обычно этими делами занимается правый летчик, но здесь – не тот случай. Стою у стойки, разглядываю огромный белый шиньон, тщательно уложенный, хорошо политый лаком. Передо мной неприступный манекен, обильно припудренный, раскрашенный по всем правилам парфюмерной премудрости. Меня, словно я был всего лишь тенью, не заметили… Еще несколько секунд разглядываю холеное лицо, со щеками, опущенными на шею-подпорку, на громадные, в меру открытые холмы-груди, похожие на сопку Авачу, на руки, которые в два раза толще моей шеи…

– Здравствуйте, – как можно шире растянув рот, говорю я.

Холодные заплывшие глазки повернулись в мою сторону, прошлись, будто по пустому месту.

– Вы Людмила Григорьевна? – Я не мог ошибиться, описание совпадало. – Вам привет от Никулина. И я пододвигаю к окошку небольшой пакет.

Зимняя картинка падает с гвоздя, а под ней оказывается другая – здесь светит солнце, поют птички… Григорьевна радостно улыбается, будто увидела родного брата, ее рот ослепительно сверкает золотом:

– Ну как он там, Николаевич?

– Воюет! Жив и здоров… А вот это – от меня.

Просовываю в окошко красивые женские очки от солнца.

– Привез начальника штаба. Рассчитываем пробыть у вас дня два-три.

– Как ваша фамилия?

– Дрозд.

– На вас заказано два номера на семь человек…

– Нельзя ли три номера на шесть человек и один на двух, генеральский? К нашему командиру, – и я показываю на Санникова – завтра жена прилетает.

– Трудно… но попробуем что-то сделать.

– Григорьевна, голубушка… (Ведьма ты огнем дышащая!) Мы, чем смогем…

…Генеральский номер – двухкомнатный, весь в коврах, с диванами, полированной мебелью, укомплектованной посудой, рюмками. Накрываем стол в гостиной. Пал Палыч здесь, как и в кабине самолета, не вмешивается. «Руководи», – буркнул он и пошел бриться в ванную. Отправляю посыльных в гастроном и на базар за зеленью: «Не забудьте купить лепешки!»

Через тридцать минут у нас на столе коньяк, шампанское и все, что надо.

Пал Палыч поднимает рюмку: «Главное – не забыть, для чего я здесь. Самолет из Кустаная прилетает завтра в четырнадцать местного».

Эдька берет гитару. Игорь, сложив руки на коленях лодочкой, начинает добродушно моргать. Веня наскакивает на борттехника:

– Нет, ты скажи, ты можешь подобрать эту песню?

– Какую? – лениво цедит Эдька.

– «Догоняя месяц на скаку!»

– Не знаю такой.

– Как ты не знаешь? – горячится радист. – Да ты слышал ее сто раз. Ярмольника песня. «До-го-няя ме-сяц на скаку…» – поет он.

– Ты меня достал своим месяцем, Веник… Догоняй ты его сам, верхом на стуле.

Поем Кикабидзе: «Я хочу, чтобы песни звучали, чтоб вином наполнялся бокал». А потом – «Пожелай, пожелай, тамада» – песню о летчиках.

День догорает, постепенно угасаем и мы, разбегаясь по своим номерам…

* * *

…Утро приходит ласковое, с добрым приветом: из репродуктора доносится ставший родным голос на узбекском языке. Не слышно выстрелов, в открытое окно залетает свежий утренний воздух… Благодать! Иду под душ, потом – в генеральский.

Пал Палыч уже расхаживает по номеру в трусах: «Что, командир, головка бо-бо? Садись, сейчас мы по ней шампусиком…»

Шампанское Палыч достает из холодильника. Пузырьки отскакивают от стенок бокала, лопаются, разлетаясь мелкими брызгами. Я становлюсь легким. Сейчас я отделюсь от этого стула, ветер подхватит меня и понесет над деревьями, над древним городом… «Сияй, Ташкент!» – провозглашаю я и опрокидываю бокал с холодным напитком.

Пал Палыч подходит ко мне: «Дрозд, здесь я тебе не командир, я – Паша. Понял?» – «Хорошо, – отвечаю, – командир!» Он еще раз поправляет меня, и я снова отвечаю: «Понял, командир!» «Ничего ты не понял», – говорит Санников с досадой и приносит бутылку с коньяком.

– А вот этого вот… не надо, командир. У нас сегодня самолет. Спрячь… – настырно наседаю я.

– По капельке, чтоб глаз направить…

– Знаю я эту песню: «Эти глаза не против»…

Решительно убираю бутылку и прячу в холодильник.

– Не прав ты, Леня…

– Вот Леня-то как раз всегда прав!

– Подожди, ты кого это имеешь в виду?

– Кого имею, того и… в виду… – сказал я, икнул газом от шампанского и подумал: «О ком он это?» Если мы с ним о нем, тогда и он там, в Кремле, возможно, тоже икает, этот старик генсек…

Я понимал, что нам надо в город, на свежий воздух, пройтись, отдышаться и к половине второго подкатить с цветами в аэропорт. Сидение в этой скорлупе ничем хорошим не кончится.

– Пал Палыч, мы с вами сейчас – на свежий воздух, потом в аэропорт.

– Ладно, командир, руководи, – махнул рукой Санников.

Я зашел к Юре.

– Юра, к двум часам – накрыть стол. Шампанское, фрукты… и все такое. Цветов не забудьте. Мы с Санниковым пройдемся по воздуху, потом в аэропорт.

– Хорошо, сделаем.

– Контрабанду всю сдали?

– Всю.

– Подкинь деньжат…

«Сияй, Ташкент, звезда Востока!..» Мы с Санниковым шагаем по размягченному асфальту куда глаза глядят. Солнце жарит немилосердно, и мы стараемся держаться в тени. Ташкент – город зеленый, прекрасный город. Очень много русских. Девушки: русские, узбечки, казашки, кореянки – красивы, хорошо одеты. Нам кажется, что мы попали на какой-то праздник дружбы народов. С таким хорошим настроением, в мокрых рубашках, мы подходим к кафе-стекляшке, и Санников заявляет, что он голоден и съел бы чего-нибудь горяченького. В кафе, за исключением двух пожилых узбеков, нет никого. Берем два лагмана. Парнишка с черными, как крыло ворона, волосами, разглядывает нас раскосым взглядом, таким же, как у своих древних воинственных предков. Вот он ловко захватывает черпаком из кастрюли длинную лапшу, бросает ее в круглую миску, потом заливает жидким соусом с мелко рубленным мясом, посыпает зеленью. К лагману берем еще помидоры и зеленую редьку. В буфете – бутылку сухого вина.

Мы посыпаем красным перцем и без того острое блюдо и наливаем по стакану сухого. «В жару – отменное средство от жажды и антисептик от кишечных палочек…» – авторитетно заявляю я. Пал Палыч морщится: «Не убедил…» Он снимает со стула полиэтиленовую сумку и достает оттуда бутылку коньяку. «Ай да Паша! Когда успел?» – соображаю я, а он наливает в стаканы янтарную жидкость.

– Ну вот, – сокрушенно вздыхаю я. – Дали покомандовать, а руль все время выхватываете из рук? – В Пашиных поголубевших глазах прыгают искорки смешинок.

– Вы все правильно понимаете. Но иногда надо дать и послабление возрасту, авторитету. Вы командуйте, но рулить буду я…

– Ради бога! На здоровье. Но только не под забором!

– Вот народ! Слова не скажи, уже подхватили.

– Пал Палыч, уже весь полк повторяет!

Санников засмеялся своим негромким заразительным смехом, отмахиваясь от меня руками. Мы выпили теплой крепкой жидкости, запив ее холодным вином. Лапша была горячей, соус – острым, и надо было изловчиться, чтобы отправить в рот пряди этой обжигающей снеди…

– Кстати, о заборах… – Санников сделал передышку, воткнув ложку в лапшу. – По сути, мы с тобой сидим у самого дальнего забора Союза. И этого нам оказалось мало. Мне кажется, с этой войной восточный люд проснется у себя во дворе и станет сооружать собственные заборы и поглядывать из-за них на наши территории.

– Я тоже об этом думал. Поэтому лучше всего налить в стакан еще, чтобы голова стала чистой.

– Стеклянной?

– Да…

– Давай, Леня, за наши хрустальные головы!

– За нас.

До чего же вкусен этот лагман! Не зря на Востоке приготовлением пищи занят мужчина, как правило, молодой. Здесь требуется не только терпение, но и сноровка…

Рубашки у нас становятся совсем мокрыми, и легкое дуновение от больших пропеллеров под потолком едва освежает лицо. Наше тело – потогонный куб. Казалось, все выпитое мгновенно находит выход через поры на коже. Паша берет на себя инициативу и тащит еще одну бутылку «Белого аиста».

– А этот земляк как залетел сюда?

– Известно как, он – с крылышками…

Постепенно мы с Пал Палычем продвигаемся к черте, за которой наступает согласие с вечно враждебным миром, агрессивность которого надо преодолевать каждодневно.

Это похоже на полет: все сомнения, все страхи – позади, и только захватывающее мгновение – с тобой, и оно, это мгновение, повторится снова и будет повторяться до тех пор, пока мы живы…

Коньяк – солнечный янтарный электролит, наполняющий нас, заставляет мои заряды разбегаться по своим полюсам. Вся беда в том, что если превысить дозу – тело сгорит в жидком пламени…

– Паша, кончай ночевать, – тереблю я Санникова за плечо и прячу начатую бутылку в пакет. Его голова начинает делать опасные клевки в сторону недоеденного лагмана. Я сую ему часы к носу:

– Нас ждет аэропорт!

Пал Палыч резво подхватывается, его сонливость мгновенно исчезает.

– Все, все… Вперед, Дрозд.

Такси останавливается с визгом тормозов, едва мы показываемся на тротуаре.

– Куда, командир? – Этих ребят нашей одеждой в заблуждение не введешь…

– Аэропорт.

– Поехали! Чеки есть, товар есть?

– Нет, ничего нет.

– Эй, командир, так не бывает. Деньги хоть есть, взял с собой? А то скажешь, и денег нет… Очки у тебя красивые.

– Бери, дарю.

– Да ты что?! Вай, вай… какой хороший человек. Что надо сделать для тебя?

– Пока доставь, а там посмотрим.

«Феличита!» – несется из динамиков голос Альбано. Итальянцы в Ташкенте – в ходу. Мы несемся по улицам, возведенным после землетрясения братскими городами Союза, и теперь уже Тото Кутуньо поет «Итальяно бэро».

– Надо купить цветов, – подсказывает Санников, веки у него смежаются – лишь бы не уснул.

– Купим в аэропорту…

В аэропорту солнце палит нещадно. Это не в кафешке сидеть под тенью чинар. Золотые стрелы больно ударяют по затылку, размягчают землю и делают ноги ватными… Цветов на продажу не видно, Санников ругается:

– А, черт, не могу же я свою боевую подругу встречать без цветов…

Мы залезаем на клумбу и, стараясь выбирать самые красивые, ломаем розы.

– Подожди, сейчас нож посмотрю, – суетится Пал Палыч, мы распрямляемся – перед нами милиционер.

– Что вы делаете, товарищи летчики?

– А вы организуйте продажу, – наскакивает Санников.

– Да ради бога, пройдите за угол – там цветов сколько угодно и каких угодно…

Нам краснеть не надо, мы и так пунцовые. Извиняемся, предлагаем штрафные деньги. Но милиционер-узбек деньги брать наотрез отказывается. Я еще раз приношу ему наше «нижайшее», жму руку и спрашиваю: «А как узнал, что мы – летчики?» Отвечает: «Все сверху видишь, под носом найти не можешь. На днях тут рвали с клумбы, и тоже – летчики…»

Мы с Пашей выбираем диспозицию. Он говорит: «Давай сядем на выходе, в теньке. Как только объявят посадку, пойдем в секцию прибытия». До посадки самолета остается тридцать минут. С огромным букетом алых роз мы сидим на мраморном обрамлении фундамента рядом с выходом. Здесь тень, обдувает ветерком. Из репродукторов многоголосое эхо разносит приторный голосочек дикторши: «Рейс номер… прибывает из Москвы». Запах розового масла кружит голову, мельтешит разномастный, разноязыкий люд, покупает воду, мороженое, плюется семечками… Круженье ног, обутых в туфли, сандалии… Хоровод пестрых картинок в саду из чайных роз… Паша приложил голову ко мне на плечо, я откинулся к стенке… Проходит какое-то мгновение суетливого гомона, свидетеля непрекращающейся жизни, отдаленной от этого запаха – дивного розового амбре…

Неожиданно я открыл глаза. Рядом – женщина с двумя чемоданами. Она плакала. Я бросил цветы Паше на колени, подошел: «Что случилось? Может, помочь?»

– Случилось то, что случилось, – ответила она, и слезы ее мигом просохли. – Мне, кажется, повезло – я нашла вас.

Только теперь до меня дошло, перед нами – Надежда, жена Санникова.

– Может быть, пусть поспит? Я уже минут пятнадцать тут стою. Вы такие лапочки…

Пашино пробуждение было ужасным. Я скромно отвернулся.

Можно было только удивляться: таксист, которому я заплатил сверх счетчика, еще ждал нас, на его носу красовались подаренные мной очки.

Наше утраченное самолюбие было восстановлено в гостинице: нас ожидал стол выше всяких похвал.

Здесь было все: золотистые персики, ароматные дыни, арбузы, виноград, шампанское…

Нас могут заслать куда угодно, но кто сможет запретить устроить для себя маленький праздник?

* * *

«Все прекрасно пам-парам… Все отлично бум-бу-рум… распрекрасно там-тарам…» – пел я песню на тарабарском языке.

Повторив придуманный куплет, я присоединил к нему несколько слов из припева известной песни: «Там, за горизонтом, там, за горизонтом, там-тарам, парурам…» – и подумал, что в жизни всегда есть где-то бесконечно далекое, то, чего мы всегда ждем, – там, за горизонтом… Но неожиданно слетает откуда-то сверху белокрылая птица, и ты, переполненный янтарным солнечным веществом, плещешься, как голубь в песке… Купаешься в этом свете, брызгами бьющем через занавески, слышишь песню птиц за окном и начинаешь понимать: не надо ждать ничего, все прекрасное – в этом чудесном мгновении, в этой тарабарской радости… А завтра? Завтра будет не скоро…

Здесь, рядом со мной, родственная душа – Пал Палыч. Нет, это не просто друг – это еще и отец, и опора; я знал, что мы теперь с ним ближе, чем самые близкие родственники, и что дальше мы пойдем с ним вместе не только по этой войне, но и по всей жизни, той, которую нам отпустит судьба. Мой экипаж убежал в город, а я, слишком перегруженный этим золотом дня, сидел один за столом своей комнаты. Передо мной – начатая бутылка коньяка, желтые лимоны, зелень, белая лепешка…

Я уже чувствую свое собственное дыхание, отдающее запахами виноградной лозы.

Ну же, еще чуть-чуть… еще немножко пьянящей радости, чтобы продлить эти минуты, чтобы хоть сколько-нибудь постоять на краю восторга перед тем, как все это пропадет, сгинет, забудется, растворится, и снова явится действительность в виде серых афганских гор.

Голова у меня еще совсем чистая, ясная, воздух прозрачен, сух; в комнате намного прохладнее, чем там, на улице, над расплавленным асфальтом. Жаль, что я один и мне не с кем разделять то, что накопилось во мне.

Пусть солнце плещется на улице, пусть оно играет теплым золотистым светом здесь, у меня в стакане, пусть оно греет мои внутренности своим огнем, греет, но не сжигает…

Я наливаю в стакан коньяк, выпиваю его залпом, не закусывая. Когда жидкий огонь, прокатываясь по горлу, затухает, на губах остается терпкий привкус винограда, вобравшего в себя столетнюю неторопливость высохшей на солнце коры дуба, и я думаю, что в нас самым странным образом громадное чудовищное светило совершает круговорот, давая нам жизнь, поддерживая ее и отбирая… В его власти поджечь меня, как спичку, затушить ветром и воткнуть обгорелую голову в землю… И для этого не надо ни снарядов, ни пуль. Достаточно этой янтарной жидкости.

Раздался стук, и дверь сразу открылась. На пороге стояла Людмила Григорьевна во всем своем великолепии, как громадный утес, тот, что чем-то оброс… Если бы не этот лакированный шиньон и ведро парфюмерии, то ее можно было бы сравнить с «Русской Венерой» Кустодиева, только на картине художника у Венеры более плавные, округлые линии.

Не секрет, что любой мужчина раздевает женщину глазами, по привычке, вне всяких далеко идущих надежд, и я успел это сделать в одну секунду. До того как она заговорила, представил себе не только внешний рисунок тела, но и его сущность, как бессмертную, несокрушимую реку жизни, протекающую каждый день через ее кишечник…

– Командир, ваши ребята дружно протопали мимо, а заплатить нужно было до двенадцати… – ее рот открывался решительно, с требовательными нотками в голосе, пышный подбородок колыхался в такт словам.

– Людмила Григорьевна, голубушка… О чем речь? Все будет тип-топ! Ребята забыли, они немножко обалдели от свободы и коньяка. Давайте дружить, садитесь со мной рядышком, поднимем тост за Ташкент, звезду Востока.

– Да вы что, я на работе! – начала сопротивляться она, но я видел, что глаза ее стали теплыми.

– Людмила… – сделал я паузу, словно забыв ее отчество. – Какая может быть работа? Дело к вечеру, и вы просто обязаны разбавить наше крутое мужское общество.

– Я вообще-то дежурю сегодня по этажу. Если только у меня в номере… Здесь – не дай бог!

– Хорошо. Сейчас я это все – в пакетик…

Один Господь Бог знает, как важна для нас дружба этого всевластного существа! Она может предоставить нам лучшие номера, даже генеральский, а может и принести кучу неприятностей. Не секрет, что эти тети следят за нами и могут накапать кому следует о несоблюдении предполетного режима и других чудачествах нашей вольницы.

Если пришла к тебе удача в виде той же возможности летать в Ташкент, жить в шикарной гостинице, пить коньяк и дышать вольным воздухом Востока – умей держать ее, эту скользкую блудницу, за жабры… Одних подарков мало, их привозят все экипажи, и барышни «Звездочки» избалованы ими. Здесь нужен личный, душевный контакт, и тогда нам все – «от винта!».

Я наливаю благословенную жидкость в стаканы и говорю неожиданно смело:

– За нас, Люда! И особенно – за вас, тех, кто нам создает уют и прекрасные условия.

«Людочка-людоедочка», называю я про себя хозяйку нашего пристанища.

Мы выпиваем еще, и на меня нападает зверский аппетит. Я ем все подряд: зеленый лук, помидоры, тушенку, курицу. Я рассказываю анекдоты, и Людмила Григорьевна смеется, рассыпаясь неожиданно тонким, заливистым колокольчиком…

Какие-то звонки, хозяйка уходит и приходит. Свет за окном исчезает, и большая мохнатая бабочка в свете ночной лампы облетает комнату, ударяясь о стены… Из репродуктора, заполняя всю небольшую комнату звуками, летит узбекская песня. То поочередно, то вместе поют мужской и женский голоса – и в них, этих голосах, – пронзительная чистота бескрайнего неба, больших просторов, иссушенных солнцем, щемящая, грустная тоска одиночества, мечтающего соединиться с другим одиночеством, и тихая, размеренная забывчивость сна в тени, рядом с прохладой горного ручья…

Падаю на застеленную кровать, успев скинуть туфли, пространство комнаты сужается, плывет и начинает уносить меня в темноту, в эту каждодневную погибель… Какие-то странные картинки несутся передо мной, как видения из бешеной карусели, и мне чудится, будто я вижу саму тайну жизни. Почему мы боимся смерти? Не было бы ее – не было бы и всего, что нам дано увидеть. Каждый день вечером мы умираем… Ночь – это временная смерть, утро – новое рождение… Всю жизнь мы тренируемся умирать… Только надо свою смерть обставить так, как это я сделал сегодня…

…Проваливаюсь в темень, и меня начинают мучить кошмары. Падаю куда-то вниз, и тут меня подхватывают руки Людмилы Григорьевны, я вижу перед собой ее лицо-маску: глаза и губы светятся в темноте, словно обведенные фосфором, она шепчет: «Что же ты, зайчик, не разделся? Негоже спать на гостиничном белом покрывале. Чтобы тело отдыхало, надо раздеться…»

…Я просыпаюсь с чугунной головой, ошалело смотрю вокруг. Где я? Вторая кровать в номере не тронута, на столе – остатки пиршества… Я лежу под простыней голый, моя одежда аккуратно повешена на спинку стула, плавки валяются на полу… Я сажусь, и по голове словно кто-то бьет молотком: в ушах – звон, белые червячки прыгают перед глазами… Бутылка с недопитым шампанским у меня в руках, я выливаю остатки в горло и тут же выплевываю на пол противное, теплое, сладковатое пойло…

…Струи холодной воды в душе бьют меня по черепу, в переносицу, в закрытые глаза, и я начинаю мелко трястись.

– Мой маленький, ты встал? – неожиданно слышу я певучее и открываю глаза. Передо мной – Людмила Григорьевна, она ничуть не смущена тем, что я голый, у нее в руках полотенце.

Что такое? Что происходит? Я вытираюсь полотенцем и слышу из комнаты вздохи и нежное воркование Григорьевны. Ночные кошмары вновь возвращаются ко мне: значит, это не сон? Я лечу на самолете, а из темноты на меня надвигаются две громадные сопки: Авачинская и Корякская, они противно дышат сернистыми испарениями… и теперь это уже не сопки, а груди Григорьевны, свисающие надо мной: разве бывают две груди разных размеров, как эти сопки? Ее открытый рот ищет мои губы, и я мотаю головой, извиваюсь червяком, уже отчетливо осознав: поздно! Она сделала все, что нужно, до того как я стал соображать, и теперь дышала, страстно, жарко, как жерло Авачи, «извергая» нежные словечки. Я был «маленьким зайчиком», ее «радостью», «красавчиком» и еще кем-то… И все это вспомнилось мне здесь, в душе, и я, трясущийся и обреченный, намотал на себя полотенце, вышел в номер. На столе поднос с дымящимся кофе. Бежать! Скорее!

Раздался звонок телефона. Григорьевна вышла. Деревянными руками я надел штаны… «Сияй, Ташкент, звезда Востока, столица дружбы и тепла!»

Философ, за одну ночь постигший тайну жизни, подводи итог… Родился ли ты заново этим утром или умер? Подумаешь, умер… С какой это стати? Ну изнасиловали тебя, купили с потрохами в одном из своих номеров; но разве эта жизнь не делала с тобой все, что хотела?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю