Текст книги "Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой"
Автор книги: Нодар Думбадзе
Соавторы: Сергей Алексеев,Юрий Коринец,Владимир Амлинский,Григорий Бакланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)
Пришел драгун в деревню Басманы. Видит – крестьяне воинственны, французов чумой ругают. Злобой мужик кипит.
Тут-то и пришла Четвертакову мысль поднять крестьян на борьбу с французами, создать партизанский отряд. Заговорил.
И вдруг крестьяне замялись. Мол, неизвестно, откуда прибыл солдат. Как знать, что из того получится. Лишь один молодой рябоватый парень пошел за драгуном.
Поехали они вместе в деревню Задково – там поднимать крестьян. По дороге встретили двух французов. Убили. Потом еще двоих встретили. И этих прикончили.
– Ух ты! Двое – и вдруг четверых! – подивились крестьяне в Басманах.
– А если четверо – то получится восемь!
– А если восемь – то будет шестнадцать!
Заволновались в Басманах: а вдруг как мужики из Задкова прежде их создадут отряд?
– Давай возвращай драгуна!
– Сами желаем иметь отряд!
Вернулся в Басманы драгун. Извинились сельские жители.
– Не обижайся. Хотели тебя проверить, – схитрили крестьяне. – Стоящий ли солдат.
Сразу же более двухсот мужиков дали свое согласие быть у него в отряде. Это стало началом. Вскоре из всей округи свыше четырех тысяч крестьян собралось под командованием Четвертакова.
Стал Четвертаков признанным командиром. Порядки в войске завел военные: караулы, дежурства и даже учения. Следил строго, чтобы головы крестьяне держали высоко, животы не распускали.
– Да ты – что полковник, – смеются крестьяне. А сами довольны, что крепкой руки начальник.
– Что там полковник – сам генерал! Ваше превосходительство!
Ж или крестьяне по-прежнему в селах. Поднимались они по тревоге, когда возникала нужда…
Едет французский отряд по русской дороге. Обоз, но с большой охраной. Порох доставляют для армии. Кони пушку везут впереди. Это чтобы пугать крестьян, ну и себя, французов, конечно, подбадривать.
Звенят, гудят, переливаются на церковных звонницах колокола. То медью ударят, словно в набат, то трепетно, тонко зальются.
Приятно французам слушать.
Вот здесь отгремели. Ушли за бугор – там тоже деревня и церковь. Подхватились и слева и справа. Идет от села к селу перезвон. Эка приятные звуки…
Продолжают французы свой путь. Слушают звонную прелесть. Идут и не знают того, что это не просто звон – это голос для них прощальный, погребальный, выходит, звон.
Четвертаков использовал церковные перезвоны как сигналы для своих отрядов. Это не только сигналы тревоги. В каждом переливе свои команды. Слушай внимательно – будешь знать, куда идти и где собираться.
Продолжают французы свой путь. А в это время из разных окрестных сел выходят уже отряды. Приказ – собраться сегодня им у ручья, у Егорьевской балки.
Подошли французы к ручью – крестьяне со всех сторон. Несметно. Черно от кафтанов. Конный виден в крестьянских рядах – наверно, начальник.
Скомандовал конный. Бросилось воинство на французский обоз. Растерялись солдаты, что были с пушкой, – куда же палить, в какую же сторону! Всюду крестьяне. Стрельнули в конного, в старшего. Да, к счастью того, перелет.
Выстрел был первый, он же последний. Не успели французы сунуть новый заряд. Ноги крестьянские быстры, руки проворны и очень цепки. Пушка, обоз и солдаты – все через минуту в крестьянских руках.
Возвращаются партизаны с отважного дела домой. Едет на коне солдат Четвертаков, Ермолай… как там тебя по батюшке? Эх, можно, пожалуй, без батюшки. Ермолай Четвертаков – генерал крестьянский. Ваше солдатское превосходительство!
Аркан
Наловчились крестьяне села Локотки арканом ловить французов. Спрячутся где-нибудь в кустах при лесной дороге, ждут – не пройдет ли какой отряд. Дождутся – конных ли, пеших. Подстерегут того, кто отстал, аркан немедля ему на шею. И сразу к себе. Кляп ему в рот, пока тот не вскрикнул. И будь тут здоров, мусье. Как карась, на уду попался.
Как-то снова крестьяне засели на выгодном месте. Вначале была неудача – никто не движется. И вдруг конный отряд рысями. И, как всегда, кто-нибудь сзади. На сей раз рослый, с чубом француз. Подъехал француз к кустам, где притаились крестьяне. Взвился аркан. Полетел наездник с коня. Кляп во рту у него немедленно.
Приволокли мужики француза к себе в Локотки. Дорогой еще пристукнули. Уж больно ершистый француз попался. Все ногами крестьян пинал.
Положили крестьяне пленного в каком-то хлеву. Притащили воды, плеснули на голову. Вынули кляп. Решили вести в уезд, в Сычевку. Там принимали пленных. Поднялся француз, как закричит:
– Путаны бороды! Сивые мерины! Рог вам бугаев под самое дыхало!
Крестьяне так и разинули рты. Икота на иных напала.
Оказалось, то был не француз, а донской казак из отряда Дениса Давыдова. Казаки специально оделись во французскую форму. Ехали то ли в разведку, то ли еще по какому делу.
Опомнились, пришли, конечно, крестьяне в себя:
– Да откуда мы ведали.
– На лбу не написано.
– Скажи спасибо, что жив остался.
– Глаза поросячьи! Дубы неотесанны! – не утихает казак. – А это что?! – И тычет на чуб казацкий.
Конечно, чубов у французов не было. Да поди разгляди там в такую минуту.
– Ладно, – наконец приостыл казак. – Есть ли молоко у вас холодненькое?
– Это найдется.
Выпил казак, тряхнул плечами:
– Ну, мужички, бывайте! Благодарствую за угощение.
Несколько дней крестьяне не решались выходить на дорогу.
– Ну их, снова не энтого схватишь!
А потом опять принялись за дело. Однако теперь осторожнее. Схватят француза крестьяне, смотрят прежде всего на голову – не виден ли чуб казацкий.
Шапку об землю
Наслышавшись всяких донесений о действиях крестьянских отрядов, Кутузов решил взглянуть на живых героев. Под городом Юхновом собрались к нему партизаны. Были всякие: и старые и молодые, подороднее и попроще, кое-кто с боевыми рубцами, и даже один без глаза, и тоже, как у Кутузова, – правого.
Набились крестьяне в избу. Расселись. Стал угощать их Кутузов чаем. Пьют мужики осторожно, не торопясь, сахар вприкуску.
За чаем зашел разговор. Конечно, прежде всего о войне, о французах.
– Французы народ геройский, – заявляют крестьяне. – Да только духом они слабее. Дал Бонапарт промашку: разве испугом возьмешь Россию!
– Тут Невский еще сказал, – вспомнил безглазый, – прибудешь с мечом, от меча и погибнешь!
– Верно! – шумят крестьяне.
Заговорили затем о Москве.
– Конечно, жалко. Немаленький город. Веками в народе славится. Да разве Москва – Россия? Отстроится город. Была б жива держава.
Хвалит Кутузов крестьян за смелые стычки с французами.
– Мы что… Нам достается плотвичка. Тут армии первое слово.
Видит Кутузов – неглупый народ собрался. Приятно вести беседы.
– О Денисе Давыдове слышали?
– А как же! И в нашем уезде его отряды. Лихой командир. Зачинатель великого дела.
– Говорят, на Смоленщине женщина видная есть?
– Так это же Кожина, – отвечают крестьяне. – Старостиха Василиса. Гвардейская баба! Мужеской хватки.
Вспомнили солдата Четвертакова:
– Природный начальник. Ему 6 в офицерах положено быть.
Потом как-то, Кутузов и не заметил, разговор перешел на другое. Заговорили крестьяне про озимые, про яровые. Про недород на Смоленщине. Потом о барах, и вдруг:
– Михаила Илларионович, ваша светлость, а как насчет воли? Чай, после победы крестьянам ее дадут?
– И как там с землей? – сунулся кто-то.
Не ожидал Кутузов такого. Ну что он скажет крестьянам про волю? Дикость, конечно, в России. Кутузов бы волю дал. Да он ведь только над войском начальник. Сие не ему решать.
Не знает, что и ответить, фельдмаршал. Впервые попал впросак.
Ясно крестьянам, что трудный задали вопрос. Не захотели смущать Кутузова, снова вернулись к войне. Да только разговор как-то уже не клеился. Отпустил их Кутузов.
Идут по селу крестьяне:
– Да, воли оно не предвидится.
– И земля, как была, – у господ останется.
Замедлил ход вдруг какой-то парень. Скинул он шапку и с силой об землю:
– Только напрасно с французами бьемся! Жизнью своей рискуем.
– Цыц, молоко необсохшее! – выкрикнул тот, безглазый. – Тут вещи не равные – разные. Баре есть баре. Россия – Россия!
Рама
Солдат Жорж Мишле шел в Россию с большой охотой: «Россия страна богатая. Немало добра домой привезу». Да что там Мишле, все солдаты в такое верили.
Самим императором это обещано.
Стал Мишле припасать богатства. В Смоленске – шубу из горностая. В Вязьме достал дорогие подсвечники. В Гжатске – ковер из памирской шерсти. В Москве в каком-то большом соборе похитил икону в серебряной раме.
Доволен Мишле. Взял бы еще, да тяжесть и так большая. «Ну, – рассуждает Мишле, – теперь пусть русские просят мир. Готов я домой к отбытию».
А русские мир не просят. Что день, то французам все хуже и хуже. Лютым местом стала для них Москва.
И вот покатились французы. Дай бог унести из России ноги. Поспешно стал собираться Мишле. Вещи свои пакует. Ковер из памирской шерсти – в мешок, в ранец солдатский – подсвечники, шубу – поверх мундира. А раму куда? Раму надел на шею. Торчит из нее мародера лицо, словно лицо святого.
Гонят французов русские. Армия бьет. Партизаны в лесах встречают. У дорог стерегут крестьяне.
Быстрым маршем идут французы. Потеет Мишле.
Унести такое добро силы нужны немалые. Ранец плечи ему натирает. Рама тяжелая – полпуда в ней серебра, голову веткой к дороге клонит. Шуба длинная, полы волочатся – трудно в такой идти.
Отступает французская армия. Неустанно тревожат ее казаки. Кутузов в боях добивает.
Все больше и больше отставших среди французов. Плетется, как тень, Мишле. Отстает от своих солдат. Силы его покидают. Нужно с добром расставаться.
Дошли до Гжатска. Тут, когда наступали, Мишле раздобыл ковер. Вспомнил француз о хороших днях, поплакал. Кинул памирский ковер.
Дошли до Вязьмы. Тут достал дорогие подсвечники. Глянул на них. Вытер слезу. Бросил подсвечники.
Дошли до Смоленска – расстался с шубой.
Расстается с вещами Мишле. Жалко до слез добытого. Плачет Мишле. Ружье незаметно бросил, ранец откинул. Однако раму упорно тащит.
– Да брось ты проклятую раму! – кричат упрямцу товарищи.
И рад бы, да не может бросить Мишле. Не в силах Мишле расстаться. Ему богатства же были обещаны. Он, может, в Россию специально шел ради этой серебряной рамы.
Оставили вовсе солдата силы.
Отстал за Смоленском Мишле. Отстал, отбился и помер в дороге.
Лежит в придорожной канаве рама. Торчит из нее мародера лицо.
Свадьба
В каком-то селе под Сморгонью Кутузов попал на крестьянскую свадьбу.
Пригласили – не отказался.
Изба-пятистенок. Столы и лавки в длиннющий ряд. Место для плясок.
В ярких одеждах гости. Жених в рубахе небесного цвета. В розовых лентах невестин наряд.
Сидят молодые. Рядом Кутузов.
Вот так невидаль в русской деревне! Свадьба не то чтобы с каким генералом, а прямо с самим фельдмаршалом!
Вокруг избы все село собралось. Буйно идет веселье.
– Горько! Горько! – кричат крестьяне.
Целуются молодые.
Идут пожелания:
– За то, чтобы полная чаша в доме!
– За здоровье отца невесты!
– За женихова родителя!
– За матерей! (И разом и по отдельности.)
И вдруг:
– Здоровья фельдмаршалу князю Кутузову!
Поднялся Кутузов с почетного места:
– Увольте, увольте! Я не жених, – и предлагает: —Слава матушке нашей – России. Богатырскому народу!
– За Россию! – кричат крестьяне.
Вернулся Кутузов в штаб свой с веселья. Окружили его генералы.
– Ваша светлость, вам ли по свадьбам мужицким ездить, здоровье свое не беречь. – И в адрес крестьян с укоризной. – Война кругом полыхает, а им хоть бы что, свадьбы себе играют. Как-то оно не совсем прилично.
– Прилично, прилично, – ответил Кутузов. – К мирной жизни народ стремится. Чует конец войны. Мир, а не бой, жизнь, а не смерть, исконно в душе россиянина.
Новый поход
1812 год. Декабрь. Неман. Граница России. Тот же мост, что летом полгода тому назад.
Идут по мосту солдаты. Только не в эту – в обратную сторону. Не чеканят больше солдатский шаг. Не бьют барабаны. Не пыжатся дудки. Знамен не колышется строй. Горстка измученных, крупица оборванных – чудом еще в живых, покидают французы российский берег. Жалкий остаток великой силы. Доказательство силы иной.
Вышли русские к Неману, остановились. Вот он, конец похода.
– Выходит, жива Россия!
– Жива, – произнес седоусый капрал.
Смотрят солдаты – капрал знакомый.
– Да, да не ты ли нам сказку тогда рассказывал?
– Я, – отвечает капрал.
– Значит, вырос телок в сохатого, – смеются солдаты. – Копытом злодея насмерть!
– Выходит, что так.
Легко на душе солдата – исполнен солдатский долг.
Стоят солдаты над обрывом реки, вспоминают былое время. Витебский бой, бои под Смоленском, жуткий день Бородинской сечи, пожар Москвы… Да, нелегок стал путь к победе. Будут ли помнить дела потомки… Немало пролито русской крови. Многих не счесть в живых.
Взгрустнулось чуть-чуть солдатам. Поминают своих товарищей. И радостен день, и печален.
В это время сюда же, к реке, подъехал со свитой Кутузов.
– Ура-а! – закричали солдаты.
– Спасителю отечества слава!
– Фельдмаршалу слава!
– У-у-ура!
Поклонился Кутузов солдатам:
– Героям отечества слава! Солдату русскому слава!
Потом подъехал поближе к солдатам:
– Устали?
– Устали, – признались солдаты. – Да ведь оно же конец похода.
– Нет, – говорит Кутузов. – Вам новый еще поход. Смутились солдаты. К чему тут фельдмаршал клонит.
А сами:
– Рады стараться! – Так армейский устав велит.
Отъехал Кутузов на видное место. Обвел он глазами войска.
И голосом зычным (куда стариковская хрипь девалась!):
– Герои Витебска, герои Смоленска, соколы Тарутина и Ярославца, Бородинского поля орлы – незабвенные дети России! – Кутузов приподнялся в седле. – живые, мертвые – стройся! Героям новый поход – в века!
Красное знамя труда
В лесу у Емельяновки
Деревня Емельяновна лежала в стороне от проезжих дорог, верстах в трех от Петербурга. За деревней – лес, сразу за лесом – берег Финского залива.
Ничем не примечательна Емельяновна: домов в ней немного, жители мирные. Никаких историй, никаких происшествий. И лес как лес, ничего в нем особенного: сосна да береза, кусты колючей малины, заросль орешника. Редко кто забредал сюда из прохожих.
И вдруг…
Крутился однажды местный мальчишка Санька Лапин около леса, глянул – два неизвестных. Прошли неизвестные полем, осмотрелись по сторонам, скрылись в орешнике.
«Кто бы это? – подумал Санька. – Парни молодые, здоровые. Вдруг как разбойники!»
Хотел было мальчишка подкрасться к орешнику, да не решился. Обошел стороной, выбежал к заливу, смотрит – у берега лодки: одна, вторая, третья… Из лодок выходят люди, тоже озираются по сторонам и направляются к лесу.
Бросился Санька назад в деревню, к дружку своему Пашке Дударову.
– Паш, Паш, – зашептал он. – Люди, человек двести!
– Брось врать!
– Не сойти с места.
Побежали приятели к заливу. Смотрит Пашка – действительно лодки!
Помчались в лес. Идут осторожно, крадучись. От куста к кусту пробираются. Вышли к поляне – народу! Стоят полукругом. В центре – плечистый рабочий. Развернул красное знамя. Заговорил.
Обомлели ребята, залегли за кустом, притихли.
– Сегодня мы, петроградские рабочие, собрались сюда… – долетают до Саньки и Пашки слова оратора. – Нас мало сегодня, но близок час народного пробуждения…
Выступающий говорил долго, а кончил словами:
– Да здравствует наш пролетарский праздник!
Санька толкнул Пашку:
– Про что это он?
Пашка пожал плечами.
Вслед за первым рабочим выступил второй, затем третий, четвертый.
Все говорили о тяжелой доле трудящихся, о том, что надо бороться за лучшую жизнь, и снова о празднике.
Два часа под кустом пролежали ребята. Сходка окончилась. Рабочие начали расходиться небольшими группами. Переждав немного, поднялись и мальчишки. Идут, гадают: что же такое было в лесу, о каком это празднике говорили рабочие?
Вернулись ребята в Емельяновку, решили разузнать у старших.
Полез Санька к отцу, рассказал про сходку, про знамя.
– А вы не придумали? – усомнился отец.
– «Придумали»! Мы же видели. Мы под кустами лежали.
Пожал Санькин отец плечами. Ничего объяснить не смог.
Расспрашивали ребята у матерей, к тетке Марье ходили, к дяде Егору бегали. Да только никто ничего не знал о рабочем празднике.
Помчались ребята к деду Онучкину. Он самый старый, уж он-то, наверное, знает. Онучкин принялся объяснять, что праздники бывают разные: рождество, пасха, день рождения царя, день рождения царицы…
– Не то, не то! – перебивают ребята.
– Есть еще сретенье, крещенье, троицын день.
– Ты давай про рабочий праздник! – кричат ребята.
– Про рабочий? – старик задумался. Почесал затылок. Развел руками. Не слыхал он о таком празднике.
Так ничего и не узнали приятели.
А происходило в лесу у деревни Емельяновки вот что: русские рабочие впервые отмечали Первое мая. Было это давно, в 1891 году.
Только о том, что же это за праздник Первое мая и почему его отмечают, Санька и Пашка узнали не скоро – много лет спустя, когда уже выросли, когда сами стали рабочими.
Отпевание
Запрещалось рабочим праздновать Первое мая. Нельзя им было в этот день собираться большими группами, устраивать митинги и демонстрации.
Приходилось рабочим идти на разные хитрости. Рабочие одной из московских окраин решили собраться на кладбище.
Сколотили гроб. Наняли батюшку. Шесть человек подняли гроб на руки. Остальные пристроились сзади. Процессия двинулась к кладбищу. Впереди шел батюшка и важно махал кадилом.
Теперь уже никто не мог разогнать рабочих. Даже городовые почтительно уступали дорогу.
В кладбищенской церкви «покойника» отпели. Батюшка махал кадилом и тянул:
– За упокой души раба божьего… Как звать? – спрашивал у рабочих.
– Николаем.
– За упокой души раба божьего Николая, – выводил батюшка.
Кончив отпевание и получив пять рублей по договоренности, батюшка удалился. А рабочие собрались в самом дальнем конце кладбища и провели митинг. Спели вполголоса революционные песни, прочитали первомайские прокламации.
Вечером кладбищенский сторож Тятькин, обходя могилы, наткнулся на незарытый гроб. Удивился Тятькин, приподнял крышку, глянул, а там такое, о чем и подумать страшно.
Сторож бросился к участковому надзирателю.
– Ну что тебе?
– Гроб, ваше благородие.
– Ну и что?
– Там в том гробу… – Тятькин стал заикаться.
– Ну, так что же в гробу?
– Его императорское величество, царь-государь Николай Второй, – проговорил Тятькин.
– Ты что, сдурел?!
– Никак нет, – крестился кладбищенский сторож. – Сам государь-император, изволю вам доложить.
Надзиратель пошел на кладбище. Заглянул в гроб, а в нем действительно, ну правда, не сам император Николай Второй, а царский портрет: при орденах, во весь рост, в военном мундире.
Началось следствие.
Тятькин ничего нового сообщить не мог.
Взялись за батюшку.
– Отпевал? – допытывался надзиратель.
– Отпевал.
– Кого отпевал?
– Раба божьего Николая.
– Идиот! – закричал надзиратель.
Батюшка долго не мог понять, за что такие слова и за какие такие провинности его, духовную особу, и вдруг притащили в участок.
А узнав, затрясся как осиновый лист. Трясется, крестится, выпученными глазами моргает.
– Кто был на сходке? – не отстает надзиратель.
Старается батюшка вспомнить. Не может.
– Разные, – говорит, – были. Человек сорок. И высокого роста и низкого. и молодые и старые. Аллилуйя еще кто-то здорово пел.
– «Аллилуйя»! – передразнил надзиратель. – Ну, а кто нанимал? Кто деньги платил?
– Плечистый такой, – оживился батюшка. – С усами. Руки еще в мозолях.
Стали искать. Да только мало ли среди рабочих широкоплечих да с усами. А руки в мозолях у каждого. Так и не нашли.
Обругал еще раз надзиратель Тятькина и батюшку. На этом дело и кончилось.
Рабочие были довольны. Шутка ли сказать – и Первое мая отметили, и самому царю устроили отпевание.
Гриша Лозняк
Гриша Лозняк отбывал заключение в одиночной камере. Худ. Ростом мал. В плечах узок. Глянешь – ничего в нем особенного. Да и нраву Гриша был скромного. Ссор с надсмотрщиками не заводил. Тюремных правил не нарушал. Во время прогулок не разговаривал. Смотрели на него надзиратели и думали: «По глупости небось угодил парень, по недоразумению».
Раз в неделю приходила сестра, приносила передачу – всегда одно и то же: буханку хлеба, бутылку молока и четверть фунта дешевых конфет, но непременно в бумажках.
Звали ее Лизой. Была она под стать брату: худенькая и маленькая, совсем девочка.
Лиза терпеливо дожидалась своей очереди, робко протягивала корзину и уходила.
– Видать, пугливая, – говорили охранники.
Только все было не так.
Гриша сидел не случайно. Был он членом большевистской партии, печатником, и арестовали его при разгроме подпольной типографии.
И Лиза была вовсе не сестрой Лозняка. Она тоже состояла в большевистской партии и выполняла партийное поручение. Да и хлеб, молоко и конфеты приносила она неспроста. В конфетные обертки вкладывались письма от товарищей с воли. Сидел Гриша в тюрьме, а был в курсе всех новостей и событий.
Из хлеба Гриша делал чернильницы, наливал в них молоко и молоком писал ответы товарищам. А если к Гришиной камере приближались охранники, он проглатывал и «чернила» и «чернильницу». Вы, наверное, знаете, что так писал письма из тюрьмы Владимир Ильич Ленин.
Приближалось Первое мая.
Гриша не раз принимал участие в первомайских маевках. Решил он и в тюрьме отметить рабочий праздник. Сообщил об этом соседям – заключенным, сидящим в других камерах. Сообщил стуком – специальным шифром. Вначале постучал в стену направо, потом в стену налево. Товарищи поняли, поддержали, в свою очередь сообщили соседям.
Вскоре о предложении Гриши Лозняка знали все политические.
И уже на следующий день стали в тюрьму поступать лоскутки красной материи: одному – запеченные в хлебе, другому – в пироге вместо начинки, третьему – засунутые в корешок книги.
Во время прогулок заключенные незаметно передавали лоскутки Грише, а он по ночам шил из них красное знамя.
И вот наступило Первое мая. Как и обычно, утром заключенных вывели на прогулку. Тюремный двор небольшой. Ходят они цепочкой по кругу. Десять кругов – тридцать минут. Тридцать минут – вот и вся прогулка.
Прошли заключенные круг, прошли два, и вдруг взвилось над арестантами знамя. Затрепетало в воздухе алым полотнищем. Потянулось к небу и к солнцу.
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою,—
запел Гриша Лозняк.
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою! —
подхватили другие.
Забегали, заволновались охранники.
– Молчать! – кричат. – Молчать!
Не слушают заключенные:
Пусть нас по тюрьмам сажают,
Пусть нас пытают огнем,
Пусть в рудники посылают,
Пусть мы все казни пройдем!..
Приехал начальник тюрьмы. Окружили охранники со всех сторон заключенных, избили прикладами, погнали в вонючие подземные карцеры.
Две недели отбыли демонстранты в карцере. А потом разослали их по другим городам, в разные тюрьмы. Был отправлен и Гриша Лозняк.
Привезли его в новую тюрьму, посадили в одиночную камеру.
Прошла неделя, и снова у Гриши появились «чернильница» и «чернила», снова он стал получать письма от товарищей с воли…
Худ Гриша. Ростом мал. Скромен. Глянешь – ничего в нем особенного…
Пушка
Утром Первого мая жандармскому полковнику Голове-Качанову вручили письмо. Распечатал – в конверте листовка: «Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие!»
Побледнел Голова-Качанов, схватил листок, понесся в жандармское управление. Собрал подчиненных. Выяснилось: такие же письма получили и ротмистр Галкин, и поручик Кутейкин, и жандармские приставы Тупиков и Носорогов, и другие жандармы. А вскоре к Голове-Качанову в управление начались телефонные звонки от разных именитых граждан: от фабриканта Рублева, купца Собакина, отставного генерала Атакина и от других. И им, оказывается, пришли такие же письма.
Схватился Голова-Качанов за голову. А тут еще ко всему жандармский пристав Носорогов возьми и скажи:
– Ваше высокородие, никак, мастеровые бунт задумали?
– По местам! – закричал Голова-Качанов. – Пулеметы на улицу! Пушку!
Бросились жандармы исполнять приказ. Расставили на уличных перекрестках пулеметы. А около жандармского управления поставили пушку. Носятся по городу полицейские, шпики. Однако в городе спокойно – никаких беспорядков. Только около пушки, что поставлена возле жандармского управления, крутятся мальчишки. Интересно ребятам. Многие пушку впервые видят. Все норовят подойти поближе. Самые смелые даже колеса, ствол трогают.
– Но, но! – покрикивает на ребят солдат.
Отойдут мальчишки, а потом опять за свое.
– Стрельни, – просят солдата.
К середине дня полковник Голова-Качанов успокоился. Повеселел. Но тут вбегает в управление пристав Носорогов и показывает полковнику бумагу.
– Ва-а… ва-а, – заикается, – ва-а-ше высокородие, извольте взглянуть. Только что содрал с пушки.
Глянул полковник – листовка: «Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие!»
Опять побелел Голова-Качанов. Опять схватился за голову. А Носорогов снова свое:
– Ваше высокородие, не иначе, быть восстанию.
И снова забегали по городу жандармы и шпики. Приготовились пулеметчики. А Голова-Качанов приказал из пушки через каждый час стрелять холостым зарядом. Для острастки, чтобы все знали, что власть начеку.
То и дело к полковнику являются жандармские приставы и офицеры, докладывают, везде ли спокойно.
Пришел пристав Тупиков:
– Ваше высокородие, все в полном порядке.
– Молодец. Ступай.
Прибыл поручик Кутейкин:
– Ваше высокородие, все в полном порядке.
– Молодец. Ступай.
Прибыл и Носорогов:
– Ваше высокородие, никаких нарушений не обнаружено. Все в полном порядке.
– Молодец. Ступай.
Повернулся Носорогов, а сзади у него во всю жандармскую спину листовка: «Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие!»
– Идиот! – взревел Голова-Качанов. – Под арест! На гауптвахту!
И снова по городу забегали жандармы и шпики. Снова залегли полицейские за пулеметы. Снова ударила пушка.
А тем временем рабочие собрались в загородной роще и спокойно отпраздновали Первое мая.
Будут – не будут
В середине апреля на завод Полисадова приехала группа бельгийских рабочих. Привезли из Бельгии станки для завода. Вот и прибыли бельгийцы их устанавливать.
Приближалось Первое мая. Русские рабочие договорились в этот день на работу не выходить. Стали думать: а как же бельгийцы?
Одни говорят:
– Будут бельгийцы работать.
– Нет, не будут, – возражают другие.
О том же заспорили и заводские ребята. Колька Зудов за то, что бельгийцы будут работать, Ленька Косичкин, наоборот, – не будут.
– Не наших они кровей, не поддержат бельгийцы русских, – заявляет Колька.
– А вот и поддержат, – упирается Ленька.
Спорили, спорили, наконец решили: десять щелчков тому, кто проиграет.
В ночь под Первое мая Ленька спал плохо. А что, если Колька прав и бельгийцы приступят к работе? Пальцы у Кольки крепкие – влупит, так будь здоров.
И Кольке не спалось. А ну как прав Ленька! И хотя Колька щелчков не очень боялся, да неловко будет перед ребятами. Колька любил всегда быть правым.
На следующий день ранним утром помчались ребята к заводу. Были здесь и Колька, и Ленька, и Ленькина сестра – рыжая Катька, и еще человек десять. Интересно ребятам: чем же закончится спор?
В семь часов около заводских ворот появились бельгийцы. Вначале группкой в пять человек, потом еще пять, за ними и остальные.
Пересчитали ребята: все тут – двадцать один человек.
– Ну, говорил я? – торжествующе закричал Колька.
– Говорил.
– Подставляй лоб.
Спустились ребята в овражек, укрылись от ветра, засучил Колька рукав.
– Раз, – отсчитывает Колька, – два, три, четыре…
Бьет крепко. Морщится Ленька, язык прикусил от боли.
– Пять, шесть…
Крепится Ленька, а слезы сами из глаз выступают.
– Семь, восемь, девять, десять.
Только ударил Колька десятый раз, как смотрит – мчится сверху Ленькина сестра, рыжая Катька, кричит:
– Ушли бельгийцы, ушли с завода!
– Как – ушли?!
– А вот так и ушли!
Поднялись ребята из овражка, смотрят – и правда уходят бельгийцы. Впереди пять человек. За ними еще пять. Следом и остальные. Пересчитали ребята: все тут – двадцать один человек.
Ленька с кулаками на Кольку:
– Говорил я, говорил! Подставляй лоб.
– С какой же это стати, – стал возражать Колька. – Может, они снова вернутся.
Тут за Леньку вступились ребята:
– Не вернутся они. Не вернутся. Увидели, что наших нет, вот и ушли.
– Подставляй лоб! – опять потребовал Ленька.
Смирился Колька, подставил…
Возвращались мальчишки домой с распухшими лбами. В поселке встретили отцов.
– Кто же это тебя? – спросил Колькин отец у сына.
– Ну и ну, – подивился Ленькин отец.
– Это из-за бельгийцев, – вылезла рыжая Катька.
– Как – из-за бельгийцев?
Рассказала девчонка, в чем дело.
Рассмеялись рабочие.
– Говорите, не наших кровей. Вот и неверно. Кровь-то у нас пролетарская. Дело-то общее.
Новая рубаха
Пообещал отец к маю Николке новую рубаху купить.
Соберутся, бывало, вечером мать, отец и Николкина сестра, Клава, заведут разговор о рубахе.
– Лучше белую, с пояском, навыпуск, – скажет Клава.
– Не настираешься. Надо темную, синюю, – заявит мать.
– Зачем же синюю, – возражает отец. – Мы ему купим красную, яркую, в маковый цвет.
Замирает сердце у Николки, глаза разгораются.
– Так какую тебе рубаху? – спрашивает отец.
– Мне бы с карманом, красную.
Расхвастался Николка про рубаху дружкам и приятелям. Стали и ребята спорить, какую ему рубаху купить.
– Пусть лучше матроску, – заявляет Зойка Носкова.
– С вышитым воротом выбирай, – советует Пашка Солдатов.
– Ш пуговкой, ш пуговкой на груди, – шепелявит Кузя Водичкин.
Бегает Николка среди заводских бараков, кого ни увидит – про рубаху рассказывает.
Повстречал рабочего Степана Широкого:
– А мне рубаху новую купят!
– Да ну?!
– Ей-ей!
Увидел слесаря Тихона Громова:
– А мне отец к маю рубаху обещал!
– Ты смотри! Добрый, выходит, отец.
– Добрый, – смеется Николка.
Встретил старика токаря Кашкина:
– Мне на май папка рубаху купит!
– Скажи на милость!
– Новую. С карманом. С пуговкой на груди. В маковый цвет, – хвастает мальчик.
Через несколько дней во всем поселке не было человека, который бы не знал про рубаху.
Уехал Николкин отец по делам в город Иваново.
– Ну, Николка, – прощаясь, сказал отец, – слушайся мать. Будет тебе рубаха.
Уехал отец и не вернулся. Случилась беда. Задержали в Иванове Николкиного отца жандармы, арестовали.
Опустело, изменилось в доме у Николки.
– Мам, мам, – пристает Николка. – А чего же папка не едет?
Прижмет к себе мать Николку, молчит.
Расплачется Николка.
– Тихо, тихо, – успокаивает братишку Клава. – Папка скоро вернется. Папка нас не забудет.
Незадолго до Первого мая рабочие устроили сходку. Заговорили о празднике, о рабочей выручке и солидарности. Были здесь и старик Кашкин, и слесарь Тихон Громов, и Степан Широков, и другие рабочие. Вспомнили товарищи о Николкином отце, вспомнили и о том, что пообещал отец к маю рубаху сыну.
– Купим ему рубаху, – решили рабочие.
Наступило Первое мая. Проснулся Николка и не поверил своим глазам: рядом на стуле – рубаха. Новая. С карманом. С пуговкой на груди. В маковый цвет.
