Текст книги "Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой"
Автор книги: Нодар Думбадзе
Соавторы: Сергей Алексеев,Юрий Коринец,Владимир Амлинский,Григорий Бакланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)
Валя+Миша=любовь!
На следующий день я понес свои бивни в школу. Я с трудом запихнул их в портфель. Пришлось выкинуть несколько учебников. Но все равно бивни торчали. Целиком они не умещались.
Я не мог не взять их в школу! Не для того, чтобы хвалиться – чего мне хвалиться! – я просто должен был доказать, что дядя не болтун. Что он ничего не выдумывает.
Сейчас я мог это доказать.
Я хотел показать эти бивни всем. Во-первых, Вале. Хотя она могла увидеть их у меня дома. Она иногда приходила ко мне в гости. А Витька не приходил ко мне в гости. Эту Болотную фамилию я бы к себе не пустил. А Витьке их тоже надо было показать. Ему-то особенно. Это во-вторых. Ну, а в-третьих, всем остальным. Чтобы знали!
У кого есть еще такие бивни, скажите? Ни у кого! Все ребята приносили в школу разные ценности: разные гайки, железки, болтики, спичечные коробки (с жуками и без жуков), фантики, резинки для рогаток, перочинные ножички и так далее. Но это все были ложные ценности по сравнению с моими бивнями. Ложные ценности – это не настоящие ценности, попросту говоря – чепуха. Разве примут в музей какую-нибудь ржавую гайку? Не примут! Гайку только и можно, что забросить на какой-нибудь провод, привязав ее за ниточку. Или сдать ее в металлолом. Больше она ни на что не годится. А мои бивни можно в музей сдать! И за них даже деньги заплатят. Кто знает, какого они века! Сколько они пролежали во льдах! Может быть, тысячи лет! Я уж не знаю, где их дядя достал. Говорит – на Севере, а где на Севере – не говорит. Может быть, мои бивни – огромная историческая ценность! Кто его знает!
Но я их, конечно, не понесу в музей. Пусть уж лежат дома. А то в музее все попадают в обморок, и заплачут, и попросят эти бивни продать. И отказать будет неудобно! А не отказать – жалко! Такая все-таки ценность! Потом-то я их, может быть, и отдам, через несколько лет. Когда я на них насмотрюсь. Спешить с этим не надо. Никогда не надо спешить! В конце концов, я могу завещать эти бивни и после своей смерти. Завещать их музею. Конечно, бесплатно. Тогда пусть себе в музее лежат! А над ними будет повешена мемориальная доска, на которой будет написано, что эти замечательные бивни принесены в дар музею от такого-то и такого-то, то есть от меня. Так всегда делается. Я видел в музее одну такую доску. Только рядом висели не бивни, а какие-то старые тусклые картинки. Я уж не помню какие… Хуже бивней, конечно.
Все это я думал, пока шел в школу. Как только я вошел в класс, я сразу всем показал свои бивни. Вы знаете, какое они произвели впечатление? Потрясающее! Все просто онемели, остолбенели, окаменели, одеревенели и обревнели. И смотрели на мои бивни. Вот было впечатление! Никогда еще в жизни ничем я не производил такого сильного впечатления!
Больше всего поразили мои бивни Витьку. Он смотрел на них во все глаза, даже несколько раз пощупал. А я делал вид, что не замечаю его, хотя сам наблюдал за ним боковым зрением. Витька просто умирал от зависти, я это видел по его глазам. Но он ничего не сказал.
А я сказал! Я сказал, что это мне дядя привез. С Северного полюса. И про музей я тоже сказал, когда меня спросили, что я с ними буду делать. Но тут прозвенел звонок, и все сели за парты. В класс вошла Лидь Петровна.
Я положил бивни в парту, но они торчали даже из парты. Я их все время трогал, потому что они мне мешали, а еще потому, что мне приятно было их трогать. И мой сосед Скобелев тоже их трогал, потому что я ему разрешил. Лидь Петровна заметила, что мы вертимся, и сделала нам замечание. Но я продолжал ерзать на месте, потому что бивни упирались мне прямо в живот. Один раз они меня так защекотали, что я рассмеялся. У меня было прекрасное настроение!
– Какой-то ты сегодня странный! – сказала мне Лидь Петровна. – Что это с тобой?
– Ничего.
После этого я сидел смирно, хотя мне было очень неудобно: я даже дышать не мог – так мне мешали бивни. Но ничего не поделаешь. Так я сидел до конца урока. Я прямо измучился. Я ничего не понимал из того, что говорила Лидь Петровна, потому что все время думал про бивни, и про свой успех, и про Витьку, а урок был как в тумане, в котором торчали огромные бивни. И все вертелось вокруг бивней.
На первой же перемене весть о моих бивнях разнеслась по всей школе. Все приходили на них смотреть. Даже десятиклассники. А я давал всем объяснения. И рассказывал всем о дяде. Когда я на минуту отлучался из класса, объяснения давала Валя, потому что Валя все знала – и про бивни, и про дядю. Когда я выходил, я поручал бивни Вале, чтобы с ними ничего не случилось. Но вообще-то я почти не выходил из класса, потому что все время должен был быть рядом с бивнями. Как какой-нибудь экскурсовод. Но экскурсоводы ходят по музею, а я почти не ходил. Я даже не ходил завтракать.
Тогда я вот что придумал: я вставил бивни в рот и стал ползать по партам – как мамонт! Витьку я этим совсем уничтожил! Вот было смеху! Бивни чуть не разорвали мне рот. Все очень смеялись. И я тоже. И Валя. И Витька тоже захохотал. Он так захохотал, что чуть не упал на пол. Он уж слишком захохотал, меня это даже удивило. И вдруг я заметил, что все смотрят на доску. Я тоже посмотрел на доску. И сразу перестал смеяться.
Большими буквами на доске было написано:
МИША+ВАЛЯ=ЛЮБОВЬ!
Кровь сразу ударила мне в голову.
– Кто это написал? – крикнул я, хотя прекрасно знал, кто это написал.
Витька ничего не ответил – он продолжал хохотать, держась за живот.
Я подскочил к доске и стер эту подлую надпись.
Валя сказала:
– Брось, что ты обращаешь внимание на дураков!
И Витька перестал смеяться.
– Он просто боится признаться, тот, кто это написал, – сказал я и посмотрел прямо на Витьку.
Тут опять прозвенел звонок, и мы сели за парты. Мне опять ничего не лезло в голову. Я думал о том, какой подлый этот Витька. Даром что второгодник! Настроение у меня было немножко испорчено. Но только немножко. Все-таки бивни были бивнями! Тут уж ничего не поделаешь. Просто я думал, как отомстить Витьке за эту подлость.
На следующих переменах мы опять играли с бивнями. Я тоже играл и делал вид, что ничего не случилось. Все опять приходили смотреть на эти бивни, и щупали их, и расспрашивали про дядю, и вставляли бивни в рот, и прикладывали их к голове – как оленьи рога, и приставляли их к носу – как рог носорога, и даже фехтовали на бивнях! Было очень весело. На Витьку никто не обращал внимания. Но под конец мне это все надоело. Я устал.
Когда прозвенел последний звонок, я опять положил бивни в портфель и вышел во двор. Во дворе стоял Витька и еще ребята – из нашего класса и из другого. Витькины дружки.
Витька вышел вперед.
– Послушай, – сказал он, – хочешь конфетку?
В руках у него был кулек. Довольно большой кулек. Этого еще не хватало!
– Не хочу я твоих конфет! – сказал я.
Я пошел дальше. Но Витька пошел за мной и те тоже.
– Брось ты дуться! – сказал Витька. – Ты думаешь, это я написал! Я ничего не писал!
Но я шел молча.
– Мишка! – сказал Витька и забежал вперед. – Ты брось! Я ведь ничего не имею… ну, против того, чтобы дружить. И насчет дяди забудь, он совсем не болтун. Это я теперь вижу…
И ребята тоже сказали:
– Хватит вам! Кончайте ссориться!
– Бивни у тебя замечательные! – сказал Витька. – Просто блеск! Возьми вот конфетку! Ну, возьми! Шоколадные…
– Ну ладно! – буркнул я. – Так это не ты написал?
– Конечно, не я! Честное пионерское! Я знаю кто… Я тебе потом скажу… Возьми вот эту, она самая вкусная!
Я взял конфетку и положил ее в рот. А ребята стояли и смотрели. Они смотрели мне прямо в рот.
Я раскусил конфетку и почувствовал во рту какую-то дрянь… Это была соль! Вся конфетка была напичкана солью! У меня от неожиданности голова закружилась! А во рту было так противно…
А Витька улыбнулся и вытянул голову.
– Ну как? – спросил он.
И ребята заулыбались. Я видел, что они готовы расхохотаться.
– Очень вкусно! – сказал я, еле переводя дух.
И тут я проглотил эту конфетку.
– Замечательно вкусная! – повторил я. – Еще можно?
Я опять протянул руку и взял другую конфетку. Вторая конфетка была без соли. Я стал ее тщательно прожевывать, а ребята смотрели, как я жую. И Витька смотрел, как я жую. Его улыбка постепенно сходила с лица. А я жевал как ни в чем не бывало! Жевал и смотрел на них. Я жевал и лихорадочно думал…
– Дай еще конфетку! – сказал я.
Я положил на землю портфель, взял еще конфетку и сразу проглотил ее.
– Давай еще конфетку! – закричал я. – Давай!
И тут я размахнулся и ударил Витьку прямо в переносицу!
– Еще конфетку! – Я снова ударил. – Еще! Еще конфетку! Еще! А ну еще! Еще конфетку…
Витька вдруг заревел, закрыл лицо руками и побежал. По дороге он один раз упал.
А я стоял и смотрел ему вслед. На моем кулаке была кровь. Я вытер кулак о штаны. Я весь дрожал. И тут я увидел ребят. Они стояли молча, с открытыми ртами.
– Вот это да! – сказал вдруг один из них. – Дай пять! – Он взял мою руку и сжал ее. – Вот это да! – повторил он. – Сила! Можешь на нас рассчитывать!
– Благодарю за внимание! – сказал я. – Большое спасибо! Весьма!
Вот как я им ответил! Здорово ответил, не правда ли?
Я взял портфель и пошел.
Бальзам «Мэри Пикфорд»
Один раз вечером в нашей квартире раздался странный звонок. Никто никогда так не звонил! Тем более в десять часов вечера. Звонок был настойчивый и оглушительный.
Все жильцы высунулись на «проспект». Я первый побежал открывать. Я всегда первый открываю, когда раздаются общественные звонки. Один звонок – это общественный звонок, звонок ко всем: так звонят молочницы, точильщики, почтальоны, страховые агенты, Мосгаз, Мосэнерго и пионеры, собирающие металлолом. Но они звонят вежливо. И не в десять часов вечера. Разве что телеграмма. Но это не была телеграмма! Я это сразу почувствовал. Это все сразу почувствовали.
Когда я открыл дверь, я оторопел.
На площадке лестницы стояли: милиционер с портфелем, дворник Афоня и три какие-то женщины.
Я сразу обратил внимание на этих женщин. Одна из них была высоченной – метра два ростом. Другая была среднего роста, но зато толстая, как баобаб. А третья была совсем маленькая, чуть повыше меня. Лица у всех были закутаны платками – блестели одни глаза. Я видел такие фигуры у дяди на фотографиях, которые он привозил из Азии. Женщины были похожи на привидения!
В моей голове взметнулся рой мыслей. Рассказывать об этом долго, но произошло все в одно мгновение. Я сразу подумал о себе: не натворил ли я чего-нибудь? На днях я залез на дерево и нечаянно сломал большой сук. Никто этого не видел, но общественное мнение могло об этом узнать. А еще я разбил мячом стекло в подвальном помещении…
– Мальчик, – сказал милиционер, – кто тут у вас ответственный съемщик?
– Я, – сказал мой папа очень тихо.
Остальные жильцы столпились позади нас. Не было только Благодарю за внимание и дяди – дядя был у нас в гостях, но сидел в комнате.
– Граждане, пройдите в сторону! – сказал милиционер. – Скажите, товарищ, – обратился он к моему отцу, – у вас проживает гражданин по кличке Благодарю за внимание?
– И еще по кличке Мэри Пикфорд! – проревела басом женщина-баобаб. Она это так проревела, что все вздрогнули.
– Мэри Пикфорд не знаю, – сказал папа, – а Благодарю за внимание – у нас.
– Пройдемте, – сказал милиционер.
Папа повел всех в дальний конец «проспекта», туда, где рядом с кухней была дверь Благодарю за внимание. Из-за двери, как всегда, шел неприятный запах. Милиционер постучал. За дверью раздался кашель, а потом скрипучий голос произнес:
– Чем обязан? Я уже сплю…
– Милиция! Потрудитесь немедленно открыть! – сказал милиционер.
В наступившей тишине было слышно, как в комнате зашаркали шлепанцы. Я стоял возле самой двери. Потом дверь открылась, и… тут началось нечто невообразимое!
– Это он! – взревела женщина-баобаб.
– Прохиндей! – взвизгнула маленькая.
– Вот! Вот что он со мной сделал! – крикнула женщина-великан и сорвала с головы платок.
Женщина-баобаб и маленькая женщина тоже сорвали платки. И тут все увидели нечто ужасное: лица женщин были покрыты какими-то разноцветными пятнами.
– Господи! – всплеснула мама руками.
– Я убью его! – ревела женщина-баобаб.
– Благодарю за внимание! – пискнул Благодарю за внимание. – Чем обязан?
– Как тесен мир! – вздохнула моя бабушка.
– Что такое?! – кричал дядя. Он шел к нам по «проспекту».
– Граждане, давайте не будем! – сказал милиционер. – Пройдите на кухню! А вы с нами, – обратился он к моему папе.
Женщины тем временем ворвались в комнату. За ними вошли Афоня, милиционер и мой папа. Я тоже хотел пробраться в комнату, но Афоня вежливо отстранил меня и закрыл дверь. Я успел только увидеть, как Благодарю за внимание, который был в одном белье, яростно отбивался от женщин.
Мы все пошли на кухню, которая была рядом. Это был необычный «Большой хурал»! Я его никогда не забуду! Все сидели как на иголках. Вы представляете себе, что значит сидеть как на иголках? Я это с тех пор прекрасно представляю. Сидеть как на иголках – это значит сидеть на стуле, на столе или просто на полу, но очень волноваться. Это значит не находить себе места и все время ерзать от нетерпения. Так мы и сидели: кто на стуле, кто на столе, кто на подоконнике, – и все как на иголках. Я тоже сидел как на иголках. Единственный, кто не сидел на иголках, – это был мой дядя. Он стоял и спокойно курил свою трубку.
Все прислушивались к тому, что творилось в соседней комнате. Я тоже старался понять, о чем там говорили. Разобрать можно было только обрывки фраз:
– …ничего не знаю… дворянин… дом на Моховой… бальзам «Мэри Пикфорд»… экзема, а не бальзам!.. аптека… бог шельму метит… из-под полы… Ничего не знаю!.. А это ты знаешь? – Тут что-то стукнуло об пол. – …Прохиндей, прохиндей, прохиндей… пардон, мадам… элой… алоэ…
Я ничего не понимал. Что такое «бальзам „Мэри Пикфорд“»? А «бог шельму метит»? А «элой»? Я посмотрел на дядю: он спокойно курил свою трубку. Я опять прислушался.
– …чтоб скитаться вам по белу свету… Соловки… Вот! Вот! Вот!.. Банки, склянки, алхимия… Держите комод! – Опять что-то грохнуло об пол и разлилось мелкими колокольчиками. – …Не позволю!.. триста тысяч… Нотабене… (треск пощечины)… Благодарю за внимание!.. Успокойтесь, а то я вас выведу!.. толковал апокалипсис…
«Что значит „толковал апокалипсис“»? – подумал я.
В наступившей тишине я узнал голос милиционера:
– …так как трудно их объяснить, то ограничимся фактом…
И опять тишина. И опять незнакомые голоса:
– …обратите внимание: двенадцать спящих дев!.. Адские смеси… прохиндей прохапнулся…
Тут раздался страшный взрыв, и из комнаты повалил дым.
Все вскочили. Дядя спокойно вынул изо рта трубку.
– Эй! – сказал он громовым голосом. – Там все в порядке?
Дверь открылась. Из нее вышли Афоня и три женщины; женщины были снова закутаны. Они сразу пошли к выходу на лестницу.
Кто-то из них тоненько плакал – наверное, маленькая.
– Все в порядке! – сказал, улыбаясь, Афоня. – Ну и тип! Сейчас все кончится, – и пошел за женщинами.
– Какое несчастье! – сказала мама.
– Это счастье! – сказал дядя. – Великое счастье! Наконец-то его прищучили!
– Вот вам и сальдо! – сказал бухгалтер.
– Короткое замыкание! – сказал монтер.
– Попался на удочку! – сказал дядя.
– А что такое элой? – спросил я.
– Ты еще здесь? – удивилась мама. – Иди спать!
– Я не хочу спать!
«Прищучили, – подумал я. – Так вот как он попался на удочку!»
В это время открылась дверь, и из нее вышли Благодарю за внимание (он же Мэри Пикфорд), за ним милиционер с портфелем, а за ними папа.
Милиционер повернулся и прислонил портфель к стенке.
Портфель стал очень толстым. Потом милиционер запер дверь, положил в карман ключ, вынул из кармана веревочку, спички и что-то красное – это был сургуч! Милиционер зажег спичку, припалил сургуч и наляпал его на косяк двери. Веревочку он продел сквозь ручку двери и оба конца ее втиснул в сургуч, припечатав какой-то печатью, – как посылки на почте.
Папа ему помогал. Все стояли в глубоком молчании. Я посмотрел на Благодарю за внимание: он стоял в углу, возле двери. Какая же он Мэри Пикфорд?
Мне стало смешно! Он был в своем рыжем пальто, рыжей шляпе и галошах «прощай молодость». Он курил и смотрел в пол. Руки у него тряслись. В одной руке он держал узелок.
– Все! – сказал милиционер. – Извините за беспокойство!
– Ну что вы! – сказал папа.
– Надо бы проветрить комнату, – сказала бабушка.
– Ничего, рассосется! – улыбнулся милиционер. – Пошли!
– Оревуар! – проскрипел Благодарю за внимание (он же Мэри Пикфорд), приподнял над головой шляпу и пошел по «проспекту» впереди милиционера.
Хлопнула входная дверь, и слышно было, как спускались по лестнице.
Папа прошел на кухню и прямо упал. На стул.
– У нас в Торжке… – начала было певичка.
– Что, в сущности, произошло? – перебил бухгалтер.
Все посмотрели на папу.
– Продавал какой-то крем для лица, – сказал папа. – Варил и продавал. Бальзам «Мэри Пикфорд». Из-под полы в аптеках. Какую-то дрянь. И изуродовал этих женщин…
– Уж эта мне Мэри Пикфорд! – сказал монтер. – Все женщины хотят быть похожими на нее!
– Что вы говорите! Я вовсе не хочу быть на нее похожей! – сказала мама.
– Вы и так красивы! – сказал монтер.
– Благодарю за комплимент! – сказала мама.
– А кто такая Мэри Пикфорд? – спросил я.
– Американская кинозвезда! – сказал бухгалтер. – Я видел ее. Вот это женщина!
– Я всегда говорила, что нельзя покупать у частников! – сказала бабушка. – Надо покупать у государства!
– Жаль человека! – вздохнула мама. – Что теперь с ним будет?
– Кого жаль? – закричал дядя. – Я таких расстреливал в семнадцатом! Капиталист! Саботажник! Вурдалак проклятый! Мы с такими не цацкались!
– Триста тысяч, – сказал папа. – Триста тысяч нашли в чулке…
– Подумать только! – сказала певичка. – А у нас в Торжке… (Она была из Торжка.)
– Я давно говорил, что это темная личность! – перебил дядя. – Двадцать лет варил свою дрянь! Неизвестно, чем он еще занимался!
– Но что с ним теперь будет?
– Ничего не будет! Будет работать! Мы с такими не цацкались…
– А что такое «толковал апокалипсис»? – спросил я. – А нотабене?
– Хватит! – сказал дядя. – Хурал закрыт!
– Подробности не имеют значения! – сказал папа.
Все засмеялись.
– А у нас в Торжке… – начала было певичка.
Но ее уже никто не слушал.
Канунщик
Я должен сказать важную вещь: я перешел в пятый класс! А Витька не перешел. Такие-то дела. Витька получил «оч. плохо» по математике. А я получил «хор.». Это потому, что мы с дядей хорошо позанимались.
Все это было очень знаменательно. Витька вообще стал тише воды, ниже травы. После того случая с конфеткой. Об этом случае узнала вся школа. Меня с тех пор стали все уважать. Уже никто не кричал мне «Дядечкин хвостик» и «Кровь из носа». Все это кончилось.
В то лето вообще случилось много знаменательного. Уж такое это было знаменательное лето. Но я не буду забегать вперед. Расскажу все по порядку.
После экзаменов я получил очень много подарков. От мамы, от папы, от бабушки… Даже от соседей по квартире. Бывшая певичка, например, подарила мне билет в Большой театр. Вернее, два билета: на второй билет я мог взять кого хочу. Я хотел взять дядю, но мама сказала, что это неудобно, что надо взять певичку. Надо, чтобы я ее пригласил. И я ее пригласил. Хотя мне этого и не очень хотелось. Накануне вечером, перед тем как идти в театр, я пошел ее приглашать. Я хотел ее пригласить в тот же день утром; я это все время откладывал, но мама сказала, что надо пригласить накануне. Вы знаете, что значит накануне? Это значит за день раньше, заблаговременно.
Потому что канун – это день или вечер перед днем, о котором идет речь. Канун – это день или вечер перед каким-нибудь особым событием, перед праздником, например. Все это объяснил мне дядя. Кануном еще называют еду, угощение, сваренное к празднику или к поминкам, если кто-нибудь помирает. Сейчас уже так не говорят, а раньше так говорили. И бабушка это подтвердила. Бабушка сказала, что раньше в канун варили особое пиво, подслащенное медом, и пекли блины, и эти угощения назывались канунниками. А тех, кто ел эти угощения, кто справлял канун, называли канунщиками. Раньше было очень много канунщиков. Да и сейчас еще много канунщиков – тех, которые очень любят праздновать, которые начинают праздновать заранее – в канун. А некоторые, которым особенно не терпится, начинают еще раньше – в канун кануна! То есть за два дня до праздника. Вот какие это нетерпеливые люди. А некоторые начинают еще раньше – это уж просто бездельники! Им лишь бы праздновать да не работать. Они всё канунятся, да канунятся, да до того доканунятся, что к празднику остаются совсем без денег… А то и вовсе заболеют. Вот какие это легкомысленные люди! Если не сказать хуже.
Все это объяснила мне бабушка, а потом сказала:
– Ну, иди кануниться! Иди, кавалер, приглашай свою даму!
А я сказал, что не пойду, потому что я, во-первых, не канунщик, во-вторых, не кавалер, а в-третьих – какая она мне дама? Никакая она мне не дама, а просто старушка. Я даже разозлился. Но бабушка передо мной извинилась; она сказала, что пошутила. И мама сказала, что бабушка пошутила, что непременно надо идти, и именно накануне, потому что так делают все вежливые люди. Никогда нельзя никого приглашать в последний момент: может быть, человеку некогда. Может быть, он уже собрался куда-нибудь идти, в кино например, и уже билет купил, а ты его еще куда-то зовешь! Получится нехорошо, даже глупо: какой-нибудь билет обязательно пропадет – или твой, или его билет. Все это мне объяснили, и мне пришлось идти кануниться. Мама заставила меня причесаться, и почистить ногти, и надеть чистую рубашку, хотя идти было всего-то через коридор, и я пошел с замирающим сердцем. Мама велела мне назвать певичку по имени-отчеству и быть серьезным. А это было трудно, потому что у певички очень смешное имя-отчество. Я постучал певичке в дверь и вошел.
– Да, да, прошу вас, молодой человек! – сказала она.
А я сказал:
– Клеопатра Еврипидовна! Разрешите пригласить вас в Большой театр!
И она, конечно, разрешила.
– Мерси! – сказала она. – Я очень тронута! Выпей со мной чашку чая…
А я еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Я сказал, что мне очень некогда, повернулся и побежал в ванную. Там я заперся, открыл кран и расхохотался прямо в воду. Воду я пустил, чтобы не слышно было, как я хохочу.
Какие они бывают смешные, эти старушки, просто удивительно!
На следующий день я пошел с Клеопатрой Еврипидовной в Большой театр на «Лебединое озеро».
Большой театр мне очень понравился – он был весь красный, и белый, и золотой. Перед началом спектакля мы долго ходили по театру, по разным залам и лестницам, по мягким коврам и смотрелись в зеркала, и Клеопатра Еврипидовна все рассказывала мне про Шаляпина, как она слушала в Большом театре Шаляпина, когда была молодой. Шаляпин – это такой гениальный певец, самый лучший в мире; он пел басом. Он пел замечательно, так громко, что стекла в окнах дребезжали! А я сказал, что тоже могу так громко петь, хотя и не басом. И старушка очень смеялась. Она сказала, что, когда она слушала Шаляпина, была революция, было очень тревожное время, и, чтобы достать билет на Шаляпина, она всю ночь стояла в очереди перед Большим театром. Дело было зимой, и было очень холодно, и все, кто стояли в очереди – а их было больше тысячи человек, – грелись у костров прямо на мостовой. Вот было интересно! Я сказал, что с удовольствием тоже простоял бы всю ночь на мостовой у костра. А потом Клеопатра Еврипидовна рассказала мне, как она пела в студии Станиславского и Немировича-Данченко; она тоже очень хорошо пела, хотя, конечно, не так громко, как Шаляпин. Она рассказала, как Немирович-Данченко один раз подошел к ней на репетиции и попросил ее спеть – знаете как? Как чайная роза! Вы знаете, как поет чайная роза? Я тоже не знаю, как поет чайная роза! И Клеопатра Еврипидовна тоже не знала, но она очень старалась и действительно спела так, как поют чайные розы! Это сказал ей сам Немирович-Данченко после репетиции. Он поцеловал ей руку. А на глазах у него были слезы. А потом он даже повез ее в ресторан!.. Все это она мне рассказывала, пока мы гуляли по фойе. Хотя я это уже знал наизусть, потому что она это много раз рассказывала. Она это всем рассказывала.
Мы очень долго ходили по театру, по красным коврам, вперед и назад, потому что приехали слишком рано, и все, кто приехали рано, тоже ходили взад и вперед, по кругу, парами, как в детском саду.
Когда раздались звонки, мы пошли в зал и заняли свои места. У нас были замечательные места, во втором ряду, в середине. Отсюда все было видно. Но балет мне не понравился. Все время играла музыка, и все танцевали и ничего не говорили – как немые. Так что толком нельзя было ничего понять. Мне сначала стало смешно, а потом скучно. А Клеопатра Еврипидовна все время ахала и охала, а один раз даже всплакнула. Я подумал, что ей плохо, а ей, оказывается, было очень хорошо – ее растрогали воспоминания.
А в антракте мы ходили в буфет, ели пирожные, пили лимонад. Так что все было неплохо.
Когда мы пришли домой, я увидел, что дома все разворочено. Дома был полный развал, вся мебель была сдвинута с места, вещи валялись по всей комнате, пахло нафталином. Папа и мама упаковывали вещи в узлы и в чемоданы. И это опять был канун – канун нашего отъезда на дачу.
Я очень люблю уезжать на дачу. Я вообще люблю уезжать. Я очень люблю сборы и квартиру во время сборов, когда все становится необычным, все стоит не на месте, стол стоит вверх ногами, и на нем лежат толстые узлы; картины не висят, а стоят у стены. А многих вещей вообще уже нет, они уже выехали на «проспект» или уже едут по дороге на дачу. И тогда вдруг в углу обнаруживаются неожиданные знакомцы – пыльный мячик, пропавший полгода назад, или старая авторучка, или клюшка, которая сейчас не нужна. Комнаты становятся больше, и голоса в них звучат громче, даже появляется эхо – эхо отъезда.
Я тоже стал помогать упаковывать. А в самый разгар упаковки пришел дядя и принес мне самый главный подарок – мелкокалиберную винтовку! И к ней несколько пачек патронов. Вот это подарок! Не какое-нибудь там «Лебединое озеро»! Но кто мог тягаться с дядей в смысле подарков? Никто! Так уж повелось, что самые главные подарки всегда приносил дядя. В этот вечер я уснул, как на вокзале, – на маленьком тюфячке, посреди чемоданов, прижимая к груди мелкокалиберную винтовку.
