Текст книги "Старые истории"
Автор книги: Нина Буденная
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Сколько раз я замечал: вот известна мне какая-то конкретная боевая обстановка, сиюминутная ситуация. И то первое решение, которое приходило мне в голову сразу же после того, как я в нее вникал, всегда оказывалось самым правильным. Только начнешь обмозговывать, рассусоливать, принимать во внимание то и другое, возможные осложнения, неожиданности и случайности, так в этом завязнешь – сплошная безвыходность. Я это не только за собой подметил, а еще… за Мамонтовым. Я его выше всех белогвардейских кавалерийских командиров ставил. Талантливый в военном отношении человек был. И когда я ломал голову, распутывая его планы, вот на этом самом и ловил. Слабость он проявлял: позволял своим сомнениям, желанию огородить себя от возможных случайностей и вероятностей затоптать, смять первоначальный четкий и ясный план. Я эту его изначальную мысль всегда угадывал, она и была самой верной. И видел потом, что он на нее накрутил, нанизал.
Эх, не удалось нам его поймать! Один раз был Мамонтов почти в наших руках, так в окно ушел. Удачливый был. А умер от тифа.
В военном отношении Шкуро до него было тянуться – не дотянуться. Зато здоровьем бог не обидел. Многих пережил, в Отечественную Гитлеру пособничал. После Победы мне говорят:
– Семен Михайлович, хотите на Шкуро взглянуть? Сколько вы с ним воевали, а в глаза, наверное, так и не видели?
– Не видел и смотреть не желаю. На черта он мне нужен?
…Так, значит, уже темно было, когда 2-я бригада атаковала белых с тыла и фланга. А бой тем временем разгорался с каждой минутой. Прямо скажем, это достаточно шумно.
Егоров с фронта увидел, что мы в бой ввязались, атакуем, шашку выхватил, крикнул зычно:
– Бригада, за мной!
Да они и так уж за ним. И рядом с ним, и впереди него. А их в пулеметы. Белые еще не осознали тогда, в горячке, что мы их прессуем с двух сторон, что они у нас вроде повидла в пирожке, и что мы их до такого же расквашенного состояния и довести собрались. Но потом они это дело сообразили и, кто мог, разбежались. Кто мог, конечно.
Смотрю вокруг – где Егоров? А его нет. Одного спрашиваю, другого.
– Видели, – отвечают, – а вот где сейчас – неизвестно.
Поехал я по полю. Безотрадная это картина – поле только что отгремевшего боя. Даже рассказывать не стану. Только вижу: конь как будто его оседланный бродит, щиплет травку, повод брошенный по земле волочится, в ногах у лошади заплетается, а Егоров лежит раненный. Пуля рядом с сердцем прошла и у лопатки вышла. Лежит он, и будто так и надо, чтобы посреди поля командарм один лежал и кровью истекал. Я так расстроился, что даже не заметил, что в стороне два бойца копошатся, соображают, чем Егорова перевязывать, как кровь останавливать.
Ну сам-то я достаточно был запасливый: у меня в кобуре седла свежая рубаха лежала. Я ее вытянул, руками, зубами на ленты порвал и перевязал Егорова. Тот в сознании был.
– Вот, – говорит, – еще одна.
– Кто?
– Да рана. И все пулевые. Ну, раньше, в пехоте, ладно уж. А в кавалерийской атаке можно бы и сабельную.
– Упаси тебя бог, – говорю. – Это ты сабельных ран не видел. Они ужасные. Они действительно очень страшные, сабельные раны, не дай бог.
Тут бойцы мои подогнали линеечку такую маленькую, у меня была, и мы осторожно перенесли туда командарма.
– Как это тебя угораздило? – спросил я, только чтобы что-нибудь сказать: Егорову уже худо было, он побелел весь и испарина выступила. От слабости так бывает, при дурноте.
Я для порядка спросил, а он еще силы нашел ответить:
– Заминка произошла. Стала дивизия. А тебя нет, вот я и пошел вперед… Вы седло с моей лошади снимите.
Смотрю – и правда. Та, что травку щипала, не его лошадь, другая. Ее уж мои бойцы увели. А егоровская – вот она, убитая лежит.
– Вот об этом, – говорю я вполне искренне, – не беспокойся. Седло снимем, заберем.
Как ни печальны были обстоятельства, не имели мы права седлами разбрасываться. Не было их у нас. Не то что лишних – всем бойцам-то не хватало. В бою добирали. Да я уже рассказывал.
Хороший он был человек, Егоров, уважал я его. Да, как видите, и было за что. Встречались мы с ним и позже в разных обстоятельствах. Тогда проводил я его, раненного, в Царицын. А сами мы? А сами продолжали воевать.
Беру и помню
Красная Армия вошла в Крым. Наступил последний этап разгрома Врангеля. Враг бежал. 1-й Конной армии была поставлена задача преследовать противника в направлении Симферополя и Севастополя. В нашем авангарде шла 4-я кавдивизия. Вместе с передовыми частями 51-й дивизии 6-й армии, которой командовал Василий Константинович Блюхер, они подошли к Симферополю.
Я как-то поинтересовался у Блюхера:
– Простите, что любопытствую, но откуда у вас такая фамилия? У меня у самого редкая, но тут хоть понятно – будний день. Наверно, когда-то был Праздничный, но по будням заносили. А вашу как объяснить?
– Между прочим, правильно спрашиваете. Фамилия эта не моя родовая: помещик так деда обозвал, очень тот был задиристый да воинственный. В честь прусского генерал-фельдмаршала Блюхера, героя Ватерлоо, и получил мой пращур такое прозвище.
Вот с блюхеровскими-то молодцами и подступала наша конармейская дивизия к Симферополю.
Чуть забрезжило, растолкал меня Климент Ефремович. Собран, подобран, взгляд целеустремленный – весь он уже там, впереди наших частей, Врангеля в плен берет.
– Куда собрался, – говорю, – Климент Ефремович?
– А негоже нам позади своей дивизии находиться. Едем сейчас в Симферополь, свяжемся оттуда с передовыми частями, выясним, как дела в Севастополе. Пора штаб переносить поближе к делу.
Сказано – сделано. Собрались моментально и отправились. Въезжаем в город – солнышко только что выскочило из-за кромки горизонта, тишина. И в полной тишине стоят, боясь отлучиться даже по естественной надобности, солдаты – с красными бантами в положенных местах. С бантами – да не наши. Одеты с иголочки и сплошь в английском обмундировании. С нашими бедолагами не спутаешь.
– Смотри, – смеется Ворошилов, – как быстро преобразуется мышление в предлагаемых обстоятельствах.
Лошади наши шли степенно, с достоинством, как будто тоже понимали, что хозяева положения – мы.
– Тут их черт-те сколько, хотя и с бантами, – говорю. – Ожидать можно чего угодно, наши части еще только на подходе. Гарнизон невелик, а мы для охраны только броневик взяли. И что бы нам несколько часов подождать? Все поперед батьки, все поперед батьки! Орлы.
– Что ты ворчишь? У них проснулось самосознание, – хохочет Ворошилов. – Когда поддадут как следует, да одно место скипидаром смажут – самосознание ох как быстро пробуждается. Наши того гляди здесь будут, а пока этих «героев» надо переписать да зарегистрировать.
Начальник Симферопольского гарнизона доложил мне, что в городе пятнадцать тысяч пленных, из них половина – офицеры. Охранять их некому, снуют куда кто хочет.
– Ты, Семен Михайлович, как старший, принимай на себя должность начальника гарнизона и командуй, – сказал Климент Ефремович. – Надо этих цыган в порядок приводить.
– Разрешите, товарищ командарм, подыскать дом для Реввоенсовета Конармии? – вытянулся мой адъютант Петр Павлович Зеленский. – Город хороший, – добавил неуставным голосом, – конфетку подберу.
– Дуй, – отвечаю. – Ищи к станции поближе, чтобы связь под рукой была, пока наши свою не подтянули.
Тот уехал за своей «конфеткой», а мы до поздней ночи провозились, организуя регистрацию пленных, устройство и охрану по возможности: в городе красных было действительно раз-два и обчелся. Вернувшийся Зеленский доложил:
– Домик – пальчики оближешь: двухэтажный особнячок. И как раз около станции.
Уже полночь пробила, когда мы отправились в этот самый – «пальчики оближешь». Какие-то улочки узкие, темень кромешная. Вроде мосточек какой-то прошагали, опять между заборами вьемся. Вдруг мой Казбек зацепился за что-то, заскакал, заиграл. Я остановился, усталый, сердитый. Присмотрелся: здоровый каменюга под забором лежит, лопухами порос – днем не заметишь, не то что в ночи.
– Камни тут поразложили, – ворчу. – Вот объясни мне, Климент Ефремович, отчего люди, живущие здесь годами, не удосужатся убрать эту булыгу, которая лежит у них под самым забором и всем мешает? Ну что, у них руки отсохнут, что ли? Какая-то лень российская извечная. Все будут спотыкаться, а чтобы убрать – никогда. И откуда его черти принесли?
– Это не черти, это морена, – говорит Ворошилов. – Опять ворчишь. Значит, устал. А то́ ты понимаешь, что войне конец? Скоро отдохнем.
Тут и доехали. Действительно, удобный пустой двухэтажный особняк. Поднялись на второй этаж, облюбовали с Ворошиловым для себя уютную угловую комнату, а Зеленский лег рядом в проходной не раздеваясь и сразу захрапел.
– Утомился, – посочувствовал Климент Ефремович.
– Да, уморился, замертво свалился человек, – поддержал его я.
Климент Ефремович френч снял, прилег кровать опробовать.
– Ничего себе перинка, – сказал и захрапел.
– На спине спать вредно, – позаботился я о нем, да забота эта уже никому не нужна была.
– Пора на боковую, – напутствовал я себя, однако медлил: того гляди должен был подойти 62-й полк 11-й кавдивизии, которому надлежало ночевать в Симферополе. Хотелось его дождаться. Для порядка.
Выбрался на ощупь из комнаты, протиснулся мимо спавшего прямо на голом сундуке Зеленского и вышел в зальце, выходившее окнами на улицу. Около открытого окна и притулился, вдыхая морозный воздух и вглядываясь в застывшую черноту. Тишину разрывали время от времени редкие неожиданные выстрелы, а так – спокойно было.
Вдруг за спиной у меня раздался свистящий воющий звук, который начал нарастать и звенеть. Источник его явно находился в нашей комнате. Я рванулся туда, чуть не снес сундук с Зеленским, который и не подумал проснуться, и влетел к Ворошилову. Не было сомнений, что орал именно он.
– Свет! – в ужасе выдавил Климент Ефремович.
Ломая спички, я наконец зажег одну из свечей, которые мы вечно таскали с собой, и двинулся с ней к Ворошилову.
Ложился он в белой рубашке, а сейчас сидел в постели черный с ног до головы, как угольной коркой покрытый.
– Блохи! – простонал он и начал судорожно срывать с себя белье.
– Ты давай с ними вместе выходи отсюда, – сдерживая смех, дал я дельный совет. – Не сыпь, не сыпь, нам здесь спать еще… Отроду такого зрелища не видел.
– Чертовы перины! – кричал Климент Ефремович. – Проклятые буржуи. Развели нечисть, держиморды неряшливые. Нормальному человеку уснуть нельзя.
Кое-как справились. Перину выкинули на мороз, простое солдатское одеяло постелили прямо на решетку.
– Наши не подошли?
– Нет пока.
– Подождем, – сказал Климент Ефремович, накрылся бекешей и как провалился.
Тихо посмеиваясь, я снова миновал Зеленского и занял свой наблюдательный пост.
Было около двух, то самое время, когда 62-му полку назначено было вступить в город. И вот различил я далекий конский топ. Он приближался, слышался все отчетливее.
Можно было и на боковую. По примеру Климента Ефремовича я скинул бекешу на кровать, пошел будить Зеленского, чтобы послать его проверить, наша подходит часть или какая другая. Уже наклонился над ним, да он так сладко спал – я его и пожалел. Адъютантская работа суетная, все на ногах да на ногах. Пусть спит, сам спущусь.
Перепоясался я ремнем, на котором висела кобура с парабеллумом, но оружие вынул и переложил в карман брюк. Так, на всякий случай.
Во дворе красноармеец возился с броневиком, что-то там ощупывал, железяками постукивал. Я вышел за калитку. Горели редкие фонари, и подходивший отряд был уже различим. За колонной громыхала тачанка с пулеметом.
Я направился навстречу. Вдруг передовые поддали и окружили меня. Я только рот открыл узнать, что за часть, а один, видимо старший, как гаркнет:
– Сдавай оружие!
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Белые. Хорошенькая история. Мои с броневиком в двух шагах, а крикнуть нельзя – тут и конец мой придет.
Поэтому я спокойненько, так, не торопясь, стал расстегивать ремень, а мозг прямо распухал от мечущихся там мыслей, я физически это чувствовал. Выход искал – и не находил пока.
– Чего копаешься, давай живее, улитка проклятая, – кипятился главный.
– Да что вам от меня надо? – спросил, протягивая пояс.
Кто-то схватил его, потряс.
– Кобура-то пустая, – говорит.
– На что мне пистолет? – начал придуряться я. – Небось писарем служу.
– Врешь, собака этакая, – закричал какой-то рыжий в смушковой кубанке, – гля, у него шпоры на сапогах. Господин капитан, он кавалерист.
– Чего зря языком мелешь? – начал я валять ваньку, – форма такая. Велено, вот и ношу.
А сам думаю: хоть бы не узнали, хоть бы не узнали! Узнают – моментом в расход пустят, цацкаться не будут, их время подпирает.
На мне был надет черный простой френч, одежда по тем временам международная. Ордена я носил только по торжественным случаям, так что костюм мой выдать меня не мог. Выдать меня могли только усы. К тому времени они получили уже широкую известность.
…Как-то однажды, в один из приездов в Конармию Михаила Ивановича Калинина, застал он меня поутру бреющим голову «под Котовского». Я до того только что тифом переболел, меня обрили, и какое-то время я в таком виде продолжал ходить.
Наблюдает Михаил Иванович эту процедуру, а я ему и говорю:
– Усы мне сбрить, что ли?
– И не смейте даже думать, Семен Михайлович. Усы ваши – это народное достояние. – Очень хозяйственный человек был Михаил Иванович.
– А убьют тебя, – поддержал его Ворошилов, – и будешь ты в гробу лежать баба бабой.
– Тю на тебя, чего придумал, – ответил я, но усы брить не стал. Мы их чуть позже того происшествия, о котором я рассказываю, наказали. Нам с Фрунзе какой-то занятный патрон бойцы притащили, мы такого и не видели.
– Распотрошим? – говорит Фрунзе.
– А то как же.
Распотрошили. Пулю вынули, порох высыпали на стол.
– Простой или бездымный? – гадает Михаил Васильевич.
– Проверим. – И, идиот старый, наклонился с папироской в зубах и сунул ее в порох.
Право, если господь хочет наказать, он ума лишает. Порох пыхнул, пол-уса как не бывало.
– Бездымный, – констатировал Фрунзе. – Тот дым, что был, – он от уса. Глаза целы? – и хохочет, такой-сякой, потому что уже видит, что глаза целы, но половины народного достояния и в помине нет.
Нашли мы какие-то ржавые овечьи ножницы, и ими Фрунзе в муках отпилил мне остатки былой красоты…
Но в ту симферопольскую ночь усы были еще на месте, и эта мужская гордость грозила мне выйти боком.
– Что вам от меня надо? – канючил я. – Хватаете людей ни за́ что, ни про́ что.
– При штабе какого полка служишь? – спросил капитан.
– Девятнадцатый кавполк, – продолжал я затягивать время и посчитал свой ответ очень хитроумным – полк под номером девятнадцать был и у нас и у белых. Я начинал уже понимать, что белый отряд, видимо, совершенно не представлял себе боевой обстановки, если решился идти через Симферополь. Значит, можно с ними поговорить и построже и погромче – может быть, на звук голосов кто из наших выйдет. Да только никто не выходил.
– Что за манера хватать людей на улице, – выламывался я. – Пошли в комендатуру, разберемся.
– Хватит языком молоть, – озлился капитан и пнул меня ногой в плечо. – А ну иди!
И повели по улице, стеснив конями с двух сторон. Это мне совсем не понравилось. Однако иду, делать нечего. Никогда не предполагал, что так бесславно, по-дурацки сочтутся мои дни.
Начал потихоньку оглядываться, прикидывать обстановку.
– Вы регулярная часть или как? – спрашиваю негромко правого конвоира, рыжего, в смушковой кубанке.
– Теперь сам леший не разберет. Да тебе-то к чему? Сейчас за город выведем и хлопнем.
– А кто командир?
– Капитан Орлов. Больно ты любопытный. Сам-то кто будешь?
– Так сказал уже – писарь. И что вы в меня вцепились, дался я вам?
– Топай, топай, – рыгочет. – Приказано расстрелять, раз ты красный, значит, расстреляем.
Тут я понимаю, что все они выпивши, дух вокруг них стойкий держался и вместе с ними двигался за город. Терять мне было нечего. Как-никак девятизарядный парабеллум в кармане. Надо было только выбрать удобное место и с толком пустить его в дело. Это место я и присматривал.
Начинало светать, тускло светили редкие фонари, и кое-что уже можно было разглядеть. Впереди овраг, через него мосток переброшен. Ага, тот самый, через который ехали утром. Овраг глубиною метра два – два с половиной. Подходяще. Тут я и дам стрекача – через перила в овраг и тягу. По оврагу конем не проедешь, придется слезать – уже выигрыш во времени. Да и долго искать меня – себе дороже: теперь у белых на такое роскошество времени нет. Так что, глядишь, и получится.
Орлов покрикивал время от времени, отдавал распоряжения. Вот в какой-то переулок завернула тачанка, затарахтела на колдобинах, потом отделилась группа кавалеристов, свернула на соседнюю улицу, на которой слышалось какое-то движение. Раздались крики, поднялась стрельба и смолкла.
Меня неласково толкнули в спину, пришлось ускорить шаг. И, скажу я вам, очень мне не нравилось, как мой левый страж себя вел: что-то очень пристально он меня разглядывал. И так посмотрит, и этак.
Правильно не нравилось. Смотрю, дал он лошади шпоры и к Орлову. А мосточек с овражком все ближе и ближе.
Конвоир с капитаном шепчутся, я напрягся, вслушиваться стал – точно! Мою фамилию произносят. Правую руку просто силой воли сдерживаю, чтобы в карман за парабеллумом не полезла: рано себя обнаруживать. Прямо сразу так тебе Орлов и поверит, что командармы по ночам в одиночестве шастают и в руки легко даются. И правда. Орлов головой мотает – недоверие выражает. А этот гад долдонит свое.
Смотрю, капитан коня придерживает, дает мне себя нагнать. Приставляет мне к виску дуло нагана, такое прохладное, твердое, и говорит:
– А ты, случаем, не Буденный?
– Еще чего не хватало, – отвечаю. – Писарь я, – стою на своем. – Свое дело знаю, за чужое не берусь.
А дуло так приятно холодит висок. А овражек – вот он, вот он, дорогой мой.
– Был бы ты Буденный, я бы тебя отпустил. Храбрых не бью. Так все-таки?
Сейчас, думаю, жди, признаюсь. И это будут мои последние слова на этом свете. И так уже хорошего дурака свалял – мало не будет.
– Не заставляйте меня на себя наговаривать, – прикидываюсь казанским сиротою. – Что я, Лжедмитрий какой-нибудь? Сами подумайте: зачем Буденному бродить ночью по городу? Чего ему прежде своих частей в город лезть?
«И действительно, чего? – сам себя спрашиваю. – Вот и получил, торопыга». Складно так рассуждается. Видно, дуло нагана, приставленное к виску, очень способствует прочищению мозгов.
Орлов легонько толкнул мою голову револьвером системы Нагана и приказал своим:
– Обыщите его!
Трое спрыгнули с лошадей и ринулись ко мне.
«Теперь или никогда!» – скомандовал я себе и, чтобы сместить внимание Орлова с моей так подведшей меня башки, быстро выхватил из кармана и протянул ему золотые часы – подарок ВЦИК, врученный мне Михаилом Ивановичем Калининым, который разделял мнение Ворошилова, что в гробу лучше лежать не баба бабой, а мужик мужиком. И дело к тому шло.
– Вот все, что у меня есть, возьмите!
Орлов машинально протянул за часами руку, что и требовалось, и также механически стал выискивать вокруг себя наиболее освещенное место, чтобы разглядеть их. На это я и рассчитывал. В ту же секунду я отпрянул от его нагана, одновременно выхватывая парабеллум, и выстрелил почти в упор.
Капитан на мое движение среагировал моментально – война есть война, она дает людям совершенно непригодный для мирной жизни опыт, но учит их выживать в сражении, – он мигом пригнулся к седлу и выстрелил сам. Да я ведь тоже опытный вояка – одновременно с выстрелом шарахнулся в сторону (пуля угодила в спешившегося беляка) и, нырнув под голову лошади Орлова, кинулся в черную пустоту оврага. Вскочил как на пружинах и, ломая бурьян, бросился в темноту. Захлопали выстрелы, засвистели пули. Я слышал, как ломились за мной бандиты. Невидимый в темноте, я получил возможность осмотреться. За мной с обнаженными клинками бежали четверо. Тогда я неторопливо, прицельно открыл по ним огонь. Попадали. Бежать дальше по ночному, заваленному всяким хламом оврагу было небезопасно. Во-первых, я не знал, куда он меня выведет. Во-вторых, по свободным проулкам с двух его сторон меня было нетрудно нагнать и сверху пристрелить. Поэтому я выбрался из оврага и побежал вдоль забора, шедшего по краю. И самым моим большим желанием было махнуть за эту ограду, потому что на ее фоне я стал различим и поэтому уязвим.
А погоня продолжалась. О доски забора рикошетили пули, и был он высок и сверху повит колючей проволокой. Я ловок и силен, но сто семьдесят два сантиметра роста – они и есть сто семьдесят два: никак не удавалось мне, подпрыгнув, уцепиться за что-то, чтобы подтянуться. А колючая проволока – так тьфу на нее, подумаешь, руки разорву. Не до жиру.
Бегу, лечу я вдоль этого распроклятого забора, только пятки сверкают. Но понимаю, что плохо мое дело. За мной упорно гнались, стреляли, и то, что промахивались, как говорится, не моя вина, но ихняя беда.
Слышу кричат:
– Смотри, он у забора!
– Скачи наперерез, в калитку уйдет!
«Ага, имеется калитка!» И я поднаддал. Только бы не отрезали от нее, только бы успеть. У меня еще четыре патрона. Ничего, повоюем. Если успею.
До калитки я домчался почти одновременно с орловцами. Пришлось, вдавившись за косяк, стрелять. Двоих снял с лошадей, в третьего промазал, но задел коня. Тот вздыбился, крутанулся, отнес всадника, а я навалился на калитку. А она заперта.
Это была та улочка, по которой мы ехали с Ворошиловым. Я ее узнал. «Камень! Должен быть камень!» – вспомнил я.
И пока мой противник разворачивал храпящую лошадь, я дунул к нему что было мочи. Он, родимый мой, по-прежнему лежал в лопухах, принесенный мореной. Я сидел уже на гребне забора, когда ко мне подлетел, размахивая шашкой, разъяренный преследователь. Я развернулся всем корпусом, чтобы выстрелить, но на меня уже со свистом опускался клинок. К моему счастью, удар пришелся по парабеллуму, который полетел в неизвестном направлении. А я в известном – за забор, куда и собирался.
Уселся на корточки, привалился спиной к доскам и дышу как загнанный. Сил же никаких нет!
Тут опять пальба началась, на соседней улице. Да это уже не по мне. (Потом оказалось – это вошла в город разведка 51-й дивизии.) И снова затихло.
Я отдышался, поднялся и пошел вдоль забора к калитке. Отодвинув засов, выглянул. Пустота, никого. Будто и не тут несколько минут назад я метался как затравленный. Пошарил вокруг себя и подобрал подходящий булыжник. Какое-никакое оружие. Пусть будет. И пошел к своему камню, к моему спасителю. Даже погладил его рукою, подержался за холодный, промерзший бок, погрел его ладонью. С нежностью подумал о человеке большой души, о том великолепном лентяе, который так и не удосужился убрать этот всем мешающий камень с кромки узкой дороги. И мысленно благословил их – и камень и лентяя.
Потом осмотрел землю вокруг – не лежит ли где мой парабеллум. Нет, не лежит.
Искать тут долго было несподручно, следовало возвращаться. И я пошел в сторону особняка, в котором спал на металлической сетке спасенный от блох Ворошилов и видел боевые сны храпевший одетым на деревянном сундуке Зеленский.
И был я устал, опустошен и раздосадован. Как легко меня зацапали! А не переложи я вовремя оружие в карман? Погиб бы ни на понюх табаку. Срам.
Тут и мой мостик завиднелся, смотрю: около него какие-то люди копошатся, ко мне направились. Наши, свои. Вдруг за спиной топот. Повернулся: скачут галопом трое кавалеристов – мои недавние преследователи. Тут уж, имея за спиной подкрепление, я совсем обнаглел. Вылетел за середину дороги, камнем замахнулся и как крикну:
– Стой! Стрелять буду!
Лошади даже на задние ноги присели.
– Товарищи бойцы, ко мне! – зову своих. Пока орловцы не пришли в себя, выхватил у одного красноармейца карабин, направил на них:
– А ну живо слезай с лошадей, кому сказал! Забирайте их, ребята, и ведите куда следует.
Такой живописной группой мы и направились дальше. Я все к своему особняку пробивался.
И снова конский топот. Подошел наш конармейский эскадрон. Узнали, улыбаются. Командир доложился по уставу, я распорядился располагаться на ночлег.
– И выставите усиленное сторожевое охранение, – уточнил. – Да повнимательнее – здесь пока неспокойно. Черт-те кто по улицам шастает, зевак разных хватают.
И снова цокот копыт. Что за оказия? Подъезжает к нам Орлов и компания. Видимо, потемну, да с пьяну, да в незнакомом месте совсем закаруселились.
– Окружить! – приказал я.
И когда конармейцы, которым повторять дважды ничего не надо было, взяли их в кольцо, мой бывший конвоир, всклокоченный и печальный, сказал мрачно, но злорадно:
– Ну? Я же говорил, что это Буденный!
– Теперь и сами видим, – сказал Орлов.
Кислый у него вид был. Сидел на коне скрючившись, ладонью плечо зажимал – все-таки попал я в него, значит.
– А ну, герои, у кого мой парабеллум? – спрашиваю.
Зашевелился один, пистолет мой по рукам пошел. Я его взял, оглядел. На дуле засечка от удара, но неглубокая – сталь качественная. Так что работать им можно.
Орлов молчком вынул из кармана мои золотые часы, приблизился и протянул их мне.
– Я вас грабить не собирался, – говорит. – Вы мне эти часы сами сунули… У меня к вам просьба: решайте поскорее мою судьбу. Все надоело. Лишь бы к одному концу.
– Разберемся. Отведите их, – приказал, – да этого, – указал на Орлова, – пусть перевяжут.
Вот и добрался я наконец до дома. Захожу к своим – спят. Посапывают тихо, мирно. Стал я раздеваться, стулом двинул. Тут Климент Ефремович глаза открыл:
– Ты что, Семен Михайлович, только ложишься? Откуда ты?
– С того света, брат.
– Что за шутки? – Ворошилов даже сел на кровати.
– Какие уж тут шутки.
Рассказал ему о ночном происшествии. Со всеми увлекательными подробностями. А он так за меня задним числом испугался, что даже озлился.
– Ну и дурак же ты, – говорит, – Семен Михайлович. Других учишь, а для самого закона нет. Какое право ты имел выходить ночью один? Ты же должен отдавать себе отчет, какая на тебе ответственность, сколькие люди вверили тебе свои жизни и судьбы? А о стране ты подумал?
Что тут скажешь? Прав был Климент Ефремович, конечно, прав.
– Нечего мне возразить тебе, друг ты мой дорогой. Не думал я о стране – гигантоманией не страдаю. А думал я очень узко – о своей собственной шкуре и о том, что она в общем-то ладно на меня натянута и любая дырка в ней – лишняя. И еще думаю я, Климент Ефремович, что, если мы с тобой, два молодых, сильных, ловких и умных мужика, глядясь по утрам в зеркало, будем каждый раз повторять себе: этого человека надо беречь и сохранять, потому что он ой еще как нужен стране и народу, – ни черта мы с тобой не сделаем. И не сделали бы.
– Зачем так-то уж. Я же говорю о разумной осторожности.
– И опять ты прав. Да я ведь уже и наказан.
– Если бы в первый раз, – тут Ворошилов вдруг захохотал, – какой артист в тебе погиб, гражданин писарь. Ну и везучий ты человек, вот везучий! А если бы Зеленский не спал и ты его к Орлову отправил?
– Он бы тоже выкрутился.
А что? Я, наверное, вправду везучий. Есть у меня какое-то такое счастье. Вроде предопределения судьбы. Недаром, когда я выступал как-то на съезде женщин-горянок – а они в судьбе толк знают, – пока я говорил, они мне шинель всю обстригли. Начал речь произносить – шинель до щиколоток была. Кончил – а она до колен.
– Товарищи женщины, – говорю, – милые мои горянки, как это прикажете понимать?
А самые передовые женщины Кавказа и Закавказья мне и отвечают:
– Разобрали мы вашу шинель, Семен Михайлович, на амулеты. От врага, от пули врага, от дурного глаза врага, от болезни, от беды и от несчастья. И чтобы родители были здоровы, и дети наши, и мужья наши, и друзья наши. А лучше всего – отдай-ка ты нам эту шинель совсем, потому что родственников много, друзей много. Надо, чтобы всем хватило.
Я и отдал. А парабеллум свой с вмятиной на стволе сам всю жизнь храню.
Знаете, как в той детской игре: «Даю и помню, беру и помню».
