Текст книги "Самая высокая на свете гора"
Автор книги: Нина Бичуя
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
Сорока сверкнула хитрым глазом, широко раскрыла клюв: «Кар-р!» – и, перелетев через всю комнату, села к Стефку на плечо. И это сломило его угрюмость.
– Узнала? – удивился и засмеялся он, показав, по своему обычаю, все большие красивые зубы.
Надия Григорьевна – маленькая, кругленькая, теплая, с маленькими детскими руками и добрым, дрожащим голосом.
– Должно быть, узнала, – согласилась она со Стефком. – Или просто ты славный мальчик. Она к злому не пойдет. Станет вот тут у ноги, раскроет клюв, растопырит крылья и каркает.
Стефко хмыкнул. Первое удивительно – сорока узнала, а второе еще того удивительней: он славный мальчик! Ну и ну!
Комнатка была маленькая, немногим больше той, где жил Стефко с отцом, но выглядела совсем иначе. В шкафах книжек – не сосчитать. Мебель как будто самодельная – из живого желтого дерева, скорее деревенская, чем городская, – и широкий мягкий топчан со скрипучими пружинами. Скрип понравился мальчишке, и он то и дело ерзал на топчане, чтобы пружины скрипели.
А потом его угостили горячим борщом. Стефко сперва отказывался, но, когда комната наполнилась вкусным запахом и красный борщ забелили сметаной, вдруг так захотелось есть, что живот заболел, а во рту стало полно слюны, и он не удержался, сел за стол. Надия Григорьевна рассказывала о сороке. Стефко ел и смеялся, очень уж смешная была эта найденная в парке птица! Назвали ее Кавкой. Она собирала всякие корочки, пуговицы, косточки и носила под подушку Надии Григорьевне – на сохранение. А то садилась ей прямо на голову и заглядывала в глаза – предлагала поиграть.
– А у меня есть кот Бурко. Черный, как печная заслонка. Он весной отправляется странствовать, а как начинает холодать, возвращается домой. Поскребется в дверь лапкой, будто и не уходил никуда, – и прямо к своей миске.
Наевшись за двоих, Стефко согрелся, растаял, и даже взгляд у него стал уже не такой колючий. Старушка охотно слушала рассказы о Бурке и спросила, откуда он знает про заслонку. И тогда Стефко вдруг почему-то все рассказал: о бабушке Олене, о холодном потоке и певучей липе. Вспомнил почему-то, как осенью выли волки, а зимой бабушка Олена говорила, глядя на глубокий снег: «Морозы будут лютые, не занесло бы волков в наши края…» И тогда Стефко представлял себе серые волчьи спины, плывущие по снегам, как туго связанный плот. Потом в городе все это ушло так далеко, что и в темноте было не страшно вспоминать…
А за окном уже и впрямь темнело: поздняя осень, дни становились короче («На куриный следок поменьше», – говорила бабушка Олена). Надия Григорьевна не походила на бабушку Олену, разве что голос у нее был такой же дрожащий. Она рассказывала о птицах, что у нее жили, о школе, какой она была давно, когда только пришла в нее учительницей. Вспомнила одного ученика, которого учила еще бог знает когда, Стефка еще и на свете не было, но тот мальчик чем-то был похож на Стефка, вот она и вспомнила. Такой же вихрастый и зубы белые. Тогда война шла. Да нет, не эта, – первая мировая, и того мальчугана забрали в солдаты, и он прислал с фронта письмо. Почти слово в слово помнила его учительница.
… Стрельба была страшная. Стояли в лесу. И тот парнишка увидел белку, маленькую – язычок пламени, не больше. Выскочил из окопа, не обращая внимания на крики товарищей: «Сумасшедший! Спятил!», схватил белочку – она охотно пошла в руки, спрятал за пазуху. Слышал, как бьется рядом с его сердцем другое – такое крохотное, и ему от этого было теплее на осеннем ветру. И не так страшны казались пули. «Довольны ли вы мною, дорогая Надия Григорьевна?» – спрашивал в письме мальчишка, и учительница видела его маленьким, проворным, быстрый взгляд из-под вихров. Для учительницы ученики навсегда дети.
– Вот так-то, Стефко… А ты, я вижу, спать захотел, голубок?
«А меня бабушка кукушонком звала», – захотелось похвалиться, но Стефко сжал губы и снова нахохлился, он стеснялся говорить такие веши.
– Не хочу я спать. Я пойду.
Кавка снова подняла на мальчишку круглый глаз – заинтересовалась движением в комнате: она-то уже утихомирилась, не летала больше туда и сюда, не дергала Стефка за волосы, не клевала его башмаки.
Не хотелось уходить из теплого дома. Стефко лениво засовывал руки в рукава. Все не мог найти шапку на вешалке.
«Меня бабушка кукушонком звала».
Учительница не торопила. Приглядывалась, как Стефко одевается, и все будто ждала чего-то, и Стефко ждал. Однако ничего не случилось, учительница молчала, и тогда он сам отважился:
– Я еще к вам приду. На сороку посмотреть.
Как будто не спрашивал, а просто так сказал, зная, что ему не откажут. И угадал, потому что Надия Григорьевна словно еще потеплела. Она погладила Стефка по жесткой голове, подумала, что надо бы как следует вымыть эту голову, сказала:
– Хорошо. Я буду очень рада. Когда хочешь, приходи, слышишь?
– Я приду.
И еще вспомнил:
– А как вы сороке крыло лечили – под наркозом или нет?
– Нет, – улыбнулась Надия Григорьевна. – Там только вывих был, все сразу стало на место.
Вот теперь уже в самом деле надо было прощаться. Спрашивать больше было не о чем.
– Ну, я пойду, – вздохнул Стефко. – До свидания…
«Бабушка меня кукушонком звала».
«ПОЧЕМУ ТЫ ТАК СДЕЛАЛ, ПАПА?»Город расположен на холмах.
В узких улицах, где пешеходу трудно разминуться с автомобилем, он недвижим, как берега глубокого потока. А вон там посвободнее, пошире, улицы залиты шумом и грохотом, блеском просторных витрин и окон вперемежку с высокими воротами.
Проходные дворы, покрытые асфальтом, с одинокими скамьями, без деревьев. Дворы-колодцы с железными галереями и угловатыми тенями, которые не исчезают никогда. Раскрытые настежь площадки перед новыми домами.
Юлько никак не мог отделить город от отца: отец открыл ему город.
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
Зачем ты так сделал, папа?
Голуби облепили карниз серыми, сытыми, как у котов, спинами. Голубей Юлько не любил, они были какие-то ленивые, равнодушные, словно их не занимало ничто на свете, кроме крошек, оставленных им детьми.
Длинная стена черных деревьев. Яркое пятно афиши. Черно-зеленый киоск на углу – цветы в вазонах, белые хризантемы; их срезают под корень, если покупатель не берет с горшком, и тогда в густой толпе плывет белое облачко.
Завтра все узнают. Завтра все будут говорить: «Вон Юлько Ващук, это его отец…»
«Не ходи, Юльчик, во двор, не играй с теми мальчишками. Ты другой, сынок, они не твоего круга…»
Юлько видел себя в «кругу» – словно отделенный от остальных, умнее их, лучше, способнее. «Вон Юлько Ващук, – это про его отца…»
Хорошо бы завтра проснуться вдруг кем-нибудь другим – не Юльком Ващуком, нет, кем угодно, только не Ващуком. Обыкновенным. Встать, умыться, буркнуть что-нибудь матери, когда она попросит купить хлеба, хлопнуть дверью, выйти на улицу – тоже обыкновенную, – пойти по ней равнодушным к камням, к форме окон, к окраске крыш. К звону трамваев.
К голосам в толпе. Проснуться, например, Стефком Усом. Беззаботным, озорным, без идей и без фантазий… Кем угодно, только не Ващуком…
Он произносил свою фамилию мысленно, шепотом, почти вслух, и она казалась ему непонятной, чужой, она не имела ничего общего с ним самим, как будто жила отдельно. Нет, почему он должен отвечать завтра и еще потом не раз: «Это твой папа, да?»
Почему он – за отца?
«Пойдем, покажу тебе чудо, Юлько!»
Они очутились в закоулке, где не бывает солнца ни утром, ни после полудня. Как раз наступил предзакатный час. Где-то там, на широкой улице, солнце катилось по крышам широких домов, а сюда упал лишь отблеск – на провода. Червонным золотом струились над серой улочкой троллейбусные провода и содрогались, – казалось, золото вот-вот прольется, падет на землю тяжелыми, звонкими каплями.
Юлько Ващук. Ващук. Так это твой папа?
Нет. Не мой. Это кто-то другой. Не мой папа. Он никогда не писал никакой книги. Говорю же вам, не мой. Отстаньте от меня, я же вам сказал. И вообще, какое вам дело, мой папа или не мой, Ващук я или не Ващук. Отстаньте от меня!
Был бы ты мальчишкой, папа, я бы знал, что сказать, а как говорить с тобой? Делать вид, что ничего не случилось? Можно делать вид.
«Рихтера из меня не выйдет…»
«Конечно, не выйдет. Какая ерунда. Ну, не выйдет. Но что из этого?»
«Пойдем, я покажу тебе чудо…»
«Придет ли кто-нибудь на поклон к моим домам, как мы приходим в старый город?»
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
«Если человек не уверен, что его работа останется на века, так, может, не следует браться за нее?»
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
Ты сам себя обманывал, папа? Сам с собой…
Зачем ты так сделал? Послушай, ты можешь объяснить, зачем ты так сделал?
Это твой папа, Юлько, ты признайся, это же твой папа?
Неправда. Глупости. Разве вы не видите – у меня нет времени разговаривать с вами. Оставьте меня в покое, я ведь уже просил, кажется! Если мой папа пользуется чужими мыслями, так у него и спрашивайте, зачем он так делает, а я не имею к этой истории ни малейшего отношения.
Какое мне до этого дело? Ну и что из того, что я Ващук? Что из того, скажите, пожалуйста?
А дома? А как дома?
Мама:
– Юлько, что-нибудь случилось? Какая-нибудь неприятность?
– Нет, мамочка, ничего. (Точно ты не знаешь, что случилось!)
– Ну и хорошо. Будешь ужинать?
Папа:
«Пойдем, я покажу тебе чудо…»
Нет, папа, спасибо, мне надо делать уроки. (Неужели ты не понимаешь, что чуда не будет? Что троллейбусным проводам теперь никогда не выглядеть золотыми? Осень на дворе, папа… Да, да, осень…)
В конце концов, может, это и не так уж трудно – делать вид? Все трое будут делать вид.
Все трое будут делать вид, будто ничего не случилось.
Почему же ты так сделал, папа? Ты тогда не думал, что я существую на свете?
«Молчи, сынок, это я сам с собой…»
ДИСКУССИЯ ЗА ПАРТОЙ– Привет чемпиону!
– Кубок твой?
Седьмой «Б» верил в спортивную звезду Славка Беркуты. Седьмой «Б» считал, что имеет право на встречу с победителем, но всех ожидало разочарование: кубка не было. Команда выступила хорошо. Львовские шпажисты заняли второе место, и в командных соревнованиях Славко не проиграл ни одного боя. Зато в личных соревнованиях он оказался на четвертом месте.
Андрий Степанович не упрекал. Только ребята махнули рукой: «Ну вот, а мы на тебя надеялись! Эх, ты!»
– Давай проанализируем, – сказал Андрий Степанович. – Что вышло? Пока было напряжение воли, ты весь собрался, изучал соперника – и выиграл. Когда же тебе вдруг показалось, что успех обеспечен и без борьбы, ты размяк и расслабился – твою слабость мигом почувствовали. И вот вместо первого или второго – четвертое…
Славко понимал свою ошибку. Да, Андрий Степанович правильно все подметил. Бои с сильнейшими спортсменами Славко выиграл блестяще, а тем, кто плелся в хвосте и даже не надеялся на выигрыш – да еще у Беркуты! – тем этот самый Беркута позорно проиграл. Он-то думал: «Ну что с ними биться? Не бой, а так, разминка».
А когда опомнился, было уже поздно. Счет выправить не удалось. А потом настроение совсем испортилось, он раскис. Кисляй, вот кисляй! Раскис и проиграл еще два боя!
Хуже всего было то, что первый день соревнований прошел чудесно. Фотокорреспондент схватил на пленку интересный момент боя, и Славко, сам себя не узнавая, разглядывал серый снимок в газете.
Хороший это был день. Ходили по городу, ели мороженое, хоть и был заморозок, все равно ели мороженое и купили торт – настоящий дворец из сладкого крема и еще чего-то очень вкусного: не то орехов, не то шоколада.
«Дворец» купили в честь дня рождения Славка. Сообщая о результатах первого дня, так и сказали по радио: «Одному из участников соревнований, Ярославу Беркуте, сегодня исполнилось четырнадцать лет, и он хорошо отпраздновал свой день рождения, выиграв все бои».
Самым лучшим, конечно, был подарок Андрия Степановича. Он дал Славку чудесную шпагу, новенькую, со звонким, как струна, клинком и сверкающей гардой. Рукоять лежала в ладони ловко, как впаянная, и шпага казалась продолжением руки, удивительно необходимым продолжением руки.
Славко от удовольствия покраснел и даже забыл поблагодарить.
– Ну, Беркута, с такой шпагой не выиграть первенство просто позор! – не скрывая зависти, говорили ребята. Они и не сомневались, что он выиграет.
Вот тебе и выиграл! Точно угадали!
Конечно, те, кто занял двенадцатое или даже десятое место, могли о четвертом только мечтать, но Славко должен был выйти на первое! На первое, а не на четвертое!
Показать в классе газету с фотографией? Нет, в этом не было никакого смысла. Это не произвело бы никакого впечатления, ведь снимали его в первый день соревнований, а не в последний. Фотография теперь была скорее укором, чем радостью.
Трудно было переступить порог класса, сознавая, что не привез кубка. Даже значка не привез – за четвертое место не давали и значка. И вовсе уж неприятно было услышать насмешливый голос Юлька:
– Ай-ай-ай, а мы тут приготовили торжественные речи для встречи олимпийца!
Это Юлько-то готовил речь?! Может, скажет еще, что он переживает неудачу Славка? Ну-ну.
– А ты репетируй эту речь каждый вечер, может, на другой случай пригодится!
– Тихо, Юпитер сердится!
Шпагу, подаренную Андрием Степановичем, Славко спрятал и решил не брать в руки до тех пор, пока не почувствует, что имеет на это право.
Он дал себе слово – через год войти в сборную республики, поклялся в этом самому себе и решил не нарушать клятву, чего бы это ему ми стоило!
– Только смотри не забывай учиться, – сказала мама. – Ты всегда бросаешься из одной крайности в другую, не можешь ровно жить.
– Я же не паровоз, чтобы ровно, как по рельсам. Я человек, – глубокомысленно заметил Славко.
– Да ты становишься философом! – пошутила мама.
Сын не ответил, он о чем-то думал, сосредоточенно сдвинув брови.
– О чем ты думаешь, сынок?
– Так, мама, ни о чем, – сказал он.
И мама с грустью вдруг призналась себе, что теперь она знает о Славке намного меньше, чем когда он еще не умел говорить. Тогда было значительно проще. А теперь вот: «Ни о чем, мама!»
– Знаешь, мама, я теперь еще и легкой атлетикой займусь. Надо – для общего развития.
– А не лучше ли для общего развития взяться за уроки? – вдруг возмутилась мама. – Вот я скажу Андрию Степановичу, что спорт на тебя дурно влияет.
– Ой, мамочка, не говори! – засмеялся Славко, обхватил маму за плечи и закружился с нею по комнате.
– Ну, ну, ты мне испортишь прическу! – сказала мама, а сама подумала, что Славко мигом находит способ спастись от ее справедливого гнева.
Да, от маминого гнева нетрудно было спастись. А вот от собственной раненой гордости и от насмешек – пусть и не злых – нет спасения. Разве объяснишь, в чем дело? Спорт – это спорт. Проиграл – значит, проиграл. И нет тебе никакого оправдания. Люди, бывает, с переломом руки участвуют в соревнованиях. Однажды девочка-фигуристка танцевала на льду – рука в гипсе, а вышла на второе место. Тут-то и есть, должно быть, мера предельной нагрузки.
И Славко рисовал на уроке никем не открытые материки, обдумывая, как бы увеличить нагрузку. Однако сами собой такие способы не придумывались. Их, наверное, надо открывать, как материки. Как Северный полюс. Как истину о том, что Земля вращается вокруг Солнца. Когда-то за такие открытия платили жизнью. А чем надо заплатить, чтобы узнать предел своих сил и возможностей? Ведь от этого зависят и открытия.
«Становишься философом», – повторила бы мама.
Славко рисовал материки, а рядом сидел Юлько Ващук. Сидел за одной партой, переписывал с доски одну и ту же задачу. Теперь Славко не стал бы списывать у него ответ. И если бы у задачи было два решения, Славко выбрал бы не то, каким воспользовался Юлько. Но вот признаться Юльку, что не принимает его таким, каков он есть, почему-то не мог.
Может быть, потому, что когда-то сам очень хотел сесть за одну парту с Юльком Ващуком, лучшим учеником в классе, который так решал задачи, как ты лазал по деревьям? Который прочитал столько книг, сколько ты забил мячей в старый забор, служивший футбольными воротами? Ты так хотел сидеть с Юльком, что – стыдно вспомнить, кисляй, да и только! – заплакал, когда учительница сказала, что вам сидеть вместе никак нельзя: Юлько высокий, а ты был тогда Покатигорошком, Славко Беркута.
Боишься, Юлько не поймет? Не сумеешь объяснить ему?
Вчера он был тебе другом, Славко Беркута! Как же это будет выглядеть, если сегодня ты вдруг скажешь, что Юлько Ващук чем-то не нравится тебе? И не сможешь как следует объяснить, чем именно не нравится.
Разве то, что Юлько смеется, пиная ногой сороку с перебитым крылом, может стать причиной твоей антипатии к нему?
Разберись в своих симпатиях, Беркута. Хотя в правилах для учеников и не сказано, что надо любить всех одноклассников, однако попробуй понять себя и своего друга. Может быть, разобраться в симпатиях – тоже значит найти меру предельной нагрузки?
Интересно, а какую предельную нагрузку ты способен выдержать, Юлько Ващук?
– Слушай, Юлько, какую предельную нагрузку ты можешь выдержать?
– Что?
– Я спрашиваю, какая у тебя предельная нагрузка?
– Я не машина. И вообще, у меня нет охоты вступать с тобой в дискуссии на уроке.
– Дискуссии! Ну почему не сказать просто – споры?
– Снова ты придираешься к словам. Скажи честно, чего ты от меня хочешь? Может, ты…
– Беркута, Ващук! Я к вам обращаюсь или нет? В третий раз прошу прекратить разговоры, а вы будто и не слышите.
Славко насупился. Юлько сказал:
– Простите, мы и в самом деле не слышали.
ДРАТЬСЯ С БЕЗОРУЖНЫМ(Рассказывает Славко Беркута)
Сперва я решил, что мне померещилось. Сбросил маску, снова оглянулся на входную дверь – нет, на пороге зала и в самом деле стояли Юлько и Лили. Давненько Юлько не приходил на мои тренировки, я и не припомню, когда это было в последний раз.
Я подошел:
– Посмотреть?
– Да, – сказал Юлько. – Ты же еще не собираешься домой?
– Нет, только недавно начали. Садитесь вон там, – показал я на скамью, где любил сидеть сам, когда смотрел, как работают другие. Раньше и Юлько не раз сидел там. Интересно, что это он решил прийти?
Они сели. Я вернулся на дорожку. И вдруг почувствовал, что ужасно волнуюсь. Даже костюм как будто стал тесен и мешал двигаться. Впервые я подумал: хорошо ли я выгляжу? Не кажется ли дикой и смешной фигура человека в таком необычном наряде?
Почему они пришли? Просто так или нет? Красная лампочка мигнула – укол! Я и не заметил, как это произошло. Видно, работать можно и механически. Как читать стихи наизусть, не думая, что означают отдельные слова. Лучше не смотреть в ту сторону, где они сидят, потому что можно прозевать опасность – в фехтовании все происходит молниеносно.
Когда закончили бой, я опять подошел к ним. Маску я уже не снимал – лоб мокрый, не хотелось, чтобы Юлько видел, как я устал.
– Лили привела меня, – сказал Юлько, словно отгадав мои мысли. – Не злопамятна, забыла, что ты не пришел на премьеру.
Хорошо, что на мне маска, под ней ничего не видно.
– Я не мог. У меня была прикидка перед соревнованием.
– А я думал, спортсмены не ходят в театр.
Я повторял, как дурачок:
– Честное слово, не мог, это было очень ответственное соревнование. И тогда как раз решалось, кто поедет.
– Мог бы и не ехать, – сказал Юлько. – Все равно кубок не привез.
– Не твоя забота! – отрезал я. – Привез или не привез – тебе-то не все равно?
– Не надо, мальчики, – попросила Лили. Она смотрела на нас чуть ли не с испугом. – Юлько, не надо, мы же пришли посмотреть.
Если бы кто-нибудь догадался меня позвать, все было бы иначе. Ничего бы, может, и не случилось. Но никто меня не позвал, и я сам сказал:
– Ну ладно, надо работать.
– Работать? – Теперь уже Юлько придрался к моему слову, как я обычно придираюсь к его словам. – Никогда бы не подумал, что размахивать вязальными спицами называется работой!
– Что с тобой, Юлько? – спросила Лили.
– Представь себе – называется!
– По-моему, работа – это когда думают головой, а тут голова ни при чем. Достаточно пары длинных ног.
– Ты уверен в этом? Хотел бы я посмотреть, достанет ли тебе твоих длинных ног.
– Попробуем! Я тебе докажу, что ты зря пропадаешь тут целыми вечерами. За один вечер я…
– Лови шпагу!
– Ребята! Ну что вы, ребята! Не надо! – просила Лили.
– Ничего, вот увидишь – я буду выглядеть не хуже его, – сказал Юлько, снимая пальто.
– Бери маску. Гляди – вот выпад. Стань так… Дальше, дальше левую ногу, ну…
– К чему все эти объяснения? Я не раз видел и слышал, как тебя здесь учили. Довольно и этого.
Юлько вытянул вперед руку со шпагой. Ребята поснимали маски, столпились вокруг нас. Они смеялись, шутили, давали Юльку советы, никто еще ничего не понимал. А Юлько и правда довольно быстро усвоил первые движения и сделал недурной выпад, так что я удивился.
– Видишь, – засмеялся он. – Видишь, просто нужна удача, тогда все само в руки идет!
Что? Так Юльку все само и пойдет в руки? В руки, вон как! Только захотел – и журавль с неба прямо в руки!
Юлька очень легко было загнать в угол. Я наступал и наступал, а он отходил. Он, вероятно, не понимал, что сперва я лишь играл, а теперь бился по-настоящему, со зла. Мне хотелось, чтобы он не хвастался, будто все идет в руки само, без всяких усилий. Я не думал тогда, не размышлял, что биться с Юльком просто нечестно, все равно что с безоружным, он же никогда до сих пор не держал шпаги в руках, – я должен был доказать, что я сильнее его и что я в чем-то прав, а в чем и сам не мог разобраться.
Я ударил изо всех сил своей шпагой по шпаге Юлька. Мой клинок не выдержал удара, переломился, я не успел ничего сделать, как шофер, которому не удалось затормозить, и мой сломанный клинок ткнулся в незащищенное бедро Юлька. Тот, вскрикнув, выпустил из рук шпагу и схватился за ногу. Все, что происходило дальше, я вспоминаю, как сквозь сон. Пятно крови на штанах у Юлька. Врач, молчание ребят, испуганное лицо Лили.
Мне словно заткнули уши ватой; все шумело, голоса долетали издали, приглушенные и незнакомые. Так бывает, когда идешь по вагону поезда и слышишь разговор, доносящийся из купе. Но одну фразу я расслышал отчетливо:
– Покажи мне своих учеников, и я скажу тебе, кто ты!
Сказано это было насмешливо, говорил один из тренеров.
Андрий Степанович потер лоб ладонью, а тот же голос добавил:
– Распустил ты их. Вот и расхлебывай кашу.
Я тогда бросился вон из зала, забился в уголок возле шкафчика с одеждой, чтобы ничего не видеть и не слышать. В коридор вышел Андрий Степанович. Закурил, поиграл погасшей спичкой.
– Вы… вы теперь меня отчислите?
– Это ты?! – Андрий Степанович смотрел на меня так, словно я никогда не был его лучшим учеником. – Зачем ты учинил это побоище? Да еще и спрятался после всего. Чего угодно мог я ожидать, но чтобы Славко Беркута спрятался?!
Лучше бы он велел мне отдать шпагу и никогда не приходить сюда, в этот зал, только бы не говорил: «Славко Беркута спрятался».
Легко говорить о предельной нагрузке, когда все хорошо, когда ты ни перед кем ни и чем не виноват, – тогда можно смотреть всем прямо в глаза. А то стоило случиться чему-то, за что надо отвечать, – и я спрятался. Спрятался. Как Комарин?
