Текст книги "Самая высокая на свете гора"
Автор книги: Нина Бичуя
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
ШПАГА СЛАВКА БЕРКУТЫ
Повесть
О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПОСЛЕБыл вечер. Обыкновенный вечер с первым, очень ранним и очень пушистым снегом. Фонари на проводах над мостовой качались от ветра, а вместе с ними качались и тени на земле, и густая кружевная, похожая на театральный занавес завеса снега. Вверху она была светло-прозрачная, а понизу, ближе к тротуарам, – зеленая и синяя от неонового холодного – холоднее снега – света реклам.
Впрочем, трем мальчуганам, вышедшим из магазина, было все равно, какого цвета снег. У одного оттопыривался карман, он любовно похлопал по нему и причмокнул:
– Вот это повезло! Я же говорил – Надя даст бутылочку. Меня отец всегда к Наде посылает, когда захочется горло промочить.
Один из спутников «бывалого» парнишки громко хохотал, расталкивая прохожих, а другой – высокий, в меховой шапке – держался стороной, словно хотел показать, что не имеет с теми двумя ничего общего.
Наконец они свернули в какую-то полутемную подворотню и прошли во двор. Там из кармана были вынуты: бутылка, селедка и булка.
Мальчик в меховой шапке отказался пить:
– Нет-нет, я не хочу.
– Боишься – от мамы попадет? Или, может, не та компания? – насмешливо спросил один.
– Что ты! Понимаешь, я…
– Тихо! – вдруг шикнул третий. – Кто-то идет!
Двое бросились бежать: двор был проходной, они, должно быть, знали об этом.
Третий, высокий, споткнулся о ящик…
В детской комнате милиции записали фамилию задержанного, его адрес, номер школы. Ученического билета у мальчика с собой не было.
Немолодая женщина устало щурилась, словно долго перед этим смотрела на яркий свет:
– И что же, было очень весело? Вот так, как бездомные котята, в чужом дворе, возле помойки, – очень весело? И компания чудесная, такие воспитанные джентльмены, а? Сами сбежали, а тебя бросили… Ничего не скажешь, верные друзья.
Мальчик молчал Он нервно мял шапку и не смотрел на женщину.
– А знаешь, это даже хорошо, что они сбежали: узнаешь цену таким товарищам… Что? Ты даже не знаешь, как их зовут? Ну ладно, иди. Иди, иди…
Мальчуган перевел дыхание, точно собрался что-то сказать, однако не сказал ничего, только постоял еще мгновение и вышел, не прощаясь.
Все еще мело, улица посвежела от хрустящей чистой пороши. Хмуро поглядывая под ноги, мальчик брел медленно и, верно, не замечал снега, потому что шапку он так и не надел.
ЧЕТЫРЕ ПОРТРЕТАПолучались у мальчишки лошади. Былинные гривастые кони – таким только богатырей носить на широких спинах. И тонконогие, с подтянутыми животами, с горячими растревоженными кружками глаз. И маленькие тихие лошадки с опущенными головами и неподкованными копытами.
– Что ты рисуешь?
Он прикрывал ладонями лист и смотрел исподлобья.
– Не покажу.
Не покажу. Мои лошади. Невзнузданные, необъезженные. Почему лошади? А кто знает? Лошади, и все.
В углу комнаты стоял рояль. На резном пюпитре – подсвечники, в которых никогда не было свечей.
– Поиграй, сынок!
– Не хочу.
– Почему не хочешь? Тебя же просят. Взрослых надо слушаться.
Под пальцами – равнодушные клавиши. И звуки равнодушные. А что, если по клавишам – кулаками? Струны жалобно вскрикивают, сердятся, кричат вместе со взрослыми:
– Да разве так можно? Разве так можно?
– Странный ребенок!
Разные книги попадают в руки. Сверху – школьная хрестоматия, под хрестоматией – Шекспир и Диккенс. Не всегда понятные слова и мысли путаются в памяти и подчас застревают в ней без малейшей связи с прочитанным.
Шекспир сказал: только плохие люди не любят и не понимают музыки.
Это звучит как обвинение. Мальчик часами сидит за роялем и вымаливает у клавиш песню, чтобы понять и полюбить ее, но клавиши ничего не дарят, и даже лошади перестают получаться, теряют что-то живое, настоящее. Мальчик рвет бумагу, отшвыривает карандаши, а потом снова находит – красный, синий – и рисует лошадей, синих, с красными гривами, и вдруг в этом пламени слышит музыку, которой не дарили ему струны. Может быть, он не такой уж плохой? Просто музыка бывает разная?
Толстой сказал: если улыбка придает прелести лицу, то лицо прекрасно. Мальчик украдкой улыбается зеркалу и через миг сердито поджимает губы: нет, от улыбки его лицо не становится красивей. Не станет он улыбаться, да и разве это обязательно? Можно быть ироничным и строгим. Немного опустить углы губ и поднять левую бровь, гримаса получается жалобная, обиженная, но мальчику кажется, что он выглядит, как римский император Гай Юлий Цезарь на рисунке из учебника истории.
Он выходит во двор, где играют ровесники, и смотрит с иронией на бессмысленную беготню с мячом. А мать зовет:
– Юльчик, деточка, иди домой! Слышишь, Юльчик!
Мальчик возвращается, и мама просит:
– Не ходи во двор, это не твоя компания, не твой круг. Ты совсем другой, сынок.
И Юлько мысленно рисует вокруг себя заколдованный круг – как в сказке: не перешагнешь ни снаружи, ни изнутри.
Приехала в гости родственница. Плоское лицо и словно наклеенный утиный нос. Темно-серые глаза, узкие подкрашенные губы.
– Ах, какой ты большой! Я и не знала, что ты уже такой большой!
Мальчик вежливо здоровается, но от объятий уклоняется, проскальзывает к дверям и слышит настороженно-мягкий голос отца:
– Поздоровайся, сынок!
Напудренное плоское лицо, словно перечеркнутое поперек улыбкой, склоняется для поцелуя.
Мальчик кричит:
– Не буду целоваться! Не хочу!
– Какой странный мальчуган! – Тактичная родственница притворяется, что не обиделась, и спрашивает: – Впрочем, мы еще станем друзьями, правда?
Юлько встречает взгляд отца, и этот взгляд принуждает его к лицемерию.
– Да, – соглашается Юлько через силу и поджимает губы, приподнимает левую бровь; теперь это уже самооборона, защита, он насмешливо говорит неправду, и все знают, что это неправда, но почему-то делают вид, будто верят. – Да, мы будем друзьями.
А после наедине с отцом:
– Но ведь она мне не нравится, я ее не люблю, папа!
– Какое это имеет значение! Ты же хорошо воспитанный мальчик и должен понимать…
В чем же разница между хорошим воспитанием и лицемерием? И как установить эту разницу, если тебе только десять лет?
… Юлько рисует лошадей. Внезапно гаснет электричество. Мама не разбирается в таких вещах, надо ждать прихода папы, а пока мама зажигает свечу и ставит ее в медный подсвечник, всегда желто грустящий на пюпитре. Лошади при таком освещении делаются таинственными; их буйные гривы словно оживают, шевелятся, мальчик трогает пальцами тени, ему хочется их пощупать. А потом приходит друг – приходит Славко Беркута, они сидят в школе на одной парте. Славко Беркута задумчиво рассматривает лошадей и говорит:
– Откуда ты срисовал? Я где-то видел такого коня.
Юлько краснеет, молчит и смотрит недобрым взглядом – выходит, не стоит и стараться; губы сами поджимаются, а левая бровь дрожит, и, когда Славко уходит домой, Юлько собирает и сжигает рисунки. Возле свечи куча пепла, лошадей больше нет.
Изредка происходит чудо. Зимой. С новогодней елки осыпается хвоя и тихо падает на пол. Тогда елку раздевают, распиливают и жгут. Дверца в печке решетчатая, со вставленными между прутьями кусочками слюды. За прозрачной слюдой – красный огонь, неуловимый и дрожащий; трудно понять, что это пахнет и трещит – пламя или елка. И Юлько любит сидеть и смотреть, как дерево горит, как оно потом лежит обугленное, как постепенно остывает и гаснет – все это видно сквозь прозрачную дверцу.
Или когда туман и моросит дождь. Маленькие дождинки как будто нанизаны на длинные сверкающие нити, натянутые между небом и землей. Идешь, отстраняя эти тугие, неподатливые нити, – так играют на арфе, – а между нитями неясно мерцают фонари.
Такую погоду любит папа. Он говорит, что она гармонирует с настроением города, с серыми стенами зданий. В новом Львове стоят дома, построенные по папиным проектам, а он все равно очень любит старый Львов, совсем не похожий на новый.
В такую погоду они иногда ходят в старый Львов. Туда, на Русскую, где остатки оборонительных валов, пороховая башня, часовня Боймов, а в средневековом дворе – голова химеры с виноградной гроздью в зубах над замурованным входом в винный погребок.
– Придет ли кто-нибудь на поклон к моим домам, как мы сюда ходим? – сказал однажды отец, и Юлько удивился, и ему стало немного грустно. – Если человек не уверен, что его работа останется на века, так, может, не следует и браться за нее?
Мальчик стал было отвечать, но отец засмеялся:
– Молчи, сынок, это я сам с собой…
И Юльку было грустно и даже почему-то страшно, а дома он ударил пальцем по клавишам: «си», «си», «ля» – басы густые и серьезные, и деликатное «соль» в верхней октаве.
– Я больше не буду играть…
– Почему? – удивился отец.
– Потому… потому что из меня не выйдет Рихтера…
– Конечно, не выйдет, – сказал отец, – но что из этого?
Юлько не ответил. Он думал о том, что люди говорят разные, совершенно противоположные вещи, беседуя с собою и давая советы другим. Во всяком случае – папа.
Она сидела на второй парте, у окна. Смотрела больше в окно, чем на доску; ей делали замечания – тогда она комично морщила нос и по-детски обещала: «Больше не буду». А через минуту снова смотрела в окно. И кто знает, что она там разглядывала, – сквозь стекла виднелась только стена дома на противоположной стороне улицы и верхушка тополя.
Когда Лили впервые появилась на пороге класса, седьмой «Б» еще был четвертым. В дверь просунулась лохматая светло-серая голова, и тоненький голосок сообщил:
– Алло! Сейчас вам меня представят!
Через десять минут четвертый «Б» убедился, что ему невероятно повезло, – новенькая оказалась прямо-таки необыкновенной девчонкой. Во-первых, она знает английский язык так же хорошо, как украинский, потому что брат ее, видите ли, учится на английском отделении в университете. Во-вторых, она бесчисленное количество раз выступала по телевидению в детских передачах. В-третьих, снималась в кино. В-четвертых, учится в балетной студии.
На перемене она садилась на учительский стол, качала длинными ногами в пестрых чулках и, откровенно гордясь всеобщим вниманием, перечисляла свои таланты.
– А когда я снималась в кино, режиссер сказал, что я обязательно стану киноактрисой. У меня миллион фотографий – я, режиссер и Ганна Романюк… Что? Ты не слышала про Ганну Романюк? А кто такая Майя Плисецкая, ты знаешь? А что такое па-де-де и батман, ты знаешь? Постойте, сейчас я вам кое-что покажу!
Лили спрыгивала со стола, стол отодвигали к стене, парты – в кучу, и Лили показывала балетные па. Девочки пытались повторять каждое ее движение, а мальчики то презрительно хмыкали, то изумлялись, то расспрашивали; учитель приходил как раз в тот момент, когда Лили убеждала класс, что может простоять на пальцах ровно десять минут.
А потом к рассказам Лили все привыкли, и Славко Беркута как-то даже сказал, махнув рукой:
– Кончай хвастаться! Вот я умею ходить на руках! А ты умеешь? Нет? Вот видишь!
– Подумаешь – на руках! Ты же все равно в кино не снимался.
– Зато… зато я в сорочке родился! – вдруг сказал Славко.
Лили засмеялась:
– И еще у тебя уши большие. Ушастик ты!
Славко покраснел и едва удержался, чтобы не закрыть уши руками.
С тех пор не раз перепадало ему из-за этих ушей. Лили, ласково глядя на него, говорила:
– Ты не горюй, Славик, у египетских фараонов уши были еще больше! Не веришь? А ты глянь – даже у бога Озириса уши как лопухи, видишь?
И Славко снова немилосердно краснел, готовый побить настырную девчонку, а она глядела еще ласковей:
– Не сердись, Славик, я больше не буду!
Она и сама недолго обижалась, что ее перестали слушать и расспрашивать о съемках в кино. Мурлыкала на уроках песенки, носила в класс паяца с огромным ртом до ушей: наденет его на руку, а он кланяется, аплодирует коротенькими ручонками и показывает язык. Вот тут и отвечай урок, когда тебе клоун язык показывает!
И после каждого замечания Лили комично морщила нос и совершенно искренне обещала: «Я больше не буду, вот увидите!»
Иногда Лили вдруг становилась серьезной, ее увлекали необыкновенные идеи, и она тут же принималась их осуществлять.
– Чилдрен, – однажды сказала Лили, – я открываю курсы английского языка. Записывайтесь. Вот увидите – я буду лучшей учительницей на свете.
К ней приходили на занятия, как будто это и в самом деле были курсы. Лили учила с серьезной миной, нацепив на нос неведомо где раздобытые очки. Она говорила только по-английски и в ответ требовала того же. Целых две недели дисциплина на уроках не нарушалась.
А потом Лили не явилась на занятия. Ребята сидели и ждали. Раз пять повторили смешную английскую считалку. Кто-то уже предложил идти домой, когда на пороге наконец появилась «учительница». Лицо ее пылало румянцем, короткая зеленая куртка намокла от снега, а в руках ее поблескивали связанные коньки.
– Алло, чилдрен! А я каталась на коньках. Какой лед хороший! – И она обвела товарищей беззаботным, уверенным взглядом человека, которому все прощается.
– Мы тут теряем время, а ты на катке!
– Как тебе не стыдно!
По правде говоря, Лили и в самом деле было стыдно, но разве можно так сразу покаяться!
– А кто вам велел сидеть? Шли бы себе на каток! – не очень уверенно посоветовала она.
Славко Беркута поднялся, молча надел пальто и вышел из класса. За ним, словно не замечая своей «учительницы», двинулись все обиженные «курсанты». Лили стояла, презрительно хмыкая, пока они выходили, а потом жалобно всхлипнула, села за парту и, закрывшись мокрым холодным рукавом, долго плакала в пустом классе…
А в другой раз она решила ставить «Золушку», разумеется взяв себе главную роль. Однако оказалось, что по ходу действия Золушке надо петь. А Лили, к сожалению, умела все на свете, кроме этого. Выход из положения нашли – Лили будет стоять у самой кулисы, старательно шевеля губами, а петь будет за кулисами другая девочка – Лида. И вдруг в самый последний момент, когда уже и афиши были готовы, Лили Теслюк не пришла в школу.
Взволнованные артисты прибежали к ней домой:
– Лили, ты же срываешь спектакль!
– Ты нас подводишь!
– Я больна, – слабым голосом ответила Лили и показала градусник. – У меня температура тридцать восемь. И не пищите – я вас не подвела, пускай Лида вместо меня выступает, она знает всю роль от начала до конца. Пусть она, она вам сыграет и споет…
Успокоенные артисты не почувствовали горечи в словах Лили. Они были рады, что спектакль не провалится. И никто из них понятия не имел, что Лида накануне говорила Золушке:
«Хорошо тебе, ты будешь на сцене, а я за кулисами… Стой и пой – никто не догадается! Если хочешь знать, я всю роль выучила наизусть, я все не хуже тебя…»
Лили поняла. Она полночи вздыхала, а утром нагрела градусник возле печки, и мама удивленно щупала ей голову, заставляя говорить «а» и «э», чтобы убедиться, нет ли у девочки ангины, а Лили морщила нос и уверяла, зажмурив глаза:
«Ужасно болит! Наверно, где-нибудь очень глубоко, потому и не видно».
В день спектакля Лили чувствовала себя настоящей Золушкой. Бедная, бедная девочка! Никто ее не любит, не знает, как она больна, как одинока! Лили вошла в роль: заперлась на ключ в комнате и перед зеркалом устроила спектакль для себя. Бедная маленькая Золушка!
– Отопри! С кем ты разговариваешь? – кричит из коридора младший брат.
А Золушке мерещатся злые сестры и мачеха. Ей так жаль себя! Взять бы да исчезнуть, пропасть, только бы не видеть эти добрые лица!
– Я лечу… Я лечу… У меня выросли крылья… Белые крылья у меня выросли, я не останусь здесь, я лечу, лечу-у-у…
Лили машет простыней, как будто у нее и в самом деле выросли крылья, белые, красивые…
– Прощайте, прощайте, я не вернусь никогда!
– Ма-ама! – орет младший брат. – Мама, Лили не вернется никогда! Она улетела!
– У ребенка жар, она бредит! – ужасается мама.
Но через минуту вместо признания недюжинного актерского таланта – добрая нахлобучка. По мнению Лили – совершенно незаслуженная.
Давно это было или недавно? Верно, давно. И словно бы не с ним, не со Стефком, а еще с кем-то.
Лежало меж горами село. Вдоль села перепрыгивала с камушка на камушек речка-самотека, а над речкой прилепилась хата.
В сенях стояла старая кадка, где бабка Олена квасила на зиму капусту. Летом кадку опрокидывали вверх дном, и на нее накладывали ненужное: старые сапоги, тряпки, портянки. За кадкой жил еж. Он прибрел раз ночью. Невесть как и вошел – дверь-то была заперта. Поселился в углу, наносил туда разного хлама, выставлял из убежища смешную мордочку и выкатывался к мисочке с молоком. А раз на рассвете разбудил всех возней у сенной двери и, когда ему открыли, перекатился через порог, а на иголках торчат яблоки. Стефко съел одно – никогда не ел он ничего вкуснее ежиного яблока.
Неподалеку от хаты росла огромная старая липа. В пору цветения, когда от нее шел такой сладкий дух, что кружилась голова, она запевала. Пела она низким, бархатным голосом, каждый день одну и ту же монотонную, но прекрасную песню, и прошло немало времени, пока Стефко понял: то пчелы густым роем слетались туда за медом и так гудели, незаметные в густой зеленой листве, что чудилось, поет дерево.
Давно все это было, и кажется – не со Стефком, а с кем-то еще.
Он или не он купался в холодном, как лед, потоке? Посиневший, так что даже глаза потускнели, но упрямый в своем желании выучиться плавать, часами сидел он в мелкой, по колено, воде, плескался и кричал:
– Плыву, Настя, плыву! Ты видишь, как плыву?
Сестра смеялась:
– Как топор, как топор!
Мальчик выскакивал из воды и бросался к Насте, чтобы наказать ее за насмешки. Девочка, сверкая хитрющими глазенками, бежала к бабушке, пряталась в пестрой юбке: возле бабушки ей уже никто не был страшен, даже змей из сказки.
Теленок смотрел на Стефка добрыми влажными глазами и лизал ему голое плечо. Он любил Стефка. Солнце грело, бабушка рассказывала сказки. Солнце любило Стефка, и бабушка любила Стефка.
Она гладила шершавыми негнущимися пальцами густые курчавые волосы.
– Кукушонок ты мой, сиротка бедный…
Осенью они с бабушкой ходили по грибы. Стефко обувал высокие сапоги, чтобы не промочить в росе ноги, выламывал крепкий посошок и разгребал им сухие листья, чтобы увидеть гриб и отогнать гадюку. Бабушка умела ходить по обрыву и не пропускала ни одного гриба, она замечала их, даже не очень приглядываясь.
И никогда, бывало, не поскользнется на мокром глинистом склоне, а Стефко то и дело падал и потом сушился у опушки на солнечных прогалинах. Мокрый после недавнего дождя лес нежил, голубил тело, и казалось, ты растешь, весь напоенный запахом земли, прелой листвы, грибов и ежевики, растешь, подымаешься над лесом и видишь мир далеко-далеко за гребнями гор.
У бабушки набиралась полнехонькая кошелка грибов, а Стефку не хотелось возвращаться с пустыми руками; он отряхивал с веток орешника коричневые орешки-хрумки, а дома горстями высыпал их маленькой Насте – для нее не было слаще лакомства.
А потом бабушка умерла, и Стефко словно оцепенел. Он сидел впотьмах на чердаке, и было ему боязно и тоскливо, и казалось – весь свет пошел вверх тормашками… «Кукушонок мой, сиротка бедный…» Вот когда он и впрямь почувствовал себя сиротой.
Из города приехал за ним и за Настей отец. До тех пор Стефко видал его мало, отец приезжал только по праздникам, изредка привозил игрушки, которые Стефко, точно кому-то наперекор, сразу ломал и портил.
От отца тянуло водкой, он был огромный, с густым голосом и недобрым смехом; Стефко спрятался от него на певучей липе и не хотел слезать, не хотел ехать с отцом. Потом он цеплялся за притолоку, за ребристый частокол, за дерево на обочине, а отец сердито отдирал его руки и громко бранился:
– Дождешься ты у меня, обалдуй!
И Стефко подумал, что вот уже и никто его не любит, ни теленок, ни солнце, ни певучая липа, – не укрыли они его от отца; мальчуган смотрел косо, угрюмо молчал и долго помнил тот день, когда его оторвали от дерева на обочине.
В отцовской квартире было неуютно и грязно: Настиным детским ручонкам уборка была не под силу, а отец и вовсе о порядке не заботился. Он, случалось, приходил домой пьяный и то ругался, а то начинал жалко каяться перед детьми. Стефко уходил из квартиры. Слонялся по улицам, охваченный отвращением к собственному жилищу, к книгам, поучениям и нотациям, несколько дней не ходил в школу, и тогда учительница шла к ним домой. Стефко косился на нее, но на уроки приходил, раскрывал все в пятнах книжки, искал в них интересное.
В пятом классе он остался на второй год. Носил в кармане папиросы, забытые на столе отцом, они попадали в карман сыну.
– Не кури, Стефко, не надо, – просила Настя.
– Еще одна учительница нашлась! – злился Стефко, впрочем не очень.
Настя была маленькая, худенькая, варила на троих как умела, обертывала братнины книжки в чистую бумагу и латала его рваные рубашки и штаны. Настя осталась у него одна от прежней жизни, если не считать воспоминаний о бабушке, холодной речке и певучей липе.
