Текст книги "Самая высокая на свете гора"
Автор книги: Нина Бичуя
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)
I
Сказать по правде, Марианна вроде бы и не мешала. Просто молча сидела на буме и смотрела, как мы тренируемся. Но когда эта девчонка усаживалась на бум, свесив ноги и уставясь прищуренными глазами на сетку, с нами начинало твориться что-то странное. Мы тогда бегали так, словно под пятками у нас трава горела, налетали на несчастный мяч, как на лютого врага.
Ребятам не хотелось, чтобы она сидела и смотрела. Валерик Ляхов сказал:
– Ну, Анка, будет. Целую неделю посидела на буме, а теперь поищи себе другое место! Ясно?
Мы все в классе называли ее просто Анка. Марианна – это ей вовсе не подходило. Марианна – ну, это должна быть красивая черноглазая девушка. А у Анки длинные, как у мальчишки, ноги, короткая юбочка и короткие волосы. Глаза она чуть прищуривает, как будто все время смотрит на солнце. И поэтому невозможно понять, какого они у нее цвета…
Когда Валерик сказал ей эти слова, она повела плечами и так вцепилась пальцами в деревянный бум, что косточки побелели.
– Нет, не ясно! И вообще… ребята, возьмите меня в свою «Комету»!
– Хо! Хо! Го! – Мы смеялись на разные голоса, но все вместе. – Девчонка – на футбольном поле?!
Марианна потянула меня за рукав:
– А я серьезно, без смеха, капитан! Возьмите меня в команду!
– Да что ты, Анка! Девчонок на рыбалку и то не берут!
– Почему?
– Да так! Не берут, и все. Говорят, улова не будет.
– Это точно! Девчонки не приносят счастья, – подтвердил Валерка Ляхов. – Гипноз, понимаешь?
– Глупости! – Марианна махнула рукой. – Я могу забить гол не хуже Веселовского.
– Болтай! – обиделся Валерик и дернул Марианну за рукав, словно собирался стащить ее с бума.
– Правильно! – кивнула головой Марианна. – Вы ведь иначе не умеете. Все проблемы – кулаками!
Мы все стали спорить, только Андрий Веселовский молчал. Он стоял в стороне, будто ничего не слышал, и подкидывал мяч.
Марианна заткнула уши:
– Ну ладно, ладно! Не орите! Я же не сама… ну… один из вашей «Кометы» обещал… что вы меня примете. Даже дал честное слово.
Мы молча и с удивлением посматривали то на Марианну, то друг на друга.
– Капитан, – наконец обратился ко мне Игорь Диброва. – Или ты не капитан?
– Так кто же давал честное слово? Никто? Анка, зачем же говорить неправду?
– Неправду? – Анка вспыхнула. – Я – неправду? Ну, знаешь! Это вы трусы и отступники! Не умеете держать слово!
Анка спрыгнула с бума и посмотрела на меня так, словно это я был отступник. Глаза у нее стали удивительные, зеленые какие-то, и вообще лицо сделалось такое, что я подумал: «А может, ей все-таки подходит имя Марианна?»
Она повернулась и ушла, не оглядываясь. И вдруг всегда спокойный Андрий Веселовский, швырнув мяч в сетку, сердито сказал:
– Подумаешь, герои! Прогнали девочку и радуются. Эх, вы! – и бросился вдогонку за Анкой.
Валерик свистнул.
– Ну вот, видите, как все это влияет на человека? Что я вам говорил?
II
В химическом кабинете, среди бесчисленных пробирок и колб, я всегда чувствую себя, как гиппопотам в кресле.
Мне совершенно безразлично, каким станет индикатор, если его обмакнуть в раствор, но я опускаю лакмус в пробирку. Он розовый, как кошачий язык.
– Сеньков, итак, что у нас в пробирке? – Химичка смотрит на меня злорадно и нетерпеливо. – Щелочная или кислая среда?
Я стою и держу пробирку двумя пальцами, а Марианна что-то шепчет, прикрыв рот ладонью. Ну разве так подсказывают?
– Так что же у нас? – переспрашивает химичка.
Марианна пишет, пододвигает мне, и раствор расплескивается по ее тетрадке.
– Ничего у нас нет в пробирке, Татьяна Дмитриевна! – сообщаю я, и весь класс радостно смеется.
Ясно, что все кончается записью в дневнике: «Пытался сорвать урок». Страницы в дневнике пронумерованы – попробуй выдери!
– Что же ты так слабо, Сень! – тихонько сочувствует Марианна. – Я же тебе подсказывала!
Мне нравится, что она ведет себя так, как будто ничего не случилось. «Комета» – «Кометой», а химия – химией.
– Знаешь, что хуже всего? – говорю я ей. – Меня же из-за этого могут не допустить участвовать в матче!
– Сеньков, не разговаривай! – угрожающе предупреждает химичка.
После уроков мы собираемся на футбол. «Карпаты» играют с «Даугавой». Мы всегда ходим на матчи все вместе. Покупаем два стакана семечек и самые дешевые билеты, плюемся шелухой, а Валерик что есть силы вопит:
– Бей, Куля, бей! Ну что ж ты, Куля?!
Андрий Веселовский складывает ладони и дует в щелку между ними: выходит пронзительно, похоже на паровозный свисток.
Но сейчас Андрий хмуро смотрит на тротуар и говорит:
– Сегодня, братцы, матч будет без меня. Я, наверно, пойду в библиотеку. Там получили новые книги…
– Ма-а-мочки! – изумляется Игорь Диброва. – Веселовский пропускает матч!
– Андрий, наши без тебя проиграют!
Но он качает головой, и даже нос у него становится острый и опускается.
– Ничего не выйдет! Привет!
У билетных касс я вдруг заметил Анку. Очередь была большая, Анка таинственно подмигнула мне:
– Давай монетки! Возьму на всех.
Ребята в перерыве между таймами пошли пить воду, а мне не хотелось – я не люблю сладкой воды. Анка тоже не пошла.
– Как ты думаешь, ему не грустно? – спросила она.
– Кому? – удивился я.
– Мячу в перерыве между таймами. Лежит один на таком большом поле…
Мяч и правда выглядел одиноким и забытым, но раньше я этого никогда не замечал. И не думал, что мячу может быть грустно или еще как-нибудь.
– Хм, – сказал я. – Хм… Странная ты, Анка. Жаль, что ты… не парень.
Анка засмеялась:
– Тогда бы вы взяли меня в «Комету», да? – И вдруг добавила тихо: – Теперь мне совсем не нужна ваша «Комета»…
По полю рассыпались белые и красные майки футболистов, а рядом с нами уселся Валерик Ляхов с бутылкой лимонада, и я не мог спросить у Марианны, почему наша «Комета» ей больше не нужна.
III
– Ах, это ты, Сень! – говорит Анка открывая мне дверь. – Что случилось?
– Понимаешь, мне нужна книжка… Ты говорила, что у тебя есть «Занимательная химия».
Про книжку я выдумал только что, но Анка сама виновата: зачем спрашивает? Не мог же я ответить, что ничего не случилось. Я просто взял и пришел. Разве обязательно должно что-то случиться?
– Есть, – говорит Анка и смеется: – Хочешь получить пятерку по химии? Садись, чего ты стоишь?
Она пододвинула мне стул, я сел к письменному столу. Девчонки обычно уставляют свои столы разными игрушками: медведиками, собачками и еще всякой всячиной. У Марианны на столе были только чернильница, календарь и несколько книг.
Она протянула мне «Занимательную химию», я сказал спасибо, и теперь следовало попрощаться, ведь я же вроде пришел за книжкой, но вместо этого я стал перелистывать странички, пестрящие многоэтажными формулами.
– Хочешь я тебе объясню, что такое стеклография? – неожиданно, как тогда об одиноком мяче, спросила Марианна. – У меня сестра учится в полиграфическом, она занимается этим… Хотя, может, тебе неинтересно?
Я возразил – нет, интересно. Тут позвонили, и Марианна пошла открывать.
Андрий Веселовский стал на пороге и посмотрел на меня так, словно у меня было четыре уха.
– Ты здесь… как? Ты – здесь? Ну, привет. А я, знаешь, за книжкой.
– Я тоже. Вот – «Занимательная химия»… Ладно, Анка, я пойду.
Я помахал им рукой, но Марианна вдруг попросила:
– Сень, не уходи! Я тебе еще одну химию найду, хорошо? Садись!
Она подошла к шкафу и стала снова просматривать книжки, а мы с Андрием стояли молча и не смотрели друг на друга. Вообще я почти не говорю неправды, и теперь я не мог простить себе этой глупой книжки: я же ее все равно не стану читать.
– Нашла! – сообщила Анка. – А тебе что дать? Что тебе дать, Веселовский?
– М-м-м, – сказал Андрий. – У тебя есть «Овод»?
– Ты уже читал. Придумай что-нибудь другое.
– Не хочу я придумывать. Дай «Овод».
– Как знаешь, – Марианна равнодушно пожала плечами.
Мы вышли вместе с Веселовским.
На улице Андрий спросил:
– Тебе куда?
– Туда, – я кивнул головой.
– А-а, – сказал Андрий. – А мне туда, – и показал в противоположную сторону.
IV
Есть такая песенка – «Марианна, Марианна»? Может быть, есть, а может, и нет. «Марианна, Марианна»… Валерик Ляхов рассердился:
– Ну вот, гипноз и есть! Ты бы лучше о матче подумал! Вон Веселовский две тренировки пропустил, а капитан песенки распевает!
– У него нога болит!
– Знаю я! Никакая нога у него не болит. Он по улице нормально ходит.
– Не болтай глупостей! У него нога болит.
– Да ты капитан или нет? Ты хочешь, чтобы мы проиграли?
И я подхожу к Андрию:
– Слушай, Веселовский! Ты придешь сегодня на тренировку?
– Не знаю.
– Ну, это уж слишком! То нога болит, то «не знаю»! Какая тебя муха укусила?
– А ты что, хочешь поймать эту муху, Сень Сеньков?
– Ой, мальчики, не ссорьтесь! – пискнула какая-то девчонка. – Химичка идет!
Но, должно быть, так уж было суждено, чтобы все дурное происходило со мной в химическом кабинете.
– Пусти! – сказал я Веселовскому. – Дай пройти.
А он словно и не слышит – стоит, и все. Я отстранил его, он отшатнулся и задел рукой фантастическое сооружение из десятка колб, пробирок и реторт.
– Так, – сказала химичка. – Довольно. Больше я вам спускать не буду. Веселовский, Сеньков – к директору! Сейчас же, немедленно! – Лицо ее порозовело, как лакмус в кислой среде. От такого «химического» сравнения я даже улыбнулся.
– Вам смешно? Что вам смешно, Сеньков?
– Нервный смех, Татьяна Дмитриевна, – сказал я.
В кабинете директора Татьяна Дмитриевна объясняла:
– Это футбол! Это результат увлечения дикарской игрой!
Директор сказал:
– У вас послезавтра матч с девятым «А»? Что ж, встреча не состоится. Да, да, можете считать, что проиграли! Сейчас я прошу вас, Татьяна Дмитриевна, продолжать урок, а с этими товарищами мы поговорим на педсовете.
Но на следующий день директор вызвал нас в кабинет и сказал:
– За вас поручились. Взяли на поруки. Человек серьезный, я ему верю. Не подведите человека.
Если бы не эти «поруки», встреча бы сорвалась, и кто знает, простила ли бы мне «Комета». Но когда тебя берет на поруки неизвестный, никакой радости не ощущаешь. Не знаю, как Андрию, а мне было тошно, как после манной каши.
Наши школьные коридоры длинные, с целый квартал. Идем мы с Андрием и молчим. В конце концов, почему надо молчать? Я никак не мог вспомнить, что же, собственно, случилось, почему мы с Андрием поссорились. Ну, однако, что бы ни случилось, а «Комета» остается «Кометой»! Ссоры здесь не должны играть никакой роли.
– Ты, Веселовский, приходи на тренировку.
– Ничего, не волнуйся, я в хорошей форме.
Я мог бы ему сказать, что я капитан, что существует спортивная дисциплина.
Но я сказал о другом:
– Андрий, ты же знаешь, у нас нет запасных игроков. Если одного не хватит, можно провалиться.
– Что ж, ты капитан, ты и думай. Твоя команда!
Я стоял и злился. Ах, моя команда! Ну пускай! Я придумаю. Что захочу, то и сделаю. Моя команда!
V
До матча оставалось всего десять минут. «Комета», выглаженная и чистенькая (каковы-то мы будем через пятнадцать минут!), сидела на длинной скамье и нервничала: Андрий Веселовский не пришел.
Валерик Ляхов говорил:
– Я так и знал, я так и знал, что случится беда, рыжая девчонка перешла мне дорогу с пустым ведром! Под самым носом!
Игорь Диброва мрачно предрекал:
– Мы не забьем ни одного гола! Всегда первый забивал Веселовский, а второй я…
– Ребята, а может, у него и в самом деле нога болит?
– А может, он еще придет? Просто испортился трамвай, бывает же?
Но я знал, что виноват не трамвай. Я знал, что Андрий не придет, еще тогда знал, когда он сказал: «Ты капитан – ты думай». И потом знал, когда вечером он пришел на школьный двор, а мы с Марианной стояли на футбольной площадке – я в воротах, а Марианна (вот бы никогда не поверил!), как настоящий футболист, забила классный гол. Гол в самом деле был классный, – во всяком случае, я не смог взять этот мяч.
Андрий не видел гола. Он пришел немного позже, сказал:
«Привет, Анка!» – а на меня даже не глянул, как будто меня не было, как будто я просто рваная футбольная камера, а не капитан команды.
«Здравствуй, Веселовский! – ответила Марианна. – Что ты нам скажешь?»
«Вам? – Андрий поднял камень и запустил его в каменную стену, за которой был школьный сад. – Я хочу тебе кое-что разъяснить, Анка… Скажи, что важнее: человек или футбол?»
«Футбол. Разумеется футбол, если человек – не человек, а трус, которого… надо брать на поруки!»
«Тебя никто не просил!»
«А я не о Веселовском, я о «Комете» думала».
«И о ее капитане?» – насмешливо спросил Андрий.
Угу, я начинаю понимать, в чем дело.
Андрий схватил Марианну за руку:
«Теперь я все знаю! Тебе нужен был футбол, и ты ради этого… только ради этого… Что, теперь капитан обещает взять тебя в «Комету», да?»
Анка тихо попросила:
«Пусти, Андрий».
Он отпустил, а Марианна положила мне на плечо руку, словно просила за Андрия прощения:
«Сень, давай становись на ворота…»
Я еще тогда знал, что он не придет, и потому теперь решился:
– Знаете, ребята, придется заменить Веселовского. Поставим запасного.
– Запасного? Выдумывай! Где ты его одолжишь? У кого? Нам еще подстановку припишут!
Дело в том, что у нас в классе мало ребят – как раз футбольная команда – и ни одного запасного игрока.
– Марианна, поди сюда!
Она подошла и посмотрела на нас веселыми глазами. А я – я в этот миг боялся своей «Кометы», потому что это была не комета, а вулканическая лава.
– Ты с ума сошел!
– Нас на смех подымут!
– Позор!
– Хоть ты и капитан, а все равно не имеешь права…
– Имею! – крикнул я, сжимая кулаки. – Я знаю, кого беру. Все. Если хотите, поговорим после матча.
Хорошо, что прозвучал свисток судьи, хорошо, что надо было выходить на поле, потому что я не знаю, сумел ли бы я отбиться от «Кометы». Ничего удивительного, что Андрий не сдержал слова, не признался, что это он обещал взять Марианну в команду.
Ох, и настроение же было у моей «Кометы»! Я сам так волновался, что майка у меня прилипла к спине в первую же минуту игры.
Марианну почти нельзя было отличить от мальчишки – в новой красной майке, в коричневых лыжных ботинках она выглядела совсем не смешно, может быть, не хуже остальных.
Соперники встретили нас въедливым смешком. Конечно, это было почти невероятно – девочка с футбольным мячом! Но скоро они перестали смеяться. Я вырвался на штрафную площадку, отпасовал мяч Марианне, а она точно рассчитанным ударом вогнала его в сетку.
Не знаю, то ли девятый «А» просто ошалел от появления девчонки на поле, то ли это и в самом деле был хороший гол. Но это не имело значения. Главное – гол был, он поднял настроение, и уже через минуту Игорь Диброва забил еще один мяч.
Мы выиграли с фантастическим счетом – 4:1! Такого еще не бывало – седьмой «Б» обставил чемпиона школы!
– Ну вот, – Анка обтерла выпачканные руки пучком травы, – а ты, Валера, говорил, удачи не будет!
Валерик, весь блестящий от пота и радости, опустился на одно колено и шутливо проговорил:
– О Марианна, прости меня, неразумного!
– Ур-ра, Марианна! – закричала вся команда.
И тогда мы услышали голос Андрия Веселовского. Притворно равнодушный, ровный голос:
– Ничего. Может быть. Случается. Гипноз или как его там, Ляхов?
Лучше бы ему было не подходить. Ребята швыряли в него злые, обидные слова, а он стоял и слушал и смотрел, как Марианна медленно расшнуровывает свои ботинки на толстой подошве.
– Можешь считать, что ты больше не в «Комете»! Кто «за»? – спросил я.
И все подняли руки. Все, кроме Марианны. Она все еще расшнуровывала башмаки.
– Анка, а ты? – спросил Валерик.
– Не знаю, – сказала Марианна.
Глаза ее показались мне в этот момент черными и испуганными. Совсем не Анкины веселые прищуренные глаза.
– Однако большинство «за»… У нас тут будет небольшое совещание, Веселовский, понимаешь…
– Хм! – сказал Андрий. – Ну-ну, смотрите, чтоб потом… – Но он не договорил, что могло быть потом, отвернулся и медленно пошел прочь.
Анка смотрела ему вслед, потом махнула рукой и, как была – в ботинке на одной ноге и в босоножке на другой – бросилась за Андрием.
– Погоди, Веселовский, слышишь, постой! Не могу же я так выйти на улицу!
– Ох, – Игорь покачал головой, – бегают друг за дружкой, как сиамские близнецы!
– Сиамские близнецы не могут бегать друг за дружкой, – возразил я. – Они как связанные. У них общая рука или печень…
– Ни за что не поверю! – рассмеялся Игорь.
– Ну что, пошли домой? – спросил я.
– А совещание?
– А, и без совещания все ясно…
– Что это ты вдруг скис, капитан? – удивился Валерик.
– Вот еще! С чего бы это мне киснуть? – Я хотел засмеяться, но губы почему-то не слушались меня, как на морозе.
Мы стали одеваться. На узкой длинной скамейке лежал Анкин ботинок. И Анкина босоножка. А она стояла в самом углу двора, и Андрий Веселовский что-то говорил ей, беспомощно разводя руками.
Валерик Ляхов, надевая чистую рубашку, мурлыкал себе под нос: «Марианна, Марианна…» Значит, есть такая песенка? А мне казалось, что я сам ее выдумал. Как это называется? Гипноз? Нет, кажется, галлюцинация. А может быть, еще как-то по-другому…
СКВЕРНАЯ ДЕВЧОНКАВетер, налетев, с разгона ударяется о хату, словно намереваясь сдвинуть ее с места, стонет, воет и неистово укатывается дальше в степь. Говорят, этот шальной ветер принесся с моря. Разгульный, разбойный, словно растреноженный конь. Кажется, смог бы – так и землю вырвал бы с корнем.
Галька привыкла к ветру, он ее не удивляет и не пугает. С тех пор как себя помнит, она знакома с этим ветром, с золотистым степным простором, с необозримой далью, с летним голубоватым маревом и утонувшим в нем одиноким островком села.
Сумей Галька удержать ветер в ладонях, она прибила бы его к древнему дубу, трижды обмотав вокруг ствола растрепанную, развевающуюся бороду ветра.
Юрко смеется:
– Ты, девонька, наслушаешься моих сказок, так еще и солнце захочешь в арбу запрячь, как один грек когда-то.
– Солнце – в арбу? Как вола?
– Ну, не как вола и не в арбу, а все же наподобие того…
– А там, где ты живешь, нету степи, одни только деревья да леса? – в который раз спрашивает Галька, натягивая на босые ноги тоненькую юбчонку. – А в лесу как? Ни дороги, ни солнца меж деревьев не видно? Деревья – под самые облака? А облака не задевают за них?
Юрко рассказывает девочке про лес. В его россказнях есть чуток выдумки, но Гальке нравится все выдуманное и необычайное, и чем больше Юрко фантазирует, тем тише становится Галька, она даже как-то робеет, глаза у нее темнеют, расширяются, в них тревога и ожидание, будто она готова к тому, что вот сейчас, сию минуту все сказки Юрка обернутся правдой.
Она забывает натягивать на голые ноги юбчонку, а ноги уже зябнут, потому что солнце заходит, в степи гаснут подсолнухи, а из-за горизонта выбивается и ширится вечер.
На щеке у Гальки багровая царапина. Вчера упала с чердака, ушибла коленки, сбила локоть. Но это все мелкие, несущественные неприятности, о которых не хочется и вспоминать, когда Юрко рассказывает про лес. Юрко как раз говорит веселое – глаза у Гальки вдруг вспыхивают, даже в сумерках видно, какие они у нее блестящие и чистые, словно она только что промыла их родниковой водой.
Как-то раз Галька склонилась над срубом колодца, хотела разглядеть все до самого дна, – люди говорят, что там, в глубине, живет старик Водяной. Но вместо Водяного набросился на нее дед Дмитро. Он отогнал ее от колодца, пригрозил костылем, наставил сердито бороду:
– А ну пошла вон! Не заглядывай, еще воду сглазишь! У тебя дурной глаз: вон какие буркалы черные.
Гальке хотелось бы знать, шутил дед или это правда. Потому что если шутил, то злая это шутка, от нее стало обидно и грустно, даже горло заболело. А если правда? Ведь и мама то и дело сердится:
«И чего ты зыркаешь на меня, как волчонок, своими черными зенками? Соседка вон говорила, что как глянул на нее кто-то такими черными цыганскими глазами, так и ослепла на три дня…»
Галька поглядывает на Юрка, ловит минутку, когда он прерывает рассказ про лес, и спрашивает:
– Юрко, у меня дурной глаз?
Ему этот вопрос сперва кажется смешным, он пожимает плечами, хмыкает, но для Гальки, верно, его ответ много значит, потому что она упрямо допытывается:
– Нет, ты скажи, какие у меня глаза? – и заглядывает ему в лицо, пытаясь хоть так вычитать, что он думает.
Парнишка присматривается к этим расширенным глубоким глазам и вдруг теряется, словно Галькин взгляд и впрямь обладает какой-то дивной силой.
– Не знаю, – говорит он. – Откуда я знаю? Глаза как глаза. Как у всех людей, – говорит он наконец, довольный, что нашел все-таки ответ, и не подозревая, какая радость для Гальки, что хоть кто-то один на всем свете сказал: она такая, как все люди.
Ведь она только и слышит: всё у тебя, Галька, не как у людей; всё ты, Галька, делаешь не по-людски; всё ты, Галька, не такая, как люди… И не знает девочка, так ли это на самом деле или она стала не похожа на других потому, что о ней так говорят. И как бы там ни было, а уже издавна повелось: если где-нибудь что-нибудь испортили или поссорились, подрались, Галька обязательно замешана, обязательно виновата. Галька – кто же еще! Мать нещадно порет Гальку за все совершенные и несовершенные проступки, а девочка, диковатая и проворная, как бездомный котенок, вырывается, упирается, а потом в темном закутке обреченно шепчет:
– Такая и буду, такая и умру, у меня дурной глаз, ты сама говорила.
… В тот день, когда приехал Юрко, Галька стояла под неуклюжей перекрученной сливой, обдирала с нее камедь и жевала ее, смакуя. На этой сливе, за хатой, куда приехал к дяде Юрко, камедь была самая лучшая: снаружи обтянутая прозрачно-бронзовой кожицей, а внутри – клейкая, тягучая и такая цепкая, что приставала к зубам, к нёбу, и для Гальки не было большего наслаждения, как отдирать ее от зубов языком. Галька все стояла и стояла под сливой, ей уже и камедь надоела, и делать больше было нечего, а она все стояла и достоялась-таки – Юрко вышел из хаты, заметил перекрученную сливу и маленькую Гальку возле нее, подошел и сказал:
– Добрый вечер, девонька! За сливами?
Галька кхекнула, потому что язык у нее прилепился к нёбу, и вместо ответа протянула на раскрытой липкой ладони все ту же камедь.
– Вкусно? – поинтересовался парнишка, потом отколупнул и себе: – Ого, да еще как!
Он стоял перед девочкой – высокий, вихрастый, нестриженый, подпоясанный широченным ремнем, украшенным медными кружочками. Такого пояса Галька не видела никогда в жизни.
– В школу ходишь?
– Угу, – наконец шевельнула языком Галька, не отрывая взгляда от удивительного узора на поясе у Юрка и от прицепленного к нему чудного лохматого человечка. – Угу. Во второй перешла.
– Ясно. А что ж ты такая кроха? Каши мало ела?
Гальку не раз уже об этом спрашивали, и она всегда сердито отвечала: «Вас не объела!» – а то и еще что-нибудь похлеще. Но тут вдруг улыбнулась и призналась:
– Мало. Не люблю кашу. Кисель вкусней.
– А сказки любишь?
– А то нет!
– Приходи как-нибудь вечером – расскажу. Страшную-престрашную. Не забоишься? Придешь?
И Юрко, сделав злобную гримасу, зашипел: вз-з-з… Галька тоже зажмурилась и сморщила нос – оба засмеялись так громко, что воробей на сливе перепугался и метнулся прочь.
– Так придешь?
– А чего ж! – ответила девочка.
И пришла. С тех пор она приходила к Юрку за сказками чуть ли не каждый день и не сводила с него своих черных глазищ, словно снова и снова хотела убедиться, что она такая же, как все люди, и все надоедала парнишке одним и тем же вопросом:
– Так у меня глаз не дурной?
– Да нет же, совсем не дурной, даже красивый, – уже порой нетерпеливо отвечал Юрко.
А девочка счастливо улыбалась про себя и представляла, как наконец отважится еще раз заглянуть в колодец, дождется, пока придет дед Дмитро со своим костылем и скажет: «Не заглядывай, еще воду сглазишь», – а она ему в ответ: «А вот и не сглазила, не горюйте, дедушка! Лучше зачерпните ведерко да попробуйте».
Ведро звонко упадет на темный упругий круг воды в колодце. Под ладонями, обдирая кожу, закрутится вал. Галька поможет деду удержать ведро на стесанном годами срубе. Дед попробует воду, холодную, свежую, даже вроде сладковатую, пахнущую всеми ветрами и зеленой травой. Оботрет бороду, внимательно посмотрит на Гальку:
«Ох и хороша же вода, ох и вкусна же! Уж не наворожила ли ты, девка? В жизни не пил такой воды!»
«Наворожила, наворожила! – засмеется Галька. – Только глаз у меня вовсе не дурной, а даже красивый!»
Тогда дед Дмитро еще раз присмотрится и скажет:
«А ведь и верно красивые глаза! И как я до сей поры не разглядел?..»
– Галька! Га-алька! Где ты там опять пропала, скверная девчонка! – кличет мать. – А ну домой, живо!
– Мать зовет, – вздыхает Галька. – С поля пришла.
– Иди, коли так, – советует Юрко. – Мешок не забудь. Галька!
Девочка берет мешок с нарезанной для кроликов травой, но не уходит, обводит босой ногой полукруг перед собою, встряхивает головой, словно хочет отогнать вечернюю прохладу.
– Ты доскажешь завтра?
– Доскажу, – смеется Юрко. – До отъезда все сказки доскажу.
Галька идет, таща за собой мешок, и вспоминает, есть ли у матери причина сердиться.
Кашу сварила. Правда, пересолила немного, но все же сварила. Они вдвоем с Юрком варили. В летней кухне, где горит соломенный трескучий и недолгий огонь, поставили чугунок, залили водой тщательно перебранное пшено. Сало Галька нарезала маленькими кусочками и славно подрумянила на сковородке.
Юрко попробовал полусырую еще кашу да так и скривился весь:
«Девонька, да ты в этот котелок два чумацких воза соли насыпала!»
Кашу сварила. Хату забыла подмести. Кур не загнала, телушку в логу не отвязала, не привела домой… Ой, не привела телушку! Галька стремительно сворачивает налево, спускается по сухой, черствой тропке в лог, там уже темно, девочку обступают густые теплые тени, неподалеку кто-то тяжело дышит, у Гальки сердце обрывается, стучит как шальное, от мокрой травы обдает холодом до самых колен… Ну и дурочка же! Да ведь это телушка пыхтит, а она испугалась! Галька улыбается, подходит к телушке и греется, прижав ладони к теплой шее животного, а телушка снова вздыхает.
Возвращается Галька домой, ведя на коротком поводке телушку, а через плечо у девочки – все тот же мешок с травой.
– Опять к Юрку ходила? Пристала, как репей! Ничего не делаешь, все бы и слушала глупые побасенки. Парню что – приехал в отпуск, ну и гуляет, а ты уж и без того нагулялась! Вон кашу пересолила, куры не кормлены.
«Хата не метена, коса не плетена», – вспоминаются Гальке слова из услышанной от Юрка сказки, и она бочком, бочком прокрадывается в дверь и забивается в уголок, чтобы не попасть матери под горячую руку.
Они едят вдвоем кашу. Гальке совсем невкусно – в самом деле пересолила, – а тут еще мать допекает:
– Вон у Оверчихи новехонькую кринку разбили. Повесила на тын, а теперь одни черепки на земле валяются. Спрашивала, не твоих ли рук дело?
Мать смотрит на дочку, а та не отрывает глаз от тарелки, молча выколупывая из густого варева кусочек прожаренного, вкусного сала. Силится вспомнить, была или не была возле того тына? Может, она и толкнула кринку, а может, та и сама упала? Не все равно – так или иначе, а криночки больше нет… Так что не об чем и говорить – словами черепки не склеишь. Мать, верно, догадывается, о чем думает Галька, и грозится ложкой:
– Гляди у меня!
Ночью в кровати Галька смотрит во тьму еще больше почерневшими от этой тьмы глазами. Сверкнуло – не волшебный ли огонек засветился и заманивает Гальку невесть куда? Под боком что-то твердое. А что, если это под десятью перинами, шелковыми, мягкими, пуховыми перинами, затаилась горошинка и мешает Гальке-принцессе спать? Разве может настоящая принцесса спать на такой твердой постели? Девочка вертится, места себе не находит, постанывает, даже мать спрашивает спросонок:
– Что тебе, Галя?
Это материнское «Галя», ночное, теплое и непривычное, пронимает Гальку до слез; она кажется сама себе и вправду обиженной, хочется пожаловаться, хочется, чтобы кто-нибудь ласково подладил ее по головке, пожалел бы.
– Горошина! – обиженно говорит Галька и сама уже верит в эту горошину и в ней видит причину всех своих бед.
– Что, что? – переспрашивает мать. – Горошина? Зачем же ты насыпала в постель гороху? Сама не спишь и мне не даешь!..
Галька еще раз грустно вздыхает и потом уже только тихо смотрит во тьму, пока не засыпает совсем.
Утром Юрко забавлялся игрушкой. Тем самым человечком, который болтался у него на поясе. Человечек был лохматенький, крохотный, с полмизинца, руки в карманах, а во рту папироска. Человечек курил ее, как настоящий мужик. В магазине Галька видела такую игрушку, но не знала, что ее можно носить на поясе и что смешной человечек курит, пуская круглые сизые колечки дыма и даже попыхивая при этом.
– Как же это у него так здорово выходит?
Юрко, довольный ее удивлением, смеялся, но не объяснял.
– Сама догадайся!
– Нет, ты скажи!
– Не скажу, – дразнил Юрко, снова нацепив человечка на пояс.
Сегодня Юрко спешил в степь. Он уже пробовал ломать кукурузу – тут все называют ее пшонкой – и учился скирдовать, но лучше всего было на баштане. Трахнешь о колено арбуз – и ешь, вынимай из него сладкую «душу», красную, как солнце. Да и само солнце катится по степи, как расколотый недозрелый арбуз. По мягкой дороге медленно шагают волы, на арбах высоко, под самое небо, уложено сухое, колючее и душистое сено, и, если лежишь на нем, все колышется – и мир, и ты сам, – невольно подумаешь: а ведь земля и впрямь вращается вокруг солнца, а волы догоняют солнце и день и никак не догонят. Небо вверху такое чистое, прозрачное, что так и ждешь: вот-вот всё вокруг отразится в нем – и степь, и воз, и сено, и ты сам, – все отразится вверх ногами.
А теперь Юрко собрался посмотреть, как комбайном косят подсолнечник. Под конец лета сухие стебли у подсолнухов вытянулись, иные попадали, и куда-то подевались красивые желтые шляпы с круглых темных голов. Под осень подсолнухи ведут семечкам счет…
– Пойдем со мной, – зовет Юрко Гальку.
Но она почему-то отказывается, не хочет идти, только просит его принести подсолнух, и чтобы семечки были свежие, сочные, хорошо пахли и легко вылущивались из мягкой шелухи.
– Все выдумки! – недовольно говорит Юрко, однако хорошо запоминает, какой подсолнух просит Галька.
После утра пришел день, потом вечер. Юрко вернулся домой с огромным подсолнухом для Гальки. Выбрал самый большой и красивый на всей плантации, тот, что рос на высоченной ноге и дальше всех видел. Семечки у него были полные, сочные. Юрко не утерпел, дорогой погрыз, сидя на возу. Воз тарахтел, дребезжал, подпрыгивал, от этого было весело, все слова тоже дребезжали и подпрыгивали, как сухой желтый горох, когда сыпанешь его на пол. Юрко нарочно долго и безостановочно выговаривал одно и то же длинное слово, и оно вызванивало, перекатывалось и прыгало у него во рту.
