Текст книги "Самая высокая на свете гора"
Автор книги: Нина Бичуя
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
Усталая немолодая женщина щурила глаза с короткими ресницами, привычно постукивала карандашом по столу. Работа в детской комнате милиции приучила к внимательности. Выработалась привычка запоминать лица и интонации, обращать внимание на жесты и одежду. У девочки, которая теперь сидела перед ней, были черные – зрачков не видно! – глаза и светлая челка над темными бровями. Девочка волновалась, она взяла со стола листок бумаги и, сама не замечая, рвала его на клочки.
– Беркута не мог так, – говорила девочка. – Не мог он пить. Я понимаю, может, он там стоял с ними, а потом не хотел называть их имена, может, он и правда не знал… Беркута такой… он не мог. Если вы мне не верите, спросите у наших, у кого угодно из седьмого «Б», они скажут. Они стоят на улице. Беркута не такой, это просто недоразумение!
– Я хочу тебе верить, девочка, мне нравится, что ты пришла защищать товарища. Но если человек отказывается от того, что было на самом деле, как ты думаешь, что это значит?
Девочка рассыпала по полу клочки бумаги, снова собрала их.
– Беркута не отказывается, он вообще ничего не объясняет, он говорит: «Раз вы мне не верите, я не стану никого заставлять». Он ужасно гордый, Славко Беркута! И если будет этот суд…
– Какой суд? О чем ты говоришь? Я написала письмо в школу, посоветовала директору обратить на мальчика внимание. Собственно говоря, он произвел на меня довольно приятное впечатление, потому что ничуть не походил на хулигана…
– Он фехтовальщик. И спелеологией занимается… Не мог он…
Старшая собеседница улыбнулась, и тогда ее невыразительное и ничем не приметное лицо вдруг ожило, словно она вышла из тени на яркое солнце.
– Это хорошо, что он фехтовальщик и спелеолог. Но не это определяет человека. Разве ты пришла ко мне потому, что он фехтовальщик и спелеолог?
– Да нет, не поэтому, вы правду говорите. Мы потому… Мы все знаем, какой он.
– Что ты имела в виду, когда упомянула про суд? – спросила женщина.
… На улице к девочке стремглав бросились ученики и ученицы из седьмого «Б»:
– Что она тебе сказала?
– Ты ей все объяснила, Лили?
– Будет суд или нет?
– Она очень симпатичная. Она звонила в школу. Директор сказал, что теперь он уже ничего не может и не хочет отменять. Эта женщина обещала обязательно прийти на суд.
– Защищать Славка или наоборот?
– Не знаю. Откуда я знаю, что она сделает? Она сказала, что Славко произвел на нее приятное впечатление.
– Ну чего Беркута молчит?
– Надо ему было связаться с этими ребятами!
Седьмой «Б» беспокоился. Седьмой «Б» хотел помочь Славку Беркуте.
– Слушай, погоди! Слушай, Ваврик, тебе… у тебя… Это ты ко мне домой несешь бумажку?
– Ну, к тебе… Я не сама, у меня задание. И вообще, пусти меня, Беркута!
– А я тебя не держу. Слушай, Ваврик, отдай мне эту бумажку. Я сам передам.
Славко в который уже раз на протяжении последних нескольких дней клял себя за малодушие: вот так унижаться перед кем-то. Но мальчику казалось, что стоит маме прочитать эту бумажку, и весь свет пойдет кувырком, придет конец всему хорошему, что было в его, Славка, жизни, и наступит беспросветная мгла. Если бы можно было сделать, чтобы мама ничего не знала!
Славко не смотрел на девочку, он поглядывал на соседний дом, собственно на одно окно в этом доме: там кто-то открыл занавеску и видел всю улицу, Славка и девочку, которой поручили отнести родителям Беркуты повестку на школьный товарищеский суд. А девочка смотрела на мальчика – на крепкий, хотя и по-детски круглый подбородок; на широкие брови, одна чуть поближе к переносью, вздрагивает, и над нею – растаявшая снежинка; на его густые ресницы, упавшие темными подковками на лицо, когда он опустил глаза. Впрочем, девочке совершенно безразлично, какие у Славка брови и ресницы, ей надо, чтобы он не требовал невозможного, потому что она должна выполнить поручение. И девочка шагнула в сторону, чтобы идти дальше, а Славко подавил желание загородить ей дорогу, вырвать портфель и отобрать ненавистную повестку. Над верхней губой у него выступили капельки пота, он стер их перчаткой, стоял и смотрел, как идет девочка Ваврик, как переходит улицу, как покачивается у нее в руке портфель, в котором лежит записка.
«Вам повестка в суд», – скажет девочка и протянет маме бумажку.
– Вам повестка в суд, – сказала девочка и подала матери Славка конверт.
– Как, как? – переспросила Марина Антоновна. – Ты, девочка, наверно, ошиблась, какой суд?
– Школьный, – невозмутимо сказала посыльная. – Судить будут Славка Беркуту.
– Как судить? Что ты говоришь? За что судить?
– А там узнаете, – так же спокойно, изучая женщину ясными до прозрачности глазами, пообещала девочка, исполнявшая поручение. – Ну, все, я пойду, – сказала она и добавила: – До свидания!
– До свидания! – механически ответила Марина Антоновна.
Славко Беркута пришел домой.
Марина Антоновна осторожно, словно боясь прикоснуться к сыну, пропустила его в коридор. И по тому, как она смотрела куда-то сквозь него, как деланно-равнодушным голосом сообщила: «Тебя тут ждали», Славко понял, что мама знает все.
– Кто, мама?
– Лили Теслюк. Хотела о чем-то поговорить с тобой.
– А… а… Она не сказала, о чем?
– Нет. Она вообще ничего не говорила.
– А папа дома?
Мама продолжала делать вид, будто ничего не случилось. Почему она так ведет себя? Может быть, боится? Может быть, не верит?
Он искал мамины глаза. Она не отвела взгляд, сказала:
– Дома. Сейчас будем ужинать.
Однако ужина никакого не было. Папа долго ходил по комнате. Когда что-нибудь случается, все почему-то ходят по комнате или смотрят в одну точку. Может быть, это помогает сосредоточиться?
Потом папа подошел к Славку.
Папа взял сына за подбородок, поднял его голову.
– Ты что же это? Как же ты мне все это объяснишь, мой мальчик?
И от этого ласкового папиного жеста, от приветливого «мой мальчик» Славко вдруг почувствовал себя сильным и способным доказать свою правоту. Могло же быть иначе. Мог же папа сказать: «Один раз поверили – будет. Будет».
– Я не пил. Я не был там, папа. Я ничего такого не делал, я не знаю, что все это означает!
Папа верил. Он даже не спросил, где Славко был в этот вечер, ему не надо было доказывать алиби. Папа сказал:
– Никуда вы не пойдете! Ни ты, ни мама! Я сам пойду!
Папа не угрожал: «Я им покажу! Устроили судилище! Травмировать ребенка!» Нет, папа ничего такого не говорил. Он понимал: мальчику придется ходить в школу, учиться у педагогов, которые решили судить его, не установив вины, и папа не кричал и не произносил громких слов. Он просто хотел принять удар на себя и выручить Славка – объяснить всем, что его сын не мог быть виноват…
Но сын не согласился. Он даже улыбнулся:
– Нет, я не хочу прятаться. Я не виноват – зачем мне прятаться? Помнишь, ты… тогда, тогда ты говорил о предельной нагрузке? Ну, так не надо вместо меня идти завтра в школу, папа!
СУДВ большом зале стало тесно и душно, потому что туда стремилась вместиться вся школа. Казалось, окна здесь не отворяли года два, и шепот как будто плавал в густом воздухе.
За столом, сознавая значительность своей миссии, сидели юные судьи. Им, должно быть, хотелось выглядеть старше, серьезнее, даже грознее. Они супили брови. Сжимали губы. Им было поручено вершить, решать и судить. Они прониклись уважением к себе и некоторым презрением – к остальному миру, которому не было дано право решать чью-то судьбу.
Варвара Трохимовна прочитала письмо и сказала, что у них в школе это беспрецедентный случай, то есть такой, подобного которому никогда не было, и поэтому решено именно так, сообща, обдумать, какого наказания заслуживает Ярослав Беркута.
А потом вызвали Славка.
Может быть, он и не выдержал бы нервного напряжения, сорвался бы и крикнул что-нибудь, но в зале сидела мама. Издали она очень походила на школьницу, и Славко почему-то боялся за нее.
А седьмой «Б»? Седьмой «Б» сидел в зале как один человек.
– Не сдавайся, Беркута! Скажи, что ты не виноват! – посоветовал кто-то из седьмого «Б».
Председательствующий, девятиклассник, круглолицый и румяный, напыжился и постучал карандашом по столу:
– Прошу без реплик из зала! Нарушители порядка будут выведены.
– Он как мой попугай! Наверно, и не умеет больше ничего говорить, – прошептала Лили, и седьмой «Б» тихо прыснул.
– Славко… Ярослав Беркута, что ты можешь сказать товарищам?
– Почему ты так разговариваешь, как будто никогда меня не видел?
– Прошу отвечать по существу!
В пухлых мальчишеских губах председательствующего эти бесцветные и колючие, как высохший репей, слова звучали дико.
– Что ж, пусть будет по существу. Много говорить тут не о чем: я не был в комнате милиции, я никогда не видел человека, написавшего это письмо, я не делал ничего, что там написано. Даю вам честное слово. Ну, а если вы мне не верите, то… то…
Он бесчисленное количество раз мысленно повторял это и был уверен, что должен всех убедить, – не смогут не поверить, ведь он говорит правду, абсолютную правду, – и вдруг увидел, что его слова как будто отскакивают от слуха судей, как теннисные мячи от ракеток. Судьи требовали фактов.
– Ты хочешь сказать, что письмо – мистификация?
– Ты заверяешь нас, будто ты честный и говоришь правду. Где же ты был в тот вечер? Что делал? И кто может подтвердить, что ты не пил в подворотне?
Славко опустил голову и не отвечал на вопросы. Что ж, раз ему не поверили, он ничего больше не скажет, ему нечего больше сказать, пусть делают что хотят. А седьмой «Б» верит? Может, они думали, Славко Беркута скажет: «Это случайно, это просто нелепый случай» – и расскажет, как все произошло. Но о чем рассказывать, если ничего не происходило?
Тишина стояла такая глухая и безнадежная, что мальчик вдруг подумал: уж не снится ли ему все это? Он провел рукой по щеке – рука, оказывается, дрожит. Он сжал руку в кулак. И тут прошелестел громкий шепот Лили:
– Беркута, ну что же ты молчишь? Скажи что-нибудь, слышишь?
Председательствующий снова насупил коротенькие бровки и снова заговорил странными для мальчишки словами:
– Желательно было бы послушать мать Ярослава Беркуты. Мы пригласили ее сюда, чтобы она рассказала о своем сыне, о том, как она его воспитывала и как он дошел…
С места порывисто встал Антон Дмитрович:
– Разрешите сперва мне, учителю вашему и Беркуты, рассказать, как я его воспитывал… И вас тоже!
Председательствующий растерялся. В этот момент ему надлежало постучать карандашом о стакан и призвать нарушителя к порядку. Но нарушителем был учитель! Что же делать? Беспомощно оглядевшись, председательствующий проговорил:
– Попрошу…
Трудно сказать, что означало это «попрошу». Директор через плечо соседа что-то говорил Антону Дмитровичу. Но тот решил воспользоваться нерешительным судейским «попрошу».
Учитель стоял на сцене, откуда обычно звучали веселые речи, песни и стихи. Потом подошел к «подсудимому» и положил ему руку на плечо.
– Дети, – сказал Антон Дмитрович, – вы знаете Славка?
Зал, разбуженный обычными, будничными словами от дурного сна, отозвался сотней голосов:
– Знаем!
– Какой он?
– Хороший!
– Можно ему верить?
– Можно!
Директор что-то говорил Варваре Трохимовне, Варвара Трохимовна пыталась остановить Антона Дмитровича, но тщетно: зал шептал, переговаривался, перекликался. А потом у дверей поднялся еще больший шум, кто-то сказал: «Пропустите, пропустите!» – и к столу, где сидели учителя, прошла немолодая, усталая женщина. Она тихо извинилась, что опоздала к началу. Ей мигом подали стул, она села и окинула взглядом зал. Потом посмотрела на Славка, спросила о чем-то, ей ответили. Тут она вдруг испуганно отшатнулась и снова что-то сказала. Зал молча следил за непонятной пантомимой.
– Простите, – слабым, неуверенным голосом сказала женщина, обращаясь к залу. – Я хочу… я вынуждена прервать. Произошла большая, страшная неприятность – вы… то есть, собственно, мы, потому что в этом и моя вина, мы напрасно обидели этого мальчика, Славка Беркуту. Он действительно не был у нас ни в тот, ни в какой-либо другой вечер. Мы с ним никогда не встречались.
Седьмой «Б» ошалел.
Седьмой «Б» кричал, как сто тысяч мальчишек на стадионе.
И только Юлько Ващук не кричал. Юлько Ващук наклонился зашнуровать ботинок.
КАК БЫЛО НА САМОМ ДЕЛЕИ вот мы почти дошли до того места, с которого начали рассказ. Помните? Вечер, пушистый снег…
Стефко Ус, одетый и обутый, лежал на кровати в нетопленной комнате. Лежал и который раз пережевывал одну и ту же мысль: «Снег выпал, и теперь никуда не двинешься, не уйдешь куда глаза глядят». Даже кот Бурко, черный как трубочист, вернулся домой из странствий и греется, мурлыча, под боком у Стефка. Хорошо Бурку.
И пока Стефко так думал, в дверь очень тихо и деликатно постучали.
– Принесло кого-то! – недовольно сказал Стефко. – Не заперто, входите, ежели не черт с рогами!
На пороге появился Юлько Ващук. Он никогда не заглядывал к Стефку и теперь удивленно осматривался.
– Ух ты, какой гость! Чего изволите, вельможный пане?
– Дело у меня к тебе, Стефан.
– Ух ты – «Стефан»! – передразнил Стефко. – Это что же, я – Стефан?
– Погоди, Стефко, не шути. Я правда хочу кое о чем попросить. Ты ж, наверно, скор на такие дела. Надо одному типу… намять уши. Да как следует, чтоб помнил.
Юлько был как пришпоренный, сам не свой, как будто представлялся другим кем-то. Не привычным для Стефка холеным маменькиным сынком и не пижоном, который мог выставить тебе под нос новую туфлю или пнуть сороку под крыло, – нет, он был какой-то странный, словно долго решался на что-то и вот теперь решился и не хотел или боялся уже отступить.
– При чем же тут я? – спросил Стефко. – Взял бы да намял. Или тебе мое благословение понадобилось?
– Да видишь ли… Я бы не хотел…
– Ага, ясно! Нужна моя помощь?
– Ну да.
– Ишь какой хитрый! Чужими руками жар загребать! Не на такого напал. Не стану я за тебя никого бить. Кто ты мне – брат или сват?
– Стефко, но этого типа необходимо побить. Он меня покалечил. И вообще…
– Ага, так это святая месть? Ну ладно. Если уж ты сам не можешь отплатить за обиду, ступай к Лопуху. Слыхал про Лопуха? Тот хоть кому уши оборвет. Вот тебе адрес…
– Можно сказать, что ты прислал?
– Гм, ну ты и… Да говори, мне что? А кого ты бить собираешься? У Лопуха рука такая, что тот тип потом всю жизнь будет на аптеку работать.
– Э, Стефко, не все ли тебе равно? Да ты его, кажется, видел. Помнишь, в Стрыйском парке?
Стефко свистнул и потер щеку:
– Тот? Ну, знал бы я…
– Жалко?
– Жалко? Никого мне не жалко! Мне все равно. Делайте что хотите. По мне, хоть бы вас и совсем не было!
– Так я пойду, Стефко. Спасибо за адрес.
– Нужно мне твое спасибо!
Юлько повернулся к выходу и на пороге столкнулся со старшим Усом.
– Извините, – сказал Юлько и скрылся за порогом.
– Так у тебя теперь уже и такие коллеги есть? – насмешливо спросил сына старший Ус. Он стряхнул с шапки снег стянул с широких плеч ватник.
– Какой он мне коллега, – отрекся от Юлька Стефко. – В нашем доме живет. Сосед…
– Не топил печку, сын? А ведь и впрямь не топил! А, чтоб тебе! Приходишь усталый как вол, озябший, а дома и погреться нельзя!
Отец нагнулся, чиркнул спичкой – в печи загудело. Он протянул руку к огню.
– Чего надулся? Настроения нет? С левой ноги встал? Так я уж тебе не помогу стать на правую. Иди хлеба купи!
– А вы что ж по дороге не купили? – сердито огрызнулся Стефко. – Есть хочется – ну и ступайте.
Это была ежедневная свара. Стефко спорил уже просто по инерции, только чтоб сделать отцу наперекор.
Теперь и он подошел к печке, смотрел на желтовато-фиолетовое мерцание, на руки отца и думал совсем не об ужине. «Какого черта я дал ему адрес Лопуха? – думал он. – Ну какого черта? Сводил бы счеты сам как умеет… А то – чужими руками. Нет, какого черта?»
И вдруг он сорвался с места, схватил шапку:
– Ну, давайте деньги, куплю вам хлеб!
Стефко, миновав булочную, со всех ног бежал к дому Лопуха. Но было уже поздно. Когда он, весь в снегу, запыхавшись, постучал в дверь, Лопуха уже не было.
– Только что вышел. Он с порога – ты на порог, – сказала мать. – Не удержишь дома, бедная моя головушка.
Слушать дальше у Стефка не было охоты. Он засунул руки в карманы; было холодно, пальцы побагровели – прихватывал мороз. Домой вернулся без хлеба. «Какого черта…» – сердился он на себя, но помочь уже было нельзя.
Отец ругался, но Стефко и его не слушал. Сидел, смотрел на огонь, а у ног его свернулся клубком Бурко. Черный – не кот, а печная заслонка.
За окнами белело, казалось, метель давно уже разгуливает по городу.
Трое мальчишек вышли из гастронома – им было безразлично, что идет пушистый, хлопьями снег. Юлько старался держаться от остальных подальше, хотя улица была чужая, встречных не предвиделось, но все равно не хотелось идти в одной компании с Лопухом.
Лопух понял. Он посоветовал Юльку не отставать, не осматриваться, не делать вид, будто он сам по себе, отдельно от них. Все равно ясно, что все они теперь на одной веревочке и никуда от этого не деться.
Они вошли в ворота. Бутылка вина, селедка, булка – Лопух хотел подкрепиться, прежде чем идти на улицу, по которой Славко Беркута пойдет домой с тренировки. Все было обдумано, выглядело очень просто и легко.
Дважды два – четыре…
Усталая женщина спросила: «Как зовут тебя?» И Юлько вдруг, комкая вспотевшими руками шапку, назвался Славком Беркутой.
А в школьном зале усталая женщина говорила Славку:
– Я думаю, ты сможешь простить. Я понимаю – такое трудно забывается, но нам ты должен простить.
Когда она, сказав это, посмотрела в зал, Юлько Ващук наклонился завязать шнурок. Он завязывал долго, старательно, пока не услышал, что женщина подвинула стул и села. Только тогда Юлько выпрямился, но все старался сжаться, стать незаметным, словно хотел врасти в кресло.
СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ – КАК В СКАЗКЕБыл вечер. Синий зимний вечер… Тени на снегу – безветрие – как начерченные на ватмане фантастические, непонятные знаки. Седьмой «Б» идет притихшей кучкой – никто не обращает внимания на снег, на прекрасный вечер, на укатанную ледовую дорожку посреди тротуара. Седьмой «Б» задумался.
Славко Беркута с мамой – немного поодаль. Седьмой «Б» не решается приблизиться, – может быть, потому, что все понимают: Славку надо побыть одному. Бывает иногда, что надо побыть одному.
– Мама, как ты думаешь…
Он хочет спросить: тот, кто назвался его именем, сидел в зале? Неужели это кто-то из знакомых ребят? Нет, не может быть! Он не из седьмого «Б». Но кто бы он ни был, предельная нагрузка у такого нулевая. Ничего не нагрузишь. Может, сидел в зале, смотрел на Славка, слушал, как начинается суд.
– Мама, как ты думаешь, папа уже дома?
– Конечно, дома, – говорит мама.
Сейчас она совсем похожа на школьницу. Мама подставляет снегу ладонь – одна, две снежинки, тихие, как непроизнесенные слова.
– Помни, – советует Славку мама. – Помни, но без злости.
Все окончилось как будто прекрасно и просто. Дважды два – четыре. Умница Юлько Ващук: дважды два – четыре. Так неожиданно просто и легко все разрешилось. Пришла та женщина и посмотрела и сказала, что он вовсе не он, то есть, собственно, не так: что тот, другой, вовсе не Славко Беркута. Казалось бы, все так просто и прекрасно. Как в сказке – судили – простили – ошиблись, не сердись – завтра будешь писать на доске задачу. Задача задачей, а что, если это кто-нибудь из седьмого «Б»? Только бы не из седьмого «Б», потому что как же тогда? Как тогда?
Мама нагибается, набирает горсть снегу и снежком – прямо Славку в плечо.
Славко улыбается – криво, кончиками губ, и мама больше не пытается рассмешить его. Мальчику ужасно хочется оглянуться: там, на другом конце улицы, – седьмой «Б», все вместе; можно подумать, что они живут в одном доме, что им всем по дороге со Славком Беркутой, – не догоняют, но и не расходятся. Славку и хочется оглянуться, и очень трудно сделать это, словно кто-то придерживает его лицо в ладонях – не оглядывайся, не оглядывайся.
– Нет, вы скажите, ведь правда мы хорошо сделали, что пошли к той женщине в милицию? Подумать только, если б Антон Дмитрович не подсказал, что надо так сделать, – нет, вы только подумайте, как бы все обернулось, чилдрен?! – Лили разводит руками в белых перчатках. – Если бы я знала, кто это сделал! Ну как он мог, как у человека язык повернулся – сделать гадость и прикрыться чужим именем? Да я бы ему… я бы ему… Я сама не знаю, что бы я ему сделала!
– Что же? – спрашивает Юлько и вдруг останавливается. – Что бы ты ему сделала?
Он стоит и смотрит на Лили – губы у него дергаются и никак не складываются в привычную презрительную гримасу. Юльку видится черный город в черной ночи, белый снег и белые перчатки Лили. «Се же король Данило, князь добрый, хоробрый и мудрый, иже созда городы многи… и украси е разноличными красоты… бяшет бо, братолюбием светяся, с братом своим Васильком…»
– Не знаю. Сделала бы что-нибудь такое, чтобы он всю жизнь сам себя подлецом считал, чтобы не мог на самого себя смотреть.
Белые перчатки мелькают перед глазами Юлька, одна, две, десять. Глупости, откуда могли взяться десять перчаток? Завтра, ну конечно же, завтра та женщина войдет в класс и покажет на него, Юлька Ващука.
– А если бы это был я? – шевелит тяжелым, каменным языком во рту Юлько.
Лили не замечает каменности, напряжения, она хохочет, белые перчатки мелькают перед глазами Юлька, белые перчатки заслоняют от него улыбающийся рот девочки.
– Нет, вы только послушайте, послушайте, что он говорит! Чилдрен, он говорит…
– Молчи! – Юлько пытается поймать белую перчатку. – Лили, молчи! Слышишь?
Пусть завтра, пусть не сегодня. Еще не сегодня.
Седьмой «Б» далеко. Седьмой «Б» идет посредине улицы, стоят только они двое.
– Послушай, Юлько, ты же выдумываешь? Правда, ты выдумываешь? – Белые перчатки замирают, сложенные вместе.
Юлько отступает, отходит, он боится этих замерших белых перчаток, он не решается повторить снова, что это он, что он не выдумывает, что это правда. «Се же Данило, князь добрый, хоробрый и мудрый…»
– Юлько, подожди, куда же ты, Юлько! Ну скажи, что это неправда! – просит Лили, но не бежит вслед за Юльком, не догоняет, стоит, сломленная и одинокая, белые перчатки на темном фоне зимнего пальто. Лили стоит, и тень ее – фантастический рисунок на снегу.
– Славко Беркута, подожди! – кричит где-то там, впереди, седьмой «Б», решившись наконец догнать Славка.
Славко останавливается, оглядывается. Еще раз, теперь уже смелее. Славко Беркута ждет.
– Эй, Лили, Юлько! А вы что же отстали? – машет кто-то рукой.
Белая перчатка медленно поднимается для ответа – догоню. Кто-то, поскользнувшись на снегу, изогнулся и чуть не упал. Седьмой «Б» смеется. Улыбается мама Славка. Она ловит краешком глаза лицо сына. Оно немного прояснилось. Белые перчатки совсем угомонились. Больше не взлетают к смеющемуся рту. Потому что все не так, как в сказке.
Улица расстилается, точно белая штука полотна. Холодная, чистая. Дома обогреты желтым светом, окна – словно открытые дверцы печей. Улица дышит, она – как раскрытая ладонь города, по которой можно прочитать его судьбу.
