Текст книги "Самая высокая на свете гора"

Автор книги: Нина Бичуя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

У Славка вдруг перехватило горло. Это же он говорит о втором пилоте!

– А я не виноват! Не виноват, я тебе говорю! При чем тут я, если с ними так случилось? Я перед полетом осматривал, я все осматривал. Ты слышишь, не виноват я, а?

Комарин навалился на стол и тяжело выдавливал из себя слова:

– Говорил я своей – уедем! Уедем, говорил же… Я тут ни при чем, ей-богу, ни при чем я!

Вокруг его ног расползалась большая грязная лужа. Теперь в комнате повис неприятный запах, захотелось открыть окно. Но тут снова позвонили. Славко бросился к двери и едва успел открыть – могучие руки отца подхватили его, как в детстве. Тогда ему казалось, что он взлетает под облака, у него захватывало дух и становилось щекотно. Но и сейчас от папы пахло облаками, небом и немного усталостью.

Они стояли друг перед другом – и отец, должно быть, почувствовал, что сыну захотелось снова стать маленьким и забыть о пережитом и не думать о втором пилоте.

– Ну вот, – сказал папа. – Вот я и дома.

И, заметив слезы на глазах у сына, отвернулся, как будто ему обязательно понадобилось отвернуться, снимая плащ, и сын понял, что отец относится к нему как к взрослому и не хочет видеть его слабость.

– А-а-а, – сказал Комарин и двинулся к отцу. – А я к тебе.

– Вижу, – сказал папа и посторонился.

– Ты чего? Чего ты? Я вот ему уже говорил, я малому говорил, пусть подтвердит: я тут ни при чем, слышишь?

– Мало говорить, мало говорить, Комарин. Надо еще самому верить в то, что говоришь. А ты веришь? Ты веришь?

– Привезли его? – вместо ответа спросил механик.

– Шел бы ты домой, а, Комарин? Нечего тебе тут делать. Пьяный ты, грязный и пьяный!

– Я же все: от автопилота до…

– Все, говоришь? Все проверил? А ты вспомни, ты вспомни, Комарин, не был ли ты немножко, ну совсем чуточку невнимателен?

– Врете! – вдруг закричал механик. – Вам так проще – на механика все, вам так проще!

Дико было смотреть, как большой, коренастый человек кричит тонким, пронзительно беспомощным голосом.

– Я докажу! Я докажу! – горячился Комарин, пятясь к двери.

А папа сказал:

– Ты бы хоть Евгена постыдился. Или ты и его во лжи обвинишь?

Комарин закрыл лицо шапкой и, пьяно всхлипывая, вышел из комнаты. Славко слышал, как он топал по лестнице, – шаги были неверные, словно Комарин не знал, куда шагнуть.

– Мама на дежурстве?

Папа подошел к телефону. Дз-дз-дз!.. Диск вращался как обычно, и как обычно прозвучало папино:

– Маринка? Да, это я. Честное слово, я. Погоди, погоди… Я тебя встречу. Конечно… Через десять минут выхожу.

Голос у папы был спокойный, и только набухшая жилка на виске дрожала и билась под кожей.

– Ну, рассказывай, – сказал папа. – Как вы тут? Все в порядке, голубчик?

Славко понял: разговора об аварии не будет. Ясное дело, разговора об аварии не будет. Не обо всем, должно быть, можно говорить с сыном, даже когда он стал взрослым. И все-таки он решился спросить:

– Это из-за… Комарина?

Закурив сигарету, отец мгновение подумал, что сказать.

– Видишь ли, сынок… Ты слышал о предельной нагрузке? У него, – папа кивнул на стул, где только что сидел механик, – у него предел очень невысок. Предельная нагрузка – дело серьезное. Это мера характера и человеческих сил… Вот он хнычет, как младенец, ходит пьяный и всех уверяет, что не виноват. Боится, слизняк паршивый. Ответственности боится, а не того, что человек… Ну, я пойду, встречу маму. А ты завари чай. Покрепче. Ей нужно будет горячего крепкого чаю.

Славко механически засыпал черные мелкие чаинки в маленький чайник с отбитым носиком. Постелил чистую накрахмаленную скатерть. Сегодня все это не имело такого значения, как всегда, когда отец возвращался с полета. Сейчас имело значение другое.

Разговаривая с Комариным, папа не попросил Славка выйти. Раньше этого не случалось. Славко не присутствовал при разговорах старших, если эти разговоры не касались его. Так повелось с раннего детства. А теперь мальчик стал свидетелем тяжелого, серьезного разговора взрослых и почувствовал себя причастным к миру, где никто не имеет права легкомысленно, безответственно и безрассудно относиться к жизни. Он размышлял над предельной нагрузкой, по-иному оценивал, сопоставлял и взвешивал слова и поступки. Мелочь вдруг могла приобрести важное значение, а то, что до сих пор казалось важным, становилось всего лишь придатком к чему-то главному, чего Славко еще и охватить не умел.

Конечно, куда как легко ощущать под собой твердую почву, ни в чем не сомневаться и понятия не иметь о тревоге, которая может вдруг заслонить весь мир. Но к каждому человеку в конце концов приходит час, когда он становится взрослым, и вовсе не обязательно для этого отсчитывать возраст десятилетиями – события не раз весят больше, чем время.

СОРОКА С ПЕРЕБИТЫМ КРЫЛОМ

Отшумели дожди, разошлись тучи, и глухой осенью подул суховей, выдался ясный, теплый денечек, словно заплутал и попал не на свое место. Даже последняя листва на деревьях, еще вчера серая и мокрая, вспыхнула и засверкала под солнцем.

Антон Дмитрович записал в журнале отсутствующих, посмотрел на класс, на солнце, на легкие светящиеся полосы, пересекающие комнату от окон до стены (в лучах света сновали пылинки), закрыл журнал и сказал:

– Такого прекрасного дня в этом году больше, наверное, не будет. Я думаю, нет возражений, если я предложу вам прогуляться в парк.

Криками восторга ученики подтвердили, что никто не возражает.

Школьники шумной гурьбой прямо-таки ворвались в трамвай, перекликаясь из конца в конец вагона.

Сошли перед Стрыйским парком. Разбрелись по аллеям, и, как бы далеко ни отходили друг от друга, видно было каждого – настолько поредел парк. Деревья без листвы, точно вырезанные из черного картона, походили на декорацию, и это было красиво – синее небо, красное солнце, низкое и большое, будто наколотое на острия черных ветвей. Понизу, у самой земли, щетинился кустарник, за ним внезапно обрывались неглубокие балочки, а еще дальше волнами изгибались холмы.

Славко с удовольствием шагал по мягким, еще сырым дорожкам, шел просто так, без цели, ничего не ища и все замечая – от густого, как бы перезрелого аромата воздуха и земли до обломанных веточек красно-желтых кистей рябины. Левее, на повороте дорожки, он засек Юлька и еще какого-то незнакомого высокого мальчишку в обтрепанном пальто – тот даже издали выглядел лохматым и запущенным. На фоне этого неряхи резко выделялись модная курточка и начищенные туфли Юлька.

– Беркута! – оглянулся Юлько. – Посмотри, какое мы нашли чучело!

Славко подошел – на побуревшей листве, сама как будто побуревшая и грязная, сидела сорока, косясь голубоватым глазом, словно в ожидании, что сделают с нею эти непонятные существа.

– Крыло у ней, наверно, перебито, – сказал неряха и хмыкнул широким ртом. – Я ему говорю – пусть возьмет к себе, пока заживет. Я бы и сам взял… да… кто знает, не вздумает ли папаня ощипать ее в суп. – Мальчишка засмеялся собственной шутке, обнажив до самых десен большие белые зубы. Но смеялся только его широкий, с припухшими губами рот, а синие глаза смотрели колюче.

– Вы что, знакомы? – удивился Славко, хорошо знавший, как взыскательно Юлько заводил знакомства.

– В одном доме живем, – неохотно пояснил Юлько. – Могу представить: Стефко, Стефко Ус, соловей-разбойник с нашего двора. Стою вот и смотрю: и чего он такой добрый стал, во дворе – гроза ребятишек, а тут над сорокой расчувствовался! Метаморфоза!

– Ты бы меньше трепался, балаболка! – буркнул Стефко. Колючки в глазах у него стали еще острее. – Бери сороку, у вас дома места хватит.

– Как же, мне только сорок и не хватало! – с отвращением поморщился Юлько и пнул птицу носком туфли.

Сорока отпрыгнула в сторону.

Славко дернул Ващука за плечо:

– Ты что? Не глупи!

– О-о, – протянул Юлько, отряхивая рукав, словно пальцы Славка могли оставить там след, – а ты не только спортсмен, спелеолог и прочее, – ты еще и друг живой природы?

Но Славко уже не слушал. Он склонился над птицей и взял ее на руки.

– Возитесь, коли есть охота, – сказал Юлько и пошел прочь, разминая ногами мокрый, покрытый коричневой листвой суглинок.

– Слушай, я знаю, куда мы ее денем! Ее надо к Надии Григорьевне отнести, она сразу вылечит… Она мою маму в первом классе учила, к ней можно с каким угодно делом пойти, вот увидишь! Ей всегда носят то птиц, то котят, она их любит… А как-то раз морскую свинку…

Славко запинался, он видел, что Стефко вроде бы не верит или он просто от роду недоверчивый. Да и в самом деле, трудно не только поверить, но и просто представить себе учительницу, которая учила чью-то маму в первом классе. Но Славку хотелось убедить Стефка, что Надия Григорьевна существует.

– Пойдем, слышишь?

– Да ладно, неси, раз уж знаешь куда.

– Пойдем вместе. Пойдем, пойдем, не пожалеешь! Да и сороку-то ты нашел, не я!

– Ну ладно, я и так уже нагулялся втрое, пойдем! – неожиданно для самого себя согласился Стефко.

И они пошли. Славко с сорокой, которая, будто и не ведая страха, тихо и доверчиво сидела на сгибе руки, и Стефко Ус, весь грязный, в латаном-перелатаном пальтишке, с колючим взглядом исподлобья.

А дальше все произошло не совсем так, как хотелось Славку. Надии Григорьевны они не застали. Дверь открыла ее дочка, и Славко немного смутился, объясняя, в чем дело. Ничуть не удивленная неожиданным подарком, дочка Надии Григорьевны взяла сороку, пригласила ребят в комнату, на что оба громко ответили: «Нет, нет, мы пойдем», – и сказала, что с сорокой все будет в порядке, ребята могут не волноваться, а через несколько дней пусть приходят посмотреть на свою птицу. Надия Григорьевна будет очень рада гостям.

– Ладно, – снова в один голос согласились ребята.

– Ты придешь? – спросил Славко.

– А почем я знаю? Будет охота – приду, – не очень уверенно ответил Стефко, пожав плечами.

– Обязательно приходи. Скажи сразу, что это наша сорока, и тебя впустят. К Надии Григорьевне все приходят, когда что-нибудь надо. Такая уж она, понимаешь…

– Ну, я пошел, – не проявляя интереса к рассказу Славка, сказал Стефко. – Будь здоров!

– Будь здоров! – откликнулся Беркута.

Он посмотрел вслед Стефку – его неожиданный знакомец шел, слегка наклонясь, заложив руки в карманы, и в фигуре его было что-то очень независимое и вместе с тем невеселое, – а потом и сам отправился домой.

ДОМАЮлько

Юлько был недоволен – не ответил Славку как следует, когда тот дернул его за рукав. Да еще при Стефке! Хотя Стефко – это всего лишь Стефко, кто же станет обращать на него внимание. И все-таки не больно-то приятно, когда другие видят, как тебя дергают и поучают, а ты потихоньку уходишь прочь. Но не драться же было – скользко! Юлько представил себе, на кого они стали бы похожи, вывалянные в листве и глине, попробуй он дать сдачи Славку. И потому Юлько шел домой надутый и хмурый.

То, что они со Стефком жили в одном доме, вовсе не означало, что пути их перекрещивались. Мама в детстве оберегала мальчика от кулаков Уса. «Не вмешивайся, Юльчик, это стоит маме здоровья», – говорила она, когда Стефко бил кого-нибудь другого.

А когда оба подросли, как-то само собой повелось, что при встречах хорошо воспитанный Юлько, слегка отстраняясь, здоровался:

– Сервус, Стефко, как живешь?

Стефко либо не отвечал, либо, если был в хорошем настроении, одаривал несколькими словами, что могло означать благосклонность, потому что хоть Юлько в глазах самостоятельного Стефка выглядел холеным маменькиным сынком, однако паршивцем все же не был. Да и причин для ссоры не находилось.

Дома:

– Что случилось? Какая-нибудь неприятность? – Мама встревоженно заглядывала сыну в глаза.

Она была в беленьком передничке – Юлько всегда удивлялся, как можно, хлопоча на кухне, сохранять такую белизну? Когда Юлько сам брался за домашние дела, он уже через пять минут становился похож на трубочиста или на мельника, в зависимости от работы.

– Ничего, мамочка, не волнуйся, – сказал Юлько, целуя мать в щеку.

– Но, Юльчик, я же вижу – что-то не так!

– Все так, – сказал он и деланно веселым голосом спросил: – А что ты сегодня хорошенького приготовила, мама? Так вкусно пахнет!

Мать вздохнула и сказала:

– Сейчас увидишь. Мой руки и иди есть.

Юлько сменил туфли на домашние – пол был натерт до блеска и не хотелось следить на паркете.

Моя руки, он мимоходом глянул в зеркало над умывальником. Увидал собственное отображение и вдруг подмигнул самому себе: «Нашел причину расстраиваться!» – и, словно впрямь утешась, уже непритворно веселым тоном сообщил:

– Я готов, мамочка. Можно есть?

– Да, да, – торопливо ответила мать, неся из кухни тарелку, на которой так и пышела румяная жареная картошка с яйцом.

– А салфетку? – мягко спросил Юлько и улыбнулся маме.

– Сейчас, сейчас! – сказала она и легкой походкой вышла из комнаты.

«Красивая у меня мама, – Юлько проводил ее взглядом, поддев на вилку хрустящую картофелину, – очень красивая. Когда-нибудь я ее напишу, честное слово».

– Спасибо, – он снова улыбнулся. – Знаешь, ты у меня такая красивая!.. А кофе будет?

– Разумеется, Юльчик, – сказала мама и еще раз пошла ка кухню.

Поев, Юлько удобно растянулся на диване, заложив руки за голову. Он окинул взглядом комнату – привычно и уютно, мама не дает пылинке упасть; хорошо подобраны цвета: мебель, коврики на полу, цветы в вазе на столе – все создавало мягкий мажорный аккорд, ничем не раздражающий взгляд. Только рисунок Юлька на стене – черная тушь на сером, темном листе бумаги – как-то не вязался с остальными тонами в комнате. Юлько просил не вешать рисунок на стену, но мама, как всегда, убеждала:

«Не лишай меня удовольствия, Юльчик…»

Рисунки Юлька – о, это были уже не гривастые лошади.

Его заворожил город. Он любил Львов странно, не по-мальчишески, любил не движение, не пестроту людского потока, а, скорее, затаенную мысль, окаменелость кариатид и атлантов, резкие переходы от современной архитектуры к старине. И пытался передать это все четкими черными линиями на неприхотливом фоне серой бумаги. Рисунок на стене – столетний сторож-фонарь на площади у Оперного театра. Пятно света на тротуаре, перечеркнутое узенькой тенью. И больше ни штриха, лишь легкая печаль угадывалась за этим. Фонарь очень понравился маме. Ну что ж, если она так хочет, пусть он висит на стене, Юлько не станет лишать маму удовольствия.

Когда-то он показывал свои рисунки только Беркуте – ребячество. Славко мало что смыслит в этом деле, а теперь пусть все любуются фонарем. У Юлька есть еще и рисунки, которые он никому не собирается показывать: его город на его рисунках, они принадлежат ему одному, так ему хочется, и все.

– Юльчик, – напоминает мама тихо, – ты, кажется, сегодня еще не брался за книжки?

– Сейчас, – улыбается Юлько, – еще немножко отдохну.

Он закрывает глаза, и в темноте перед ним движутся черные причудливые кольца, как гривы лошадей, которых он когда-то рисовал. А еще, зажмурясь, можно увидеть все, что глаз схватил за миг перед тем, только цвета меняются. Белое становится желтым, красное – черным…

Юлько до боли потер глаза, вскочил с кушетки – пора и правда браться за уроки. Коротенькие главы в учебнике были понятны, задачи решались легко; с домашними заданиями значительно меньше хлопот, чем с теми цветами, которые он видел, зажмурясь. Или с теми разговорами, которые затевает Беркута, когда он цепляется… Чего хочет от него Славко? Когда-то готов был за Юлька в огонь и в воду, а теперь не больно-то. Ну, не надо, не велика беда, но зачем же цепляться? Юлько снова зажмурился и стал различать цвета в жирно-коричневой густой темноте.

Зимой они раз играли в снежки, допоздна мокли в липком снегу, и там где-то осталась шапка Юлька – то ли ее сбили противники, то ли он сам потерял; так или иначе, игра кончилась, а Юлько со Славком все искали шапку, и наконец Славко отдал ему свою.

«Бери, бери, тебе говорят! Я никогда не простужаюсь, сам знаешь».

И Юлько пошел домой в шапке Славка – она была насквозь мокрая, одно ухо почти оборвалось, а все-таки защищала от ветра и мороза. Одним словом – шапка…

В другой раз – Юлько наверняка знал, что так оно и было – Беркута во время турнира проиграл ему партию в шахматы, нарочно проиграл, чтобы Юлько стал чемпионом пятиклассников.

А теперь попробуй спросить: «Чего ты цепляешься, Беркута?» Обязательно услышишь в ответ: «Не цепляюсь, а просто прав». Ну и пусть. Юлько все равно не признает, что Славко прав. И в чем это он прав? В чем?

Стефко

 – Пришел, бродяга! Где шатался?

– Где хотел, – буркнул Стефко, швырнув в угол шапку. – А что, папаня, соскучились?

Старший Ус расхохотался, словно услыхал нечто приятное.

– А как же, ясно – соскучились! За папиросами некого послать. Сестричка уткнулась носом в книжку и не желает с места стронуться.

– Я уроки делаю, – тоненьким светлым голоском объяснила Настя. – Да мне и не дадут папирос, я же говорила, папа: детям не продают.

Стефко посмотрел на девочку – она приставила стул к подоконнику и стояла на коленях. Писать на высоком подоконнике было ужасно неловко, но на столе – еще хуже. Стол шатался и едва стоял в углу: папаня Ус все не мог собраться приладить четвертую ножку.

– Пускай учится, – сказал Стефко. – Сами идите за своими папиросами, я не пойду – озяб и есть хочется.

– Ну и деточек послал господь! – вздохнул старший Ус, но стал надевать плащ, потому что если Стефко говорил «нет», так это было «нет». – Никакой от вас помощи, все только огрызаетесь. А что, если отцу в старости разогнуться будет невмочь?

– Идите, идите! Ничего вам не будет! Хоть воздухом подышите, а то сидите целый вечер дома, мохом обросли, даже места в комнате меньше стало!

И правда, в этой маленькой комнате старший Ус выглядел совсем не на месте. Широченными крутыми плечами он загораживал свет, проникавший в окно. Казалось, стоит ему шагнуть, он опрокинет трехногий стол и самую комнату. Настя при нем становилась совсем маленькой, худенькой, незаметной, как сверчок под шестком.

Отец оставил за собой открытую настежь дверь. Стефко запер ее, буркнув что-то под нос, и спросил у сестры:

– Что поесть?

– А вон, – проговорила Настя, не отрываясь от книги, – на столе…

Стефко взял стакан молока и отрезал краюшку хлеба. Этим досыта не наешься, однако малый охотно жевал свежий хлеб, запивая молоком. Ел и смотрел на сестру, и девочка наконец повернула к брату узенькое личико с яркими крапинками веснушек возле носа (словно щеки краской забрызгали).

– Опять слонялся, Стефко, книжки в руки не брал, учительница приходила, спрашивала, где ты. До каких же пор, Стефко? Прошу тебя, прошу, а ты все по-старому… Вчера из третьей квартиры жаловались, что ты у них под дверью жег что-то.

Стефко молчал. Допекает Настя, жжется, как крапива. Не Настя бы говорила, он бы не стерпел: кому какое дело, готовит он уроки или нет, сидит сиднем дома или где-то ходит! Ну, а Настю он просто не слушает. Болтает языком девчонка – и пускай болтает. На то она и девчонка, чтобы болтать языком.

– Стефко, – тянула свое Настя, – я пойду в школу-интернат. Не могу я тут больше.

Она, видно, готова была расплакаться, но только моргала глазами; и вдруг Стефку припомнилась птица на мокрой листве – у него самого что-то подступило к горлу, и он закашлялся, делая вид, что захлебнулся молоком.

– Я думаю, и тебе надо в интернат. Мария Петровна сказала, что поговорит с тобой. Пойдем вместе, Стефко, все хорошо будет!

Стефко перестал жевать, обдумывая слова Насти. Он думал не о том, что в интернате и вправду было бы лучше, нет, он представлял себе эту комнату без Насти, без ее тоненького голоса («Опять ходил где-то, Стефко?»), подумал, что никто больше не поставит ему на стол молоко и хлеб, и в комнате станет еще теснее, и некому будет мирить его с отцом – Настя всегда старалась их мирить… К отцу Стефка вовсе не тянуло, ведь от него мальчик никогда не видел ни ласки, ни совета, ни лакомства. И даже когда отец возвращался с работы, усталый и совсем трезвый, его ладонь не искала ни Настиной гладко причесанной головы, ни вихров Стефка.

– Так ты уйдешь, Настя? Не будешь тут жить?

Непривычно тихий голос брата напугал девочку. Она глянула искоса, сжала зачем-то ладони.

– Если ты не хочешь… Если ты без меня тут быть не хочешь, так я, может, останусь. Если ты…

К нему сразу вернулся его колючий взгляд и насмешливый тон.

– Э, болтай напраслину, – сказал он, словно сердился на сестру. – С тобой или без тебя – все равно! Иди себе куда хочешь!

– А у тебя рубашки не будет чистой! – Настя говорила, как взрослая, ее острые плечи нервно двигались под коричневым школьным платьем. – Пойдем вместе в интернат, Стефко!

– Нашлась мудрая советчица! – махнул рукой Стефко. – А то тебе не все равно!..

Стефко отлично знал, что сестре вовсе не все равно, как он будет жить, но так уж он привык – поступать наперекор и другим и себе. Настя вздохнула и снова склонилась над книжкой, а он принялся допивать молоко.