Текст книги "Самая высокая на свете гора"
Автор книги: Нина Бичуя
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
– Возмутительно! Недопустимо! Кого воспитывает наша школа? Спортсмены вообще обязательно кончают хулиганством! Позволяют себе больше, чем другие! Вот к чему приводит культ физической силы!
Юлько лежал в постели. Бедро ему аккуратно забинтовали. Рана оказалась не столь уж серьезна. Если говорить правду, раны-то, собственно, и не было, только глубокая царапина. Хуже было то, что у Юлька плохо свертывалась кровь.
Папа курил сигарету за сигаретой и возбужденно ходил по комнате. Его обычно гладко зачесанные волосы сегодня были в некотором беспорядке, чуть распушились, папа вымыл голову, он был очень домашний в своем свободном свитере и без привычного галстука. Юлько любил, когда папа был таким вот простым, домашним. Только это было давно. Неделю назад, две?
– Одним словом, это так оставлять нельзя. Собрание, выговор, что угодно – вплоть до исключения из школы! Хулиганов надо учить. Как ты мог дружить с хулиганом?
Юлько зажмурился, чтобы не смотреть на выражение папиного лица. Когда только слушаешь, можно поверить, а стоит посмотреть на папу, и появляются сомнения: «А папа правда так возмущен или всего лишь делает вид? Говорит, что Славко хулиган, а на самом деле думает совсем о другом. И механически произносит слова, которые надлежит произносить в подобных случаях».
– Он не хулиган, папа. И никуда ты не ходи. И ничего нигде не говори. Ты ничего не знаешь и не понимаешь. Что ты там объяснишь?
– Юля, каким тоном ты разговариваешь с отцом?
– Молчи, папа, это я сам с собой…
Зажмуренные веки Юлька дрогнули. Он сжал губы. Левая бровь поползла вверх.
Можно ли презирать других, когда твой папа, твой собственный папа использует чужие мысли?
А что, если спросить: «Чьими мыслями ты пользуешься сейчас, папа?»
– Вот как, ты сам с собой… Ну хорошо, хорошо, успокойся. Поговорим потом, когда почувствуешь себя лучше. Я лично склонен расценивать это как хулиганство.
Расценивать как хулиганство. Пуститься в дискуссию. Ну почему бы тебе, Юлько, не сказать, как все люди: спорить? С кем? С чем? Они все трое дома делают вид, вон уже сколько дней делают вид. Как долго это еще продлится?
– Прости, папа, я хочу спать. Прости, папа.
– Может, он выпьет чашку горячего бульона? – тихо спросила мама, как всегда легко, почти бесшумно входя в комнату.
Она склонилась над Юльком, поправила одеяло, погладила прохладной рукой лоб сына. «А ты, мама, тоже делаешь вид? Только бы ты не делала вид, мамочка, красивая мамочка моя, я когда-нибудь нарисую твой портрет, обязательно нарисую. А может быть, не нарисую. Не сумею». Можно продолжать делать вид: приятно, когда тебя жалеют; он, Юлько, обижен; его жалеют. Славко Беркута хулиган и должен ответить за свой поступок. Боль в бедре? О, ужасно болит бедро, невыносимо болит.
Он закрыл глаза, отвернулся к стене, пробормотал сонным голосом:
– Спасибо, не надо бульона, мама. Я немного посплю. Ладно?
На следующий день пришли девочки и мальчики из седьмого «Б». И Лили. Стыдливо потоптались у порога, пока мама не повторила несколько раз:
– Заходите, пожалуйста, заходите!
Они вошли, осторожно расселись на стульях, на самый краешек, выложили на кровать перед Юльком бесчисленные пакеты и свертки.
– Болит? – спросила Лили.
И Юльку вдруг захотелось стать по крайней мере героем, раненным в кровопролитной битве.
– Это не имеет значения, – сказал он.
– Видишь ли, Юлько… Я думаю все-таки… ты сам виноват. Ты первый начал. Если бы не ты, всего этого бы не случилось…
– Вот как! – сказал Юлько и через силу улыбнулся. – Ты правда так думаешь?
– Правда.
Ага, значит, ты, Лили, не хочешь делать вид, что Юлько Ващук обиженный, а Славко Беркута – хулиган? Ты не хочешь делать вид, Лили?
ДВАЖДЫ ДВА – ЧЕТЫРЕ(Глазами Славка Беркуты)
Знаю, что виноват. Разве можно разрешать споры, раня товарища шпагой? Нет, я сделал это не нарочно, и все-таки мне кажется, что нарочно. Отец Юлька ходил к Андрию Степановичу и приходил в школу, вызывали моих родителей, все было – и Антон Дмитрович со мной говорил, и директор, и папа.
Папа повторил вопрос Андрия Степановича: зачем бился с парнем, который никогда не держал шпагу в руках? Тем более, что этот парень – мой приятель. В конце концов все согласились, что произошел несчастный случай, никто и не допускал, чтобы Славко Беркута мог нарочно ранить друга. Только я один знаю, что это не совсем так, – конечно, я и правда не нарочно ранил Юлька, но я все-таки хотел, чтобы он почувствовал, понял, увидел: не все само идет в руки, не все в жизни просто и легко.
Юлько уже в школе. Сидит рядом. Молчит. Ни слова – как заледенелый. Три дня молчит. Да и к чему говорить – он все сказал, когда я приходил к нему домой.
… Мама купила мандарины.
– Ты должен пойти. Что? Как тебе не стыдно! Ты покалечил товарища и теперь не можешь его проведать? Да хотя бы для того, чтобы попросить прощения у Юлька и у его матери. Ты что, просто маленький трусишка? Отнеси мандарины. Помнится, он их очень любит. Так идешь?
– Ну ладно, пойду. Но без мандаринов!
Мама Юлька не сказала мне ничего. Лишь «добрый вечер», да и то тихо-тихо, словно про себя. И Юлько сначала ничего не говорил. Только так, по-своему, скривил губы. Я тоже молчал. Мама советовала просить прощения. А как? «Прости меня, Юлько, я не хотел»? Или: «Очень было больно, Юлько? Я не хотел».
Потом Юлько встал. Он был совсем бледный и страшно похудел. Лицо сбоку – ну просто как нож для разрезания бумаги, так заострился нос и подбородок и утончились губы. Я думал: «Скверно, если это из-за меня он стал такой, из-за этой дурацкой царапины. Я ведь и в самом деле не хотел его калечить».
– Ты зачем пришел? – спросил Юлько. – Жалеть меня? Так мне этого не надо. Или ты пришел каяться? Не смеши меня, Беркута. Слушай, я тебе сейчас кое-что скажу. Я знаю, чего ты ко мне цепляешься. Ты просто завидуешь мне. Понимаешь, ты мне завидуешь, вот и вся закавыка.
– Не выдумывай, Юлько! С чего это я стал бы тебе завидовать?
– Я не выдумываю, это правда. Ты и за спелеологию взялся из зависти. И фехтованием поэтому занялся. Ты ничего не понимаешь, Беркута… У тебя же все хорошо, все просто, ты думаешь: дважды два – четыре, и никаких сомнений. Разве не правда? Хорошо тебе, у тебя все в порядке…
Много тогда наговорил Юлько. О том, что все вокруг – обыкновенные, а ему хочется только необыкновенного, потому что он и есть как раз тот человек, которому доступно сложное. Мы все думаем одинаково, а у него о каждой вещи на свете свои мысли. Свои собственные.
И когда Юлько так говорил, я понял, чего хотел от него. Понял, что хотел ему доказать. Нет, я совсем не завидовал, честное слово, я даже понятия не имею о том, что такое зависть. Но всегда, когда надо все объяснить и расставить по местам, как шахматные фигуры перед началом игры, со мной что-то творится: не могу говорить или вместо того, что думаю, несу какую-то чепуху. Торможение какое-то происходит или как это там зовут.
Так и в тот раз. Я сказал:
– Не кричи, не надо, твоя мама подумает, что мы ссоримся.
Это была глупость, мне тогда было все равно, подумает его мама, что мы ссоримся, или нет… Но сказал я именно это.
– А разве это не правда? Мы же и в самом деле ссоримся. Ты ведь такой… Все у тебя хорошо, все просто, все в порядке, никогда никаких неприятностей, ты всегда знаешь, что тебе делать, а…
Неправда, Юлько, неправда, я не знаю, что делать и как поступить. Вот, вместо того чтобы попробовать понять тебя и себя, орудовал шпагой. Ничего у меня не бывает просто, ни у кого просто не бывает.
Снова я не сказал вслух то, что думал. Я молчал. Даже размышлял, не спросить ли у Юлька насчет мандаринов – любит ли он их или нет. Мне все мои мысли о важном казались смешными и неумными. Зачем я пришел к Юльку? Знал же, что не следовало идти. Но мама сказала: «Ты маленький трусишка». Ну и пошел.
– У тебя всегда все легко, всегда у тебя дважды два – четыре, тебе хорошо. Я не могу тебя видеть. Я просто не могу тебя видеть, понимаешь? Уходи!
Юлько уже один раз так смотрел на меня. Когда это было? Горела свеча, и лежали густые тени. Юлько показывал мне своих лошадей. Я что-то говорил, не помню, что именно, и Юлько тогда смотрел точь-в-точь так же, как сейчас.
– До свидания, – проговорил я. – Будь здоров!
Это опять были не те, не нужные слова. Я хотел понять Юлька, почему он такой. Может, у него что-то случилось, что-нибудь помимо наших споров и этой царапины на бедре?
Когда я выходил, Юлько лежал ничком, спрятав лицо в подушку, а теперь сидит рядом и молчит; и я вспоминаю, как он зарылся тогда лицом в подушку, и мне становится грустно и нехорошо, словно я проиграл несколько боев сразу.
* * *
«Дважды два – четыре, это истина для всех, – думает Юлько. – Дважды два – четыре, это слишком просто. Дважды два – пять сложнее. В это даже нельзя поверить, и это – для меня, потому что я понимаю в таких вещах», – думает Юлько.
Так ты думаешь, Юлько?
ЭТО БЫЛО В ПЯТНИЦУШкола гудела, перешептывалась, широко раскрывала глаза. Суд? Будут судить Славка Беркуту? Кто будет судить? Десятиклассники? И двое из восьмого? А седьмой «Б» отказался! Им теперь снизят оценки за поведение, потому что они взбунтовались и всем классом ушли с воспитательного часа. Вот это да!
Относились к событию по-разному. Одни с повышенным интересом: а как же, ужасно интересно – суд! Другие удивлялись: Беркута – хороший парень, что он мог натворить? За что его будут судить? Третьи расспрашивали: «А кто такой Славко Беркута?» И тайком косились – он чувствовал на себе заинтересованные осуждающие, сочувственные взгляды. Впору было закричать в отчаянии:
«Ну да, это я, я, я, Славко Беркута! Чего вам надо? Ну, вот я! Любуйтесь, если вам так интересно!»
А можно было просто взять и уйти, уйти из этой опостылевшей школы, которая когда-то – да что там когда-то! – которая еще несколько дней назад была своей, родной школой, куда хотелось приходить, где даже стены были привычные, светло-зеленые с белым, – теперь просто противно смотреть на эти стены…
Размеры его вины возрастали от перемены к перемене.
– Что он сделал?
– Говорят, ранил шпагой товарища, Юлька Ващука.
– Да нет, это было раньше! А потом он напился с какой-то компанией, гулял по городу и озорничал.
– Витрину разбил – это правда?
– Какая там витрина! У него нож нашли!
Славку обо всем этом ничего не известно. Он знает только, что будет суд, и уже сейчас, накануне, чувствует себя приговоренным к смерти.
Когда пришло письмо, Беркуту вызвали к директору. Директор все время повторял:
– Вот видишь, ты даже не возражаешь! Такое пятно на нашей школе! Негодник! Сперва ранил товарища. И думаешь, если простили, так теперь можно вытворять что хочешь! Честь школы тебе не дорога, можешь убираться вон!
Потом директор немного успокоился, вызвал Варвару Трохимовну и велел прочитать письмо в классе.
«Ученик вашей школы Ярослав Беркута был задержан членом народной дружины в 21 час 23 ноября этого года. Он пьянствовал в подъезде с несколькими другими подростками…»
Второй раз Славко слушал письмо совсем равнодушно. Словно это и не его там обвиняли.
23 ноября? Это было в пятницу. Обычно в пятницу в девять кончается тренировка. Но Славко больше не ходил на тренировки. С того самого дня, когда случилась эта история с Юльком. Он даже обходил улицу, где был спортзал.
Он собирал дома «бандуру», не решаясь сказать, что больше не ходит на тренировки. Собирал «бандуру» и шел куда-нибудь из дому. Вернувшись, глотал чай с лимоном и без аппетита грыз сухарики. Для него просто счастьем стали мамина длительная командировка и папины дальние рейсы, из которых тот возвращался очень усталый и не очень наблюдательный.
Да-да, это была пятница, и он сделал вид, будто идет на тренировку, и никто на свете не мог бы подтвердить, что он в тот вечер не пил вина в темном подъезде с темными типами. Он и сам не мог бы ничего доказать…
А седьмой «Б» взбунтовался. Первая начала Лили, а потом все спорили, кричали и возмущались, категорически отказывались быть судьями и вообще протестовали против суда. И все взяли портфели и ушли из школы сразу после звонка – не остались после уроков, когда Варвара Трохимовна собралась рассказать им, как должен проходить суд и как его должен проводить седьмой «Б».
Седьмой «Б» взбунтовался. Директор и это приписал дурному влиянию Славка Беркуты. На самом же деле Славко вовсе не был зачинщиком бунта. Он весь день ходил замкнутый, равнодушный, а с последнего урока и вовсе ушел. Думал: а что, если совсем не возвращаться? Раскинуть, например, лагерь в пещере и жить, как доисторическое существо, ничего не видя, кроме летучих мышей и сталагмитов. Думал и все равно, как обычно, приходил в школу, садился за парту, на самый край, чтобы не коснуться ненароком плеча Юлька, – теперь, когда оба выросли и Славко нисколько не походил на Покатигорошка, парта стала им тесна. Славку казалось, что он попал в класс случайно и ему и впрямь надо бы встать и выйти, но он все не отваживался и клял себя за малодушие.
Он силился вспомнить: что он все-таки делал в ту пятницу? Шатался по парку, где цветное освещение подсвечивало черные стволы деревьев и замерзшие лужи? Сидел в библиотеке, сдав удивленной гардеробщице свою «бандуру», листал без всякого интереса пестрые странички журнала? Ездил на троллейбусе из одного конца города в другой и обратно? Но нет, кажется, именно в тот вечер он встретился наконец с Андрием Степановичем, возле самых своих ворот встретился с ним, и тогда его впервые кольнула мысль: «А что, если бы мама и папа узнали, что я не хожу на тренировки?» У него перехватило горло, так что трудно стало дышать. Захотелось повернуться и бежать прочь по улице.
Андрий Степанович сказал:
– Хорошо, что встретились. Я иду к тебе.
– Добрый вечер, – сказал Славко.
– Как дела, Беркута? – спросил Андрий Степанович.
– Да так, ничего. Зима уже. Снег выпал…
– Снег? Да, правда, снег выпал, ты наблюдательный мальчик, – не очень весело улыбнулся Андрий Степанович. – Но ты ведь понимаешь – я не это имел в виду. Почему не являешься на тренировки?
Ремень от «бандуры» врезался Славку в плечо, как будто шпага обернулась дробовиком. Андрий Степанович смотрел на «бандуру», спрашивал, почему Славко не ходит на тренировки, – конечно, он догадался, что мальчик говорит дома неправду. Хоть сквозь землю провалиться! Славко понял, что иногда и в самом деле хочется провалиться сквозь землю.
– Пойдем, побродим по снежку, – предложил вдруг Андрий Степанович, который верно заметил состояние Славка.
Мальчик посмотрел исподтишка на своего тренера и увидел, что тот не сердится, даже, напротив, как будто сам смущен. И тут Славко впервые осознал: Андрий Степанович лишь не намного старше – семь-восемь лет разницы, – ну как старший брат. Старший брат, которому можно все сказать, ничего не скрывая, ничего не утаивая, обманывать такого – значит обманывать самого себя. Сбиваясь, запинаясь и теряя слова, Славко стал все объяснять Андрию Степановичу – о себе, о Юльке Ващуке, о том случае в спортзале, и как он, Славко, просто не мог прийти в зал и посмотреть в глаза Андрию Степановичу, и как думал, что Андрий Степанович не захочет с ним даже разговаривать, не то что тренировать.
Рука Андрия Степановича лежала на плече Славка. Тренер слушал своего ученика, не прерывая, «бандура» уже не казалась такой тяжелой, идти по тоненькому снежку было легко и приятно; стало вдруг хорошо, оттого что больше не надо будет ходить по закоулкам, избегая всех – даже мамы и папы, не надо никому говорить неправду, потому что Андрий Степанович словно бы молча соглашался принять и на себя беду Славка, понимал все, что говорил ему мальчик.
– Потому я и не приходил, не мог… – сказал Славко.
Андрий Степанович не бранил, не упрекал. Если младший ничего не скрывает, старший не должен укорять.
– Вы… Вы когда-то говорили – коварству нет места в спорте, в настоящем большом спорте. Нечистыми руками шпагу не удержишь.
Славко непроизвольно посмотрел на свою руку: обыкновенная мальчишеская рука с крепкими пальцами, с мягкими движениями в запястье – рука, привыкшая к шпаге. На среднем пальце – чернильное пятно: ручка плохая.
– Правда. Говорил. И всегда буду говорить, – согласился тренер. – Слушай, тебе, наверно, домой пора, там будут волноваться, правда? Да, чуть не забыл предупредить – тренировки теперь начинаются в шесть, после нас будут работать рапиристы. Так что, пожалуйста, не опаздывай. Мы тебя ждем, Беркута!
… В ту ли пятницу это было? Да, именно в ту!
Может, попросить Андрия Степановича: «Скажите им, скажите, не стоял я с мальчишками ни в какой подворотне, не пью вообще никакого вина. Спортсмены не должны пить никогда, вы же сами нам говорили, Андрий Степанович. Так скажите же всем, что это какая-то глупая шутка или злая шутка, словом – недоразумение, неправда. Впрочем, нет, не говорите ничего. Может быть, разговор был не в тот вечер. Не говорите ничего, – если они не верят, не понимают, так не говорите ничего. Не надо защитников, не надо доказательств…» Неужели все и правда верят, будто он, Славко Беркута, – мелкий хулиган? Неужели они думают, что он так опустился? Да нет, не может этого быть, – они же подходили к нему, говорили, расспрашивали, но все просили: «Скажи, Беркута, что это неправда». «Мы знаем, что это неправда, мы тебе верим». Хотелось, чтобы они так сказали, а не спрашивали, не требовали от него подтверждения.
Славко сидел за партой, и три обычных дня – каждый, как испокон веков, длиною в двадцать четыре часа, – казались длинными, трудными, как переход в горах в тридцатиградусную жару.
НАКАНУНЕВозмущенный Антон Дмитрович убеждал Варвару Трохимовну:
– Вы этого не сделаете! Вы просто не должны этого делать.
Он не верил, не мог поверить, что Славко Беркута с ватагой мальчишек прятался от людских глаз, чтобы выпить из бутылки глоток вина. Это какое-то недоразумение, надо сперва все выяснить, а потом уже устраивать суд, если потребуется. Антон Дмитрович только что вернулся с совещания членов Географического общества – он последние дни не был в школе.
Подняв брови-черточки, Варвара Трохимовна удивлялась:
– Я вас не понимаю. Вы берете под защиту хулигана?
– Хулигана? Какой же Беркута хулиган? Вы же классный руководитель седьмого «Б», вы лучше всех должны знать своих учеников. Даже если бы случилось нечто подобное, надо было сперва поговорить с самим мальчиком, пусть бы объяснил!
Варвара Трохимовна обиделась:
– Неужели вы думаете, что с ним не говорили? А он молчит и даже не отрицает своей вины. Да когда ребенок не виноват, он находит тысячу доказательств, чтобы оправдаться, а у Беркуты просто нет таких доказательств.
– Послушайте, Варвара Трохимовна, а вы не допускаете, что мальчик, может быть, слишком самолюбив, чтобы оправдываться?
– Что вы предлагаете, в конце концов? Спускать? Прощать? Один раз простили – и вот результат. Не прошло и двух недель, как мальчишка снова выкинул штуку! Да еще какую! Позор для всей школы. Если мы не накажем его, в городе станут говорить, что наша школа – рассадник хулиганства.
Забыв всякий такт, Антон Дмитрович хлопнул дверью учительской, отстранил оторопевшую первоклашку и быстро поднялся по лестнице к директору.
Директор, как Варвара Трохимовна, разводил руками и удивлялся:
– Не понимаю вас, Антон Дмитрович… Вы беретесь защищать хулигана?
– Беркута не хулиган. Разве можно навешивать на мальчика оскорбительную этикетку, даже не попытавшись понять, что произошло? Да если это и случилось – я не верю, но допустим, – так следует ли устраивать детский суд над взрослыми людьми? Поставьте себя на место родителей Беркуты. Это умные, порядочные люди. И вдруг тринадцатилетние дети обращаются к ним со словами: «Вы дурно воспитали сына!» Это же комедия! Такие спектакли портят отношения детей и родителей, развращают школьников.
Аргументы Антона Дмитровича, вероятно, казались директору необоснованными и наивными, потому что он доказывал свое – спокойно, рассудительно, как будто речь шла о приобретении наглядных пособий, а не о судьбе ученика.
– В нашей школе не случалось ничего подобного. Если вдруг в здоровом, дружном коллективе появилось болезненное явление, его следует ликвидировать. Товарищеские суды практиковались во многих школах, и это приводило к хорошим результатам. Не понимаю, почему вы возражаете против мнения учительского коллектива. В конце концов, мы просто выглядели бы смешно, если бы отказались от своего решения.
Глядя, как директор равнодушно переставляет на своем столе пресс-папье и чернильницу, как тщательно вытирает бумажкой подставку для календаря, Антон Дмитрович пытался сдержать раздражение и гнев, пробовал себя успокоить.
– Думаю, что, будь я в эти дни в школе, до такого решения не дошло бы. Разрешать детям играть во взрослых и вершить суд над старшими, достойными всяческого уважения людьми – это же не только антипедагогично, это даже страшно. Так можно травмировать ребенка. Беркута уже и сейчас не похож на себя. Вы видели, какие у него глаза? Холодные, злые и в то же время по-детски обиженные.
– В школе слишком много детей, я не успел приглядеться, какого цвета у них глаза, – пожал плечами директор.
– Я ему говорю, что рассказывал о Лазурных пещерах на совещании и специалисты-спелеологи заинтересовались, а он отвечает: «Антон Дмитрович, я теперь уже никакой спелеологией заниматься не буду, не нужна мне спелеология, мне теперь все равно…» И смотрит на меня исподлобья. Славко Беркута никогда так не смотрел. Я прошу его объяснить, как там было дело с этим вином, а он отворачивается и молчит. Вы понимаете, что это значит?
– Совершенно ясно: закономерное поведение для упрямого разбойника.
– Почему «разбойника»? Как можно с такой уверенностью утверждать?..
– Очевидно, мы мало знаем наших учеников. Не углубляемся в их души. Может быть, все началось давно и мы не заметили, не знали, вот и вынуждены теперь решать дело коллективно.
