Текст книги "Самая высокая на свете гора"

Автор книги: Нина Бичуя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Иногда воз догонял женщин, шедших с поля; они ловко чуть ли не на ходу вспрыгивали на него, весело переговаривались, называя друг дружку по имени, ласково добавляя: девчата, девочки…

«Какие же они девочки? – удивлялся Юрко. – Галька – девочка, а они?»

Женщины запели. У них были чистые, в самом деле девичьи голоса, словно этим голосам не суждено было состариться. Откуда было знать Юрку, что эти с детства знакомые женщины не замечают седины в волосах, не хотят видеть огрубелые, набрякшие руки, а помнят себя такими какими помнить приятно, поэтому-то они все и доныне «девочки» и голоса их, звонкие, степные, не поблекли.

Юрко уже напился молока и умылся на ночь – дядя сливал ему на плечи холодную, прямо из колодца, воду, – а Галька все что-то не шла, и подсолнух стал вянуть и сохнуть.

Было тихо. Слышно было даже, как где-то – не понять, близко или далеко, – цыркает молоко в подойник, а кто-то зовет заблудившегося петуха: тю-тю-тю, а на другом краю не то пробуют распилить толстенную колоду, не то так чем-то вжикают. И вдруг все эти звуки перекрыл один – высокий, резкий, жалостный.

Дядя Юрка, стоя на пороге, чистил вишневую трубку.

– Опять Гальку мать бьет, – пробормотал он, словно бы про себя, не глядя на Юрка. – Вот скверная девчонка! Видно, не будет толку от нее.

Галька кричала горько, обиженно, и паренька словно что толкнуло. Он побежал огородами, не разбирая тропки, – защитить он ее хотел или выручить – кто знает, что ему думалось, когда бежал. Запыхавшись, остановился на пороге Галькиной хаты. Малышка сразу увидела его и, словно только и ждала, когда он появится, рванулась из материнских рук, едва не споткнулась, бросилась к Юрку.

– Ска-и, не ска-и, – умоляюще повторяла она, в спешке и в слезах пропуская буквы, – правда ты мне сам дал, ведь правда? Я же тебе потом отдать, потом отдать… – Она пропускала уже слова и, всхлипывая, разжала ладонь.

Юрко увидел у нее в руке маленького лохматого курильщика. Непроизвольно тронув пояс – там и в самом деле не было человечка (как же так, он ведь прицепил, он хорошо помнит, что прицепил), – Юрко так же непроизвольно протянул руку за игрушкой:

– Неправда, я тебе не давал!

Тоненькая смуглая ручонка словно обломилась. У Гальки опустились плечи, она смотрела черными глазами снизу вверх – на ремень Юрка, украшенный медными кружочками, на Юркино лицо, и в ее взгляде было такое изумление, такое разочарованное, горькое изумление, что парень только теперь почувствовал себя неловко. А еще бежал выручать! Вот и выручил!

– Мне… мне… пусть берет… Я дарю… Вы не бейте; она хорошая девочка, она же… Я знаю.

И тут Гальку вдруг охватил гнев.

– Не надо мне, не надо! Я скверная, скверная, у меня дурной глаз! Такая и буду, такая и умру, такая и умру! – уже не запинаясь и без слез закричала она и, как разъяренный маленький зверек, выскочила во двор, швырнув Юрку под ноги игрушку.

Мать ее молча следила за обоими, молчал и Юрко, потом наклонился, поднял игрушку. У человечка в дырочке меж губ вместо папироски торчала соломинка. Видно, Гальке во что бы то ни стало хотелось узнать, как он пускает колечки. Юрко посмотрел на Галькину мать, а она на него и не глянула, словно тоже сердилась, словно затем только и била Гальку, чтобы узнать, как он при этом поведет себя, и вот узнала, и больше нет ей надобности смотреть на него, пусть уходит. И он ушел, держа в руке злосчастного человечка с соломинкой.

«Зачем я сказал?.. Но я же сказал правду! Только зачем было говорить?» – думал Юрко, а вокруг стало уже совсем темно, высохшая без дождей трава торопливо глотала росу, и кто-то все еще искал заблудившегося петуха, и все было как прежде – тот же вечер, и звуки, и подсолнух на лавке у хаты, – все было такое же, но все было совсем другое, как будто, оставшись внешне прежним, внутри, в себе, переиначилось.

Галька, спрятавшись за стожком, упрямо всматривалась туда, где расплывалась в тумане сумерек фигура Юрка. Изо всех сил щуря глаза, она терла ладошкой щеку – от соленых слез щемило царапину.

– Я скверная, дурная, такая и буду… я тебя заворожу, обращу в камень, вот увидишь: обращу в камень! – приговаривала Галька и представляла себе, как Юрко замирает, превращается в камень и не может больше двинуться с места, и, хотя это не приносило ей никакой утехи, хотя ей от этого становилось жутко и хотелось зажать себе рот ладонью, Галька все равно упрямо злилась: – Я тебя заворожу, я тебя заколдую, три дня глаз не раскроешь…

Юрко, крадучись, забрался на чердак, где было тихо и лежало сено. Чтоб ненароком не спросили, за что Гальку наказывали.

А на лавке у хаты лежал большой и красивый подсолнух.

КОШЕЛЕК

I

– Отдай! Ну, Птичкин, отдай!

Маленький, встопорщенный, как рассерженный котенок, Витя Непоседа даже вспотел, гоняясь за Птичкиным.

А тот, громко смеясь, неутомимо носился по двору, на миг останавливался, подбрасывал на ладони новенький кожаный кошелек и дразнил:

– А ты догони – я и отдам! – и снова бросался бежать.

– Ну, Птичкин, отда-ай! Птичкин, тебя же как человека просят, а ты…

От бессилия и обиды в Витькином голосе что-то надорвалось, и мальчишка, не сдержавшись, всхлипнул.

– М-мумочка! – насмешливо процедил Птичкин. – Чего ж ты такой слабенький? Ну на, бери уж, бери!

Птичкин протянул Витьке руку, но, как только тот подошел, запустил кошелек высоко в небо:

– Ха-ха-ха! Полетел твой кошелек, крылышки у него выросли!

Витя молча поднял с земли испачканный кошелек:

– Собака ты, Птичкин, вот ты кто!

– Ну, ну! – обиделся Птичкин. – Только повтори – зубов не соберешь.

– А ты… ты… Вот я на тебя Акбара спущу, тогда посмотрим, кто будет собирать зубы! – И Витька торжествующе засмеялся, представив себе, как Птичкин будет удирать от Акбара.

– А ну тебя! – Птичкин вдруг утратил интерес к Вите и пошел прочь, насвистывая веселую песенку.

Он всегда только свистел, слов он не умел запомнить. Да ему и не хотелось их запоминать. И без того приходится зубрить стихи, английские слова, исторические даты…

Но исторические даты – это было хуже всего. Птичкин сидел за столом, подобрав под себя левую ногу, и едва шевелил губами.

– Договор Олега с греками был… Договор Олега с греками был…

Он прикрыл ладонью страничку учебника, изо всех сил стараясь припомнить, когда же все-таки был договор Олега с греками.

Птичкин представил себе князя в шлеме и греков, ужасно похожих на тех, которых он видел в фильме об Одиссее. Они, конечно, как Одиссей, пытались схитрить, но Олег распознавал их хитрости и строго смотрел на греков из-под тяжелого шлема. Это было давно, ужасно давно, а вот когда именно, Птичкин не мог вспомнить.

– Эх, – вздохнул он, – дырявая голова!

И медленно, словно боясь, что его поймают на этом поступке, сдвинул ладонь с книги.

В 911… 911… 911…

Из кухни пришла мама:

– Шурко, вынеси сор, и будем ужинать.

Шурко недовольно пробормотал что-то, сполз со стула и двинулся выполнять мамину просьбу. У входной двери он увидел маму Непоседы. Она была не похожа на себя. Лицо у нее вытянулось, как-то даже перекосилось, так что Шурко хмыкнул от удивления.

– А, ты уже дома! – громко сказала она. – А твоя мама здесь?

– Здесь, – ответил Птичкин. – Мы сейчас будем ужинать.

– Меня совершенно не интересует, чем вы собираетесь заниматься! – вспылила Витькина мама. – Верни немедленно деньги. Куда ты их дел?

Из-за Шуркиного плеча выглянула мама. Она была маленькая, еще немножко – и Шурко станет выше ее, как будто он взрослый, а она – девчонка.

– Войдите, пожалуйста, в комнату, – попросила мама своим обычным тихим голосом. – Какие деньги? О чем речь?

– В кошельке были деньги. И они пропали. Три рубля. Куда ты их дел, хулиган?

Шурко молчал. Такая уж у него была привычка – молчать, когда взрослые кричат.

– Объясните, пожалуйста, – еще тише попросила мама. – Я ничего не могу понять.

– Что тут понимать?! Витя взял кошелек, новенький кошелек, такой, знаете, картузик, он хотел показать его ребятам, а ваш сын отобрал у него кошелек, отнял силой, а когда отдал, то денег там не было.

– Хорошо, – чуть слышно проговорила мама, и на щеках у нее выступили два круглых розовых пятна, – я поговорю с сыном и… и если он взял эти деньги, то он сегодня же вам их вернет.

– Ну вот, – заперев дверь, сказала мама, – сперва были разбитые окна, драки с мальчишками, взрыв в классе и еще многое другое… А теперь – деньги… Украденные деньги! Ступай, найди их и отнеси, слышишь?

– Я не брал! – хмуро, не глядя на мать, ответил Птичкин. – Чтоб я сдох, если брал! Откуда я знаю, где они!

Мама не спросила, кто его учит так выражаться: «чтоб я сдох», – она только вздохнула.

– Попробуй все-таки найти.

А потом отвернулась, стерла с брови что-то невидимое и вышла в кухню. Оттуда вкусно пахло жареной картошкой и салом, но Шурко не пошел ужинать. Он сел на стул и упрямо, со скрипом стиснул зубы.

– Договор Олега с греками был подписан в 911 году, – громко проговорил он и снова стиснул зубы.

II

Еще до сумерек все ребята во дворе знали о происшествии с кошельком.

– Ух ты! – сказал, присвистнув, Олег. – И ты даже не заметил, как он их вытащил? Ловок Птичкин!

– Он теперь может двадцать раз посмотреть «Чапаева»! – позавидовал Мишко.

– Дураки! – рассердился на них Марко. – Тут кража, а они про кино!

Только Санько молчал. Он стоял, заложив руки в карманы, и внимательно смотрел на Витьку. Так внимательно, словно никогда не видел плосконосого Витькиного лица.

Витька сидел на скамейке, возле него лежал Акбар, положив квадратную голову на широкие лапы. У Акбара было три золотых медали, и Витька гордился ими, словно их дали ему, а не псу.

– А зачем ты брал из дому кошелек? – вдруг спросил Санько.

– Чего ты пристал? – вспыхнул Витя. – Я же все рассказывал…

– А того и пристал, что врешь ты! Не брал Птичкин у тебя денег, на что ему твои паршивые деньги из твоего паршивого кошелька!

– Дурак! – тонким голосом крикнул Витя. – Что ж я, по-твоему, сам у себя деньги украл?

– Не знаю, куда делись деньги, только не мог их Птичкин взять!

Птичкин смотрел на них из окна третьего этажа и догадывался, что говорят о кошельке. На столе лежала раскрытая книга. Птичкин, верно, на всю жизнь запомнил, что договор Олега с греками подписан в 911 году, но больше ничего в голову не лезло.

Шурко почесал в затылке, подумал, еще раз почесал в затылке, что-то сказал самому себе, потом открыл шкаф и вынул коробку от башмаков, где лежали всякие его сокровища: старый складной ножик, гвозди, кусочек пемзы, какие-то железки и клешня краба. Он пошарил в коробке, вынул что-то и спрятал в карман. А потом вышел из комнаты, тихо отпер входную дверь и спустился вниз, на второй этаж, где жил Витя, его родители и Акбар.

– Кто там?

– Я. Птичкин Шура.

– Ну! Нашел деньги? – Витина мама стояла на пороге.

– Ага. Нашел. – И Шурко протянул ей маленький пакетик.

Витина мама подозрительно посмотрела на мальчика:

– Все тут?

Но Птичкин не ответил. Он присвистнул, сел на перила и с ветерком скользнул вниз.

– Все! – крикнул он во двор, не приближаясь к ребятам. – Можешь успокоиться: я уже отдал твоей маме деньги!

– Что, Санько, напрасно старался? – злорадно усмехнулся Витя.

– Лопух ты! – процедил Санько.

III

Через неделю, казалось, никто уже и не помнил об этой истории. Мама Вити приветливо улыбалась Шуркиной, а та вежливо желала ей доброго дня. Ребята во дворе гоняли мяч, играли в хоккей на траве, используя вместо шайбы консервные банки, и охотно соглашались прогуляться по улице с медалистом Акбаром. Тогда на них с завистью смотрели все прохожие мальчишки. А Акбар не смотрел ни на кого, только гордо позванивал медалями.

Казалось, и сам Шурко все забыл. Только ходил несколько помрачневший, тихий и больше уже не пытался ставить в классе опыты со спичками. Мама отводила у него со лба густые вихры и говорила:

– Подстричь тебя надо… Ты что такой тихий?

– Сам не знаю. Я нормальный, – отвечал Шурко, осторожно отстраняясь от матери.

И вдруг история с кошельком снова выплыла, как рыба из омута.

Витя Непоседа проиграл Саньку порцию мороженого: он сказал, что может прыгнуть с парашютом с вышки, но, конечно, не прыгнул – в последнюю минуту оказалось, что он сегодня не в форме, – и хотел перенести прыжок на другой день, но Санько не соглашался, и Витя, вздыхая и жалуясь: «Ну что ты за человек! Тебя же просят, а ты…» – стал выворачивать карманы. Мороженое должно было быть большое, в шоколаде, «ленинградское эскимо», на это надо было двадцать две копейки, а у Витьки было только пять.

Тогда Санько посоветовал:

– А ты в подкладке поищи! В кармане ведь дырка, правда? У меня всегда всё в подкладке!

Витька пошарил в подкладке, а потом вытащил руку, разжал – на ладони лежали деньги, три рубля, новенькие, только чуть помятые три рубля.

– О… о… откуда они? – пробормотал Витька и вдруг побледнел.

Санько опомнился первый:

– Вот! Вот те деньги! Те самые, что Шурко… те, что тогда пропали! – Он схватил Витьку за плечи: – Ну, ты, теперь тебе ясно?

Витька пробовал защищаться:

– А ты докажи, что те самые! А может, это другие. Может, это совсем другие!

– Еще чего! Буду я доказывать! Сам знаешь, что те, сам же знаешь! Выпали тогда из кошелька, и все!

– Ага, а какие же он тогда отдал маме? Какие?.. А, не знаешь? Значит, это не те! – упирался Витя.

– Ну, будет! Крутишься, как лисий хвост! – Санько по привычке, от которой его никак не могла отучить мама, сплюнул. – Неси деньги! Птичкину!

Витька хмуро потупился и вдруг заискивающе улыбнулся:

– Сань, Санько, а… а… зачем Птичкину? Все равно он ведь отдал, и все. А мы – мороженого, а, Сань? Никто ж не узнает, Са-ань…

– У-у, ты! – Санько гадливо поморщился, словно нечаянно раздавил пальцем гусеницу. – У! Убить тебя мало!

– Не тронь! Не тронь меня! Я маме… Я Акбара! – заверещал Витька и бросился со всех ног бежать через только что окопанные клумбы и влажные дорожки парка.

Мир для него потускнел, словно его заставили смотреть сквозь закопченное стекло. А что, если Санько скажет Шурку? Ну ясно, скажет! Надо отдать… Только не сейчас. Завтра утром. Только не сейчас… А что, если Санько пойдет к его, Внтькиной, маме? Нет, не пойдет! А если пойдет?

– Мороженое, мороженое! Эскимо, шоколадное, пломбир! – певуче манила девушка в белом халате. – Мороженое!

Витька словно прилип – не мог двинуться с места. Одну порцию, ну что тут такого, только одну порцию. Витькина ладонь вспотела, как в жару. Он уже шагнул к продавщице, но вдруг у него в ушах зазвучало: «У-у-у, ты!» – и он снова кинулся бежать, словно Санько и впрямь все еще преследовал его.

IV

– Птичкин, слышишь, Птичкин!

– Чего тебе? – Шурко посмотрел на Витю, как на докучливую муху.

Пугливо озираясь и таща за собой Акбара – с Акбаром он чувствовал себя увереннее, – Витька зашептал:

– Птичкин, иди сюда.

– А!

– Птичкин, постой! Ну, тебя же как человека просят. На, возьми. Это… это… те… ты же свои отдал, Птичкин, правда? А это… они за подкладкой были. Нашлись. На, Птичкин!

Деньги были мятые, какие-то липкие, влажные, и Шурку вдруг не захотелось их брать.

– А! Катись ты! – процедил он и пошел прочь.

Витька испугался. Как же это так? Санько же ни за что не поверит, что Птичкин сам отказался брать.

– Нет, ты не уходи. Постой! Птичкин, меня Санько прибьет, если я не отдам! Он сказал… Он еще тогда говорил, что ты не брал. Возьми, Птичкин! – Витька кривился, его мягкие губы словно расплывались по лицу. – Возьми, только ты маме моей, Птичкин, не говори. Птичкин, маме моей…

– Что? – Шурко смотрел на Витьку, как на вестника счастья: – Ты это правду – про Санька? Он так и говорил, что я не брал, правда? А откуда он знал?

– Правда. Он сам так решил… Только ты маме…

Но Птичкин уже не слушал его. Насвистывая невероятно веселую мелодию, он быстро пошел со двора на улицу.

САМАЯ ВЫСОКАЯ НА СВЕТЕ ГОРА

Был сильный мороз, даже эскимо перестали продавать. Поэтому Валерик довольствовался сосульками; от них покалывало язык и в горле становилось холодно, зато их было сколько угодно.

Валерик сосал сосульку и наблюдал, как Витька и Димка острыми, сверкающими коньками выписывали на льду восьмерки. Полоска льда во дворе была узенькая, даже двоим не хватало места. Мальчишки становились на лед по очереди, а Валерик терпеливо ждал, когда им надоест этим заниматься. Но ребята и не думали уступать ему место, они делали вид, будто и не замечают Валерика, и всё писали и писали свои восьмерки.

Валерик был человек гордый и просить не умел. Поэтому он только сказал:

– Я тоже так могу.

Ребята ему не ответили, и мальчик повторил, насупив брови:

– Я тоже могу написать «восемь»!

– Брысь, шпингалет! – презрительно бросил Витька.

Валерик обиделся. «Шпингалет» – это звучало очень противно и оскорбительно, и надо было ответить. Валерка смело шагнул вперед:

– Сам уходи! Это что, твой лед?

– Кому сказано – брысь?! – Витя грозно двинулся на Валерика.

В ссору вмешался Дима. Он легонько, заговорщически подтолкнул Витю локтем и сказал малышу:

– Восьмерку – это всякий сумеет! А вот ты с горы по льду съедешь?

Если по правде, то Валерику даже стоять на коньках было не больно-то легко, не то что выписывать восьмерки или тем более съезжать с горы. Но признаться в этом он не мог. И потому сказал, сделав еще шаг:

– Если хочешь знать, я могу съехать с самой высокой горы на свете. Ясно?

– Тут Родос, тут прыгай!

– Какой Родос? – удивился малыш, твердо знавший, что их улица называется совсем иначе.

– Это такая поговорка, шпингалет, – снисходительно сказал Димка, не объясняя, что он сам услышал эту поговорку только вчера от брата и так же спросил: «Какой Родост?» – Это значит: не хвастайся, а показывай, что умеешь! Так говорили древние греки.

О греках Валерик расспрашивать не стал. Он решался на смелый поступок, и это было очень трудно.

Мальчик не знал, что даже взрослым трудно решаться на смелый поступок, а ему не исполнилось еще и семи, плечи у него были узенькие, уши торчали из-под меховой шапки розовые, как промокашка, а ноги еще не совсем твердо стояли на коньках.

И все же Валерик решился:

– Пошли к цирку, там есть гора, и я съеду вниз.

– Ха-ха!

– Не верите? Хотите… хотите, поспорим? Не съеду – отдам ножик с двумя лезвиями!

Димке совсем не хотелось идти к цирку, где большая гора. Он собирался домой – дома лежала модель планера, над которой еще надо было работать, и недочитанная книга о Робинзоне Крузо, и нерешенная задача по арифметике.

Но, подмигнув Вите, он согласился.

– Пошли! Только… знаешь, ты иди вперед, а мы с Витькой придем позже. Мне надо кое-что сделать. Ну, согласен? Тогда катись!

Валерик пошел, коньки звякали о тротуарные плиты. Может быть, если бы на тротуаре лежал снег, идти было бы легче, но снег сгребли в высокие горки у самой мостовой, туда подъезжала машина, сама забирала снег и ехала дальше. Сегодня Валерик не обращал внимания на эту интересную машину: он думал только, как ступать, чтобы ноги не подвертывались и не цеплялись одна за другую.

Самое страшное было впереди: скользкая, крутая гора. С нее вихрем слетали ребятишки на санках, на коньках, на портфелях и прямо на подошвах, и всем это удавалось совсем легко.

– С дороги, куриные ноги! – крикнули малышу сбоку, когда он взбирался на гору.

Наконец Валерик решился: он изо всей силы зажмурился и оттолкнулся ногами от земли, словно прыгал с вышки в ледяную воду…

Димка как раз дочитал книгу до того места, где Робинзон заметил на песке таинственные следы, когда в дверь постучали. Димка краем уха уловил чей-то встревоженный голос, и потом мама спросила:

– Дима, ты случайно не знаешь, где Валерик? Мать его пришла с работы, ищет везде…

Сперва он не понял и, все еще думая о таинственных следах на песке, спросил:

– Разве его нет дома? Мы же давно…

И вдруг Димка почувствовал, как щеки у него вспыхнули. Он проглотил слюну и сказал:

– Не-не знаю. Я-a не знаю.

Вошла Валеркина мама, встревоженно покачала головой:

– И Витя не знает. Куда ж он мог подеваться? Беда мне с ним!

Обе матери еще торопливо, взволнованно поговорили в коридоре, потом дверь закрылась, громко щелкнул замок. Димка посмотрел в окно – начинало уже темнеть, переулок затянуло серым туманом. Димкины щеки снова будто ошпарили кипятком. Он бросился в коридор, наспех разыскивая шапку, и, не застегнув пальто, крикнул уже с лестницы:

– Я сейчас, мам! Я к Вите!

Дима во весь дух бежал по улице к цирку, туда, где была «самая высокая гора на свете». «Ну кто же знал, что он и вправду туда пойдет! Я думал, убежит домой и носа не высунет. Вот шпингалет…»

На горе темные, нечеткие в ранних зимних сумерках фигурки были ужасно похожи одна на другую, и Димка долго, очень долго разыскивал взглядом и боялся, что не разглядит среди них Валерку. А тот как раз взбирался на гору, наклоняясь и цепляясь руками за снег, и все подымал голову, словно тоже разыскивал кого-то.

– Вале-ерик! – позвал Дима.

Малыш услышал и подошел совсем близко. Димка подумал, что вот он сейчас спросит, почему они так долго не приходили, и не знал, как ответить, но малыш не спросил. Он только тяжело вздохнул, будто всхлипнул, и сказал:

– Ну, смотри.

И Димка не успел и слова вымолвить, как Валерик наклонился вперед и понесся с горы. И вот он уже махал Димке маленькой рукой с самого низу. Димка сбежал с горы и схватил его за оба уха:

– Здорово! Эх ты, шпингалет! Ну и здорово!

Малыш совсем не обиделся, он почувствовал, что на этот раз в «шпингалете» не было ничего обидного. Он сказал гордо:

– Я так сто раз могу!

Возле своего подъезда они встретили Валеркину мать. Димка подтолкнул к ней мокрого от снега, теперь уже испуганного – ох, и попадет же! – Валерку и сказал:

– Вот… нашелся! – и стремглав понесся по лестнице, громко выстукивая каблуками.