Текст книги "Мой Артек"
Автор книги: Нина Храброва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
У меня хранится много писем от вожатой Таси Бурыкиной – мы с нею долго переписывались. Вот одно из первых писем Таси, написанных летом 1945 года, после нашего отъезда.
«…Ты спрашиваешь – все так же красива Белокуриха? Конечно, куда же денется ее красота. Но ты даже представить себе не можешь, насколько изменилась к худшему наша жизнь без Артека! Теперь, когда ребят здесь нет, я чувствую, какое это было счастье – когда Артек был. Да, у нас расширился санаторий, стало больше отдыхающих. Но ведь у них своя жизнь, у нас в деревне – своя, и связей и общих интересов так мало. А тогда и колхоз и Артек, и санаторий и библиотека, и школа – все мы жили нашей общей жизнью, она была юной, наполненной и веселой. Теперь вечера у нас молчаливы и темны, в концертном зале только отдыхающие, мы туда ходим редко. И в сердце пустота, и только теперь я понимаю, каким огромным событием для Белокурихи был Артек, не говоря уже обо мне лично. В университет я не вернулась, перешла в педагогический институт, сейчас работаю в школе старшей вожатой. А ты-то, ты-то как без Артека?..»
Мне тоже было плохо без Артека. Я как-то не могла себя переориентировать на другую работу. Похожие письма со щемящей ноткой ностальгии по Артеку приходили и от других вожатых, и от ребят. Потом их стало меньше: все учились, и все с такой же отдачей работали – теперь уже на мир, на восстановление. Годы шли, ностальгия прошла, и в письмах звучала неизменная благодарность Артеку, неизменная привязанность к тем, стремительно уходящим в прошлое годам. В каждом из нас Артек оставил свой след, и каждый выбирал профессию соответственно тому, чем жил и что умел делать в Артеке. Пока ребята были в комсомольском возрасте, все побывали на пионерской и комсомольской работе. Почти все учились… Теперь мы с Тосей подсчитываем: кто кем стал? Больше всего у нас учителей – это понятно, потому что сами выросшие в коллективе, они умели прекрасно понимать любой детский коллектив. Среди учителей теперь большинство стали директорами школ. Много врачей – это тоже просто объяснить – в годы войны, рядом с госпиталем, им казалось, что нужнее профессии не бывает. Много партийных работников, и немало журналистов. Есть заслуженные колхозники, есть доктора и кандидаты наук. Получив профессию, по нашим сведениям, наши постаревшие дети ее нее меняли – таких случаев нам немного известно. Больше знаем другое – у них постоянные адреса, постоянное место жительства, постоянная работа. Работу любят, гордятся ею, у многих ордена и награды. И у всех – стойкая, надежная память сердца, свято хранящая нашу дружбу.
Я далека от мысли ставить эти их качества в заслугу только нам, шестерым взрослым. Здесь и особо трудные обстоятельства войны – в такое время люди крепко держатся друг за друга. Здесь и традиции Артека – они таковы, что однажды приняв их сердцем, не растеряешь. И главное – сами дети. Конечно, нас разбросало по всей стране – от Балтики до Тихого океана, большинству из нас больше не довелось повидать друг друга, а в письмах ведь пишешь о чем хочется, а о чем не хочется – молчишь. Но четыре года, прожитые вместе и запомнившиеся всем на всю жизнь, дают право как о прошлом судить, так и предполагать, какие они сегодня, какими будут завтра.
Однажды корреспондент «Известии» Руслан Армеев спросил меня по телефону:
– Что бы вы могли сказать об артековских пионерах 1941 года, о детях вашей смены?
Я даже и задумываться не стала, ответила то, что было для меня совершенно очевидно:
– Это были необыкновенно талантливые дети. Не было ни одного, кто не был бы наделён каким-нибудь талантом.
И это – святая правда. Как они пели, как танцевали, как удивительно умели читать стихи! Из чтецов мне особенно запомнились двое, оба из белорусской группы – постарше Яша Бергер и помоложе – Оля Брейтман. Ни один из них по возрасту не подходил к моему третьему отряду, Яша был в отряде у Володи, Оля – у Тоси. Но ода были и общелагерной гордостью, украшением всех наших костров, вечеров, концертов. Яша любил и знал наизусть чуть ли не всего Маяковского. Признаюсь – именно он, наш пионер, открыл для меня этого огромного поэта. Разумеется, я читала его и раньше, и многое из него помнила. Но тогда сердцу был ближе ласковый и нежный Есенин, и это было бесконечной темой споров с моими сверстниками – большими поклонниками Маяковского. И вот в какой-то военный вечер, помнится, в Сталинграде, на одном из наших больших концертов вышел на сцену тихий, воспитанный мальчик Яша Бергер, вытянулся в струнку и громыхнул:
– Я волком бы выгрыз бюрократизм!..
Ни раньше, ни потом я лучшего чтения Маяковского не слышала. А Яша ещё и обладал способностью «заводиться» – читая Маяковского, он явно испытывал чувство громадного духовного наслаждения, ему была ясна и абсолютно приемлема каждая мысль поэта, и он умел выделять эту мысль умно и эмоционально. На концерте он ввиду обилия наших артистов обычно читал не больше двух-трёх стихотворений. Но нам было жаль расставаться с Яшиным чтением, а Яше хотелось читать! И он читал – по дорге с концерта, в раздевалке, в комнате, когда был уже погашен свет. Ребятам казалось – вожатые ушли, и они просили – почитай, Яша! И Яша сначала потихонечку, а потом всё громче читал, и сколько раз я слушала его, стоя за дверью, и понимая – это чтение для них сейчас важнее, чем сон.
У Оли Брейтман был явный дар комической актрисы, репертуар её был ещё детским, но она была очаровательна в умении заставить нас смеяться, в умении заставить любить персонажей детских стихов, басен и сказок.
Марите Растекайте и Гене Гружите из литовской группы постоянно выступали на наших вечерах со сценками из литовского фольклора – сначала по-литовски, и нам, вначале не понимавшим языка, всё равно было смешно. Потом они перевели свои сценки на русский, стало ещё смешнее. И девочки старались Гене не стала актрисой, зато Марите окончила ГИТИС, училась у Марии Иосифовны Кнебель, и после окончания ГИТИСа по сей день играет на сцене Вильнюсского государственного драматического театра. Заслуженная артистка Литовской ССР Марите Растекайте неизменно любима зрителями всех возрастов; школьники Литвы знают её и любят не только за театр, но ещё и за то, что она у них частая гостья на пионерских сборах: разумеется, рассказывает об Артеке.
Наверное, прекрасным актёром стал бы наш Виктор Пальм – если бы не решил стать доктором наук и профессором Тартусского университета.
А какие были художники, какие стенгазеты выпускались у нас, какие прекрасные поздравительные открытки и пригласительные билеты рисовали ребята друг другу!
Самыми признанными художниками были наши Кальо Полли и Юра Мельников из белорусской группы. Кальо Полли стал профессиональным художником. Жизнь творческого человека вообще не легка, творческие трудности не обошли и Кальо. Но художник он серьёзный, талантливый, кисти его доступен портрет, пейзаж и натюрморт. Юра художником не стал – он директор средней школы в Белоруссии, школа его славится в республике многим, в том числе и художественными достоинствами наглядных пособий.
Прекрасно рисовала и наша Этель Силларанд-Аэсма. Вернувшись в Эстонию, она стала сразу комсомольским работником, а потом журналисткой, но зато дети её унаследовали и умножили её талант: оба – профессиональные художники.
Умели наши ребята резать и выжигать по дереву, прекрасно вышивали и шили. Иоланда Рамми с несколькими помощницами обшивала весь Артек, шила бельё для фронта, делала костюмы для концертов. Ланда и сейчас мастер на все руки, во всяких швейных делах у нее бездна выдумки и вкуса. Но она, как всегда, и нынче всему предпочитает общественную работу, общение с людьми. Ее дочь и сын, провожая Ланду в очередной вояж к пионерам, говорят друг другу:
– Мама наша всё ещё с красным галстуком.
Ланда отвечает:
– И с октябрятской звёздочкой тоже.
Кем бы ни работали наши артековцы июня 1941 года, они все остались популяризаторами пионерской работы, и не в одном детском сердце поселили мечту об Артеке – потому что свою осуществленную мечту несут сквозь годы и заботы. И не только те, кто пробыл в Артеке всю войну. Но и наши сибирские артековцы – их мы, окрепнув морально, физически и материально, стали принимать с 1 марта 1943 года. В тот год для них немногочисленные белокурихинские строители и наши старшие ребята отремонтировали еще одно двухэтажное здание, близнец нашего, и так же уютно пахло в его просторных комнатах сухими кедровыми брёвнами стен.
Мы готовились к этому событию всерьез, но без всякой аффектации: Артек и есть Артек, куда бы он в данное время ни переехал, и, следовательно, наше прямое артековское дело – посменно принимать пионеров. Для вожатых был расписан график поездок в Бийск – встречать новеньких. По дороге Бийск – Белокуриха полагалось делать остановку в селе Катунском, где до войны был заезжий дом для белокурихинских курортников. Катунское располагается на берегу сердитой свинцовой реки Катуни, которая, слившись в Бией, образует Обь. Через Бию мы переезжали по широширокому и длинному старинному мосту, а через Катунь – на большом пароме, и уж эта Катунь по вёснам и осеням, в пору ледохода и ледостава, измывалась над нами как хотела, пока открывала чистую воду – и сутками заставляла сидеть на берегу, и, какой-нибудь последней лодкой пропустив на другой берег, предоставляла только одну возможность добираться домой: на своих двоих. Вспоминая встречи и проводы наших новых сибирских пионеров, пытаюсь подсчитать – сколько же раз из-за капризов Катуни я – в одиночку или с другими вожатыми – топала пешком из Бийска до Белокурихи – 80 километров, или из Катунского до дому – 40, да и не простых, а каких-то очень длинных сибирских? Даже как-то привычно стало и придавало характеру лихость: подумаешь, нам, сибирякам, пройти пешком каких-то 40 вёрст!
Газеты приходят к нам с опозданием, но радио мы слушаем ежедневно. Всё торжественнее звучит голос Юрия Левитана, всё чаще салютует Москва в честь освобождённых городов. Два салюта в день! Три салюта! Советская армия идёт на Запад, освобождая огромные наши просторы, и теперь уже никакие силы не остановят её победного продвижения. Красные флажки на артековской карте приближаются к родным городам наших детей… А пионеры-то стали совсем взрослыми. В Артек приходят первые повестки из райвоенкомата нашего районного центра – села Смоленского. В Военные училища уехали Алёша Култыгаев, Вася Макеев, Саша Илица, Вася Заболоцкий; Валя Трошина отправилась в Омск на курсы радистов. В Бийск, в ремесленное училище были отправлены уже бывшие «мои» Ваня Заводчиков, Игорь Сталевский, Володя Николаев, Яша Олесюк, Тадеуш Граляк. Володя Аас, Натан Остроленко, Беня Некрашиус, Гунар Мурашко, Алёша Диброва, Володя Катков достигли мобилизационного возраста. Они ездят в Смоленское на военную подготовку. Скоро мы простимся с ними. И через год, уже после Победы, в один прекрасный день в дверь моего кабинета в ЦК ЛКСМЭ, где я недолго работала секретарём по школам, решительно постучав, парадной походкой войдёт красивый широкоплечий офицер, перехлёстнутый ремнями, козырнёт и скажет: «Здравия желаю!», и сердце моё подпрыгнет от радости: Владимир Аас вернулся! Только по этой запомнившейся реакции радости я могу судить теперь о страхе за них, наших питомцев, ушедших, пустьне сразу в самое пекло войны, пусть сначала в военные училища, – но всё же на войну. А тогда… Ну что ж, тогда у нас никто не проливал слёз, девочки вышивали носовые платки и дарили свои, на тонкой фотобумаге военного времени, фотографии на память, просили писать. Мы, вожатые, тоже просили писать. Об остальном молчали – мы каждый день напутствовали их, уходящих на лесозаготовки, на работу в колхоз, в школу и на конный двор: работайте и учитесь хорошенько, это надо для фронта… Говорить им – воюйте хорошенько? Они знали это не хуже нас. Знали с первого дня войны. Знали все – большие и маленькие, мальчики и девочки.
Я читаю и перечитываю дневник Ланды. На первой страничке почерк еще детский, на последней – уже устоявшийся. Повзрослела. Запись, сделанная ею 9 июля 1941: «…Утром нас взвешивали, я вешу 52,3 килограмма, рост – 159 сантиметров. Потом мы составили пакт о мире между собой. Пошли к Нине, чтобы она утвердила его. Нина была ужасно довольна, что мы составили этот пакт, и поставила внизу свое имя…» Не могу скрыть и умолчать – трогательно теперь, сорок лет спустя, читать все, что они тогда писали обо мне. Про этот «пакт о мире» забылось как-то. Хорошо, что я тогда отнеслась серьезно, педагогично, что была довольна. Но теперь, сорок лет спустя, этот детский «пакт» вырос в глобальную проблему. Вот сейчас, в июне 1982 года, миловидная женщина, премьер Великобритании Маргарет Тэтчер посылает на смерть в далекий Атлантический океан молоденьких английских летчиков, матросов, солдат – одногодков наших тогдашних мальчишек. Мы еще не знаем, чем все кончится, но разум отказывается верить тому, что женщина эта в годы войны была ребёнком и должна бы помнить бомбардировки Лондона. Наши мальчишки уходили на фронт, чтобы отстоять свою Родину, Тэтчер отправляет своих далеко от Англии, чтобы отобрать чужие острова. И вот несколько дней назад в одно солнечное утро звонит Ланда из Тарту и говорит, что вместе с Тартуским отделением комитета защитников мира пишет письмо в ООН с требованием прекратить кровопролитие. Такое было удивительное совпадение: я как раз читала ее дневник – строки о «пакте».
… И снова дневник: четверг, 14 августа 1941 года: «Ох, хотела бы я пойти на фронт и бить немцев. Гитлера я сожгла бы как колдуна и утопила бы как бешеную собаку…»
Нет, Ланда в ее 15 лет отнюдь не была пацифисткой. Она прекрасно понимала – мир даже в такой крохотной клеточке Родины, как пионерский отряд – это тоже сплоченность против врага.
Воскресенье, 17 августа: «…Мне снилось, будто я была дома, и Лайне и Аста были у нас. Я раздавала подарки, на стене висела картина с Аю-Дагом. Сестра Ииди стала рассказывать всем, что я вот тут, у Аю-Дага, в Артеке была, но прозвучал горн, и я проснулась далеко от дома и от Аю-Дага…»
Они чувствовали и понимали с июня 1941 года всю, повторяю и подчеркиваю – в с ю меру гражданской ответственности. И когда в 1944 году, ярким алтайским летом мы каждый день радовались за наших молдаван и украинцев, заливавшихся слезами от счастья, услышав в числе освобожденных городов и сел и и свои родные, мы понимали – скоро, очень скоро настанет и наш черед плакать от счастья. И еще понимали наши комсомольцы: в Эстонии их ждет огромная работа восстановления.
В Москве, где временно находилось эстонское правительство, нас помнили. Однажды по командировке ЦК ЛКСМЭ приехала к нам Линда Мыттус-Леббин – посмотреть, как мы живём, какие мы. Уехала довольная, на прощание сказала:
– Два десятка почти готовых комсомольских работников! Это здорово. Скоро мы заберём старших от вас…
Что-то дрогнуло во мне в этот миг, радостное и грустное вместе. Всё-таки мы очень сроднились. И как было не сродниться? Чего только не было за эти годы! Заболела я как-то чем-то очень серьёзным. Несколько суток была без сознания. Когда выплыла из небытия, открыла глаза, увидела у постели Ланду. Она смотрела на меня внимательно, испуганно, обрадованно и сразу спросила:
– Что будешь есть? Скорее говори, сейчас не до диеты – ты так долго ничего не ела, это опасно, я любой ценой достану тебе всё, что захочешь!
В комнате стоял запах печёной картошки. И к ней мне захотелось луку. Ланда умчалась в Белокуриху со своими шерстяными носками, принесла в обмен на них несколько упругих луковиц. С них и началось моё выздоровление. Потом я узнала – сколько суток я была без сознания, столько суток от моей постели не отходила и не засыпала Ланда, бросив и забыв всё. И теперь, сорок лет спустя, Ланда греет меня своей заботой, прощая мне и невнимание, и невыполнение её организационных поручений – чего никак не прощает другим. И как же любят её все, кто знает и понимает.
… Наступил этот день – приехала за нашими старшими инструктор ЦК ЛКСМЭ Лейли Ыунапуу. Мы проводили ребят торжественно. Со склада была им выдана новая артековская форма самых больших размеров, девочкам Ланда сшила юбки и клетчатые жакеты. Был торжественный обед, сразу за ним – отъезд в Бийск. Ланда, Салме, Аста, Ада, Этель, Харри, Виктор Кескюла усаживаются на телеги – ехать до Бийска, потом до Ленинграда. Из писем известно, что они под Ленинградом, в Пушкине на комсомольских курсах встретятся с Лайне, уехавшей чуть раньше к отыскавшей её эвакуированной маме. Со всей возможной щедростью Артек в последний раз снабжает их провиантом на всю долгую дорогу. Ребята возбуждены, радуются отъезду и тут же плачут: предстоит расставание всерьёз. Надолго, для некоторых – навсегда. Мы выдаём им их единственный документ. Три отметки в документе – 15 июня 1941 выехал из Таллинна в Артек – за подписью Оскара Шера, и ещё: 19.06.41 прибыл в Артек, 24.07.45 выбыл из Артека.
Долгое трудное прощание. Телега тронулась медленно, я пошла провожать, выехали за околицу Белокурихи в пыльную степь, Ланда шла рядом, и, как мне сейчас кажется, да так, наверное, и было – мы всю дорогу молчали. «Им же по шестнадцать лет, а Ланде и побольше, – мысленно уговаривала я себя, – с Ландой не пропадут, я и сама никогда не пропадала с Ландой. Господи! Они такие юные, им только по шестнадцать лет, а некоторым ещё и нет, как же они доедут?!»
Потом в книжке Этель прочту: «Нам придется ехать самим, Нина остается». (О приехавшей за ними Лейли Ыунапуу они просто забыли!) Я оставалась, потому что оставались Тамара, Володя Николаев, Спец, Карл Хеллат и Лембит Рейдла. И еще потому, что надо было вскоре закрывать лагерь, отправлять имущество – посуду, одеяла, постельное белье, форменную одежду в Крым, в освобожденный Артек. Были еще разные причины. Мы, оставшиеся, уедем зимой, в пятидесятиградусный мороз. А пока жара, степная пыль и чувство глубокой тоски и тревоги. К счастью, предчувствия оказались напрасными, комсомольцы наши добрались до Ленинграда, закончили курсы в Пушкине, вернулись домой; все родственники были целы и невредимы. Но ведь тогда мы ничего этого не предполагали, и возвращение домой было для них первым самостоятельным шагом – шагом в неведомое…
Долгие проводы – лишние слезы, – наконец говорю я себе, и им:
– Все, ребята, я возвращаюсь.
Ланда молча кивнула, села в телегу, остальные пообнимали меня, Володя Николаев хлестнул конягу, я осталась стоять в облаке пыли, и оттуда, из облака, услышала густой рёв – так в детстве плакала Этель. Этель… Теперь товарищ по профессии, верный друг, любительница путешествий, синеглазая красотка с прозвищем «Сыбер Юссь» («Приятель Юссь»), непременная активистка всех наших встреч, концентрат эмоций. Телега удалялась, рев становился все гуще, я кинулась вслед, крикнула Володе «стой!», «замолчи, Этель!», потом повернулась и побежала в лагерь.
Честное слово, это был один из ужасных дней в моей жизни. С чувствами, прямо пропорциональными радости наших теперешних встреч.
Надо сказать, что как у Этель, так и у меня отъезды никогда не обходились без приключений. Они уехали, я услышала, как они запели «Везут, везут ребят», и звонче всех пела та же Этель, я раскисла от горькой обиды – ну вот, только что плакала, а теперь с песней помчалась навстречу новой жизни, а я тут застряла с разбитым сердцем. Одна. Я даже забыла оставшихся эстонцев, про мой поредевший смешанный отряд, и плелась едва-едва. Перешла мостик, увидела Тамару – сама уже вожатая, она встречала меня со своим младшим отрядом. Грустно спросила:
– Проводила?
Я молча кивнула, поискала своих пионеров, не нашла никого и пошла на речку, там мы с ребятами сделали весной запруду и маленький бассейн, в котором в середине лета, когда ледяная горная вода прогревалась, можно было купаться. Решила я поплавать, смыть пыль провожания и горечь разлуки. В бассейне купалась Роза Шерф, худенькая небольшого роста девочка из Белоруссии. Если бы не Роза! Я, слегка поплавав, почему-то вдруг стала тонуть, Роза вытащила меня за волосы и долго извинялась за непочтительный способ спасения. На берегу испуганная девочка вытирала меня своим полотенцем, а я, пофыркав и представив себе со стороны весь комический драматизм моей гибели в ямке глубиной в два метра и шириной в четыре и видя виноватое Розино лицо, вдруг стала хохотать и никак не могла остановиться. В самом деле – надо же было пройти всю войну и ни разу не заплакать, не погибнуть под бомбами, не пропасть в военных водоворотах – и вдруг так распуститься, разлуки-то всего на полгода!
Есть такой тип характера – человек в горе молчит, а от радости плачет. К этому типу отношусь и я. В первые дни войны да вот в те проводы ребят е Алтая глаза у меня были на мокром месте в порядке исключения. Но зато через два дня, 26 июля 1944 года мы с Тамарой обнимались и плакали в голос, а вокруг нас в бешеном танце носился Володя Николаев – освободили Нарву!
Я окажусь в Нарве через полгода – в феврале 1945. Выйду из поезда в туманный рассветный час, остановлюсь на платформе оторопело: города нет. Груда развалин, покрытых свежим сырым снегом. Ни домов, ни улиц – чудовищный, страшный, неземной пейзаж. Только кирпичный православный собор у вокзала уцелел. Пробую по нему ориентироваться – в растерянности не могу сообразить – куда же мне идти, хоть бы на развалины гимназии взглянуть. Да как пройти среди таких развалин? Вдруг вижу на снегу цепочку следов – кто-то прошел все-таки! И явно незадолго до меня, снег еще не успел замести следов. Иду по следу. В памяти смутно проступает уже несуществующий мой город – бело-розовые фронтоны в стиле барокко, толстостенные средневековые готические дома, запах кондитерской на Вышгородской улице. Память совершенно отшибло – не могу вспомнить больше даже названий улиц моей юности, не могу плакать, не могу одолеть боль. Иду по чьим-то чужим следам. Вижу – вдалеке фигура в военной форме, спешу навстречу – может быть, этот кто-то знает что-нибудь, может быть, расскажет. Военный идет мне навстречу все быстрее, бежит, полы шинели – вразлёт.
– Нина!!
– Неужели это ты, Геня, живой?!
Так встретилась я с единственным уцелевшим из моих довоенных друзей. Он взял меня за руку, довел до сохранившегося гимнастического зала нашей гимназии, там был госпиталь, а в госпитале медсестрой работала моя одноклассница Тася Иванова.
Почему же безрадостной вышла наша встреча? Не потому ли, что у ног мертвым лежал наш город и где-то на огромных просторах разбросаны могилы наших друзей? jКизнь никогда не обделяла меня надежными, любящими и любимыми друзьями. Только война отняла самых близких, и мне не забыть их…
… 12 января 1945 года я с последней группой эстонских ребят, покинула Белокуриху. Развернув фантастическую деятельность и проявив недюжинный авантюризм в Новосибирске, забитом уезжавшими из эвакуации пассажирами, воинскими поездами, эшелонами с танками и самолетами, я усадила ребят и, естественно, сама уселась в первый же идущий на Москву состав. Те, кто в 1945 году возвращался из эвакуации на запад, не поверятпотому что ждать отправки приходилось неделями, но уж это так было, здорово мы извернулись с помощью комитета комсомола железнодорожного узла! Посадка наша была неповторимой: Спец сконструировал в Белокурихе деревянный велосипед и теперь непременно хотел довезти его до дому.
– Спец! Выбрось этот кошмар! – кричала Тамара.
– Выбрось, Спец, ты же видишь, людям места нет! – упрашивали Мульк, Карл, Володя.
Спец пыхтел и пропихивал велосипед в опущенное – на пятидесятиградусном морозе! – окно. Спец пропихивал снаружи, а я уже внутри вагона молча изо всех сил пыталась втянуть громадные толстые колеса: я же понимала, как Спецу было жаль расставаться с уникальным творением собственных рук.
– Тяни, Нина, тяни, если сломается, опять соберу, – бормотал Спец. Мы мучались с колесами, а остальные поспешно грузили в вагон наш багаж. Велосипед мы, разумеется, сломали, и что с ним было дальше – не помню. Кажется, там, в Новосибирске, и выбросили.
Потом, разместив ребят, я влезла на третью полку и до темноты смотрела, как убегают назад морозные снежные равнины Сибири.
– Прощай, Алтай, спасибо и прощай! – неотвязная ехала со мной мысль. Долгой была разлука. Я приехала в Барнаул в командировку только тридцать шесть лет спустя. За эти годы, невзрачный, еще в войну хранивший черты былой губернской провинции городок стал совершенно иным – светлым, в зелени, цветах и фонтанах, с прекрасным памятником Ивану Ползунову – самородку-металлургу старых демидовских заводов, со сказочными деревянными детскими игровыми городками во дворах. За широкими витринами магазинов просматривались хорошие товары, у современного здания театра, у фонтанов светлым вечером в антракте гуляли барнаулочки в длинных вечерник платьях. И по-старому приветливы и душевны были сибиряки – в гостинице, в аптеке, в магазине, в кино, на вокзале, в кассе предварительной продажи билетов… Солнце было горячим, воздух сухим и теплым…
В гостинице я разыскала номер телефона Дворца пионеров, и уже вечером того же дня пришли ко мне «искрята». «Искорка» – так в 1974–1975 годах назывался пионерский штаб розыска артековцев военных лет, артековцев, живших на Алтае. Нас разыскивали в связи с пятидесятилетием Артека. Конечно, о нас на Алтае забыли за тридцать с лишним лет – ведь жили-то мы всё время на одном месте. Учились, работали, и не до экскурсий нам было в войну – никто из нас не побывал ни на Чемале, ни на Телецком озере, никто не проехался по Чуйскому тракту. Сверстники разъехались, белокурихинские старожилы, когда-то свыкшиеся с нами, не придавали воспоминаниям особого значения – мало ли людей перебывало в эвакуации в Белокурихе! Пришлось «Искорке» обратиться к первоисточнику, то есть – к нам. Полетели письма из Барнаула в Эстонию, Латвию и Литву, в Белоруссию, Молдавию и на Украину. Мы откликнулись не сразу – за исключением Этель и Ланды, они-то, конечно, тотчас написали. Я была занята разъездами по дальним странам – подряд вдруг посыпались на меня командировки в Монголию, Чехословакию, в Польшу и даже на Кубу – где уж тут до Белокурихи или до Барнаула!
Но однажды пришло письмо – на бланке с языками пионерского костра, с пионерским значком и штампом «Искорка».
«Я обращаюсь к Вам не в первый раз, – писала пионерка Галя Селёва, – а ответа нет и нет. Приходят письма отовсюду, только Вы молчите, а в каждом письме от Ваших бывших пионеров обязательно Ваше имя и добрые слова. Не можете же Вы не понимать, что воспоминания Ваши об Артеке на Алтае не мне лично, а Артеку нужны к его пятидесятилетию…»
Я села и написала Гале письмо – воспоминания, полные моей действительно пожизненной любви и благодарности к Алтаю. Она отправила их в Артек, и один абзац пригодился к юбилею. Но Галина письмо вошло иглой в мое сердце. Мне было душевно необходимо познакомиться с этой девочкой.
И вот – Барнаул, гостиница «Центральная», я сижу в номере и жду. Стук в дверь – входит средних лет голубоглазая женщина, инициатор образования «Искорки»; сотрудница барнаульского дворца пионеров Ёлизавета Львовна Квитницкая.
– Ой, какая же вы… – взволнованно, чуточку окая по-сибирски говорит мне.
– И вы – тоже, какая же вы… – почти плача, говорю я.
– Сейчас к Галке Мамонтовой пойдём, – всхлипывая, говорит Елизавета Львовна.
– К кому?
– К Селёвой Галке, она теперь по мужу Мамонтова.
– Как?!
– Ну, тогда ей было четырнадцать, шесть лет прошло, теперь ей двадцать, – вздыхает Елизавета Львовна, – и Оля Морозова тоже придет, она педагогический институт кончила, ее оставили там работать на кафедре пионерской работы, она счастлива и говорит, что все началось с «Искорки», с Артека. Галка рядом с гостиницей, в ЦУМе, она там секретарем комитета комсомола. Торговый техникум кончила, а выбрала комсомольскую работу. Тоже не без «Искорки»…
Пока мы шли до ЦУМа, я ухитрилась взять себя в руки и произнесла мысленную тираду Времени: «Что ж ты делаешь со мной, о Хронос! Опять сталкиваешь со взрослыми людьми, которые только что были пионерами. Впредь постараюсь быть готовой ко всему!»
У служебного входа в ЦУМ Елизавета Львовна остановила меня, сказав:
– Надо её предупредить, а то она на людях потрясется очень.
Но предупреждения не вышло, сразу за дверью Елизавета Львовна вскричала:
– Галка! Ты даже не представляешь, кого я к тебе привела! – дальше следует мое имя, и низкий сочный женский голос:
– Бог знает, что вы такое говорите, Елизавета Львовна!
Черноглазая, милая юная женщина вылетает из-за двери, останавливается прямо передо мной, ищет кого-то глазами.
– Галка! Ну что же ты? Вот же… – это Елизавета Львовна оказалась рядом.
– Это – вы? Можно я вас потрогаю? – она ощупывает мои руки, плечи, обнимает, целует. – Я думала, вы старше…
– А я думала, вы всё еще пионерка, – отвечаю ей.
О, время, время! Как вычислить твой знаменатель?
Вечером появилась Оля Морозова – тоненькая, голубоглазая, светловолосая. Мы пили гостиничный чай из вкусной барнаульской воды и разговаривали. И опять время сыграло со мной шутку: я и не почувствовала, что между нами стоят десятилетия. Впрочем, мои гости, как и я сама, перенеслись в наше общее время: 1942–1945. Попробуй, не растрогайся, когда они говорят, что «Искорка», наша история, наши судьбы, наша дружба, переписка с нами, приглашение в Артек на юбилей – самое светлое время в их жизни, что история алтайского Артека определила выбор профессии, выбор работы.
Теперь у меня в Барнауле такие горячие, такие дорогие друзья…
А потом были дела командировочные, связанные с лесами, с их сохранностью и продолжением. Поглядев на уютный Бийск, на автомобиле помчалась в Белокуриху.
– Вмиг доставим, как же не повезти вас туда, где прошли военные годы, дороги-то всего пятьдесят километров, – говорили мои гостеприимные хозяева – лесничие.
– Восемьдесят, – поправляю я с небрежным чувством знатока. – Да, именно восемьдесят, своими ногами не раз мерила.
– Так то когда было, – как бы извиняющимся тоном говорят лесничие, – тогда дорога петляла, теперь выпрямили. Но если засветло хотите попасть в Белокуриху, то ни в Катунское, ни в Смоленское не заедем, они в стороне остались, не возражаете?
– Нет, конечно, – дрожащим голосом говорю я, потому что мне хочется и туда, и туда, и туда. Интересно, есть ли в Смоленском райкоме партии архив с датой моего приема в ВКП(б)?
– А Верхне-Обское далеко?
– А вот оно, рядом, заскочим.
Светлый, сияющий простор слияния рек, увиденный сверху, с берега, только и запомнился. Очень я волновалась – надеялась на Школьной улице, как подарок судьбы, застать Тасю Бурыкину внезапно.
