Текст книги "Мой Артек"
Автор книги: Нина Храброва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
– Нет здесь Анастасии Михайловны, она на пенсию вышла и к детям на БАМ уехала.
– Молодец, Тася, – думаю сквозь разочарование, и вдруг слышу:
– Может, с Марией Артемьевной хотите повидаться?
– Где? Где она?!
– Да в квартире Анастасии Михайловны и живет.
Бегу к калитке, звоню в дверь. Молчание. Опять звоню и стучу и из-за двери слышу родной ворчливый тёти Марусин голос:
– Так открыто же, реву-реву – «входите», – она отступает и смотрит на меня подозрительно.
– Тётя Маруся, тетя Маруся, – лепечу я.
– Я-то тётя Маруся, а вот тебя что-то не признаю.
Называюсь.
– Охти тошненько! – грузная тетя Маруся начинает как-то заваливаться назад, мы с ней обхватываем друг друга как две медведицы, и прослезившиеся, сибирскими ветрами и морозами продубленные лесничие, бормоча извинения, покидают нас.
Всё-таки во встречах тридцать пять лет спустя есть какая-то шекспировская сила чувств. В годы войны тете Марусе, Тасиной маме, было около сорока лет, она работала у нас кочегаром, утром вставала рано и мимоходом оставляла нам то стаканчик земляники, то горстку семечек, то горшок с пшённо-тыквенной кашей, вкуснее которой и вообразить ничего невозможно. Не для одной Таси оставляла, а для меня, для Иры и Ривы – для всех, кто обитал в комнате вожатых. Потом в каждом письме тридцать лет летели приветы – от меня тете Марусе и обратно…
Мгновения – они, действительно, летят как пули у виска…
Здравствуй, Белокуриха, здравствуй… Только отчего же это я тебя не узнаю? Раньше в деревне только и было зелени, что расписные цветы на ставнях. Теперь Белокуриха вся утонула в вишневых и яблоневых садах. Неужели это здесь мы помогали селекционеру Мотовилову на зиму привязывать к колышкам первые стелющиеся яблони? Значит, вытянулись вверх, встали вертикально, выстояли против морозов мотовиловские и лисовенковские яблони, пошли по всему Алтаю. Да, но вот и наша столовая, ай, какая маленькая и смешная. Узнаю и респектабельный ванный корпус с белыми колоннами – классическая водолечебница начала века. Какие то редкие очень высокие тополя – о, да это наша когда-то молодая, теперь поредевшая, но зато вымахавшая вверх тополиная аллея. И среди парада многоэтажных санаториев, окруженных цветниками и даже розариями, сиротливо приткнулась одна деревянная двухэтажная дача.
– Вторую снесли всего месяц назад, – говорят лесничие. И спрашивают: «Так в которой же вы жили?»
– В той, которой месяц назад не стало.
И нет тех холмов, на которых мы собирали землянику и оранжевые огоньки.
– А холмы тут были – где они?
– На месте, только их под лесом не видно, мы на этих холмах пятьсот гектаров леса посадили, – гордо говорят лесничие.
– Какой огромный труд! – искренне удивляюсь я, это меня, как журналистку, радует и укрепляет во мне веру в то, что с алтайскими лесами все обстоит благополучно. Лесничие с высшим образованием сыплют отрадной моему слуху ботанической латынью. Но что-то со мной не так… Не так со мной – и все.
– На Церковку очень хотелось бы сбегать, – говорю.
– На Церковку? Сбегать? – лесничие с вежливым сомнением прислушиваются к моей одышке от подъёма на холмик в Татарском логу, который раньше мне и холмиком-то не казался. – Вот приезжайте на будущий год, фуникулёр на Церковку протянут.
– На фуникулёре неинтересно, – бодро возражаю я. А ведь хорошо бы! Лесничие на машине подвозят меня на холм перед Церковкой, мы долго любуемся ею – огромная все же горища, и как это я на нее запросто и одна взбегала, и детей отрядами водила? И еще любуемся вдруг вспыхнувшей внизу в завечеревшей долине россыпью огней всесоюзного известного курорта…
– Ну, скажите скорей, красиво ведь? – спрашивают патриоты-лесничие, заглядывая мне в глаза.
– Конечно, очень красиво!
Конечно же, красиво. Только со мной определенно что-то не то.
– Жаль, ребят моих нет, – говорю скорее себе, чем лесничим.
– Да, жаль, – совершенно искренне отвечают они…
… До свидания, Белокуриха. Или – прощай? В тебе теперь совсем иная жизнь, и я со своим стремлением увидеть тот, утонченный старомодный деревянный уют тебе, видно, больше не подхожу.
Великое спасибо тебе, Белокуриха.
Иногда возвращаться в юность бывает опасно.
Зато Чуйский тракт явно давно и долго с нетерпением поджидал меня – с такой щедростью распахнул он свою красу. У Горно-Алтайска тракт осенен березовыми и тополиными аллеями. Дальше он то плавно, то круто уходит вверх, рассекает пади и хребты и очаровывает и восхищает. В автобус то и дело входят раскрасневшиеся женщины с ведрами и корзинами, полными грибов, чёрной и красной смородины, крыжовника. А на опушках в сизо-зеленых зарослях уже наливаются оранжевым соком целебные гроздья облепихи… Со склонов лиловых скал серыми реками стекают осыпи. Распахнулся вдруг фантастический мир разноцветных гор и ярко-зеленой долины среди них, исчез из виду и навсегда остался в памяти. Видела я рождение рек: звенели по камням, неслись с вершин прозрачные горные ручейки, сливаясь в Чую, Чуя неслась к Катуни, а там, в долине, в широком и светлом просторе, Катунь и Бия соединялись и становились вольной и плавной Обью… В спокойном достоинстве стояли вдоль тракта деревни, дома из светло-коричневых тесаных кедровых да лиственничных бревен, а наличники белые и голубые. Уходили в небо белогривые хребты Тархаты, чуточку замирало сердце от крутизны поворотов «тёщиного языка», от высоты Чикета, от красоты Черги. Внизу, в долинах, покоилась солнечная дымка.
Так, больше трех десятков лет спустя, судьба помогла мне завершить два круга: побывать и в крымском Артеке, и на Алтае. Разумом я безусловно, безоговорочно понимаю: в эти годы всё в Крыму и на Алтае шло в ногу с современностью, всё совершенно несравнимо с тем, что было здесь сорок лет назад, все стало красивее и удобней для жизни. Но память сердца бродит вокруг магнолий июня 1941 года да по горным тропинкам вокруг деревянной Белокурихи военных лет. Как точно сказано поэтом: «О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной…» Хотя у меня в данном случае все наоборот: рассудок видит яркое, цветное, нарядное, в общем-то удобныи беззаботный сегодняшний день, а сердце печалится об ушедшей неудобной и трудоемкой старине. Но ведь человек был бы слишком прямолинейным, если бы не был ему присущ этот парадокс…
Уже упоминалось – артековцев у нас в стране теперь 500 тысяч, и в одной только маленькой Эстонии их более 7 тысяч! Недавно на пленуме ЦК ЛКСМЭ секретарь по школам Керсти Рей много говорила о том, что дети, побывавшие в Артеке, несут в себе особый заряд: они прочно входят в сферу общественной жизни, их привлекает в своих школах пионерская и комсомольская работа, они вносят свой мировоззренческий вклад в общественную жизнь и постоянно развивают свою индивидуальность.
Это – бесспорно. Истина эта проверена не только почти шести десятилетней историей Артека. Схема столь же вековечна, сколь и проста: человек – коллектив – мировоззрение. Недавно я в известной статье Чернышевского «Русский человек на рандеву» отметила отрывок: «…Лучше не развиваться человеку, нежели развиваться без влияния мысли об общественных делах, без влияния чувств, пробуждаемых участием в них. Если из круга моих наблюдений, из сферы действий, в которой вращаюсь я, исключены идеи и побуждения, имеющие предметом общую пользу, то есть исключены гражданские мотивы, что останется наблюдать мне? в чем останется участвовать мне?»
Что возразишь Чернышевскому? Если бы человек, став двуногим, не пошёл в соседние пещеры и не позвал соседей на охоту за мамонтами, наверное, он бы очень скоро снова опустился на четвереньки… Индивидуалисту только потому легко и удобно оставаться индивидуалистом, что вокруг него человеческое сообщество постоянно создает общечеловеческие ценности, материальные и духовные.
Артек всегда преподавал и преподаёт эту извечную истину с тем совершенством, с той виртуозностью, с какой можно и надо преподавать ее детям. И истина эта остается с людьми навсегда. Вопрос, однако, в том, что в этой виртуозности нуждаются все школы и пионерские лагеря, все пионерские и комсомольские организации нашей страны и других социалистических стран. Но 500 тысяч человек для этого – мало. И шестидесяти лет существования Советского государства – тоже мало.
При всей быстроте технического прогресса для стабилизации законов общественного развития нужны не десятилетия – веха испытаний, утверждения, противостояния, падений и взлетов. А вокруг нас – войны, и распри, и вражда племен. И внутри нашего общества еще живет кое-где застарелая ненависть к трудной правде, и застарелое обожание легкой лжи о легкой жизни где-то, где нас нет; и духовная лень, и леность мысли; и желание прожить полегче, без особой затраты собственных сил и, стало быть, за счет затраты чужих. И вообще – насколько удобнее, настроив ухо на соответствующую «словоохотливую» радиоволну, прислушиваться к чужим мыслям, чем поглядеть вокруг и задуматься самому. Как удобно сказать себе: не я один бездельничаю на работе, все бездельничают; не я один ни над чем не задумываюсь – всем надоело думать; не я один ворую у государства – все воруют… – и так далее. Удивительно! Человек – возможно, единственное разумное существо во всей Вселенной – совершенно не может уразуметь, что ему хорошо, полезно и нужно… Удивительно – как трудно, оказывается, отличить добро от зла и как легко поменять их местами.
Вот поэтому учёные – педиатры, психологи, философы всего мира постоянно напоминают нам: все разумное, доброе, честное надо закладывать в детстве. В разных словосочетаниях звучит одинаковая по мысли пословица разных народов: дитя надо воспитывать, пока оно поперек лавки лежит. То есть уже в грудном возрасте прививать ему условные рефлексы. И, если это удалось, не забывать о том, что и дальше надо воспитывать его каждый день, наставлять каждый его шаг. Помнить – даже и эти усилия не всегда дадут положительные результаты…
У меня есть знакомый, который время от времени изрекает:
– Посмотрите, какой интеллигентный человек!
– А по чему вы судите?
– Как он красиво держит вилку и нож, как хорошо сидит на нём одежда! Он умеет вести себя.
Я возражаю, мол, это лишь часть интеллигентности. Что нужно еще уметь чувствовать, мыслить, читать, знать, отвечать за себя и других, быть честным и добрым, совестливым и терпимым… Куда там! Он с грудного возраста закодирован: интеллигентность – это спортивная походка и платочек в нагрудном кармане. А дочь его, ходившая в детский сад, бывшая активной пионеркой и комсомолкой, теперь взрослый, живущий по законам советского общества человек, считается самой отчаянной спорщицей среди молодежи одноэтажных коттеджей одного таллинского района.
– А вы знаете, она умная и думающая, – довольно говорит мой знакомый.
– Интеллигентная?
– Да, она умеет держаться.
Кажется, с помощью синонимов мы почти договорились до общеизвестной чеховской формулы – что в человеке все должно быть прекрасно: лицо, одежда, душа, мысли. Только вот знакомый-то мой, пожалуй, не читал, или совсем мало читал Чехова… Какое это однако, благо, если последующие поколения умеют учиться на ошибках предыдущих. Поэтому я с каждой новой книгой все больше ценю таких писателей, как Эме Бээкман, Антс Саар, Лплли Промет, Юло и Юри Туулики, Виллем Гросс и Яан Кросс – за их постоянную готовность идти в бой против мещанства, манерности, самодовольства, ограниченности.
А после лаконичного, общеизвестного чеховского определения интеллигентности хочется привести еще и современное: глубоко пережитую, сотни раз передуманную, выстраданную мысль Василия Шукшина: «…Явление это – интеллигентный человек – редкое. Это – неспокойная совесть, ум, полное отсутствие голоса, когда требуется – для созвучия – „подпеть“ могучему басу сильного мира сего, горький разлад с самим собой из за проклятого вопроса: „Что есть правда?“, гордость… И сострадание судьбе народа. Неизбежное, мучительное. Если всё это в одном человеке – он интеллигент. Но и это не все. Интеллигент знает – интеллигентность – не самоцель».
Если меня спросят придирчиво, с честными намерениями, я и отвечу честно – нет, я не могу назвать из наших питомцев, из нашего небольшого воспитательского коллектива никого, кто полностью соответствовал бы строгой требовательности Шукшина. Это, действительно, крайне редкое явление – человек, в котором совместилось бы все, о чем говорит Шукшин. И это – великолепное явление. Такой человек ушел далеко вперед по сравнению с идеалом и минувших, и даже наших дней – энергичного, делового, для которого любую проблему решить все равно что орех щипцами расколоть: было ведь время, когда наша литература в качестве примера предлагала нам и такого героя. Люди мысли – в поиске. И мы можем только радоваться тому, как видит Шукшин настоящего человека, я хочу сказать – настоящего советского человека, настоящего интеллигента. Но в наших бывших пионерах есть, пусть, повторяю, не в полном сочетании, эти черты: и неспокойная совесть, заставляющая их много и честно трудиться; и, безусловно, ум; и поиск правды; и тревога за судьбу народа, за судьбу человечества; и не станет подавляющее большинство из них подпевать – для созвучия – могучим басам неправды. Если в человеке есть хоть одно такое свойство – значит, – он неизбежно, обязательно принесет, благодаря хотя бы одному этому свойству, пользу обществу. Если же прибавить ко всем названным Шукшиным гуманным человеческим свойствам ещё органичное, с детства усвоенное чувство интернационализма (оговорюсь еще раз – оно ведь не исключает здорового чувства национальной гордости) – человек станет еще богаче духовно. В простых, естественных своих проявлениях эти черты всегда были присущи духу Артека. И, как уже не раз говорилось, и далеко не мной одной, а каждым, кто пробыл хотя бы одну смену в Артеке, – пионер увозит с собой в свою дальнейшую жизнь, в жизнь своего коллектива этот артековский настрой.
Теперь, завершая рассказ о жизни артековцев военных лет, стоит посчитать – сколько же ребят у нас побывало в Артеке. Когда мы покидали Крым, нас было 250 человек. По дороге некоторых отыскали родители. Литовскую, а впоследствии и латышскую группу правительства этих республик отозвали в созданные для эвакуированных детей детские дома. В Белокуриху приехало 200 пионеров-артековцев. Ланда по памяти подтверждает: «Двести. Мы в столовой столы на двести человек накрывали».
Но вот страничка из отчёта начальника военного Артека Г. Ястребова:
«…К 1 марта 1943 года для лагеря был отведен еще один отремонтированный с нашей же помощью двухэтажный деревянный корпус, и с этого времени мы стали принимать в Артек сибирских пионеров. Всего, например, в 1943 году в Белокурихе, в Артеке побывало 787 человек: шесть смен, шесть заездов.
В марте приехало 113 человек, в апреле-мае – 141, в июне-июле – 165, это была продленная каникулярная мена; в августе-сентябре – 141 человек, в октябре – 106, в декабре – 121. Приезжали ребята из Алтайского и Красноярского краёв из Новосибирской, Омской, Кемеровской, Иркутской, Свердловской областей и Ойрот-Туры (теперешний Горно-Алтайск). Распределение путевок шло через ЦК ВЛКСМ и Народный комиссариат здравоохранения. Путевки выдавались в первую очередь детям, нуждавшимся в отдыхе, усиленном питании и лечении. Ребятам назначались общеукрепляющие процедуры: водные, воздушные и солнечные ванны. В большом количестве назначался витамин „С“ и рыбий жир. Большое внимание уделялось гимнастике, разным видам спорта и трудовому воспитанию. Питание было трехразовым. Кроме традиционного артековского рациона, приезжим назначался дополнительный усиленный завтрак».
Какое огромное значение в военные годы придавалось прибавке в весе! В отчете начальника лагеря есть такой усредненный показатель:
«Ребята, приехавшие в марте 1943, прибавили в весе в среднем до 2 килограммов 400 граммов, следующие заезды – 1800 гр., 2200, летом и осенью соответственно – 2800 и 3300. В декабре снова – 2100».
Летом и осенью наши ребята набирали здоровье и вес благодаря алтайскому изобилию лука, чеснока, помидоров и ягод. Хоть и принято теперь считать, что от овощей и ягод вес не прибавляется, и даже для похудения назначаются овощные и ягодные диеты, однако, наверное, это действительно для мирного времени и для солидного возраста. Ребята же наши наливались здоровьем на глазах, и это была для нас большая радость. Впрочем, ни взрослым, ни детям, не пережившим войны, всё это непонятно. И не объяснишь… Главное же – мы не только старались нравственно воспитывать их, но и всерьёз подкармливать. И все, кто мог, помогали Артеку.
К этой страничке отчёта Гурий Григорьевич прислал приписку: «Огромную роль в жизни лагеря играла дисциплина. Что значит дисциплина и в наших тогдашних условиях, и вообще? Это – режим дня, точное время подъема, завтрака, обеда, ужина, работы, отдыха. Это – опрятность в одежде. Образцовое поведение везде и всегда. Это занятия в школе на четвёрки и пятёрки. Гимнастика и закаливание. Спорт. Самообслуживание и взаимопомощь – все для себя и для лагеря постарайся сделать сам».
Дальше следует похвала вожатым, а вожатыми с приездом сибирских пионеров стали наши комсомольцы-артековцы, за круглосуточный труд, за умение работать без отдыха, за то, что делили с ребятами радости и горести.
Сибирские пионеры благодаря нашей общелагерной дисциплине и режиму автоматически включились в наши трудовые дела.
Автоматически включились… Нет, тут я что-то не то и не так сказала. Автоматизм ведь почти исключает сознательное отношение к делу, осознанное чувство долга. Если здесь можно говорить об автоматизме, то это был автоматизм военных лет. Ждешь Победы и возвращения домой – работай! Наше поколение не напрасно гордится вспыхнувшей в людях способностью годами, без выходных и отпусков чуть не круглосуточно трудиться: это был подлинный взлет всех духовных и физических сил.
Вот продолжение отчёта начальника лагеря:
«Мы перевели в фонд обороны один раз все накопленные и заработанные артековцами деньги, включая и зарплату всех сотрудников, общей суммой 116 тысяч рублей. Получили благодарность Верховного главнокомандующего, текст телеграммы был опубликован на первой полосе „Алтайской правды“. Эта сумма сложилась из того, что заработали артековцы в подсобном хозяйстве, в лесу, на сплаве, на строительстве, в сельском хозяйстве, в самообслуживании. Наш бухгалтер Б. М. Ярошевич все тщательно подсчитал, все было положено на банковский счет в районном банке, с течением времени пополнялось и было отправлено в фонд обороны».
Ко времени возвращения в Эстонию у наших, ставших пятнадцати– и восемнадцатилетними юнцов был большой жизненный опыт. Опыт суровой и напряженной жизни прифронтовой полосы и глубокого тыла.
Но… Помнится мне песня военных лет, а в те годы было разными людьми сложено много хороших песен, и помогали они людям сражаться, жить, работать и побеждать. Мимоходом об этом говорят многие поэты и писатели, были и статьи вроде «Песня в Великой Отечественной войне». Но серьезного искусствоведческого, социологического исследования мне не попадалось. Думается, что оно необходимо, и не только в память военных поэтов, но и как курс лекций в литературных институтах, на филологических факультетах. Песня тогда обладала огромной эмоциональной силой. Вот мне и вспоминается одна из них:
Кто сказал, что надо оросить
Песню на войне?
После боя сердце просит
Музыки вдвойне…
И никто не говорил, что надо бросить чувства на войне.
Короче говоря, весной 1944 года, когда особенно жарко полыхали огоньки, когда все наши белокурихинские лота и опушки были как молоком залиты черемуховым цветом, когда близость Победы отпустила наше трехлетнее напряжение, старшие пионеры, то есть уже со стажем комсомольцы, вдруг начали… влюбляться! По правде говоря, сначала влюбились как минимум три вожатые. Но им было за двадцать, а в бывшем военном корпусе был госпиталь для долечивания тяжелых костных ранений и контузий, белокурихинская вода вылечивала безотказно. Время от времени на танцах в нашем клубе (а к 1944 году и танцы в клубе организовывались) появлялись выздоровевшие, красивые, с отросшими кудрями, освободившиеся от костылей и стремившиеся натанцеваться за всю войну, а также перед отправкой на фронт лейтенанты. С тех, кому за двадцать, – какой спрос!
Однако влюблялись и шестнадцатилетние. (Говорят, что ввиду акселерации нынче это происходит и раньше). К тому же на некоторое время в Белокурихе появились курсанты артиллерийского училища – семнадцатилетние парни в форме, красавцы и лирики как на подбор, и, конечно, танцоры. Наши старшие девочки настирывали и наглаживали свои белые блузки до абсолютной свежести, в косы вплетали ленты и бантики и при появлении артиллеристов вытягивались в струнку, храня при этом, однако, заносчивый и пренебрежительный вид. Они молниеносно научились танцевать вальсы, фокстроты и танго – а почему бы им и не освоить эти простенькие танцы после того, как для своих концертов они готовили сложные молдавские, украинские, цыганские, прибалтийские, узбекские, русские…
Время от времени, особенно после радостных вестей с фронта, на танцы ходили и вожатые. В пляс мы старались не ударяться, а потом и вовсе усаживались у стены как надзирательницы. И было от чего перестать нам танцевать! Как только Ира Тхоржевская садилась за рояль, тут же звучным строевым шагом к нашим старшим девочкам приближались курсанты. Девочки вспархивали и уносились, после танца, разгоряченные, выходили подышать в теплый темный алтайский вечер. Мы, как бы между прочим, выходили вслед. Мальчишки наши дулись, однако мужественно продолжали дружить с артиллеристами. А может быть, я сейчас и несправедлива к нашим старшим парням: ведь и им, и курсантам скоро предстояло оказаться на позициях, и фронтовое братство зарождалось в тылу. И все же от общения наших мальчишек с артиллеристами стойкой дружбы не получилось. Так же как, впрочем, из легких романов на танцах, да из последующей переписки не получилось настоящей любви у наших девочек с артиллеристами. Вот так, сидя у стенки и не спуская глаз, я услышала однажды, как грустно звучит в руках Алеши, сменившего Иру Тхоржевскую, его развеселый баян. Алеша быстро перебирал пальцами кнопки и клавиши, а танец звучал вовсе не весело, а нежно, жалобно и грустно. Я поглядела на Алешу, а Алешины глаза следили за девочкой, красивой, длиннокосой и насмешливо Она и в ту минуту как-то надменно улыбалась танцующему с ней курсанту, косы летали и задевали остальных, Алеша грустил наверное, сильно ревновал, потому что Алеша вообще человек сильных и постоянных чувств.
Наконец, уехали курсанты, тревог стало меньше.
Вскоре после отъезда подходит ко мне одна из моих старших эстонских девиц, взгляд томен и туманен, и говорит мне, только для приличия чуть-чуть смущаясь:
– Будь добра, посмотри, нет ли в этом моем письме ошибок, и все ли запятые на месте.
Беру большой лист рисовальной бумаги с красивой, цветными карандашами нарисованной розой в правом уголке, начинаю читать, и… и если бы я шла в это время, то непременно споткнулась бы и упала.
«Дорогой!» – так начиналось письмо. – «Дорогой! Ты уехал, и все в мире стало другим…»
Мне двадцать три исполнилось той весной, ей – семнадцать. Я никогда не писала еще таких писем – некому было, и некогда, и не хватило бы мне такой изящной, безоглядной смелости: «Дорогой!» Честно говоря, я ей позавидовала в ту минуту. Прочла две плотно исписанные страницы. Кроме очень красиво изложенного ощущения вдруг опустевшего мира в нем не было ни тени такого, что могло бы повергнуть в тревогу, напугать. От письма, как от – хорошей новеллы, осталось ощущение весны, юности, чистоты первого чувства.
– Если бы это было твоим школьным сочинением, я поставила бы тебе пятёрку с плюсом, – помнится, сказала я ей. – Ни одной ошибки, и все запятые на месте.
– Я за сочинения, ты ведь знаешь, всегда получаю пятёрки, – ответила она. – Так посылать? – спросила и поглядела мне в глаза, испытующе, прямо.
– Посылай! – ответила я отважно. Впрочем, большой отваги и не требовалось: курсанты уехали, а от такого письма, которое, конечно, будет прочитано всей части, курсанты только духом воспрянут.
Недавно, перед тем как написать эти строчки, я позвонила ей и напомнила про письмо. Она рассмеялась – счастливо и весело, сказала:
– Не помню!
– А я вот написать хочу.
– Пиши! Конечно, пиши! – голос ее, немножко усталый и тусклый в начале разговора, вдруг стал молодым, добрым.
Потом приехала Ланда. (Как часто мне приходится это повторять – «Ланда приехала, Ланда сказала, Ланда велела»).
– Знаешь что, – говорю ей, – я решила написать про ваши романы.
– А разве ты знала?.. Ну да, конечно… Хорошо, послушай, я тебе расскажу про один случай. Однажды М. назначил мне свидание. Вечером, после линейки. Весна была. Если бы я тогда не пошла на то свидание, наверное, так крепко не запомнила бы, как красиво было в ту весну у нас в Белокурихе. Представляешь – черёмуха, все холмы в цвету, аромат такой, что по сей день помню…
– Представляю.
– Ну да, конечно. Я выхожу в одну дверь, иду в одну сторону, он – в другую. Это чтобы никто не видел. Где-то в Медвежьем логу, на полдороге к шестой даче мы встретились. Пошли рядом, стали говорить о доме, о будущем, обо всем, что в лагере происходит. Он ведь, знаешь, остряк – шутил, я смеялась и все время чувствовала весну, цветы, запах черемухи. Мы вышли на дорогу, пошли в сторону лагеря – и вдруг как из-под земли Гурий Григорьевич. Мы встали, будто вкопанные.
– Как вы здесь оказались? – спрашивает начальник таким коварным голосом. – И почему вдвоем?.. – Мы молчим. Он обнимает нас за плечи, мы идем дальше уже втроем, Гурий Григорьевич говорит:
– Я тут давно наблюдаю, ребята. Одного не пойму – почему вы прячетесь? Один в одну сторону, другой в другую… Ну, нравитесь вы друг другу, вам хорошо вместе, так и гуляйте по нашим аллеям, и разговаривайте, и собирайте цветы. Не обязательно, конечно, по аллеям только гулять, вот тут, в Медвежьем логу, так красиво. Об одном прошу – не прячьтесь, доверяйте и нам, старшим, и своим товарищам. В чистых чувствах ничего плохого нет… Понимаешь, на всю жизнь запомнились его слова насчет чистых отношений. Тогда у нас скорее чувства дружбы были, ведь если у кого-нибудь было что-нибудь глубокое, переженились бы позднее. А знаешь, почему не переженились? Потому что были мы как братья и сестры, в смысле любви несовместимость, что ли получалась, да?
– Наверное, Ланда.
– А жаль. Может быть, иные судьбы сложились бы и посчастливее.
– Наверное.
– А помнишь, как в лирических чувствах наши малыши вдруг стали подражать старшим?
– Ну, не такие уж малыши! Ты имеешь в виду двенадцатилетних близнецов Диму и Тома, влюбленных в нашу Салме? Кстати, они и теперь, сорок лет спустя, испытывают к Салме самые рыцарские чувства.
– Да, ни дружбы, ни рыцарских чувств мы не растеряли.
– Давай-ка всё же подсчитаем, сколько человек из наших, всю войну проживших в Артеке двухсот человек постоянно общаются друг с другом. Или, как ты говоришь, дружат между собой. Хотя, строго говоря, дружба на расстоянии может оказаться всего только добрыми воспоминаниями.
– Ну, так уж и воспоминаниями. А встречи?! А эта радость на долгое время, а сознание того – в какой город ни поехал бы, тебя ждут, только приезжай. Нет-нет, не убавляй ничего. Это – дружба.
Как будто я сама не понимаю, что дружба! Но для порядка и объективности говорю:
– И преувеличивать ничего не будем.
– Ну, ладно, давай считать. Значит теперь, приглашая на очередную встречу, послали мы около восьмидесяти наших «позывных». Да ты на Алтай отправила, да Гене Эрсловайте новые адреса замолкших было литовцев написала, да Аустра Луцевич и Валдис Стаунис передаст, да ты после публикаций в «Огоньке» какие письма получаешь? Ну! Да еще собственные дети наши и друзья, которые прямо-таки болеют Артеком?!
– Ланда! Давай считать по минимуму: постоянно дружат между собой сто человек.
– Конечно, побольше, но давай по минимуму – пусть будет сто. А остальные сто просто на расстоянии любят друг друга.
С этим я не спорю, с этим я согласна. Более того – все 500 тысяч артековцев и на расстоянии, и без знакомства, и презрев возрастные барьеры любят друг друга – и все тут.
Перелистывая архивы, вдруг нахожу приятное подтверждение. Ланда завела альбом с фотографиями, в котором кто-нибудь метнет, да что-нибудь свое и припишет. И вдруг вижу: «Люблю всех артековцев!» Это наш друг, наш бывший прославленный в Нижне-Чирской и в Белокурихе пекарь, ныне капитан дальнего плавания Харри Лийдеман, избороздивший все моря и океаны, несколько лет работавший начальником Таллинского порта и снова вставший на капитанский мостик судна международных линий, человек, как никто из нас знающий цену двух миров, скупой на слова, сдержанный в эмоциях, именно он это и написал: «Люблю всех артековцев!»
