Текст книги "Мой Артек"
Автор книги: Нина Храброва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)
20 июня 1941, Крым, Артек
Просыпаюсь, словно из глубокого тумана вылезаю, на стене вижу в нарядной золоченой раме картину – реалистическое, тонко выписанное море безропотно размещает пенное кружево в ограниченности золотых рамок. Сквозь волны легких занавесей-«маркиз» пробивается розово-золотой свет, красивыми полосами ложится по потолку, по легкому пикейному одеялу. Застреваю взглядом на затейливой лепке потолка, позолоченного пропущенным сквозь кисею занавесы солнцем. Ой, нет, не может быть… И все-таки все правда. Да, это все со мной происходит. Только вот жить всегда во дворце – нет, не хотела бы. Встаю, бужу свою соседку, вожатую, приехавшую со мной, симферопольскую караимку Рузю. Она поворачивает ко мне сонное лицо, и я шарахаюсь в ужасе: что случилось с красавицей Рузей?! Лицо красное, опухло как подушка.
– Что с тобой?! – трагическим шепотом спрашиваю я.
– Москиты, – плаксиво говорит Рузя, – как я к ребятам выйду?!
– Куда уж тебе к ребятам, – говорит с соседней кровати Тася Пантюшкина, она еще красивее Рузи, тоненькая высокая татарочка с быстрыми движениями. – Я возьму твоих в свой отряд. Лежи, сейчас принесу мокрое полотенце. Послушай, однако, – окончательно просыпается Тася, – тебя москиты раньше не кусали, что ли?
– Кусали, – жалобно говорит Рузя, – но Нине хотелось дышать всю ночь крымским воздухом, и я открыла для нее окно.
Тася вскидывает на меня глаза:
– Ну, твое счастье, не понравилась ты москитам, а то на каком языке я с твоими ребятами разговаривала бы…
Мы выходим из комнаты в такую же просторную с мрамором и медными кранами туалетную. Я бы хорошенько поразглядывала всё тут, но Тася торопит:
– Скорее, моя дорогая, к горну надо быть на месте.
– К чему надо быть на месте?
Тася чистит зубы и повторяет что-то уже совсем непонятно.
Положив Рузе на щёки мокрое полотенце и пообещав ей всяческую помощь, выбегаем в утро, пахнущее морем, солнцем, лаврами, кипарисами, розами – в свежее, еще не жаркое, еще очень тихое крымское утро. Внезапно оно начинает звенеть – серебряно и протяжно.
– Гена горнит, – говорит Тася и поет вместе с серебряным звоном:
Встава-ай, вставай, вставай, встава-ай,
Быстрее койку прибира-ай…
– Что это такое?
– Это артековская побудка, моя милая, – смеется Тася. – Правда, красиво?
– Удивительно!
– Ну, иди к ребятам и поторапливайся. Сегодня вы, конечно, всюду с непривычки будете опаздывать, и вообще вы почему-то все такие медлительные. Завтра все войдет в колею. Не огорчайся, это со всеми в первый день так. Не огорчайся, но в ритм попасть стара-а-айся, – поет Тася, и мы уходим к ребятам.
На гимнастику опаздываем, делать ее утренний комплекс не умеем – смотрим, учимся. Нам показывают специально, к концу мы уже все правильно повторяем, правильно поворачиваемся, я пока перевожу каждое слово.
На линейку тоже опаздываем, строясь, стараемся не шуметь, слушаем, как начальники штабов отрядов отдают рапорт:
– Товарищ старший вожатый, первый отряд в количестве сорока человек на утреннюю линейку построен! Опоздавших нет, больных нет! Рапорт сдан.
Они идут строго по линиям площадки, красиво поворачиваются, красиво отдают салют. Эстонские ребята вытягивают шеи, присматриваются – назавтра Володя Аас, по-эстонски обращаясь к ребятам и по-русски к дежурному вожатому, проведет все так же красиво и четко, для практики несколько раз отрапортовав мне.
– Рапорт принят! – браво чеканю и я.
Всё просто и славно, главное надо уметь быть свободным и быстрым.
Так с каждым днем мы все легче и проще будем входить в единый ритм артековского порядка.
На линейке нам сообщают программу дня. У кого-то экскурсии – в Ливадию, Алупку, Алушту, Никитский ботанический сад, мне это все тоже знакомо только по литературе и поэтому скорее хочется увидеть воочию, но пока нельзя оставить ребят… У других – занятия в детской технической станции, в кружке натуралистов… Доходит дело до нас: прогулка вдоль берега моря, в Нижний лагерь, после обеда – подготовка к самодеятельности. Володя Дорохин – вожатый – чуть вскидывает руку, и лагерь на одном дыхании, как бы одним звонким детским голосом говорит:
– Всем, всем, всем – доброе утро!
– Отставить! – командует Володя, – почему эстонские пионеры молчат?
Вот Володя! Он же знает – почему они молчат, они такого просто никогда не слышали.
Зато второй раз они уже не молчат, я слышу, как лихо они повторяют в лад с Артеком:
– Всем, всем, всем – доброе утро!
И возглас, эту артековскую речевку, еще Зиновием Соловьевым заведенную, слышат работающие на полях виноградари, слышат горы и море, и утро для всех в Артеке и вокруг него и в самом деле начинается такое доброе и такое ясное…
Завтрак на затененной тентами веранде дворца проходит быстро – и вот мы в сопровождении вожатой Тоси идем в Нижний лагерь. С Тосей нам хорошо, она всё знает, я пока перевожу, правда, несколько механически, потому что очень хочется послушать, как звенит прибрежной галькой море, хочется потрогать его ладонью, наглядеться на сине-зеленые, кажущиеся очень высокими – мы же таких не видели – горы… По дороге мы несколько раз дружно приветствуем встречных:
– Всем, всем, всем – доброе утро! – нам улыбаются, нас благодарят. Нам хорошо.
Из Нижнего в свой Суук-Су возвращаемся к обеду. Аппетит хорош, обед – вкусен, и абсолют вполне сгодился после прогулки. А после абсолюта, как я уже писала, репетиция эстонских песен для концерта, для открытия лагеря, назначенного на воскресенье, на 22 июня.
Вечером ребята просятся еще походить, посмотреть. Ходим по Сууксинскому парку, а им хочется к морю. Я уже знаю – вечером к морю нельзя, был недавно во время вечерней прогулки и в результате нарушения лагерного режима несчастный случай, и к морю их не веду. Потом узнаю – несколько человек, пользуясь внезапно наступившей темнотой и моей рассеянностью, уходят и, конечно, долго и испуганно блуждают в путанице узеньких параллельных морю тропинок. Хорошо хоть купаться не отважились… К вечерней линейке они успевают, и я слышу, как они вместе с Артеком говорят:
– Над Артеком ночь спускается, Артеку спать пора!
Всем, всем, всем спокойной ночи, и нам приятного сна…
Я провожаю их в палаты. Слышу, как они тихонько переговариваются о впечатлениях полного артековского дня:
– Для того, чтобы все узнать и посмотреть все вокруг, если мы будем жить по такому строгому режиму да все время под присмотром вожатых, нам не только месяца, а и года не хватит, – ворчит под одеялом Виктор Пальм. Он меня не видит и тяжело вздыхает, услышав мой голос:
– Обязательно хватит, и именно под присмотром вожатых.
Я желаю им спокойной ночи – она пока еще будет спокойной, эта ночь с 20 на 21 июня.
Брожу под их окошками, пока они не затихают, и иду к нашему торжественному дворцу с мыслями, точь-в-точь скалькированными с Виктора Пальма: я же, действительно, присматривая за ними все время, сама ничего не увижу и не узнаю… Вот сейчас – уже темно, идти в Гурзуф далеко, а мне туда так хочется, он ведь тоже пушкинский, этот Гурзуф-Юрзуф. Прихожу в свою комнату, там сидят вокруг печальной Рузи вожатые.
– Мы тебя ждём! – говорят они мне. – Пойдем гулять.
– В Гурзуф? – с надеждой спрашиваю я.
– Зачем же? В Гурзуф надо идти днем, когда там светло и многолюдно. Сейчас уже все спят, сейчас лучше в парк, к морю.
Мне делается не по себе: бедные ребята! Но вожатым же никто не запрещал. А у ребят еще впереди целый месяц. И мы гуляем по лунному парку, стоим на берегу, смотрим, как в черноте Черного моря дрожит лунная дорожка. Медленно подходит к половине моя последняя беззаботная ночь.
Мы, стараясь не шуметь и не смеяться по каждому поводу, возвращаемся через парк. Тут-то парни и дарят мне букет из цветов магнолии. Ахаю, охаю, упиваюсь запахом, благодарю. В комнате ставлю их в старинную вазу. Тася уже заготовила «монашки» – тлеющие ветки кипариса на окнах, чтобы москиты не нападали на Рузю, и говорит нам:
– Спите с приоткрытым окном, только хорошо бы потом, когда ветки погаснут, его закрыть. Кто-нибудь закроет?
– Конечно, я закрою, – говорит Рузя и засыпает беспробудно. И её снова кусают москиты…
Мцыри, июль 1941
– Вставай, вставай, вставай…
Горн спотыкается, обрывается, хрипит. Один из наших вожатых, баянист и горнист Гена в первый день войны ушел в действующую армию. Где он сейчас? Жив ли? Где мои друзья детства – Саша Кустов, Женя Паю? Где мои партнеры по танцам в нарвском клубе «Гармония», который мы панибратски называли «гармошкой»? Где друзья по Таллинскому Педагогиуму? По ЦК ЛКСМЭ? Что с мамой, с семьей?
Это первые утренние мысли. Дохожу до мамы – вскакиваю как ужаленная. Тяжело, невыносимо. Надо бы самой уйти на фронт, так было бы намного легче: как все. Но пока нельзя, пока даже такая неумеха, как я, нужна в Артеке, парни один за другим все ушли на фронт, девушки-крымчанки остались с родителями, нас четверо на триста ребят: Володя Дорохин – старшим вожатым, Тося, Толя и я – отрядные.
– Вставай, вставай, вставай, – это Боря Макалец, молдавский пионер, наконец управляется с горном. Пробовал горнить Володя, но при отсутствии слуха у него такое получалось! Тогда за дело взялась Тося – она и научила Борю.
Ребята сбегаются на традиционный круг дворянской усадьбы – мы живем под Москвой, в Мцыри – в бывшем имении бабушки Лермонтова – и уже привычно быстро строятся. Они повзрослели. Поняли: слезами конца войны не приблизишь. Надо терпеть, ждать. Позади у нас уже одна эвакуация – из Крыма сюда, в Подмосковье. Мы начали привыкать к дорожному хозяйству, к еде всухомятку и тепловатому чаю, к необходимости самим мыть посуду на коду поезда в больших цинковых продолговатых тазах. Некоторые старшие девочки, помогавшие дома по хозяйству, справлялись с нехитрым дорожным обиходом легко. Я заметила – наша Ланда как-то само собой оказалась командиром в хозяйственных делах, ей ведь уже 15 лет, у нее хорошо получалось, споро. Украинки Лена Гончаренко, Шура Костюченко, литовская девочка Гене Эрсловайте, из младших моя Этель работают на кухне. Так, значит, с хозяйством мы управляемся. Сами таскаем свои вещи, сотнями ручонок поднимаем и более тяжелые артековские грузы…
Будь ты проклят, Гитлер.
В Мцыри в первый день нас собирает старший вожатый:
– Мужайтесь, никаких расстроенных лиц перед детьми, если они увидят нашу озабоченность, беда: начнут тосковать и болеть. Наша задача, чтобы не слёг никто. Я сейчас пойду в соседний колхоз, предложу нашу помощь. Будьте готовы после обеда вести ребят в поле.
Мы подготовили их. Мы с эстонцами увидели колхоз в первый раз. Июль… Уборка еще не началась. Под Москвой стоит непривычная для нас тридцатиградусная жара, без ветерка, без морской свежести. Я уже с утра чувствую усталость и нездоровье. Конечно, Володя Дорохйн прав – это от грустных мыслей… Не сметь! Иду к ребятам, улыбаюсь:
– Доброе утро, скорее-скорее, не опаздывать на линейку.
Ничему не помогает мой нарочито энергичный голос. Не верят…
На утреннем солнышке за завтраком, в коллективе они вдруг веселеют. Даже шалят понемножку. Даже ворчат:
– Ой-ой, сейчас опять, наверное, нас на прополку, ну и жарко же будет!
Но собираются быстро и от работы никто не отказывается. Да здравствует Макаренко! Слежу, чтобы у всех были панамки на головах – как бы не перегрелись.
– Ребята, вы молодцы, – говорю им, – вы такие маленькие и уже помогаете фронту. Если почувствуете усталость, отдыхайте, и снова за дело. Представляете, как важно прополоть все поле?
Молчат. Нет, наверное, пока еще не совсем представляют. Полоть надо руками, а руки у них уже потрескались, в царапинах, ногти зазеленели от травы и пообломались. Утыкиваюсь вместе с ними в борозду. Мне, взрослой, привычной к работе в поле, и то трудновато, а им каково? То ли от пота, то ли от жалости щиплет глаза. Оглядываюсь – среди огромного поля, как грибки, белеют панамки – почти все 300 ребят работают в бороздах. Изредка взглядываем на солнце. Время от времени распрямляюсь, смотрю – где мои эстонцы? Сейчас все перепуталось, отныне все литовцы, молдаване, русские – все наши. Дети войны. Никто не отдыхает, чистых борозд все больше, мальчики таскают на край поля тяжелые охапки выполотой травы.
Небольшой отдых в тени кустов, и снова – полем. Хорошая работа, устаешь здорово, от этого приходит чувство удовлетворения – хоть что-то да сделано. Если мы все так – взрослые и дети – будем работать, понимая, как нужна и важна наша работа, так ведь одолеем же…
За спиной у меня Ада и Эллен, оказывается. Ого, да они меня сейчас догонят. Но и торопиться нельзя – устанут.
И вдруг слышу – Ада и Эллен слабенькими голосишками, совсем не такими, как до войны, мурлычут:
Mullu mina muidi karjas kaisin,
Mullu mina karjas kaisin.
И в других бороздах поют – по-украински, по-молдавски.
Наклоняюсь все ниже и ниже, чтобы ребята не видели, как на меня действует их пение. Но теперь это уже какие-то другие слезы: раз поют, ведь и вправду же одолеем!
Наконец Володя Дорохин командует отбой! Мы оглядываем хорошо прополотый большой участок колхозного поля, уходим обедать. В абсолют все спят так, что артиллерией не разбудишь. После обеда старшие опять идут на поле. Мы, вожатые, разрываемся на части между теми, кто ушел в поле, и теми, кто остался. Создаем свою прачечную бригаду: на прополке всё страшно пачкается, стирки много, обслуживающего персонала практически нет и быть не может: отныне все работают на Победу.
Теперь наши дети сами убирают свои палаты: подметают, моют полы. Сами моют посуду. Сами стирают – для себя и для младших. Работают в колхозе. Отныне и до конца войны у них не будет свободного времени. И все меньше слез и плохого настроения. Все лучше аппетит и сон. Они уже – не дети войны. Они – дети на войне. И на войне – как на войне: будем, каждый своим оружием, воевать.
После прополки идем купаться на Чертово озеро или, кажется, Чертово око оно называется – круглый пруд с черной водой. Я ещё не умею плавать, поэтому очень боюсь за ребят. Да и есть чего бояться: Володя Николаев связывает два шеста, привязывает к ним длинную веревку с камнем на конце – дна не достать. Умоляю – не уплывать от берега. Слушаются! Война… После купанья вылезают отдохнувшие, посвежевшие. Причесываются, натягивают прополосканные в Чертовом озере же и быстро высохшие на горячем солнце белые артековские курточки, повязывают галстуки – всё сами, без напоминаний. И – о жизнь! – я вижу, как девочки прыгают через веревочку, а мальчишки устроили что-то вроде футбола. Дети начали привыкать к войне.
Ужин, прогулка в парке, разговоры о том, что здесь вечера почти как в Эстонии – светлые, но гораздо теплее. Боря Макалец собирает всех на вечернюю линейку, мы принимаем рапорты – кто где сколько работал, и Тося командует:
– Ребята! И-и:
Над Мцыри ночь спускается, Артеку спать пора,
Всем, всем спокойнои ночи, и нам приятного сна!
Тихий Дон. Всё ещё лето 1941
Из Мцыри через Москву мы уехали на юго-восток, сначала в Сталинград, потом в донскую станицу Нижне-Чирскую. Руководство Артека совместно с ЦК ВЛКСМ и Курортно-санаторным управлением выбрало это красивое, уютное место вот почему: отсюда было близко к южному берегу Крыма, к Артеку – мы ведь собирались вернуться туда после Победы. Тон в отряде задавали Иван Заводчиков, Арвед Паэорг, Игорь Сталевский и Юра Кулешов. Ретроспективно можно сказать, что я, в какой-то мере попустительствуя им, «ходила по тонкому льду»: они были до такой степени изобретательны на шалости, что представляли бы для меня грозную опасность, если бы их выходки нё были веселыми и не развлекали ребят, никого не обижая.
На фоне общей серьезности они представляли собой несколько легкомысленную четверку. Благовоспитанные девочки и из моего, и из других отрядов их осуждали. Мои коллеги-вожатые, с одной стороны, сочувствуя мне (ай-яй, какие трудные мальчишки), с другой стороны, порицали меня: нельзя, мол, их распускать.
Как найти тонкую грань между допустимыми и недопустимыми шалостями? Мне кажется, что эта сложная педагогическая проблема решается в известных обстоятельствах просто – если шалости никому не причиняют зла, почему же не разрешить детям быть детьми?
Если я чувствовала, что они начинают перехватывать «через край», напоминала:
– Ну что же вы, война ведь идёт…
Они опоминались сразу. Вечером в такие дни я находила на своем окошке букетик степных сиреневых бессмертников – это означало, что какой-то из наиболее провинившихся сорвиголов извинялся в галантной форме, не обнаруживая себя, но вину свою признавая.
На педсоветах по поводу моих взаимоотношений с пресловутой четверкой коллеги неодобрительно покачивали головами, но все же нашаливших из других отрядов направляли «на исправление» в наш отряд: это было нечто вроде букетика иммортелей со стороны педсовета, так мне теперь кажется.
Время подтвердило мою правоту. Судьбы этих ребят складывались по-разному. У Арведа Паэорга жизнь оказалась пестрой, со срывами и взлетами, но он выстоял и преодолел все срывы, живёт в Таллине, работает художником-оформителем на производстве. Игорь Сталевский работает в Ростовской области, в совхозе. Юра Кулешов и Ваня Заводчиков стали учеными в сфере самой современной техники.
В те летние дни 1941 года определилось мое место в Артеке, я начала утверждаться в своих педагогических позициях. Сложились, как и у каждого пионервожатого, педагога, воспитателя, индивидуальные отношения с ребятами, они переходили из отряда в отряд, их доминантой было доверие и доброжелательность.
… Раннее утро. Просыпаюсь с помощью «внутреннего будильника» в своей крохотной комнатке – только койка и табурет у изголовья умещаются, а мне больше ничего и не надо. Выглядываю в окошко. Сквозь кроны яблонь и груш пробиваются первые лучи степного рассвета. Над Доном поднимается утренний парок. Острая мысль – как было бы здесь спокойно и дивно хорошо, если бы не война опять, как и каждое утро при пробуждении, пронзает меня. И исчезает, вытесненная мыслями о предстоящих утренних делах. Я сегодня дежурю по лагерю. Это значит, что сейчас же надо встать, поглядеть, проснулся ли мой отряд – он дежурит вместе со мной. Мальчишкам пора на кухню – нарубить дров, растопить плиту. Слышу – они встают, выходим вместе. Из другой дачки появляются умытые, в белых артековских блузках и шортах девочки. Блузки и шорты стираются в мягкой донской водичке каждый вечер, их у ребят по две смены. Галстуки каждый же вечер накручиваются на никёлированную спинку кровати – кто-то изобрел прекрасный простой способ держать их постоянно разглаженными. Как только мы осели на Дону, ребята стали прямо-таки щеголями, и щегольство чистоты и аккуратности стало артековской модой на все оставшиеся годы. Мода эта идет от Тоси: ее белая блуза и галстук служат всем нам образцом. Девочки всё же украшаются деталями вроде как-то по-особому заплетенных кос, по-спортивному подвернутых шортов, платочками в кармашках. В таком виде девочки моего отряда шествуют на кухню – в помощь постоянной кухонной бригаде. Эта бригада уже на месте – под руководством трёх-четырёх оставшихся нам в наследие от дома отдыха женщин – отличных поварих и официанток – дежурные ребята режут хлеб, крошат овощи, накрывают столы. Здесь все в порядке. Возвращаюсь из столовой в лагерь, бужу Борю Макальца – семь часов, пора!
– Вставай, вставай, вставай! – сигналит Боря. Лагерь просыпается, на каждое из дальнейших действий отведены считанные минуты: надо накрыть кровати, да так, чтоб комар носу не подточил. После завтрака я с санитарной бригадой пойду проверять и буду придираться – опрятные кровати и чистота в комнатах входит в общелагерное соревнование, от каждодневного порядка зависит первое место отряда; надо успеть на площадку для утренней гимнастики, после которой сразу же будет линейка, рапорты, старший вожатый распределит отряды на работу; хорошо подтянутым строем и лучше, если с песней, надо поотрядно, без толкотни вовремя войти в столовую.
В степи началась уборка хлеба, в пойменных садах и на бахчах надо убирать фрукты, виноград, арбузы. Старшие отряды – первый и второй – пойдут в поле, мой третий и следующий за ним по возрасту четвертый – в сад. Сегодня колхоз попросил в поле побольше ребят, старший вожатый сообщает об этом и командует:
– Добровольцы, вперёд!
Добровольцы могут быть, естественно, только из моего дежурного отряда, и тут происходит минутная заминка – кому же хочется добровольно идти в поле, если там – одно зерно, а тут в садах – яблоки, груши, сливы и, главное, виноград! Я шепчу «мушкетерам»:
– Между прочим, не мешало бы…
– Ещё чего, – шёпотом же отзывается Арвед Паэорг, или «Спец», прозвище идет оттого, что Арвед, если нужно кого-то похвалить, восклицает: «Спец!»
– Ох, не хочется, – признается Юра и хитрит: – да и дежурить ведь надо…
– Мало чего не хочется, – шипит Игорь, я так и знала, что поддержка придет с этой стороны.
– Третий отряд?.. – вопросительно обращается к нам старший вожатый.
– Ох и лодыри, ну и лодыри, – шепчу я.
Четверка выходит вперед, за ними остальные мальчишки и девочки тоже.
– Стоп, стоп, – уже возражаю я, – а кто дежурить будет?
Оставляем нескольких человек для дежурства, остальные пойдут в поле.
– Мо-лод-цы! – одобрительно скандирует лагерь.
После завтрака с общелагерной санитарной бригадой иду проверять палаты и за плохо прибранные кровати в тетрадке, в сложной сетке ежедневных оценок пытаюсь кое-кому их снизить. Дежурные по палатам мечут гневные взгляды – не на меня, на дежурного вожатого нельзя, не на виновников – с виновниками разговор будет потом, – а на проверяющих пионеров-санитаров.
– Несправедливо! За свой отряд болеете, оценки занижаете! – несутся обвинения. Мы, как представители арбитража, ведем себя непреклонно и ни в какие пререкания не вступаем – это ниже нашего достоинства. Но на коварство присутствующих, которые кидаются с запозданием поправлять косо лежащие одеяла, как бы не обращаем внимания – лишь бы все было в порядке, а сумма оценок в течение дня пять раз успеет измениться.
Потом провожаю ребят на работу и, если уж на поле едет с ними старший вожатый, мне туда ехать незачем, продолжаю надзор за порядком в лагере – на кухне, где моют посуду и где пробиваются первые признаки обеда; в прачечной, где нагревает воду наша прославленная, никаких трудностей не боящаяся, всеми глубоко уважаемая прачечная бригада – от нее зависят наше здоровье и чистота и, следовательно, красота. На оставшиеся два часа топаем с поредевшим отрядом в соседнюю станицу Суворовскую – рыть картофелехранилище. Рыть легко, грунт сухой и сыпучий, мы работаем быстро, и Сергей Иванович – председатель колхоза и участник гражданской войны, не попавший на эту войну потому, что еще на той потерял руку, и глубоко переживающий свое неучастие – хвалит нас.
– Тебя как зовут, девочка? Ну, тебя, которая постарше и без формы, – спрашивает он.
Я соображаю, что вопрос относится ко мне, и с чувством оскорбленного достоинства поясняю:
– Я не девочка, а пионервожатая, прошу обращаться ко мне на «вы». (Откровенно говоря, мне приятно, что Сергей Иванович, с первого дня войны надевший и ни в какую погоду не снимавший за участие в революции полученный боевой орден Красного Знамени, говорит мне «ты», но не при ребятах же!)
– Ох, извините, понимаю, – торопится Сергей Иванович, – так я хочу спросить – не придете ли вы к нам и завтра поработать?
– Придём!
К обеду на сладкое поданы рассыпающиеся алые куски арбузов, выданных подсобным хозяйством бывшего дома отдыха лагерю в награду за хорошую работу наших ребят на бахче. Как, теперь у нас в чести тот самый, нелюбимый в мирное время абсолют, он стал абсолютно тихим часом! Сон после работы сладок и необходим. Я во время абсолюта иду купаться – ребята научили меня плавать, и я уже перемахиваю туда и обратно неширокий в этом месте Дон. Ребята купаются после абсолюта. Теперь я по собственному опыту знаю, что это неопасно, и особых строгостей не придерживаюсь. Поглядывая на них, я думаю о том, что они несмотря на войну хорошо развиваются – загорелые, мускулистые от работы. И от работы же – увереннее в себе. Только у некоторых от злоупотребления сладчайшим донским виноградом появляются аллергические пузыри. Но не запретишь же… Потом, в следующую за этим летом трудную зиму, донской виноград поможет ребятам не болеть. Виноград доставляется к нам в столовую в огромных плетеных корзинах – самый спелый, тот, что именно из-за спелости не дойдет до госпиталей, до уходящих на фронт эшелонов с бойцами…
После обеда мы снова идем в Суворовскую, пойдем туда и завтра, и послезавтра, пока не выкопаем всех нужных станичному хозяйству овощехранилищ. Некоторые занимаются отрядной работой: читают, репетируют самодеятельность, занимаются спортом – 3-го августа мы проведем то, чего не удалось сделать в Крыму: откроем летний артековский сезон 1941 года. Будет торжественная линейка, будет костер и концерт самодеятельности у костра. Отнюдь не только песни и пляски, у нас в Артеке о таком простеньком концерте судят пренебрежительно: «Два притопа, три прихлопа!» Гене Гружите и Марите Растекайте, будущая заслуженная артистка Литовской ССР, прекрасно на русском языке разыграют несколько литовских народных шуток-комедий, Оля Брейтман и Яша Бергер из белорусской группы будут читать стихи Маяковского, Маршака, Веры Инбер с таким мастерством, что впоследствии их одобрят профессиональные чтецы, в большом количестве будет представлена спортивная гимнастика и даже акробатика, Виктор Пальм покажет своего «дрессированного зверя», который будет в дальнейшем превращаться из лошади в верблюда и ещё в кого-то, не имеющего названия, и по команде Виктора показывать разные «волшебные» номера вроде производства метлы из зубной щетки, а также плясать – то на четырех, то на шести ногах в подозрительно знакомых ботинках. Но ботинки – ботинками, а зверь такой смешной, что мы в него верим и хохочем.
Мы, вожатые, стараемся научить ребят всему, что сами умеем, и главное, помочь им показать лагерю то, чему они научились в своих школах. Без скидки на возраст, на войну теперь могу сказать: самодеятельность в Артеке была по-настоящему художественной. Эстонские ребята тоже были на высоте, о чём речь пойдёт дальше.
Репетиции идут и после ужина, до самой вечерней линейки. Я обнаруживаю у себя на окне букетик из спелых колосьев и жестких степных васильков, а также горсть терпких, напоминающих северную черемуху терновых ягод: значит «лодыри» вернулись, наработавшиеся, загорелые и запыленные, и все осознавшие.
Вечерняя линейка заканчивается традиционным:
– Над Доном ночь спускается, Артеку спать пора…
Заканчивая дежурство, хожу по всем отрядам, по всем дачам – смотрю, как они умываются, тщательно готовят к утру свои нехитрые костюмчики и галстуки, как бережно научились обращаться с мылом и полотенцами. Существенные (существеннейшие!) мелочи – умение бережно обойтись малым. Без этого натерпишься беды на войне, будь ты хоть и в глубоком – пока еще – тылу…
Над степью восходит луна. Развожу по постам ночных дежурных, слежу, чтобы они потеплее оделись – ночью могут озябнуть. Они будут меняться каждые два часа. В дежурствах – двойной смысл: и в лагере порядок, и ребята привыкают к ответственности за этот порядок в своем доме. Дежурства не вызывали ни в ком досады, и мало кто засыпал на посту; при введении начальник и старший вожатый произнесли веские слова, дежурство проходили все, на посту чувствовали себя ответственными за всё и за всех. Позднее, в Сталинграде, я однажды услышала, как, перефразировав известную песню пограничников предвоенных лет: «А я не сплю в дозоре на границе, чтоб мирным сном спала моя Москва», молдавская девочка Женя Чебанова мурлыкала сама себе:
– А я не сплю в дозоре в коридоре,
Чтоб мирным сном спала вся детвора…
В полночь вместе со старшим вожатым проверяем посты, смотрим, как меняется наш бравый караул. Дежурят старшие, Володин первый отряд. В ту ночь я услыхала от ребят впервые:
– Спокойной ночи, Володя, спокойной ночи, Нина. Идите спать, все будет в порядке, если понадобится – позовём…
– Спокойной ночи, ребята!
– Не без покровительственных ноток отпустили нас, заметила? – говорит Володя, когда мы отходим от ребят. – Взрослеют.
Это было время полной отдачи сил. Мы, вожатые, вставали в шесть утра – за два часа до подъема надо было успеть привести в порядок свою комнату и скудный, тем более нуждающийся в порядке гардероб. И надо было подумать о том, чтобы наступивший день был добрым и интересным для ребят. Потому что до конца этого дня, до двенадцати часов вечера, думать будет уже некогда.
Начало и конец июля 1941 года были для нас непохожими – если в начале мы поддавались тревоге и тоске, то в конце у нас складывался коллектив и создалась первоначальная модель нашей жизни, девизом которой молчаливо и единогласно было принято мужество.
Складывался коллектив… Сам собой? Нет, так не бывает. Много лет спустя после войны я спросила Гурия Григорьевича Ястребова:
– Что было для вас образцом устройства нашего безупречно работавшего коллектива? Может быть, макаренковская коммуна?
– Нет, – ответил он. – У Макаренко были ведь беспризорники. У нас – лучшие в стране пионеры. Откровенно говоря, я и сам не очень-то хорошо представлял себе вначале механизм будущего военного Артека. Всегда помнил о трех китах: порядок, труд, интернациональная дружба.
Чувства товарищества и интернациональной дружбы нам хватило на долгий, проверенный четырьмя десятками лет, срок: с первых дней нашей встречи до сегодня. У нас бывают традиционные сборы, ради участия в которых наши бывшие дети, оставив своих внуков на попечение родителей, пересекают страну из конца в конец. Бывает, мы просто ездим в гости друг к другу. В один осенний день, когда Тося покинула солнечные края Одессы и приехала в Таллин навестить меня и, естественно, ребят, мы стали вспоминать, как мы воспитывали в ребятах чувство интернациональной дружбы: И было у нас обеих одинаковое впечатление о взаимоотношениях детей разных национальностей в Артеке: что детям от природы свойственно чувство интернационализма. В смене, которая началась 18–19 июня и длилась четыре военных года, были русские, евреи, эстонцы, литовцы, латыши, украинцы, белорусы, молдаване, одна немка из Киева и общий любимец всего коллектива казах Алеша Култыгаев. Вспоминая множество наших сложностей, мы перебирали разные бытовые, организационные, дорожные проблемы, ссоры между детьми и причины их – и не могли вспомнить ни одного конфликта, который произошел бы на национальной почве. Возможно, интернациональный тон задавали дети из РСФСР, Белоруссии и Украины – воспитанные в пионерском духе конца тридцатых годов, они были органически настолько далеки от национализма, что им просто не приходило в голову спрашивать – кто какой национальности, не говоря уже о том, чтобы какую-то одну национальность считать «хуже» другой. У этих ребят было прямо противоположное национализму отношение к своим новым друзьям из других республик: необычайная любознательность – а что представляет собой их культура, язык, об чаи? Если белорусы плясали свою знаменитую «лявониху», то на белорусском языке подпевали им все, слова зажигательных молдавских песен мы помним до сих пор и поём на своих встречах, и большинство русских, украинских и белорусских ребят запомнили несколько десятков обиходных эстонских слов.
