Текст книги "Мой Артек"
Автор книги: Нина Храброва
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Нина Храброва
МОЙ АРТЕК
Заметки пионервожатой
А до войны оставалось…
Балтика в начале июня 1941 была как в стихах декадентских поэтов – сиреневая, розовая и голубая, и нежаркое, милое было солнце. Я – студентка Таллинского Педагогиума; на платье – красный значок с крупными буквами «КИМ», форменная шапочка с козырьком чуть набекрень, в душе лавина внезапно обрушившегося на меня счастья. А поговорить о счастье было не с кем, поэтому по дороге из института домой я забегала к морю, благо оно сияло своими нежными красками близко – почти за нашим институтским двором. Было море тогда совсем не таким, как теперь: теплоходы заходили в Таллинский порт нечасто, на причалах было пусто. В порту пахло мокрыми канатами и старым дубом забитых еще при Петре Первом свай. Изредка по булыжной портовой дороге лязгали подковы толстых битюгов, запряженных в громадные, без бортов, телеги-платформы. Я усаживалась на бревна у пакгауза, листала конспекты, ибо сдавала государственные экзамены; глаза читали строчки конспектов, а мысли витали в неведомом, совсем близком счастливом будущем, и так хотелось поделиться радостью, и никогошеньки не было рядом. А у меня были такие друзья! Трое парней – приятели с самого детства, каждый – дороже чем «сорок тысяч братьев». Но один из них – секретарь нашей комсомольской организации – собирался жениться. Другой работал в ЦК КПЭ и разъезжал по районам. Третий уехал в провинцию секретарем укома комсомола и приезжал редко. Встретив двоих, оставшихся в Таллине, я самозабвенно восклицала:
– Ребята, послушайте же, ребята! ЦК комсомола посылает меня вожатой в Артек с эстонскими пионерами!
Они делали большие глаза, поздравляли и – убегали по своим делам. Вот я и вижу себя в начале июня 1941 года в пустынном порту, счастливой и одинокой, с конспектами в руках. Позанимавшись, я срывалась с бревен и мчалась в ЦК комсомола, в отдел школ и пионеров, сверяла и каждый день переписывала списки детей и приставала к работникам отдела с вопросом: а как работать в Артеке?
– Откуда мы знаем? Для того тебя и посылаем, чтобы ты сама научилась и нас поучила, – отвечали мне.
– Ладно; можно и так, – бодрясь, соглашалась я. Но при том, что я ждала этой поездки как никогда и ничего раньше, была в бочке меда и ложка дегтя: я очень боялась моих будущих пионеров, больше, чем первой студенческой практики в школе, больше, чем первых уроков.
За неделю до отъезда комсорг пригласил меня:
– Приходи ко мне пятнадцатого на свадьбу.
– Я же твержу тебе – именно пятнадцатого уезжаю в Артек!
– Значит, совсем отрываешься от нас. Ты за этот год изменилась, это понятно, но все же помни, какими рыцарями мы были для тебя целых десять лет и никому не позволяли дергать за косички.
Мы, растроганно смеясь, повспоминали наше детство, годы в гимназии, тот знаменитый апельсин, который он подарил мне, когда нас приняли в Педагогиум, и как изумленно я спросила тогда: – целый апельсин? Откуда у тебя деньги?! Потом он сказал:
– Вернешься из Артека, не забывай нас, простых сельских учителей.
– Ну да, такой уж ты простой! Это я вернусь через месяц и осенью поеду строго по распределению в свою начальную школу в Алатскиви, стану простой сельской учительницей.
– Да нет, – сказал комсорг задумчиво, – если не будет войны, скорее всего весь наш комитет комсомола пойдёт на комсомольскую работу.
И повторил:
– Если не будет войны.
– Ну какая же в наше время может быть война? Да и начнись она, наша победа в ней – вопрос нескольких дней, ну, недель! – с необычайной легкостью и уверенностью сказала я и снова самозабвенно повторила:
– Еду! В Крым! В Артек!
Он посмотрел на меня внимательно и сказал:
– Ты счастлива. Это хорошо. Только не распускай ребят, будь требовательна. Знаю я тебя.!
Он проводил меня домой. В последний раз. Больше я его никогда не видела.
А до войны оставалось еще так много – целых две недели…
Лиза в красной косынке
События 1940–1941 гг. разделили мою жизнь на две неравные и совершенно непохожие части. В моём случае говорить о новой жизни, не рассказав о старой – бессмысленно: разные системы ценностей, и нет ничего, что могло бы служить общим знаменателем.
Было детство – наверное, такое же, как и у всех в Эстонии. Хотя я и русская, но деревня, в которой родилась и росла, находилась недалеко от Чудского озера, на эстонской стороне: с 1920 по 1940 мы входили в состав Эстонской буржуазной республики. Дед был крестьянин, мама же получила хорошее образование в Петербурге и учительствовала в нашей школе. Ее учительского жалованья плюс доходов с дедовского сада хватало на мое обучение в Нарвской гимназии. Летом я работала в дедовском хозяйстве, старалась хоть как-то возместить затраченные на мое учение средства. Умела косить и жать, боронить поле и ловко разбрасывать вилами навоз, доила коров. Конечно, тогда мне было тяжело. Теперь я ценю каждый прожитый в деревне день. И не только потому, что любила и люблю сельскую природу. Главным образом за то, что деревенская работа научила меня не бояться никаких трудностей, никакого труда.
В гимназии я познакомилась с девицами из русской эмигрантской организации «Витязь» – они носили синюю форму с белыми аксельбантами и белыми перчатками и были в этой форме очень эффектны. Они пели в церковном хоре и молились за свержение большевиков и «освобождение» России, и поэтому дружбы с ними у меня не получилось, невзирая на их аксельбанты и перчатки. Дело в том, что я приехала в гимназию с тайной, которой никому не открывала, и которая, проникнув в мое сознание в детстве, осталась во мне на всю жизнь главным моим богатством.
С торговлей у нас в деревне было неважно, и оборотистые нарвские купцы посылали в русские причудские деревни своих «коммивояжерок», которых мы по простоте душевной называли торговками – они приносили в своих узлах чулки, платки, миткаль, пуговицы и разные прочие мелочи. Появлялись они по воскресеньям, и женская часть деревни сбегалась к ним как мухи на мёд – если не купить из-за безденежья, так хоть поглядеть. На меня по малолетству содержимое узлов не действовало. Напротив, я испытывала какую-то трудно объяснимую неловкость, которую испытываю и теперь при виде торгующих людей. Поэтому я к этим узлам и не стремилась до тех пор, пока не появилась Лиза. Она бойко, хоть и с заметным эстонским акцентом, говорила по-русски и ходила в красной косынке. Национализмом ни в какой форме в нашей деревне никто никогда не болел, к Лизе отнеслись с симпатией. И было отчего! Лиза в своих узлах, в свертках кренгольмского миткаля прятала брошюры и листовки, отпечатанные, вероятно, еще до событии 1924 года, до разгрома компартии Эстонии, до процесса 149-ти, и язык революции в них был краток, ярок и неотразимо призывен. Листовки попадали на благодатную почву. В четырех километрах от нашей деревни проходила советская граница, и с той стороны с Гавриловской мызы, из такой же сельской местности, как и наша, в начале тридцатых годов вдруг стал раздаваться ровно в полдень заводской гудок. Из писем родственников с той стороны мы узнавали – Советская Россия даже в самых глухих уголках своих встает на путь индустриализации, и небольшая лесная деревушка Большие Лучки за год-другой стала промышленным городом Сланцы…
Лиза была кренгольмской ткачихой. Острая на язык, находчивая, она была великолепным агитатором. Она просто очаровала своих односельчан – и людей среднего поколения, и молодежь, и нас, детей. Прекратились хождения в нашу деревню баптистских проповедников и каких-то святых старцев, после Лизиных речей они стали неинтересны, к ним не шли, а Лизиного появления ждали с нетерпением. Было одно удивительное событие: Лиза поставила в нашей деревне спектакль! После водевилей, которые устраивали до революции сельские учителя и агрономы, чтобы повеселить деревенский люд, Лизин спектакль произвел полный переворот не только в наших представлениях о сцене, но и в понимании жизни. Названия пьесы не помню, так же как и ее автора; помню, что пьеса была советской, и сама Лиза, а также несколько наших деревенских женщин ходили по сцене маленького народного дома в красных косынках и произносили огневые монологи.
Много человеческих судеб оборвалось в водовороте войны. Лизу расстреляли фашисты в первые дни после оккупации Нарвы. Как и многих других революционеров, оставшихся в Эстонии в подполье…
Благодаря своеобразию нашего географического положения у нас произошло достаточно своеобразное социальное явление: эстонская работница подготовила целую русскую деревню к встрече в июне 1940 года с Советской властью.
И вот оно пришло, то необыкновенное лето. Когда мне в дальнейшем бывало и бывает трудно в жизни, я закрываю глаза и вспоминаю плеск красных знамен на июньском ветру, рвущиеся из сердца слова революционных песен и огромное ощущение свободы. И думаю – даже если бы только эти дни были моей единственной радостью, то все равно ее хватило бы на всю жизнь… Но радости в то лето рождались ежедневно. Первое комсомольское собрание! Это мы в своей деревне избрали секретарем нашей комсомольской организации Александра Кустова, чье имя навсегда вошло в историю сопротивления эстонской молодежи фашизму. Фашисты расстреляли его за подпольную деятельность. С фотографии в Нарвском музее на меня вот уже много лет напутственно смотрят его юные неподкупные глаза… Собрание, на котором меня вдруг избрали секретарем ячейки профсоюза Трудящихся деревни, и я все лето вечерами выносила на улицу круглый столик на фигурной ножке, чернильницу и тетрадку, и принимала в профсоюз вереницу своих односельчан. Выборы, митинги, собрания, уездная комсомольская конференция в Раквере. Тяжелые раздумья в комиссии по национализации земельных угодий, по поводу восстановления справедливого владения землей.
И вот оно пролетело, краснознаменное революционное лето. И не увянет во мне, пока живу.
В сентябре я уехала в Таллин – заканчивать Педагогиум. В институте у нас сразу образовалась комсомольская организация, и стала активно расти. ЦК комсомола республики привлекал нас к множеству разных интересных молодежных дел.
Однажды к нам в институтский комитет комсомола вошла кареглазая светловолосая девушка, представилась:
– Я тартуская комсомолка, буду учиться у вас, меня зовут Леэн Кульман.
Запомнилось: знакомясь, Леэн пожимала нам руки шершавой, по-мальчишески крепкой рукой. Она была такая максималистка и спорщица, что мы тут же кооптировали ее в состав комитета. Теперь я удивляюсь: откуда у Леэн было органичное умение быть вожаком? Ведь в тартуском микроклимате тек лет она не знала примеров для подражания. А возможно, это врожденное, как любой другой талант? У Леэн слово никогда не расходилось с делом. И позднее, когда я встречалась с яркими комсомольскими вожаками, все они мне чем-то напоминали Леэн. Я всегда горжусь Леэн, мне всегда больно, что ее нет. Если бы можно было, я бы написала ей письмо туда, откуда не приходит ответа: «Спасибо тебе, Леэн, за тот короткий учебный год, что мы были рядом. Впрочем, извини за это неточное „были“: тебя нет, но ты есть – это память о тебе живет в нас, во всех, кто тебя знал и не знал, но просто любит…»
В разгар последней экзаменационной сессии меня и вызвали в ЦК ЛКСМЭ и предложили везти первую группу эстонских пионеров в Артек! Из ЦК я вылетела как бы на крыльях и в состоянии нереальности, все эстонские вывески «АРТЕЕК» почему-то стала читать как русские «Артек», и никак не могла понять, откуда взялось второе «е», наконец сообразила, что это ведь все аптеки, и немножко испугалась за себя. Чтобы войти в берега, я села на скамейку у автобусной остановки и восстановила в памяти все, что говорил мне первый секретарь ЦК ЛКСМЭ Оскар Шер:
– … Ребята должны быть доставлены туда и обратно в целости и сохранности – это ты, надеюсь, сама понимаешь, – сказал он, – но это далеко не единственная твоя задача. Ты должна за месяц в Артеке уяснить все цели и весь смысл пионерской работы. Мать у тебя учительница, да? Значит, должна в тебе быть педагогическая жилка. Повторяю – впитывай все, что узнаешь и увидишь в Артеке, все это нужно будет нам, когда вернешься…
Когда я вернулась в 1945 году, на каждом собрании мы чтили минутой молчания память Оскара Шера и всех наших товарищей, не пришедших с войны.
Помнишь?
Чем старше мы становимся, тем чаще обращаемся друг к другу с вопросом – «а помнишь?».
… Улица Лай, дом молодежи. Иду знакомиться с ребятами. Что-то будет? Я говорю по-эстонски с акцентом, и вообще – по дороге на улицу Лай у меня началось раздвоение личности: радость радостью, но с детьми ведь всегда что-нибудь случается…
Кое-кто уже на месте. Живыми голубыми глазами оглядывает всех входящих темноволосая девочка: юбка в складку, белая блузка с хорошо повязанным пионерским галстуком. Рядом с ней мать, что легко определялось по сходству, и большеглазая худенькая девушка.
– Я пионервожатая, меня зовут Зоя Суворова-Васильева, – представилась она. – А это моя пионерка Лайне Теэсалу, она едет в Артек.
Лайне по тем временам была настоящим асом: она сыпала пионерской терминологией как из рога изобилия и категорично давала понять, что в пионерских делах смыслит больше всех нас вместе взятых.
Лайне вообще – любопытный, многоплановый характер: очень способна, умна и трудолюбива необычайно. В послевоенные годы была на пионерской и комсомольской работе, потом на Эстонском радио заведовала молодежными редакциями, за отличную работу награждена орденом Трудового Красного Знамени. Откуда она выкраивала время все эти годы – трудно представить, но в это свободное время много переводила с русского и знает русский язык столь же свободно, как и родной. Трудолюбие, разнообразие интересов в жизни, умение не пасовать перед трудностями – это в ней величины постоянные. Так же, как и подмеченное мной в июне 1941 года чувство юмора. Мы с Лайне всегда были добрыми друзьями, надо полагать, она не сочтет эту мою коротенькую характеристику обидной, скорее обиделась бы, если бы я описала ее этаким ангелочком с крылышками. Чувство превосходства и чувство собственного достоинства – сродни. Разумеется, Лайне, как и все люди, неоднозначна…
В первую нашу встречу я вызвала в Лайне чувство глубокого недовольства: она все держалась за руку своей вожатой и недвусмысленно давала мне понять, что вовсе не мне, а ее вожатой следовало бы ехать в Артек, даже громкую фамилию ее приводила, как преимущество перед моей, никому не известной. Воинственный настрой Лайне в защите своей точки зрения мне понравился, тем более, что и в дальнейшем она отстаивала ее, пока не убеждалась, что тут у нее что-то не так, и мужественно признавалась в своей неправоте… Впрочем, вернёмся-ка в дом молодежи.
А где же остальные пионеры? А вот они: еще один таллинец – Виктор Пальм, четверо из Нарвы – Ада Салу, Эллен Айа, Тамара Крончевская и белобрысый мальчишка Володя Николаев – он ни секунды не сидел на месте, я то и дело теряла его из виду, пугаясь и внутренне возмущаясь. Нарвитяне были совершенно взвинчены: их обидно и бестактно несколько раз заменяли другими, и они боялись, что их заменят еще раз. Спокойно и уверенно держалась Ада Салу, она одергивала Володю и успокаивала меня:
– Не волнуйтесь, я за ним послежу, не исчезнет.
Володя, разумеется, исчез, и не один: он быстренько подружился с Адольфом Таммом из Вильянди, с Харальдом Ильвесом из Выру, с рапласким парнишкой Арведом Паэоргом и Карлом Хеллатом из Тарту и – увел их в Кадриорг! Они катались на трамвае, ели мороженое, опоздали к моменту назначенного сбора. Раскаяния разбудить в них не удалось – они были вполне довольны собой и таллинскими впечатлениями. Но наш общий план дня был нарушен.
Кажется, сердясь на наших первых нарушителей, все мы, остальные, и подружились быстро. Бурно осуждала мальчишек Этель Силларанд из Пайде. Ханс Лийв был предельно вежлив и от замечания воздерживался, но по выражению лица было ясно – не одобряет. Харри Лийдеман что-то ворчал – не разобрать было, то ли осуждающее, то ли одобрительное. Володя Аас, самый старший из мальчиков, предположил спокойно – вернутся, куда же им деться. А когда они вернулись, отвел в сторонку и что-то коротко и тихо сказал. И я поняла: будет Володя Аас, в дальнейшем «Ванд», моей правой рукой, надёжной и верной. Так оно и было. Я во многих случаях прислушивалась к его советам. Ребята его любили.
Из Тарту приехали трое: уже упомянутый Карл Хеллат, тихий застенчивый Кальо Полли и Иоланда Рамми. Она назвалась просто Ландой и сразу рассказала о своей необычной судьбе. Родители Ланды в двадцатые годы уехали от безработицы ни много ни мало – в Бразилию. Жили в Сан-Пауло, работали на фабрике. В Бразилии окончила четыре класса и в десять лет уже была отведена на фабрику: предприниматели в Бразилии никогда не пренебрегали детским трудом. Ланда говорила по-португальски лучше, чем по-эстонски. Был в Сан-Пауло эстонский клуб, она там пела в детском хоре, танцевала эстонские танцы, слушала рассказы о покинутой родине – как и все подобные рассказы, с привкусом ностальгии. В семье часто говорили о возвращении. А когда кризис конца тридцатых годов в Эстонии стал рассасываться, семья Рамми вернулась из экзотической Латинской Америки в Тарту. Ланда стала учиться в эстонской школе, закончила шесть классов. Из Бразилии она увезла первое чувство рабочего человека. И добрые воспоминания о картинно-красивой ласковой природе. Характер Ланды определялся с первого взгляда – ее доброта, заботливость, внимательность к людям вообще, к детям – в частности, всегда в состоянии готовности. Наши младшие – Эллен Айа, хорошенькая кудрявая Сальме Кару, Этель Силларанд – ходили за ней хвостиком, в трудные минуты и в размягченном состоянии души называли мамой. Для меня Ланда на всю жизнь осталась родным и близким человеком. Теплу ее души я многим обязана, и общение с ней – давняя, привычная радость.
Из детского дома Мурасте воспитательница привезла красивую Айно Саан – синеглазую, с гладкими прямыми волосами; из Кохила приехала неразговорчивая Аста Калвет; щеголеватый таллинец Уно Кальюранд легко знакомился со всеми, высокий беловолосый Лембит Рейдла из Рапла с большим трудом преодолевал застенчивость, и особняком держались двое из Петсери – Толя Зимин и Володя Катков, они не знали эстонского и пока говорили только друг с другом, с нарвитянами да со мной. С Сааремаа прибыл улыбчивый добрый человек – Виктор Кескюла. Двадцать пятой в списке была я.
Итак, все мы на месте. За один час я пережила несколько обид и много радостей. Право, напрасно я боялась ребят. Дети как дети – немножко шалуны, немножко скованны в новой обстановке. Но ведь они – такие свои ребята! Они смелые, как и их родители. Родители отважились разрешить детям, а дети отважились вступить в пионеры, хотя во многих эстонских школах чувствовалось глухое сопротивление пионерским организациям – большинство учителей тогда ведь были выходцами из состоятельных крестьянских семей, два десятка лет они выполняли распоряжения и проводили в ученической среде политику буржуазного государства, националистический угар еще кружил им головы. А тут – «русские» веяния: красные знамена, красные галстуки, речи о рабочей солидарности и «об этом ужасном интернационализме». (О, эти типичные выражения обитателей маленьких «гостиных» маленьких деревянных домиков!) Все же я успела там же, в доме молодежи, узнать от ребят, что в каждой школе непременно находились учителя, горячо поддерживавшие пионеров и пионервожатых.
Итак, мы – познакомились. Начинаем привыкать друг к другу. Переживаем вместе первую неприятность: до чьей-то оплошности приходим записываться на радио не вовремя, после опоздания нас сразу же отправляют в Министерство просвещения, и тогдашний министр Ниголь Андрезен неадекватно происшествию кричит на меня, не выслушивая объяснений:
– Если нарушение порядка повторится еще раз, отстраню вас от поездки в Артек!
У меня дрожали коленки от страха – министр ведь, ему ничего не стоит отстранить! – и от возмущения – министр просвещения же, как он может позволить себе кричать на меня при ребятах? Мне казалось – мой авторитет, не успев возникнуть, потерян навсегда. Но не тут-то было. Едва закрылась дверь министерского кабинета, как бывший со мной и все слышавший Володя Аас неожиданно для меня говорит:
– Не огорчайтесь, Нина. Мы ведь не виноваты, а виноватых нам искать некогда, и вообще мы скоро уйдем на поезд и забудем этого министра на целый месяц.
Я изумленно смотрю на Володю и, вместо того, чтобы расплакаться, начинаю хохотать, Володя тоже. Право же – на целый месяц забудем про радио и про министра. Потом, в июне 1942 года, в Москве, в эстонском постпредстве и встретилась, с Ниголем Андрезеном. Он чудом уцелел во время бомбежки кораблей, уходивших из горящего Таллина в Ленинград, рассказывал мне об этих тяжелых часах доверительно, как равной, о своей несправедливости начисто забыл и был доброжелателен настолько, насколько ему это свойственно.
А с «Ноорте хяэлы» в тот памятный день 15 июня у нас все получилось хорошо и ладно: корреспондент поговорил со мной и с ребятами, сделал предотъездный снимок, и у Ланды, хранительницы всех наших архивов и документов, есть вырезка из газеты – в давнем типографском тумане можно-таки разобрать выражение радостного нетерпения на наших лицах.
У ребят в рюкзаках и чемоданах, разумеется, были тетради для ведения дневников, цветные карандаши. И вот кое-кто уже притулился к столам и подоконникам в доме молодежи, записывают первые впечатления, рисуют. Эти дневники тоже хранятся у Ланды. Трогательные детские лаконичные и добросовестные заметки: чем кормили, да куда водили. То ли возраст, то ли привычная с детства скованность какая-то в них – во всех дневниках одинаковый перечень событии, главных и совершенно второстепенных, казавшихся им тогда значительными. Ланда говорит теперь:
– Не видишь, что ли? Они же списывали друг с друга. Только мой дневник остался самостоятельным, я вела его по-португальски…
И у всех хорошие, яркие рисунки. Прекрасно рисовал Кальо Полли – ныне член Союза художников, яркие фантастические и реалистические пейзажи в своих блокнотах создавали Этель, Лайке, Айно. А Эллен Айа и Ада Салу в первый же день завоевали наши души своими прекрасными голосами. Словом; еще в Таллине я поняла – во всем, что касается искусства, мы в Артеке в грязь лицом не ударим.
